Д.Дидро

РАЗГОВОР ФИЛОСОФА С ЖЕНОЙ МАРШАЛА ДЕ***

Мне нужно было поговорить по одному делу с герцогом
де***. Я пошел утром к нему в резиденцию. Его не было
дома, и я велел доложить о себе герцогине. Это милая
женщина; она прелестна и набожна, как ангел; кротость
написана на ее лице; интонация голоса и наивность ее речи
— все это так гармонировало с ее наружностью! Она была за
туалетом. Мне предлагают сесть; я сажусь в кресло, и мы
начинаем разговор. В ответ на несколько моих замечаний,
осведомивших ее обо мне и изумивших ее (ибо она была
убеждена, что человек, не признающий пресвятой троицы,—
каторжник, который кончит виселицей), она говорит мне:
— Вы не господин ли Дидро?
Дидро. Да, мадам.
Герцогиня. Так это вы ни во что не верите?
Дидро. Я.
Герцогиня. Но ведь у вас мораль верующего человека.
Дидро. Почему бы и нет, если я честный человек?
Герцогиня. И в своей жизни вы сообразуетесь с этой
моралью?
Дидро. Наилучшим образом.
Герцогиня. Как! Вы не воруете, не убиваете, не грабите?
Дидро. Очень редко.
Герцогиня. Что же выигрываете вы, не веруя в бога?
Дидро. Ничего, мадам. Разве веруют в бога из-за какой-
нибудь выгоды?
Герцогиня. Не знаю; но соображения выгоды нисколько не
вредят делам ни этого, ни другого мира.
Дидро. Поэтому-то я немножечко огорчен за • наш бедный
человеческий род. Поэтому-то мы не стоим большего.
Герцогиня. Как! Вы не веруете? Дидро. Пет, клянусь
честью. Герцогиня. Если вы не вор, не убийца, то
согласитесь, по крайней мере, что вы непоследовательны.
Дидро, Почему же?
Герцогиня. Мне кажется, что если бы не на что было
надеяться и нечего было бояться, когда меня здесь не
будет, я не отказывалась бы от тех маленьких наслаждений,
которых так много представляется в этой жизни. Признаюсь,
я ссужаю богу деньги под ростовщические проценты. Дидро.
Это ваша фантазия? Герцогиня. Это не фантазия, а факт.
Дидро. А можно ли вас спросить, что еще вы позволили бы
себе, если бы вы были неверующей?
Герцогиня. Извините, это предмет моей исповеди.
Дидро. Что касается меня, то я получаю со своего капитала
ренту.
Герцогиня. Нищенский доход. Дидро. Разве вы предпочитаете
видеть во мне ростовщика?
Герцогиня. Ну, да ведь... можно сколько угодно вступать в
ростовщические сделки с богом... его не розоришь. Я знаю
хорошо, что это несколько неделикатно, но что же делать?
Вся суть в том, чтобы попасть на небо, хитростью пли
силой, не все ли равно: нужно все поставить в счет, не
пренебрегать никакой выгодой. Увы! Нам предстоит много
хлопот, наш вклад всегда очень скуден по сравнению с
ожидаемым доходом. А вы ничего не ждете?
Дидро. Ничего.
Герцогиня. Печально. Согласитесь же, что вы или очень
злы, или очень безумны!
Дидро. По правде сказать, не знаю, мадам. Герцогиня.
Какое побуждение у неверующего быть добрым, если он не
безумен? Я очень хотела бы знать это.
Дидро, И я скажу вам. Герцогиня. Вы обяжете меня. Дидро.
Представляете ли вы себе, что можно быть так счастливо
рожденным, что будешь находить большое удовольствие
делать добро? Герцогиня. Представляю.
Дидро. ...что можно получить превосходное воспитание,
которое укрепляет естественную склонность к благодеяниям?
Герцогиня. Конечно.
Дидро. ...и что в зрелом возрасте мы по опыту узнаем, что
для нашего собственного счастья в этом мире лучше быть, в
конце концов, честным человеком, чем мошенником?
Герцогиня. О, да, но как можно быть честным человеком,
когда дурные принципы, объединяясь со страстями, влекут
нас ко злу?
Дидро. По непоследовательности; что может быть проще, чем
быть непоследовательным?
Герцогиня. Увы, к несчастью, нет ничего проще этого:
веруешь, а ведешь себя ежедневно как неверующий!
