Содержание

ВВЕДЕНИЕ

Эта книга посвящена истории философской школы, просуществовавшей неполных полстолетия- с 1895 по 1939 год. Ее становление, расцвет и гибель охватывают время жизни одного поколения и, вместе с тем, почти совпадают с временными рамками (1891-1938) творческой жизни ее создателя - Казимира Твардовского (1866-1938). Все без исключения исследования, посвященные этому интеллектуальному содружеству, единогласно роль основателя научной школы отводят только Твардовскому. Вместе с тем еще недавно имя этого философа было известно главным образом историкам философии, тогда как широким кругам философов, и особенно логикам, школа была известна более именами А.Тарского, Я.Лукасевича, С.Лесьневского, Т.Котарбинского, В.Татаркевича, К.Айдукевича.[1] Иногда к школе относят и тех философов, которые не являются прямыми учениками Твардовского, но которые когда-то слушали его лекции, пользовались его советами, были университетскими коллегами, или же признавались в идейном родстве с культивируемыми в школе методами исследования. Поэтому в более или менее тесной связи со Львовско-варшавской школой часто упоминают не только имена Р.Ингардена, которого Твардовский благословил на отъезд в Геттинген к Э.Гуссерлю, или же Ю.Бохеньского, поддерживавшего со школой в лице Лукасевича тесный контакт[2], но и математика С.Банаха[3], и даже Л.Хвистека, прибывшего уже зрелым ученым во Львов из Кракова с тем, чтобы занять в 1930 г. кафедру математической логики. Можно даже сказать, что со временем Львовско-варшавская школа стала обрастать легендами, в чем-то симпатичными исследователям и историкам этого научного содружества, особенно отечественным[4] Не в последнюю очередь этому способствовала личность Твардовского, харизматичность натуры которого отмечалась его учениками. И это несмотря на то, что главным требованием жизни и деятельности этого человека было неукоснительное подчинение принятым правилам, как и ясная, отчетливая их пропаганда.

В этой книге автор не ставит своей целью развенчивание переданных традицией легенд о школе и ее преданий. Вопрос в другом: Почему несмотря на переиздание и переводы трудов главных действующих лиц этого научного содружества не только историческая перспектива не становится яснее, но и содержательные проблемы по существу не находят решения. Со временем все пристальнее внимание исследователей привлекают теории С.Лесьневского и реизм Т.Котарбинского, теория смысла К.Айдукевича и вопросы интерпретации многозначных логик Я.Лукасевича. Трудность понимания школы как целостного феномена объясняется также и характером используемых методов исследования, во главу угла которых ставился критицизм и аналитический стиль, являвшиеся основанием, как говорили в школе, «солидной работы». Более того, в школе избегали создания глобальных синтетических концепций, подвергая анализу отдельную проблему, а то и частный вопрос. В этой связи следует упомянуть сформулированную Котарбинским программу т.н. «минималистской философии», а также требование Лукасевича перестроить все здание философии на новых основаниях посредством систематического отбора научных истин и выделении среди них аксиом. Одна и та же проблема, например, дефиниции истинного высказывания была атакована в Школе, начиная с известной статьи Твардовского о безотносительном характере истины (1900 г.), с разных позиций. Разнообразие точек зрения по одному и тому же вопросу и сегодня является препятствием к пониманию школы как целостного феномена. Читатель не составит целостного представления о школе, если будет последовательно занимать позиции ее звезд - Тарского, Лукасевича, Лесьневского, Котарбинского или Айдукевича.[5]

В последнее время наметилась тенденция обращения к истокам школы, к ее начальному, львовскому периоду, который, конечно, знаменует рождение польской научной философии, но который не только формально, но и стилем своей организации продолжает австрийскую философию с родословной, берущей начало от Франца Брентано. Известная сентенция - Ученик не выше учителя - позволяет, с одной стороны, упорядочить во временных рамках творчество участников школы и локализовать организационно ее рождение в австрийской философии, с другой стороны, сравнить содержательно полученные в школе результаты, что весьма затруднительно ввиду их принадлежности к различным философским дисциплинам. Можно, конечно, воспользоваться другой, не менее известной сентенцией: По плодам их узнаете их - и согласно этому критерию школа предстает как школа логическая, или более широко - аналитическая. Достижения многое скажут специалисту в той или иной философской дисциплине, но никак не объяснят путей, мотивов и атмосферы, в которой получены результаты, принадлежащие отдельным философским наукам, а потому не много скажут о школе как целостном феномене. Поэтому историку научной школы важны также процессы, происходившие в этом научном содружестве. На протяжении всего изложения происходившим в научной среде процессам - психологическим, педагогическим, этическим, организационным и прочим - будет, наряду с результатами, уделено много внимания. Однако уже сейчас необходимо указать как исходную позицию, так и метафилософский аппарат, с помощью которого построена книга. Короче говоря, автор занимает позицию, насколько это возможно, основателя школы К.Твардовского, а в качестве метафилософского аппарата принимает категории процесса и результата.

