М.В.Лебедев
Каковы отношения между нашим восприятием и действительностью? Каковы отношения между сознанием и телом? Каким образом мы придаем значение выражениям нашего языка? На основании чего мы заключаем о мире? Наконец, в чем состоит истинность, и является ли истина свойством или отношением?
Эти традиционные вопросы всегда были и остаются темой философских дебатов. Сразу же бросающаяся в глаза — и в самом деле поразительная — особенность книги Хилари Патнэма Разум, Истина и История состоит в том, что он показывает единство этих вопросов. Усмотрение такого единства носит выраженно прагматистский характер, поскольку в качестве связующего аспекта выбрана тема рациональности, понимаемой деятельностно, как снятие противоречия между спекулятивными крайностями. Подобный прагматизм характерен для Патнэма на всех этапах его карьеры, и даже регулярно декларируемая им смена позиций означает не перемену направления на противоположное, но скорее радикализацию Aufhebung на основе соотнесения с практикой. Это относится и к двум блокам исследований, концептуально предваряющим знаменитый аргумент о "мозгах в бочке" — по функционализму и по теории референции, — и к исследованиям по проблеме реализма, наследующим ему.
Философская позиция, которую Патнэм сформулировал и назвал функционализмом в 1960-ых годах, стала очень влиятельной в философии сознания. Функционализм предлагает интерпретацию познавательного процесса как процесса обработки информации — формальной манипуляции репрезентациями или символами согласно некоторым правилам. Согласно этой теории, сознание аналогично вычислительной машине, и поэтому для изучения познания релевантны организация и структура, а не материальный субстрат сознания. Аргумент Патнэма здесь основан на интуиции о том, что одно и то же ментальное состояние может быть реализовано на различных материальных носителях. Его позднейшие ревизии функционализма связаны с расширением требования о множественности реализаций ментального — в духе свойственного прагматистам плюрализма. Это расширение основано на инверсии исходной интуиции: если различные состояния вычислительной машины или машины Тьюринга могут реализовывать одно и то же ментальное состояние, то сознание не может быть идентифицировано ни с какой конкретной вычислительной машиной. Поддержка Патнэмом сильной формы множественной реализуемости ментального приводит его к пересмотру самого статуса психофизической проблемы как ключевой для философии сознания.
Это определяет тот способ, которым Патнэм связывает свою философию сознания со своей философией языка. В этом отношении он следует другому крупному прагматисту ХХ века — Куайну, давшему мощное орудие для встраивания проблемы языкового значения в очень широкий эпистемологический контекст, рассмотрев в качестве значения референцию — указание на предмет. Патнэм становится одним из родоначальников так называемых "расширенных" теорий референции, согласно которым референциальная связь между родовым термином и его референтом может быть установлена даже в том случае, если говорящий не информирован или плохо информирован о природе референта. Это возможно благодаря тому, что выбор индивида при установлении референции к нему зависит от "каузальной истории" использования данного имени, а она восходит к некоторому акту первоначального именования. В своей типичной форме этот первоначальный акт устанавливает референцию посредством указательного местоимения или прямого указания на объект реального мира. Поэтому интенсионал собственного имени не фиксирован на каком-либо одном представлении в головах говорящих, общем для всех, кто использует это имя как единицу данного языка. Вообще можно сказать, что для каждого термина, введение которого в язык хотя бы частично было основано на остенсивном акте фиксации референции, интенсионал этого термина хотя бы частично устанавливается на основе свойств объекта реального мира, первоначально вовлеченных в акт введения термина, хотя выделение объекта происходит не через указание совокупности индивидуальных свойств объекта, а через описание тех обстоятельств, в которых однозначная связь термина и объекта не подвергается сомнению. Поэтому незнание говорящим экстенсионала термина или "каузальной истории" термина ведет к незнанию интенсионала, но не меняет референциальной ситуации. Согласно Патнэму, границы между экстенсионалами терминов устанавливаются более или менее произвольно: в этом смысле содержание существующего определения любого данного термина может быть конвенционально.
Возражения Патнэма против традиционных теорий значения основываются на фундаментальной несовместимости, с его точки зрения, двух важных для них тезисов. Один из них заключается в том, что экстенсионал определяет значения общего термина, т.е. то, относительно чего термин истинен. В соответствии с этим тезисом, два термина с одинаковым значением имеют одинаковый экстенсионал. Согласно другому основополагающему для таких теорий тезису, существуют определенные психологические состояния людей, соответствующие определенному уровню знания значения.