Дидро. И, не веруя, ведешь себя почти как верующий.
Герцогиня. В добрый час, но разве есть какое-нибудь
неудобство иметь один лишний повод — религию — делать
добро и один лишний повод — неверие — делать зло?
Дидро. Никакого, если бы религия была поводом делать
добро, а неверие — поводом делать зло.
Герцогиня. Разве есть какое-нибудь сомнение в этом? Разве
дух религии не способен сдерживать нашу мерзкую,
развращенную природу, а дух неверия, избавляя ее от
страха, не предоставляет ли ее дурным ее наклонностям?
Дидро. Это, мадам, поведет нас к длинной дискуссии.
Герцогиня. Что же из этого? Герцог не скоро вернется, а
для нас лучше говорить умные вещи, чем сплетничать о
ближних.
Дидро. Придется начать немного издалека. Герцогиня. Как
хотите, лишь бы я поняла вас. Дидро. Если вы не поймете
меня, виною этому буду я.
Герцогиня. Это очень невежливо, но вы должны знать, что я
никогда ничего, кроме часослова, не читала и занималась
почти исключительно тем, что выполняла предписания
Евангелия и рожала детей.
Дидро, Обе эти обязанности вы исполняли прекрасно.
Герцогиня. Да, что касается детей: их шесть у меня, а
седьмой стучится в дверь. Однако начинайте.
Дидро. Мадам, есть ли в этом мире какое-нибудь добро,
которое не влекло бы за собой некоторого неудобства?
Дидро. ...и какое-нибудь зло, которое не приносило бы
некоторой выгоды?
Герцогиня. Нет.
Дидро. Что же вы называете злом или добром?
Герцогиня. Зло — это то, что создает больше неудобств,
чем дает пользы, а добро, наоборот, создает больше выгод,
чем неудобств.
Дидро. Будете ли вы, мадам, любезны потом припомнить свое
определение добра и зла?
Герцогиня. Припомню. Вы называете это определением?
Дидро. Да.
Герцогиня. Следовательно, это философия?
Дидро. Превосходная!
Герцогиня. И я философствую?
Дидро. Таким образом, вы убеждены, что религия дает
больше выгод, чем неудобств, и потому вы называете ее
благом?
Герцогиня. Да.
Дидро. Что касается меня, то я не сомневаюсь, что ваш
управляющий обворовывает вас накануне пасхи немного
меньше, чем после, и что время от времени религия мешает
совершиться целому ряду маленьких зол и создает ряд
маленьких благ.
Герцогиня. Мало-помалу создается великое.
Дидро. Но думаете ли вы, что ужасные опустошения,
произведенные религией в истекшие времена, и те, которые
она произведет в будущем, достаточно компенсируются этими
нищенскими выгодами? Подумайте; она создала и
поддерживает самую разнузданную вражду между нациями. Нет
мусульманина, который не воображал бы, что, искореняя
христиан, которые, со своей стороны, не более его
веротерпимы, он делает дело, угодное богу и святому
пророку. Подумайте: она создала и поддерживает такие
раздоры среди народов одной и той же страны, которые
редко утихают без пролития крови. Наша история
представляет в этом отношении слишком свежие и слишком
мрачные примеры. Подумайте: она создала и питает
сильнейшую и упорнейшую вражду в обществе между
гражданами, в семье между родными. Христос сказал, что он
пришел отделить мужа от жены, мать от детей, брата от
сестры, друга от друга; предсказание исполнилось слишком
точно.
Герцогиня. Вот это-то и есть злоупотребления, но не в
этом суть.
Дидро. Именно в этом, если злоупотребления неотделимы от
религии.
Герцогиня. А как вы докажете, что злоупотребления
религией неотделимы от нее?
Дидро. Очень легко. Скажите мне: если бы какой-нибудь
мизантроп задался целью навлечь несчастье на род
человеческий, что мог бы он изобрести лучше веры в
непостижимое существо, насчет понимания которого люди
никогда не могли бы согласиться и которое они ставили бы
выше своей жизни. Возможно ли, таким образом, отделить от
понятия божества представление о глубочайшей
непостижимости и величайшей важности? Герцогиня. Нет.
Дидро. Сделайте же вывод.
Герцогиня. Я сделала тот вывод, что такая мысль в голове
безумцев не остается без выводов.