Эти понятия были "подняты" до уровня философских категорий в работе Твардовского [1912] «О процессах и результатах»[6]. Для истории становления научной школы важны не только результаты, но и процессы, приведшие к ним. Затруднительно говорить о научных или несомненных результатах в этике, эстетике или истории философии в том смысле, в каком можно было бы говорить о результатах в математической логике. Но именно в области этой последней Львовско-варшавская школа покрыла себя неувядаемой славой. Это очевидный результат, причем научный. Как школа пришла к этому результату, как из школы философской она превратилась в логико-философскую - об этом эта книга. Вместе с тем эта книга о зарождении польской научной философии, которая вначале содержательно и организационно берет свое начало в философии австрийской, эмпирический базис которой сформировал Франц Брентано.

И наконец, о содержании книги. Оно не отражает наследие всех участников интеллектуального содружества, вошедшего в историю философии под именем Львовско-варшавской школы. Причины этого различны. Несомненно, к ним следует отнести многочисленность Школы.[7] В этой связи возникает трудность в отборе главных действующих лиц и критерия, по которому такой отбор должен осуществляться. В явном виде ни первые, ни второе не сформулировано в книге. Пожалуй, единственным значимым фактором при написании книги был язык, послуживший главным ее героям предметом и инструментом исследования. Проводимая на этой основе селекция привела к тому, что некоторые центральные фигуры в Школе были оставлены без внимания. Это касается прежде всего Владислава Татаркевича и Владислава Витвицкого. Но эту же судьбу разделил и Тадеуш Чежовский, в творчестве которого онтология и семантика, особенно в начальном периоде, превалировали. Таким образом, "за бортом" осталась история философии (кроме истории логики), эстетика, психология.

Не только из-за неполноты материала, но и по многим прочим причинам книга не совершенна. Автор считает, что единственной совершенной книги о Львовско-варшавской школе и не может быть написано. Возможно в будущем появятся книги, критически рассматривающие это научное содружество с различных точек зрения: под углом истории идей, психологии, эстетики, этики, семиотики, методологии, философии науки и прочих философских дисциплин. Здесь имеются в виду, конечно, книги на русском языке. На польском языке и в переводах с него число публикаций, посвященных Школе, неустанно растет. Одна из таких работ (по мнению автора - лучшая) - монография Я.Воленского "Львовско-варшавская философская школа" и послужила при написании настоящего труда образцом критического и доброжелательного отношения к наследию польских ученых.


РАЗДЕЛ I . ЛЬВОВСКО-ВАРШАВСКАЯ ШКОЛА В ИСТОРИЧЕСКОЙ ПЕРСПЕКТИВЕ.

Глава I.  Истоки Львовско-варшавской философской школы.

                    

§ 1. Философская позиция Ф.Брентано.

Творчество ученых Львовско-варшавской школы классифицируют как философию аналитическую, или, характеризуемую более широко, как научную. В середине ХХ ст. широко распространенным представлением о научной философии было мнение, будто бы наиболее характерным ее представителем был Венский кружок. Сегодня, т.е. в конце ХХ ст. истоки научной философии в Центральной Европе усматривают в австрийской философии XIX ст., центральной фигурой которой был Франц Брентано. Б.Смит [1994] высказывает даже следующий тезис: « [...] центрально- европейскую традицию логического позитивизма, в частности, а научной философии в общем следует понимать как часть наследия точной и аналитической философии Франца Брентано». ( S.44 )

Девятнадцатое столетие изобиловало различными философскими направлениями, течениями, интеллектуальными ориентациями, группировками, исповедующими различные методологические установки в решении стоящих в то время проблем. Философские взгляды провозглашались устами материалистов, эмпириков, эволюционистов, конвенционалистов, неосхоластов или же мессионистов и спиритуалистов. Философия культивировалась на философских кафедрах и вне стен университетов. Философские концепции выдвигались и развивались не только профессиональными философами, но и натуралистами, врачами, гуманистами. Как правило, попытки создания всеобъемлющих философских систем не предпринимались, ибо непрофессиональные философы не имели ни соответствующей подготовки, ни намерений подобного синтеза.