Таким образом, подход Патнэма противостоит фрегеанской теории значения (и подобным ей семантикам, содержащим менталистские компоненты) в следующем отношении: согласно этому подходу, экстенсионал не определен ментальным состоянием говорящего. Фрегеанская теория значения предполагает, что
(1) знание значения состоит из нахождения в соответствующем ментальном состоянии, и что
(2) значение определяет экстенсионал.
Иными словами, для менталистов знание значения определяет экстенсионал термина; ментальное состояние определяет интенсионал, а интенсионал определяет экстенсионал. Патнэм полагает, что такая картина существенно ущербна. По его мнению, само существование реальных сущностей и сама природа референции устанавливают, что значения находятся "не в голове". Между предметами-референтами и их ментальными (или любыми иными) репрезентациями нет необходимых связей.
По сути, это очередная переформулировка центрального аргумента аналитической философии сознания и языка середины ХХ века, приписываемого позднему Витгенштейну. "Если он справедлив," — пишет Патнэм, — "то попытка понять мышление с помощью того, что называют "феноменологическим" исследованием, исходит из неверных оснований, поскольку феноменологи не видят, что описывают внутреннее выражение мысли, тогда как понимание этого выражения — чье-либо понимание собственных мыслей — представляет собой не явление или событие, но способность". (Аналогичным образом известный историк феноменологии Г.Шпигельберг задает вопрос: как феноменология все еще возможна, когда она больше не может отрешиться от "ангажированности" в феномены?) Однако классический аналитический аргумент переформулирован с явным постмодернистским акцентом ("значения не находятся в голове" — "значения ускользают"). Это обстоятельство — как и все, связанное с постмодернизмом — в равной степени способствовало как его успеху у околофилософствующих общегуманитариев, так и ограниченному доверию со стороны профессиональных философов; последние явно предпочли более глубокий вариант выражения сходных интуиций, который дал Кит Доннелан, и более прозрачный, данный Солом Крипке.
Таков наиболее общий посыл семантики Патнэма (я опускаю здесь эволюцию деталей), непосредственно связанный с аргументом о "мозгах в бочке" — вызовом, брошенным Патнэмом метафизическому реализму.
Метафизический реализм, не допускающий никаких эпистемических ограничений на наши понятия действительности или истины, сталкивается с проблемой объективности или трансцендентности этих понятий — с проблемой возможного отличия того, чем действительность является, от того, чем мы ее считаем, как мы ее воспринимаем или представляем себе. Эта скептическая возможность неоднократно в истории философии была драматизирована различными мысленными экспериментами, классический пример которых — Декартов malin génie. Патнэм предлагает вариант такого эксперимента, сегодня ставший широко известным по лженаучно-популярному фильму "Матрица": допустим, что все мы — мозги в бочке, присоединенные к мощному компьютеру, который моделирует наш опыт о мире. Патнэм проводит косвенную атаку на метафизический реализм, выдвигая требование, что это невозможно: мы не можем быть мозгами в бочке. Это требование носит отчетливо антискептический характер: впрямую оно направлено против скептического аргумента об отсутствии (или невозможности наличия) надежных оснований нашего знания о мире — например, аргумента Чжуан-цзы: философ спит и ему снится, что он бабочка, которая спит и ей снится, что она философ, который спит и т.д. Патнэм пытается разрубить этот гордиев узел дамокловым мечом, заявляя, что невозможность для нас быть мозгами в бочке априорна, а скептический аргумент тем самым некорректен.
Аргумент Патнэма связан с его теорией референции. Итак, если мы являемся мозгами в бочке, то мы не можем действительно указывать на внешние объекты, поскольку мы не связаны каузально с реальными вещами в мире; в лучшем случае мы каузально связаны с программированием компьютера. Из этого следует, что, когда мозг в бочке говорит "Это — стол", он делает ложное утверждение постольку, поскольку он намеревается указать на реальные столы, с которыми он каузально связан. То же самое относится ко всем его референциальным утверждениям. Теперь рассмотрим утверждение "Я — мозг в бочке", сделанное мозгом в бочке. Подразумевается, что это референциальное утверждение о реальных мозгах и реальных бочках. Однако нашему мозгу в бочке никогда не были даны никакой реальный мозг и никакая реальная бочка; все, чем он располагает — это его машинно-генерированные галлюцинации этих вещей. Ему дано только электрическое возбуждение, но не дано никакого опыта реального мира, в котором эти референты действительны. Но если такие референциальные утверждения, сделанные мозгом в бочке, ложны, из этого следует, что и утверждение "Я — мозг в бочке" также является ложным. Патнэм называет такой аргумент "трансцендентальным" в кантианском смысле, поскольку если мы видим, каковы условия референции, то отсюда априорно будет следовать, что мы не можем быть мозгами в бочке. И этого достаточно, чтобы опровергнуть метафизическое реалистическое утверждение, что не может быть никакого априорного доказательства против скептицизма.