Дидро. И прибавьте, что безумцы всегда были и будут в
большинстве и что самые опасные из них — те, которых
делает религия я из которых умеют при случае извлечь
выгоду общественные смутьяны.
Герцогиня. Но нужно же иметь что-нибудь, что устрашало бы
людей и удерживало бы их от дурных поступков, не
подпадающих под строгости законов. Что же вы поставите на
место религии, когда устраните ее?
Дидро. Все-таки существовало бы одним ужасным
предрассудком меньше, если бы мне даже было бы нечем
заменить ее. Я уже не говорю о том, что ни в одну эпоху и
ни у какой нации религиозные мнения не служили основой
для национальных нравов. Боги, которым поклонялись
древние греки и римляне, честнейшие на земле люди, были
самыми разнузданными канальями: Юпитера следовало бы
заживо сжечь, Венеру—заключить вместе с проститутками в
Сальпетриер, Меркурия — вместе с бродягами в Бисетр.
Герцогиня. И вы думаете, что совершенно безразлично:
христиане мы или язычники; будучи язычниками, мы не стали
бы от этого хуже и как христиане не стоим большего?
Дидро. Право, я убежден, что, помимо всего прочего, мы
были бы к тому же еще немного жизнерадостнее.
Герцогиня. Это невозможно.
Дидро. Но, мадам, разве существуют христиане? Я их
никогда не видел.
Герцогиня. И это вы говорите мне?
Дидро. Нет, не вам, мадам. Это я говорю одной моей
соседке, честной и благочестивой, как вы, женщине, мнящей
себя, как и вы, лучшей христианкой в мире.
Герцогиня. И вы доказали ей, что она ошибалась?
Дидро. Моментально.
Герцогиня. Как вам удалось это?
Дидро. Я развернул Новый Завет, который она часто
читала,— книга была сильно истрепана,— и прочел ей
Нагорную проповедь. По прочтении каждого стиха я
спрашивал ее: “Это вы исполняете? А это? А вот это?” Я
пошел еще дальше. Она прекрасна, и хотя она очень
благонравна и очень набожна, она хорошо знает это. У нее
очень белая кожа, и хотя она не придает большого значения
этому преходящему качеству, однако не обижается, когда ей
говорят комплименты; у нее роскошнейший бюст, и, хотя она
очень скромна, ей нравится, когда замечают это.
Герцогиня. Лишь бы об этом знали только она и муж.
Дидро. Я думаю, что муж ее знает это лучше кого-либо
другого; но для женщины, которая хвастается своей великой
христианской верой, этого недостаточно. “Не написано ли в
Евангелии,— сказал я ей,— что пожелавший жены ближнего
своего совершил прелюбодеяние с ней в сердце своем?”
Герцогиня. Она вам ответила: да?
Дидро. “И не осуждает ли оно,— прибавил я,—
прелюбодеяние, совершенное в сердце, так же строго, как
прелюбодеяние, удачно обставленное?”
Герцогиня. Она ответила вам: да?
Дидро. “И если мужчину осуждают,— продолжал я,— за
совершенное в сердце прелюбодеяние, какова же будет
участь женщины, соблазняющей на это преступление всех
мужчин, приближающихся к ней?” Последний вопрос смутил
ее.
Герцогиня. Понимаю: она не особенно тщательно закрывала
свой блиставший красотой бюст.
Дидро. Верно. Она ответила мне, что это обычная вещь,—как
будто необычная вещь называться христианином и не быть
им; что не следует быть посмешищем из-за своего костюма,—
как будто бы есть какое-нибудь сравнение между жалкой
насмешкой людей и вечным осуждением ее и ее ближнего; что
она полагается на вкус своей модистки,— как будто она
скорее готова отказаться от своей религии, чем сменить
свою модистку; что это — фантазия мужа,— как будто муж
настолько безрассуден, что требует от жены забыть о
приличиях своих и своих обязанностях, а истинная
христианка должна простирать свое повиновение
сумасбродному мужу до забвения воли божьей и угроз своего
искупителя!
Герцогиня. Я наперед знала все эти пустяки; я, может
быть, так же ссылалась бы на них, как ваша соседка; но мы
обе поступали бы недобросовестно. Какое же решение
приняла она после вашего увещания?
Дидро. На следующий день после этого разговора (это было
в праздник) я поднимался к себе, а моя набожная
прекрасная соседка спускалась из своей квартиры, чтобы
идти в церковь.