В этой атмосфере интеллектуальных поисков Брентано избрал другой путь. Он начинался в субъекте и был направлен к позитивным наукам. В 1866 г. в 25 тезисах диссертации Брентано [1929] изложил составляющие научного метода построения философских знаний. Наиболее известное положение, содержащееся в 4-ом тезисе, гласит: Vera philosophiae methodus nulla alia nisi scientiae naturalis est. (Истинный метод философии ни в чем не отличается от того, что применяется в естественных науках). ( S.137) [8]

В первом же тезисе своей диссертации Брентано полностью отбрасывает немецкую метафизику: Philosophia neget oportet, scientias in speculativas et exactas dividi posse; quod si non recte negaretur, esse eam ipsam jus non esset. (Философия должна отрицать, что науки можно разделить на спекулятивные и точные: если она это решительно не сделает, то сама потеряет право на существование)[9] Наиболее приемлемой наукой, в которой воплотился бы синтез гуманитарных и естественных дисциплин, Брентано считал психологию, в которой понятие опыта достаточно хорошо коррелировало с обоими областями человеческого знания. Конструируя свою систему философского знания, выросшую из критики спекулятивной метафизики, Брентано при помощи психологии стремился создать «первую философию», научную философию, вершиной которой стала бы метафизика.[10]

В том же 1866 г., когда были оглашены тезисы Брентано, он читает лекции по логике, истории философии и метафизике. Карл Штумпф [1893] - ученик Брентано, во вступлении к работе "Психологический источник представления пространства" среди прочего пишет: «Метафизика была началом и концом его мышления. Совершенно искренне его больше всего интересовала метафизика»(S.205). Также и следующее высказывание Брентано, заимствованное из его переписки 70-х годов со Штумпфом, часто приводится исследователями творчества венского философа как его credo: «Я совершенейший метафизик. Должен признать, что после пар ы лет бытия психологом эта перемена меня даже радует( S.236).

Методологическая установка Брентано акцентирует внимание не на «сиюминутном озарении», но направлена на исследование единичных фактов и постепенном их теоретическом обобщении. К метафизике ведет трудный путь, на котором исследователь собирает предложение за предложением (Satz um Satz) , истину за истиной (Wahrheit um Wahrheit) , что придает эмпирическое и рациональное обличье его философии, а также гарантирует «научный» ее характер, сходный с характером эмпирических наук. Ситуацию во второй половине XIX ст. в философии Брентано [1874] определяет следующим образом: «Сегодня ситуация опять изменилась. Борьба прошлых времен окончена [...] , но чтобы философ мог в своем знании продвигаться вперед, он должен шаг за шагом (Schritt fü r Schritt) исследовать свою область» (S.312).

В конце творческого пути отношение Брентано к метафизике не изменилось, разве что несколько обострилось в связи с реистической позицией. Неизменным осталось и отношение Брентано к исходному пункту поисков - к психологии. Брентано [191 1 ] пишет: «Сейчас я вижу лучше, чем раньше, что метафизика находится еще в начале долгого пути. [...] Психология должна формулировать всеобщие законы науки таким образом, чтобы предоставить будущим метафизикам эмпирические основания » (S.76).

Здесь нас не интересуют метафизические взгляды Брентано, сформировавшие в конечном счете его реистическую онтологию. Сегодня мы так же как и сто лет назад не уверены в ее абсолютной правильности, и как сто лет тому вынуждены обращаться к методу Брентано и источникам его познания, которые повлияли на формирование Львовско-варшавской школы. С этой целью мы возвращаемся к психологии Ф.Брентано.

§ 2. Психология как основание философского знания.

Выбирая психологию в качестве отправной позиции процесса познания Брентано полагал, что и сама психология должна отличаться от культивируемой в то время. Она должна служить унифицирующим средством и представлять эмпирическое знание, описывающее психическое явление, т.е. опираться на опыт, основанный на обработке единичных данных, выраженных в единичных утверждениях внутреннего опыта. Однако этот опыт Брентано понимал иначе, нежели современные ему исследователи - Вундт, Вебер, Фехнер, Бюлер или Эккерман. Для этих исследователей предметом изучения, данным в опыте, было психическое содержание, тогда как для Брентано наоборот - психический акт. Это различие составило новое качество познания, поскольку Вундт и прочие полагали, что акты не могут быть предметом научного исследования, т.к. они не наблюдаемы в эксперименте, а потому и недоступны науке. Брентано же отбрасывает этот упрек, утверждая, что недоразумение возникает из-за различия между «внутренним восприятием» и «внутренним наблюдением»[11] Результат этого последнего воспроизводился в памяти, которой присущи недостатки, каковыми являются забывание (Vergesserung) , заблуждения (Sinnestäuschung) и деформирование образа (Bildesdeformierheit) . Этих недостатков лишен «внутренний опыт», который не только верно информирует о происходящих явлениях, но прежде всего составляет основу и правомочный источник знаний о действительности.[12] Таким образом, предметом своего опыта Брентано делает анализ актов человеческого сознания. Средством познания в психологии Брентано считает «внутренний опыт», а методом - описание; отсюда у Брентано появляется термин «дескриптивная психология». Так понятая психология, согласно Брентано, ставит своей целью, подобно естественным наукам, открытие постоянных проявлений психики, их описание, классификацию, а также формулирование наиболее общих законов путем обработки единичных данных внутреннего восприятия, или перцепции.