Философское сообщество восприняло этот аргумент весьма неоднозначно; его критика может исходить, в частности, из того, что автореферентные утверждения — это в любом случае достаточно специальный класс утверждений, и их характеристики вовсе не обязательно должны распространяться на все референциальные утверждения языка. Кроме того, даже если не рассматривать этот аргумент как некоторую семантическую уловку, его позитивная суть все равно остается не до конца проясненной. Отвечая на эту критику, Патнэм отметил, что реальное значение аргумента состоит в том, чтобы проиллюстрировать "отчужденный" характер метафизического реалистического способа рассмотрения мира. "Отчуждение" здесь состоит в следующем. Такие глобальные возможности, как оказаться мозгами в бочке или жертвами обмана коварным демоном, традиционно рассматривались философами как ставящие глубокие эпистемологические и метафизические проблемы. Но допущение подобных возможностей опирается на идею о том, что мы можем выйти за пределы самих себя, то есть видеть себя и свое состояние с некоторой объективной "точки зрения Бога"; что мы способны на, по выражению Томаса Нагеля, "взгляд ниоткуда". Но, по мнению Патнэма, мы — не Бог (этот популистский аргумент явно апеллирует к тому, что большинство из нас с ним согласится, хотя и по разным причинам), и любая точка зрения — это взгляд откуда-нибудь. Поэтому даже если аргумент о мозгах в бочке не представляет собой полное доказательство чего-либо, он тем не менее ясно иллюстрирует возможную смену угла зрения в обсуждении проблемы реализма.
Патнэм характеризует метафизический реализм как позицию, согласно которой существует одно и только одно истинное и полное описание мира, где мир — это полная и фиксированная совокупность независимых от сознания объектов, а истина — это корреспонденция (соответствие) между утверждениями и вещами (с "точки зрения Бога"). Что же создает связь между утверждениями и вещами? Согласно многим современным реалистам, причинные связи — это такие связи, когда мои мысли о столах вызваны реальными столами и т.п., то есть основанные на адекватной корреспонденции. Возражение Патнэма заключается в том, что это далеко не всегда так — например, мои мысли об электронах вызваны учебниками, но они не являются мыслями об учебниках. Реалист ответит, что мы должны иметь правильный вид каузальной цепи. И вот здесь Патнэм с помощью своей теории референции ловит реалистов на циркулярности: мы не будем знать, что данный вид каузальной цепи правилен до тех пор, пока мы не знаем, на что указывают наши слова — а именно это мы и намереваемся установить.
Альтернативная точка зрения, ассоциирующаяся в разных аспектах с антиреализмом, верификационизмом, когерентизмом, прагматизмом, исходит из того, что вопрос "Какие объекты имеются в наличии?" имеет смысл только в пределах соответствующей концептуальной схемы. Здесь, вообще говоря, еще нет ничего неожиданного по сравнению с непосредственными предшественниками Патнэма. Однако из требования, согласно которому наша точка зрения всегда интегрирована в некоторую концептуальную схему, Патнэм делает вывод о том, что истина — это "идеализированная рациональная приемлемость". Основную авторскую нагрузку здесь получает слово идеализированная: истинным является не просто то, что было бы рационально принять, исходя из нашей нынешней концептуальной схемы, но то, что мы примем "при эпистемически идеальных условиях" (например, 3000 лет назад теория о том, что Земля плоская, была рационально приемлема, но не истинна). Такая позиция в целом остается в рамках характерного для прагматизма фаллибилизма — восходящего к Пирсу взгляда, согласно которому не существует окончательных верификаторов; нет никаких утверждений, которые не могли бы быть пересмотрены в свете нового опыта. Однако Патнэм предлагает некоторые точки опоры внутри этой бесконечной цепи обоснования нашего знания, обозначает некоторый надежный горизонт — и это горизонт рациональной приемлемости.