Герцогиня. Одетая, как всегда?
Дидро. Одетая, как всегда. Я улыбнулся, она тоже, и мы
разошлись, не сказав друг другу ни слова. Вы видите,
мадам; честная женщина, христианка, набожная! И после
этого примера и сотни тысяч других подобного же рода
какое действительное влияние на нравы я могу приписать
религии? Почти никакого, и тем лучше.
Герцогиня. Как, тем лучше?
Дидро. Да, мадам: если бы двадцати тысячам жителей Парижа
пришла фантазия строго сообразовать свое поведение с
Нагорной проповедью...
Герцогиня. Ну, так несколько прекрасных бюстов было бы
более закрыто.
Дидро. И было бы столько сумасшедших, что полиция не
знала бы, что с ними делать, так как не хватало бы
смирительных домов. В боговдохновенных книгах есть две
морали: одна — главная и общая всем нациям, всем культам,
и ей кое-как следуют; другая — свойственная каждой
отдельной нации и каждому культу; ей верят, ее
проповедуют в храмах, прославляют в частных домах, но ей
вовсе не следуют.
Герцогиня. Отчего же происходит такая странность?
Дидро. Оттого, что невозможно угнетать народ правилами,
подходящими лишь для нескольких меланхоликов и скроенными
по их характеру. Религии, как и монастырские уставы, со
временем увядают. Это — безумие, которое не может устоять
против постоянного напора природы, возвращающей нас под
сень своих законов. Сделайте так, чтобы благо отдельных
лиц было тесно связано с общим благом; чтобы гражданин не
мог повредить обществу, не повредив самому себе.
Обеспечьте за добродетелью награду, как вы обеспечили
злому делу наказание; дайте доступ к высшим постам в
государстве всем достойным людям без различия религиозных
воззрений, к каким бы общественным слоям они ни
принадлежали, и тогда у вас останется незначительное
меньшинство злых людей, тяготеющих к пороку по своей
испорченной природе, которую ничто не может исправить.
Мадам, искушение слишком близко, а мучения ада слишком
далеки; не ждите ничего хорошего от системы странных
воззрений, которые можно внушать только детям, которые
надеждой на искупление подстрекают к преступлению,
которые посылают провинившегося просить у бога прощения
за обиду, нанесенную человеку, и подтачивают строй
естественных и моральных обязанностей, подчиняя его строю
призрачных обязанностей.
Герцогиня. Я не понимаю вас.
Дидро. Я объяснюсь... Но вот подъезжает, кажется, карета
господина герцога; он возвращается как раз кстати, чтобы
помешать мне сказать глупость.
Герцогиня. Скажите, скажите вашу глупость, я не пойму ее:
я привыкла понимать только то, что мне нравится.
Я подошел к ней и сказал ей тихо на ухо:
Дидро. Мадам, спросите у викария вашего прихода, что
более преступно: осквернить священный сосуд или запятнать
репутацию честной женщины? Он содрогнется от ужаса при
мысли о первом преступлении, он поднимет вопль о
святотатстве, и гражданский закон, который едва принимает
во внимание ложь, в то же время наказывает сожжением за
святотатство и приводит в конечном счете к полному
смешению идей и совращению умов.
Герцогиня. Я знала нескольких женщин, которые
bngdepfhb`~rq от скоромной пищи по пятницам и которые...
я чуть было не сказала глупости. Продолжайте.
Дидро. Но, мадам, мне абсолютно необходимо поговорить с
господином герцогом.
Герцогиня. Еще минутку, и мы пойдем к нему вместе. Я,
собственно, не знаю, что ответить вам, но в то же время
ваша речь неубедительна для меня.
Дидро. Я не задаюсь целью убеждать вас. С религией
обстоит дело так же, как с браком. Брак, приносящий
несчастье столь многим людям, принес вам и господину
герцогу счастье: вы оба хорошо сделали, что поженились.
Религия, которая делала, делает и будет делать столько
злых людей, сделала вас еще прекраснее,— вы поступаете
хорошо сохраняя религию. Вам приятно воображать рядом с
собой, над своей головой, великое и могущественное
существо, видящее, как вы ведете себя на земле, и эта
мысль укрепляет вас. Продолжайте, мадам, пользоваться
этим святым верховным руководителем ваших мыслей, этим
блюстителем и высоким образцом ваших поступков.