Дескриптивная психология Брентано стала совершенно новой областью знаний, предметом изучения которых оказались явления психики, а точнее - анализ интенциональных актов сознания. Делая психологию фундаментальной, а вместе с тем эмпирической и исходной философской наукой, Брентано очерчивает свою гносеологическую позицию. С помощью психологии Брентано определяет отношение мысли (сознания) к действительности, трактуя его как интенциональное, реализуемое в актах внутреннего восприятия. Используя положения своей дескриптивной психологии Брентано определяет критерий истинности, пробным камнем которого является очевидность, содержащаяся в протокольных (очевидных) или вероятных суждениях. Психология послужила Брентано основанием разделения явлений на физические и психические с одновременной классификацией психических феноменов. Дескриптивная же психология стала для Брентано и отправным пунктом в реформировании традиционной логики путем отличной от общепринятой трактовки общих и частных суждений, а также позволила ему ввести ряд новаций в этику и эстетику как результат разработки нового взгляда на основание категорий «блага» и «прекрасного». Наконец, психология, согласно замыслу Брентано, должна была привести к созданию рациональной метафизики, о чем уже упоминалось выше.

Существенной составляющей брентановского анализа стала интроспекция, предоставившая эмпирический базис философским дисциплинам. Использованием именно этого психологического метода, как кажется, объясняется обращение Брентано к «внутреннему опыту» как «первому источнику» ( die erste Quelle) наших знаний, что в конечном счете связывало его творчество с аристотелевской традицией и схоластикой. Вместе с тем научный реализм в духе Аристотеля Брентано дополнил картезианской концепцией научного знания как episteme , вследствие чего и считал существование внешнего мира (подобно Юму) лишь правдоподобным, совершенно отбрасывая  существование мира, сходного с мирам обыденного опыта.

Поскольку предметом изучения естественных наук являются физические явления, данные во «внутреннем опыте», постольку предметом изучения психологии должна стать, согласно Брентано, сфера психических переживаний. Ее Брентано назвал «психическими явлениями», данными нам во «внутреннем опыте». К физическим же явлениям Брентано относился скептически, полагая их не правомочными, поскольку они не могут достоверно нас информировать об окружающей действительности и имеющихся в ней отношениях. Он доверял очевидным суждениям, тогда как о физических «явлениях» или феноменах выражался скептически, говоря, что они имеют относительную ценность. ( Die Wahrheit der physischen Phaenomene ist nur eine bloss relative Wahrheit - Истинность физических феноменов лишь относительна.)

Совершенно иначе относился Брентано к психическим явлениям данным нам во внутреннем опыте. О них он говорил, что они истинны сами по себе ( Diese sind wahr in sich selbst.) . Именно в сфере психических явлений Брентано увидел ядро философии (philosophischen Kern) , состоящее из таких понятий, как «интенциональность», «очевидность», «истина», «ложь», «источник познания», “безошибочность познания». Из истинности предметов внутреннего опыта должны, согласно Брентано, проистекать такие характерные черты его философии, как «научность», «эмпиричность», «аналитичность», «общность». Достаточно обширная и запутанная аргументация Брентано в подтверждение приведенных свойств своей системы сводится к тому положению, что «внутреннее восприятие» и соответственно «внутренний опыт» переживаются сознательно, сознательно контролируются, а потому и безошибочны. Кроме того, внутренний опыт переживается непосредственно ( direkt) , в его область, кроме нашего сознания, не вторгаются никакие другие опосредующие звенья познания, как например, осмотр, исследовательская аппаратура, внешние раздражители и т.п.[13]

Поскольку физические «явления», по мнению Брентано, всего лишь суть «знаки» вещей, но не сами вещи, то они не могут служить источником достоверного, фактического знания о вещах и самой действительности. Действительности Брентано противопоставляет мир явлений (физических и психических), а причинная связь действительного мира и мира явлений выражается в том, что мир явлений состоит из «знаков» предметов действительности. Эта семиотическая точка зрения и семантический характер отношения двух миров является существенной компонентой методологии Брентано, повлиявшей на реформирование традиционной логики. Брентано не определяет непосредственно ни психических явлений, ни физических, но единственно, называя коннотационные признаки тех и других, стремится выяснить их различия и специфику. Так Брентано говорит, что психическим явлениям сопутствует интенциональность, т.е. направленность к предметам представления, что только психические явления представляют собой предмет «внутреннего опыта», что они экзистируют как единство (immer als Einheit) , отличаются непосредственным (direkt) переживанием, неизменностью (Untrüglichkeit), очевидностью (Evidenz) и кроме того реальны (wirkliche).