Такая трактовка призвана прояснить само понятие рациональности. Важнейшее требование Патнэма состоит в том, что обе наиболее влиятельных концепции рациональности в философии двадцатого столетия неудовлетворительны; фактически, обе опровергают сами себя.
Первая из них — это концепция логического позитивизма, согласно которой утверждения имеют значение лишь в том случае, если они поддаются проверке, и существует установленная процедура для подтверждения (проверки) всех значимых предложений. Эта процедура (множество процедур) — чистый логический анализ для утверждений, истинных в силу содержащихся в них символов, плюс эмпирическая проверка в терминах (референциального) содержания для утверждений, заключающих о мире вокруг нас. Рациональность — это не что иное, как соответствие этой установленной процедуре; если мы утверждаем вещи, которые не являются ни аналитическими утверждениями, истинными в силу правил для символов, ни эмпирическими утверждениями, истинными в силу своего референциального содержания, то мы иррациональны. Самоопровержение этой позиции, по мысли Патнэма, состоит в том, что защита самой процедуры не может считаться рациональной: процедура не является истинной в силу содержащихся в ней символов, и при этом она и не истинна в силу некоторого референциального содержания.
Реакцией против позитивизма Патнэм считает релятивизм (куда он относит как Куна и Фейерабенда, так и Фуко и других континентальных философов). Согласно этой позиции, нет никакой установленной формулы или установленной процедуры; что считать 'рациональным', может быть установлено каждой культурой (или субкультурой) различным способом. Релятивисты исходят из того, что культурные факторы имеют огромное значение даже в науке и что научные теории зачастую принимаются или отклоняются по причинам политики и финансирования, а не только по причинам чистой проверки в духе позитивизма. Поэтому заключение релятивизма состоит в том, что различные культуры имеют различные стандарты или 'парадигмы' рациональности; мы можем оценивать то или иное требование только относительно данной культуры (так, в некоторых культурах рациональны некоторые требования об электронах, а в других культурах рациональны некоторые требования о привидениях, и так далее), и мы не всегда можем перевести наши требования из одной культурной схемы в другую — культурные схемы 'несоизмеримы'. Самоопровержение релятивизма (который он называет "ментальным самоубийством") Патнэм видит в следующем: формула о том, что является истинным во всех культурах и субкультурах, сама по себе является видом универсального и кросскультурного утверждения, которые релятивисты считают нелегитимными.
Итак, Патнэм старается уйти от эпистемологических крайностей как фундаментализма, так и релятивизма. Однако в глазах фундаменталиста он, несомненно, оказывается релятивистом, так как отрицает наличие и самое возможность предельного основания знания — скорее он выдвигает требование достаточного основания. Для релятивиста же на этом уровне будет не очень внятен предъявляемый упрек: релятвизм может вообще не апеллировать к допущению о наличии объемлющей, единой эпистемологии. Патнэм же не может — в отличие, например, от того же Фуко — не мыслить в присутствии возможности такого допущения. Мы могли бы сказать, что здесь сама попытка снять глобальное эпистемологическое противоречие, выйти из очерченной им плоскости оказывается важнее результата этой попытки с ее не вполне убедительной концепцией "идеализации". Патнэма, очевидно, не устраивает такое положение, и он предпринимает еще более решительный шаг.
До сих пор в анализе рациональности, как и в анализе реализма, Патнэм применяет даже не постаналитическую, а скорее ортодоксальную аналитическую технику, апеллируя практически исключительно к системам аргументации. В самом деле, до сих пор его протест против абсолютистской концепции трансцендентной истинности или окончательного, предельного основания для наших убеждений до некоторой степени напоминает тезис Куайна об онтологической относительности или критику Дональдом Дэвидсоном различения концептуальной схемы и ее содержания. Но, в отличие от Куайна или Дэвидсона, Патнэм расширяет этот подход на моральную и политическую сферу, доказывая, что крах абсолютистской перспективы в эпистемологии и метафизике делает возможным подтвердить истинностную релевантность морального, политического и других видов управляемого нормами дискурса.