Герцогиня. Вы не заражены, как я вижу, манией
прозелитизма.
Дидро. Нисколько.
Герцогиня. За это я еще больше уважаю вас.
Дидро. Я предоставляю каждому думать по-своему, лишь бы
мне позволили думать так, как я хочу; к тому же люди,
которым дано сбросить с себя предрассудки, почти не
нуждаются в наставлениях.
Герцогиня. Думаете ли вы, что человек может обходиться
без суеверий?
Дидро. Нет, поскольку он останется невежественным и
трусливым.
Герцогиня. Ну, так вместо одного суеверия, нашего,
появится какое-нибудь другое.
Дидро. Этого я не думаю.
Герцогиня. Скажите мне по правде, разве вам не прискорбно
превратиться после смерти в ничто?
Дидро, Я предпочел бы жить, хотя не знаю, почему бы
дважды не позабавиться надо мною существу, которое
однажды могло сделать меня несчастным без всякого повода.
Герцогиня. Если вопреки этому неудобству надежда на
грядущую жизнь кажется вам утешительной и приятной, зачем
отнимать ее у нас?
Дидро. У меня нет такой надежды, потому что одного
желания иметь такую жизнь в будущем недостаточно, чтобы
унять мое легкомыслие, но я ни у кого не отнимаю этой
надежды. Если возможно поверить, что будешь видеть, не
имея глаз; будешь слышать, не имея ушей; будешь мыслить,
не имея головы; будешь любить, не имея сердца; будешь
чувствовать, не имея чувств; будешь существовать, хотя
нигде тебя не будет; будешь чем-то непротяженным и
внепространственным,— тогда я согласен.
Герцогиня. По кто сделал этот мир?
Дидро. Об этом я спрашиваю вас.
Герцогиня. Бог.
Дидро. А что такое бог?
Герцогиня. Дух.
Дидро. Если дух делает материю, почему бы материи не
делать духа?
Герцогиня. А зачем бы ей делать его?
Дидро. Ведь я ежедневно вижу, как она делает это. Верите
ли вы, что у животных есть душа?
Герцогиня. Конечно, верю.
Дидро. А могли бы вы сказать, что делается, например, с
душой перуанской змеи в то время, как она сушится,
подвешенная на камине, и коптится два года подряд?
Герцогиня. Пусть что угодно делается, что мне до этого.
Дидро. Потому что мадам не знает, что сушеная и
прокопченная змея воскреснет и оживет.
Герцогиня. Я нисколько не верю этому.
Дидро. Но смышленый человек Бугер уверяет в этом?
Герцогиня. Ваш смышленый человек лгал,
Дидро. А если он говорил правду?
Герцогиня. Я перестала бы верить, что животные — машины.
Дидро. А человек, который тоже животное, немного более
совершенное... Но господин герцог...
Герцогиня. Еще один и последний вопрос. Спокойны ли вы с
вашим безверием?
Дидро. Как нельзя больше.
Герцогиня. Но если вы ошибаетесь?
Дидро. Если я ошибаюсь?
Герцогиня. Если все, что вы считаете ложным, окажется
верным, и вы будете осуждены... Господин Дидро, это
ужасная вещь быть осужденным: гореть целую вечность — это
очень долго.
Дидро. Лафонтен думал, что мы будем там, как рыбы в воде.
Герцогиня. Да, да, но ваш Лафонтен сделался очень
серьезным в последний момент жизни, и вот в этот-то
момент я на вас посмотрю.
Дидро. Я ни за что не отвечаю, когда у меня не будет
головы; если я кончу одной из тех болезней, во время
которых у человека, впавшего в агонию, сохраняется весь
его разум, то в момент, о котором вы говорите, я буду не
больше смущен, чем теперь.
Герцогиня. Эта неустрашимость смущает меня. Дидро. Я
нахожу ее больше у умирающего, который верует в строгого
судью, взвешивающего все до самых сокровенных наших
помыслов и на весах которого самый праведный человек
погиб бы за свое тщеславие, если бы не трепетал от мысли
оказаться слишком легковесным; неустрашимость этого
умирающего еще более смутила бы меня, если бы ему был
предоставлен выбор: прекратить существование после смерти
или предстать на суд, и он поколебался бы принять первое
решение,— разве только если бы он был безрассуднее
спутника св. Бруно или более опьянен своими заслугами,
чем Бохола.