Если существование внешнего и внутреннего опыта Брентано принимает без каких-либо оговорок, то понятие «восприятия» относится исключительно к психическим явлениям как сознательно переживаемым актам.[14] В связи с такой чертой «внутреннего восприятия» как сознательность переживания, которое Брентано характеризует как «внутреннее сознание» (inneres Bewusstsein) , возникает вопрос: не является ли «внутреннее восприятие» отдельным восприятием относительно более раннего, например слышания тона, видения цвета? Брентано [1874] пишет: «Слышание содержит отличное от самого себя содержание, т.е. от самого тона, цвета и т.п., ибо не участвует в психическом явлении, т.е. во внутреннем восприятии» (S.283) . Таким образом, тон или цвет содержатся как в представлении слышания или видения, так и в самом слышании или видении. Следовательно, мы имеем дело с двумя отдельными явлениями: во-первых, со слышанием тона, и во-вторых, с представлением этого слышания, или иначе, с сознанием представления слышанного тона и с явлением слышания самого тона. В представлении тона или цвета предметом представления является слышание тона, а точнее - явление слышания тона, тогда как в сознательном восприятии данного феномена, согласно Брентано, мы имеем дело с сознательным переживанием представляемого явления, т.е. с актом слышания представляемого тона.[15]

Таким образом, психическое явление само становится предметом акта представления, поскольку, согласно предположению Брентано, оно сознательно воспринимается (переживается), т.е. это явление является «объектом» более раннего представления. Чтобы ограничить последовательность этих представлений с точки зрения закона их подобия, т.е. в нумерическом аспекте Брентано принимает существование как предмета представления, так и «имманентного» предмета представления, т.е. более раннего представления. Например, предметом представления «тона» является слышание тона, тогда как само слышание тона становится предметом «внутреннего восприятия» или «внутреннего сознания» в виде сознательно переживания «акта слышания тона» (Brentano[1874],S . 288).

Понятие «внутреннего сознания», будучи психическим явлением, охватывает акты представления, суждения и эмоций.[16] С гносеологической точки зрения важным является анализ структуры «внутреннего сознания», в котором Брентано усматривает ключ как к познанию психологическому, так и к философскому.[17] Одновременно структуры «внутреннего сознания» служат Брентано каркасом для его будущей «рациональной метафизики», которую он считал «ядром первой философии» (Der erste philosophische Kern). По замыслу Брентано анализ «внутреннего сознания» должен был обнаружить неоспоримый источник нашего познания, должен был стать основанием познания, будучи одновременно важным звеном в процессе объяснения многих фундаментальных вопросов гносеологии. Методологические установки теории познания Брентано резюмировал в следующих выводах: 1) психическое явление отлично от физического; 2) психический акт отличен от «своего» предмета; 3) между психическим актом и предметом возникает интенциональное отношение. Этот, конечно далеко не полный, перечень исходных положений, очерчивающих позицию Брентано, тем примечателен, что в качестве средства решения вопроса о существовании предмета он предлагает рассматривать явление (в данном случае психическое). В этом пункте Брентано является продолжателем О.Конта, утверждавшего, что наука изучает не вещи, а явления и научное знание определяется степенью разработанности теории и поэтому относительно, а не абсолютно. Таким образом, научная программа Брентано может быть локализована в широко понимаемом позитивизме.

§ 3 . Брентано и традиции брентанизма.

Философы позитивистской ориентации полагали, что на почву философии достаточно перенести методы «позитивных» наук и знания начнут разрастаться почти произвольно. Поэтому ни один из философов второй половины XIX ст. не стремился выработать новую концепцию.[18] Непрофессиональные философы также активно включились в создание «нового» философского знания. Им легче было перенести законы и методы из «своей» области знаний на территорию философии, нежели распутывать клубки запутанных проблем, непременно содержащиеся в больших философских системах. Диффузия естественнонаучного знания в область философии была особенно заметна в психологии, логике, теории познания и нормативных науках - этике и эстетике.

В сложившейся ситуации областью приложения естественнонаучных методов. как правило, являлось содержание актов познания, тогда как Брентано, о чем уже упоминалось, выбрал иной путь - материалом исследования для него послужили сами психические акты. Возможно, поэтому было бы трудно найти пример иного мыслителя, который оказал столь сильное и широко распространившееся влияние на европейскую философию ХХ ст. как Франц Брентано, а вместе с тем так же мало известен как он.