Ход Патнэма состоит здесь в том, чтобы привести доводы против принятой дихотомии между фактическими утверждениями и ценностными суждениями и усмотреть такую позицию, откуда это различение снимается — сохранив, таким образом, единство корпуса человеческого знания. Фактически это возврат на новом уровне к той хорошо известной в истории философии традиции — от Платона до Гегеля, — которая проводила отождествление онтологической и аксиологической проблематики и изначально наделяла бытие ценностным измерением. Разрыв с этой традицией происходит относительно недавно, когда неокантианцы фрайбургской школы разрабатывают учение о ценностно-нормативном компоненте чистого сознания, выявляемом трансцендентальной рефлексией, и уже у Хайдеггера онтологический анализ оборачивается отвержением аксиологической проблематики. Аргумент здесь примерно таков: если допустить, что бытие (и производные от него образования) само по себе ценностно нейтрально, то тогда требует решения вопрос, каким образом возникает видение вещей с точки зрения их аксиологической значимости, которое пронизывает культуру и которое невозможно отрицать. Отсюда берет свое начало линия поиска истоков ценностного сознания в самом человеке и его культуросозидающей деятельности, чрезвычайно характерная для европейской философии ХХ века.
Позиция Патнэма, насколько я понимаю, направлена не на отрицание, но на переосмысление этой тенденции. Его возврат к традиции на новом уровне проводится по иному основанию, нежели в светлые времена схоластики, поскольку исходит из критики реализма, и исходным для него оказывается тезис о том, что "каждый факт нагружен ценностью, и каждая из наших ценностей нагружает некоторый факт". Факт (или истина) и рациональность оказываются взаимозависимыми понятиями.
Патнэм стремится доказать, что даже обычные фактические утверждения (например, "вода состоит из водорода и кислорода") вовлекают некоторые ценностные обязательства, и что оценочные суждения имеют некоторых из особенностей, обычно связываемых с фактическими утверждениями (в частности, оценочные суждения могут быть объективны). Если мы отвергаем метафизический реализм, то неверна картина, согласно которой мы "считываем" факты с мира и измеряем, насколько хорошо наши утверждения соответствуют этим независимым от сознания фактам. Природа процесса познания совершенно иная: мы создаем систему понятий и стандартов, которые будут наилучшим образом соответствовать миру по нашим когнитивным способностям, и оцениваем, что является истинным в соответствии с этими понятиями и стандартами. А если понятия истины или объективности не определены в терминах некоторого отношения к независимым от сознания объектам, но скорее связаны с нашими методами оценки и выбора, то нет препятствий к тому, чтобы рассматривать моральные и политические требования как самостоятельно объективные и истинные.
Для аналитических философов предшествующего периода характерным считалось отношение к этике, политической и социальной философии и т.п. как к расплывчатым и неясным областям, где изобилуют догадки и спекуляции, но нет четких аргументов, с логической необходимостью ведущих к ясно артикулированным результатам, обладающим истинностным значением. Преодолевая (хотя, разумеется, не первым) эту ограниченность, Патнэм не отрицает различия между науками и такими предметами как этика или политика, но указывает, что абсолютное различие между ними по критериям требований истины и объективности не является надежным; исторически больше не может рассматриваться как надежное. Сами точные науки также нормативны: заключения о том, какие какие теории принимать, или даже о том, какие вопросы ставить, делаются учеными под влиянием ценностей и систем убеждений, и это не приципиальным образом отличается от того, как это происходит в моральном и политическом дискурсе. Впоследствии эта позиция привела Патнэма к теории "идеальной коммуникации" Юргена Хабермаса, акцентирующей общественный характер ценностей, как к способу показать, каким образом моральная объективность могла бы быть достигнута в современном обществе, которое является, по общему признанию, субъективистским по характеру; как к способу согласовать между собой философию языка, эпистемологию и социальную теорию — задача, вряд ли решенная Хабермасом или Патнэмом, но, безусловно, представляющая собой передний край современной философии, и их заслуги в ее постановке трудно переоценить.
Итак, "сверхзадача" Патнэма здесь состояла в том, чтобы разрушить ту власть, которую естествознание обрело над философской мыслью в ХХ столетии ("появление в культуре философской тенденции, которая была загипнотизирована успехом науки до такой степени, что не могла представить возможности знания и разума вне того, что нам нравится называть наукой — это такой феномен, которого следовало ожидать, учитывая чрезвычайно высокий престиж науки в культуре в целом и учитывая снижающийся престиж религии, абсолютистской этики и трансцендентальной метафизики"). Хотя Патнэм не враждебен науке, он отклоняет отождествление рационального мышления с научным мышлением и отклоняет идею о том, что наука дает единственное истинное описание действительности. Подчеркивая уникальную, ни к чему не редуцируемую ценность самостоятельного философского усмотрения, он, несомненно, остается традиционным философом в лучшем смысле обоих этих слов.