Герцогиня. Историю товарища св. Бруно я читала, но
никогда не слыхала о вашем Бохола.
Дидро. Это—иезуит из Пинска, в Литве; умирая, он оставил
шкатулку с деньгами и записку, написанную и подписанную
его рукой.
Герцогиня. Что же говорилось в этой записке?
Дидро. Она составлена так: “Я прошу моего дорогого
собрата, хранителя этой шкатулки, открыть ее тогда, когда
я начну творить чудеса. Хранящиеся в ней деньги послужат
на покрытие расходов по церемонии причисления меня к лику
святых. В подтверждение моих добродетелей прилагаю
несколько собственноручных заметок, очень полезных для
лиц, которые задумают написать мою биографию”.
Герцогиня. Можно умереть со смеха.
Дидро. Мне, мадам, а не вам,— ваш бог не любит шуток.
Герцогиня. Вы правы.
Дидро. Мадам, нетрудно совершить тяжкий грех против
b`xecn закона.
Герцогиня. Согласна.
Дидро. Суд, который решит вашу судьбу, очень строг.
Герцогиня, Правда.
Дидро. И если вы полагаетесь на свидетельства вашей
религии относительно числа избранных, то оно очень
ничтожно.
Герцогиня. О, я не янсенистка, я вижу медаль только с
лицевой стороны: кровь Иисуса Христа покрывает в моих
глазах огромное пространство, я мне казалось бы очень
странным, если бы дьявол, который не посылал бы на смерть
своего сына, имел больший успех.
Дидро. Но разве вы осуждаете Сократа, Фокиона, Аристида,
Катона, Траяна, Марка Аврелия?
Герцогиня. Да ну вас! Только дикари могли бы так думать.
Св. Павел говорит, что каждый будет судим по закону,
который он знал, и св. Павел прав.
Дидро. А по какому закону будет судим неверующий?
Герцогиня. Ваш случай несколько иной. Вы один из тех
проклятых жителей Хоразина и Вифсаиды, которые закрыли
глаза на просвещавший их свет и заткнули уши, чтобы не
слышать голоса истины, которую им говорили.
Дидро. Мадам, жители этих городов были бы единственными в
своем роде людьми, если бы от них зависело верить или не
верить.
Герцогиня. Если бы они были созданы в Тире и Сидоне, они
увидели бы чудеса, которые заставили бы их принести
покаяние.
Дидро. Это значит, что жители Тира и Сидона были умными
людьми, а жители Хоразина и Вифсаиды — глупыми. Но разве
тот, кто создал глупцов, накажет их за то, что они глупы?
Я только что рассказал об одном истинном факте, у меня
является желание рассказать вам сказку. Один молодой
мексиканец... Но господин герцог?
Герцогиня. Я пошлю узнать, можно ли его видеть. Ну, так
что же ваш молодой мексиканец?
Дидро. Утомленный работой, он бродил однажды по берегу
моря. Он увидел доску, которая одним концом погружалась в
воду, а другим упиралась в берег. Он сел на эту доску и,
окидывая своим взором обширное развернувшееся перед ним
пространство, сказал про себя: “Несомненно, моя бабушка
говорила вздор, когда рассказывала мне историю о каких-то
людях, когда-то высадившихся на этот берег и прибывших
сюда из какой-то страны, лежащей по ту сторону наших
морей. Нет здравого смысла в этом рассказе: разве я не
вижу, что море граничит с небесами? И могу ли я,
наперекор моим чувствам, верить старой басне, которая
возникла неизвестно когда, которую каждый переделывает на
свой лад и которая не что иное, как сплетение нелепостей,
из-за которых рассказчики готовы выцарапать друг другу
глаза?” В то время как он рассуждал таким образом,
вздымающиеся волны убаюкивали его, и он заснул. Пока он
спал, ветер усилился, волны подняли доску, на которой он
лежал, и вот наш молодой разумник поплыл.
Герцогиня, Увы, это — изображение нашей судьбы: каждый из
нас сидит на доске, поднимается ветер, и волны уносят
нас.
Дидро. Когда он проснулся, он был уже далеко от материка.
Наш мексиканец очень удивился, очутившись среди открытого
океана, и еще больше удивился, когда, потеряв из виду
берег, по которому он только что прогуливался, увидел,
wrn море со всех сторон сливается с небесами. Тогда в нем
зародилось сомнение, не ошибался ли он и не попадет ли
он, если ветер не затихнет, на тот берег и к тем людям, о
которых так часто рассказывала ему бабушка.