С одной стороны. Брентано стоит у истоков целых философских школ, например , Львовско-варшавской, основатель которой - К.Твардовский, будучи учеником венского философа, перенес на польскую почву его идеи, оказавшие воздействие, по крайней мере, в начальном периоде школы; учеником Брентано является А.Мейнонг - создатель общей теории предметов. а вместе с тем весьма значимого философского окружения в Граце; наиболее последовательные сторонники Брентано - А.Марти и О.Краус являются главными представителями пражской школы; философские идеи Брентано служат источником феноменологии , и не только гуссерлевской. Т.Котарбинский считал Брентано своим предшественником в создании реизма. Почти сразу Брентано был замечен на островах и английский эмпиризм устами Дж.Мура приветствовал перевод доклада "О происхождении нравственного сознания" следующим образом: "Эти рассуждения о фундаментальных положениях этики много лучше всех прочих, какие мне известны".[19]

С другой стороны, несмотря на пробудившийся в последнее время интерес, Брентано все еще остается философом малоизвестным. Такому положению дел способствовали различные обстоятельства. Последователи различного толка разнообразием своих идей и своими достоинствами затмили мысли Брентано, отведя ему роль хотя и предшественника, но значимого всего лишь с исторической точки зрения. Так в одной из библиографий[20], представляющих совокупность трудов, посвященных, хотя и важной, но частной проблематике целого и части, приводится своеобразное генеалогическое древо, показывающее происхождение из концепции Брентано идей таких различных философов как Мейнонг, Эренфельс, Штумпф, Марти, Гуссерль, Твардовский, Хёфлер, Бенусси, Виташек, Малли, Кюльпе, Марбе, Ах, Мессер, Бюлер, Кёлер, Коффка, Вертхаймер, Катц, Пфендер, Дауберт, Рейнах, Мартиус, Шапп, Гейгер, Ингарден, Гинзберг, Матезиус, Якобсон, Р.Веллек, Лесьневский, Айдукевич, Котарбинский, Тарский, Леевский, Собоцинский, Круегер, Фолькельт, А.Веллек, Зандер, Лоренц, Берталанфи, Хаек, Метцгер, Рауш, Шутц, Кауфман, Левин, Гельб, Гольдштейн, Гурвич, Вуджер, Греллинг, Леонард, Гудмен, Куайн. Не способствовало известности Брентано также отсутствие работ последних лет, которое можно объяснить стремлением к ничем не отягощенному творчеству и личной скромностью. В одном из писем к О.Краусу, учитывая возможность утраты некоторых своих работ, Брентано писал: "Было бы глупой переоценкой самого себя, если бы я считал, что это означало бы невозместимую потерю"[21] . В результате неопубликованная часть творческого наследия значительно превышает опубликованную самим Брентано.[22]

Тот факт, что Брентано выпала судьба классика, остающегося в тени своих прямых учеников и последователей, этот факт может быть объяснен некоторыми внешними обстоятельствами его жизни. Хотя она и была наполнена научным творчеством, однако не проходила в соответствии с традиционным планом академической карьеры.

Франц Брентано родился в 1838 г. в Мариенбурге над Рейном, в почтенной итало-немецкой купеческой семье, родовое гнездо которой находилось во Флоренции[23]. Философию он сначала изучал в Берлине под руководством Тренделенбурга, а позже - в Вюрцбурге, где в 1862 г. защитил диссертацию "О различном значении сущего у Аристотеля" . В 1864 г. Брентано рукополагается в духовный сан и принимает монашество, а в 1866 г. он проходит габилитацию и до 1872 г. занимает в Вюрцбургском университете должность профессора.

В середине 70-х годов в жизни Брентано происходят важные события, предрешившие его последующую академическую карьеру. Утитц ( Utitz [1956]) приводит три таких события. Во-первых, частично из-за несогласия с догматом о непогрешимости папы, Брентано порывает с католицизмом и оставляет сан священника, что вынудило его оставить также и университет в Вюрцбурге. Во-вторых, на взгляды Брентано повлияло знакомство с трудами Конта и Милля и именно к этому периоду его творчества относится написание работы "О.Конт и позитивная философия" ; одновременно Брентано пробует установить контакт с Миллем.[24] В-третьих, Брентано в 1873 г. переезжает в Вену и в 1874 г. приступает к преподаванию в университете в качестве профессора, а затем доцента.[25]

Период 70-х годов в творчестве Брентано был самым активным и плодотворным. В 1874 г. им было написано основное и самое объемное произведение - "Психология с эмпирической точки зрения". Свет увидел только первый том этого обширного произведения, а прочие его части остались в виде неоконченных рукописей.[26]

Пошатнувшееся здоровье вынуждает Брентано оставить преподавание и осесть во Флоренции, где он пребывает до 1915 г. В 1903 г. операция глаз приводит к потере зрения. Следуя рекомендациям врачей Брентано перебирается в Цюрих и прожив в нем два года умирает 17 марта 1917 г.