Герцогиня. Вы ни слова не говорите мне о его испуге.
Дидро. Он вовсе не чувствовал испуга. Он говорил про
себя: “Не беда, лишь бы удалось пристать к берегу.
Положим, я рассуждал как безумец, но я был искренен с
самим собою, а это все, что можно требовать от меня. Если
иметь ум — не добродетель, то не иметь его — не порок”.
Тем временем ветер дул не переставая, молодой человек все
плыл на доске, и наконец вдали показался незнакомый
берег: мексиканец пристает, и вот он ужо на берегу.
Герцогиня. Мы все когда-нибудь сойдемся там.
Дидро. Я этого желаю: где бы ни было, мне всегда будет
лестно быть вам приятным. Лишь только мексиканец сошел с
доски и ступил на песок, он увидел около себя почтенного
старца. Он спросил у старца, что это за страна и с кем о”
имеет честь разговаривать. “Я властитель этой земли”,—
ответил ему старец. Молодой человек тотчас же пал перед
ним ниц, но старец сказал ему:
“Встаньте. Вы отрицали мое существование?” — “Отрицал”. —
“И существование моей власти?” — “И существование вашей
власти”. — “Я прощаю вам это, потому что я тот, кто
проникает взором в глубину сердец, и я прочел в глубине
вашего сердца, что вы были искренни, но другие ваши мысли
и действия не так невинны”. И старец, держа его за ухо,
напомнил ему все заблуждения его жизни, и при каждом его
слове мексиканец наклонялся, бил себя в грудь и просил
прощения... Так вот, мадам, поставьте себя на один момент
на место старца и скажите мне, что бы вы сделали. Взяли
бы вы этого молодого безумца за волосы, и было ли бы вам
приятно таскать его так по берегу целую вечность?
Герцогиня. По правде сказать, нет.
Дидро. Если бы один из ваших прелестных сыновей, оставив
отчий дом и наделав уйму глупостей, вернулся с раскаянием
домой?
Герцогиня. Я побежала бы ему навстречу, заключила его в
свои объятия и омыла своими слезами, но г-н герцог, его
отец, не так отнесся бы к такому поступку.
Дидро. Г-н герцог не тигр.
Герцогиня. Далеко до этого.
Дидро. Немного, может быть, потрепал бы, но простил.
Герцогиня. Конечно.
Дидро. В особенности, если бы он поразмыслил, что прежде,
чем произвести на свет это дитя, он знал всю его жизнь и
что наказание его за ошибки не принесло бы пользы ни ему,
ни виновному, ни его братьям.
Герцогиня. Старец и г-н герцог оба поступили бы
одинаково.
Дидро. Не хотите ли вы сказать, что г-н герцог лучше
старца?
Герцогиня. Боже сохрани. Я хочу сказать, что если моя
справедливость — не справедливость г-на герцога, то
справедливость г-на герцога могла бы не быть
справедливостью старца.
Дидро. Ах, мадам, вы не предвидите выводов из этого
ответа. Или идея справедливости одинаково приложима и к
вам, и к г-ну герцогу, и ко мне, и к молодому мексиканцу,
и к старцу, или я не знаю, что это такое, и не понимаю,
как понравиться или не понравиться этому старцу.
В этот момент нам доложили, что г-н герцог ждет нас. Я
подал руку герцогине, а она проговорила:
— Голова закружится от этого, не правда ли? Дидро. Почему
же, если она в порядке?
Герцогиня. В конце концов проще всего вести себя так, как
если бы старец на самом деле существовал.
Дидро. Даже когда не веришь?
Герцогиня. А когда веришь, не рассчитывать на его
доброту.
Дидро. Если это не очень вежливо, то, во всяком случае,
очень надежно.
Герцогиня. Кстати, если бы вам пришлось дать судьям отчет
в ваших принципах, вы признались бы в них?
Дидро. Я сделал бы все зависящее от меня, чтобы избавить
судей от необходимости совершить зверскую надо мной
расправу.
Герцогиня. Ах, трус! А в предсмертный час вы согласились
бы исполнить церковные обряды?
Дидро. Не преминул бы.
Герцогиня. Фи, гадкий лицемер!