При жизни Брентано публиковал не многое из написанного и лишь после смерти его ученики начали издавать готовые к печати тексты и неоконченные рукописи. Именно так и произошло с «Психологией...». Уже в Вюрцбурге Брентано сумел собрать достаточно многочисленную группу учеников и сторонников своих взглядов. В этот период школу Брентано оставляют К.Штумпф, А.Мейнонг, А.Марти, Х.Эренфельс, Э.Гуссерль, и А.Хёфлер. Все они в начальном периоде своего творчества разделяли идеи Брентано, а Штумпфу, Марти и Хёфлеру основные положения учителя остаются близкими на протяжении всего творческого пути: Штумпфу в его исследовании теории предметов представлений, Марти - в области логики, воспринятой явно психологически, Хёфлеру - в изданиях различных «психологий« (пять томов) и теории представлений, в которых использовался метод интроспекции. Прочие ученики - Х.Эренфельс, Э.Гуссерль, А.Мейнонг, К.Твардовский, О.Краус только на начальном этапе творчества сохранили верность взглядам Брентано, а по мере кристаллизации собственных концепций заняли антипсихологические позиции. Гуссерль сделал это в своей феноменологии, Мейнонг в «общей теории предметов», Твардовский - в известной в Польше, но как кажется и там, недооцененной работе «О действиях и результатах»[27], а Краус на пути разработки оснований ретроспективной психологии.

Имея в виду изложенные выше факты и обстоятельства Р.Ингарден писал: "Брентано был достаточно загадочной фигурой. До сегодняшнего дня определенно не известно, заключалась ли его роль в философии в том. что он ввел в европейскую философию какие-то существенно новые, важные идеи, или же, пожалуй, в том, что будучи выдающейся личностью воздействовал на ряд крупных ученых и таким образом вызвал отдельную линию исследований и взглядов в общем течении современной европейской мысли. [...] Детально не выяснено влияние, которому был подвержен Брентано, ни связи его взглядов с прочими современными философскими направлениями. Все это задачи будущего."[28] Сегодня это будущее наступило. Пробудившийся интерес к "австрийской" философии sensu largo приносит плоды в виде многочисленных публикаций, во многих из которых подчеркиваются "семейные узы" Львовско-варшавской школы и философии Ф.Брентано.[29]

§ 4   «Я образцом для себя посчитал Сократа....»

Вынесенные в заглавие слова принадлежат К.Твардовскому и произнесены им во вступительной лекции во Львовском университете 15 ноября 1895 года. Этот день считается датой основания философской школы, названной позже Львовско-варшавской, и служат точкой отсчета событий, канва которой прослеживается в пока еще немногих обобщающих трудах, посвященных этому философскому содружеству[30]. В одном из таких исследований[31] даже говорится, что Школа возникла «из ничего», т.е. «на пустом месте». С позиции внешнего наблюдателя это действительно так. Стремление же об ъяснить побудительные мотивы, послужившие стимулом к возникновению Школы, как правило, ограничиваются ссылкой на харизматичность личности ее основателя. Однако харизма Твардовского мнимая, ибо он не скрывал ни убеждений, ни взглядов, а если и не высказывал их, например, в вопросах морали, то его поступки иногда были красноречивее слов. Можно даже сказать, что требовательный характер Твардовского являл собою воплощение нераздельности слова и поступка, когда слова становились поступками, а поступки оправдывались словами. Эта прямая зависимость слова и дела удивляла окружение Твардовского даже тогда, когда она не была редкостью и еще высоко ценилась в обществе. Как кажется, именно в таком обществе ему удалось реализовать сократовский идеал нераздельности гносеологических и этических ценностей, состоящий в том, что провозглашаемая философия подкреплялась делами, а жизнь посвящалась поискам истины.

Чаще всего факты биографии в научных публикациях ограничиваются упоминанием важнейших дат жизни и деятельности на выбранном поприще и выносятся в примечания. Поскольку жизнь и деятельность в сократовском идеале - это одно и то же, то автор посчитал невозможным их разделять и в основной части изложения.

Твардовский Казимир Ежи Адольф герба Огоньчик из Скрипны родился 20 октября 1866 г. в Вене. Хотя его отец и был государственным служащим достаточно высокого ранга, незначительные доходы семьи не позволяли всем детям дать отличное образование. После долгих хлопот отцу удалось добиться для одиннадцатилетнего Казимира места в Терезианской Академии, где будущий философ все восемь лет гимназии пробыл в закрытом учебном заведении[32]. О жизни в Терезиануме (так обычно называлась Академия, основанная Марией Терезией) Твардовский вспоминал: «В интернате поддерживалась строгая дисциплина, подчиняться которой было чрезвычайно трудно, даже мучительно. И все же я очень многим обязан Терезиануму. [...] Академия дала мне не только основательную подготовку по курсу классической гимназии и глубокие знания языков, но также способствовала совершенствованию моего тела уроками гимнастики, плавания, фехтования, конной езды и строевыми занятиями. Одним словом, она подготовила меня к терпеливому и систематическому труду, блестящим примером в котором для меня был отец, чьи советы и поучения имели большое влияние на мое дальнейшее развитие» (Твардовский [1997c] ,С.19).[33] Особенно Твардовский отмечает приобретенные в гимназии знания древних языков, оказавшихся чрезвычайно полезными в будущих занятиях философией. Конечно, не все полученные в Академии знания пригодились будущему философу, но манера их изложения, преподанная в курсе философской пропедевтики, стала отличительной чертой творчества Твардовского. Более чем через сорок лет после окончания гимназии он с гордостью и удовлетворением вспоминал, что « [...] старания воспитать в учениках способность связно, просто и по существу излагать свои мысли в моем случае не остались безуспешными» (Твардовский [1997c] ,С.20).

Первая встреча с философией произошла в библиотеке отца, где внимание подростка привлекла «Сила и материя» Бюхнера. «Так будучи учеником третьего класса гимназии - вспоминает Твардовский,- я впервые познакомился с мировоззрением, которое не только отличалось от католического, но было ему противоположным и даже враждебным» (Твардовский [1997c] ,С.20). В этом свидетельстве сквозит удивление, перешедшее много позже в критицизм и отказ принимать на веру даже общепринятые истины (за исключением, пожалуй истин морали), ибо таковые могли не оказаться истинами в «последней инстанции», каковой со временем стал для Твардовского рассудок. Другим ярким воспоминанием, относящимся к периоду учебы в гимназии, стало впечатление, вызванное чтением «Размышлений» Марка Аврелия. О нем Твардовский пишет так:» [...] без преувеличения «Размышления» римского императора стали тогда моим Евангелием. Я старался жить, строго следуя его принципам, и нашел в советах философа на троне действенное средство, помогавшее с достоинством переносить все более меня угнетавшую интернатовскую дисциплину. Я охотно признаюсь, что многим обязан стоическому восприятию и пониманию жизни, причем отношение этой философии к христианству сыграло для меня также немаловажную роль» (Твардовский [1997c] ,С.20).[34]

В 1885 г. сдав экзамены на аттестат зрелости Твардовский вначале 1886 г. поступает в Венский университет. Учеба проходит под знаком Франца Брентано, чьи лекции производили на молодого философа глубочайшее впечатление, а личность вызывала чувства искреннего восхищения и уважения. Твардовский мог посещать дом Брентано и возникшее на этой почве общение между мастером и учеником приобрело бесценный личностный характер. «Брентано - вспоминает его благодарный ученик, - стал для меня образцом не только философа-исследователя, неотступно стремящегося к познанию истины, но и учителем философии, собирающим вокруг себя по примеру античных философов учеников, относясь к ним как к своим младшим друзьям [...]. Пример его личной жизни мне ясно показал, что способность отчетливо формулировать и излагать труднейшие проблемы и попытки их решения невозможны без ясного и честного познания себя. Характерная для Брентано строгая понятийная различимость, исключающая бесплодные замысловато-хитроумные игры, стала впоследствии одним из важнейших программных пунктов моих собственных работ» (Твардовский [1997c] ,С.22-23).

В годы учебы Твардовский принимает активное участие в работе философского кружка, положившего начало философскому обществу при Венском университете, заместителем председателя которого он стал, будучи еще студентом.[35] После четырехлетней студенческой жизни и года добровольной службы в армии (1889-1890) Твардовский приступает к работе над диссертацией, посвященной вопросу различения терминов «идея» и «перцепция» у Декарта. Диссертация была представлена философскому факультету в начале 1892 г., а весной после сдачи двухчасового ригорозума по философии и одночасового осенью по математике и физике Твардовскому была присвоена степень доктора философии.[36] Предоставленная Министерством культуры и просвещения стипендия позволила продолжить научное образование в Лейпциге у Вундта и в Мюнхене у Штумпфа.

В период подготовки к габилитации с 1892 по 1895 годы Твардовский работает в математическом бюро общества по страхованию жизни. Жалование было скромным и вынуждало молодого доктора подрабатывать частными уроками и публикациями в периодической прессе, в частности, писать философские эссе и статьи, пропагандирующие взгляды Брентано, разделяемые, впрочем, и автором. Пафос этой философской публицистики, значительная часть которой написана польским языком, как нельзя лучше демонстрирует намерения будущего основателя Львовско-варшавской школы, о которых подробнее будет сказано в последующих разделах.

Габилитационное сочинение Твардовского в известной мере продолжает тему докторской диссертации. Несмотря на то, что Брентано постоянно предлагал своему ученику исследовать проблему классификации наук у Аристотеля, однако тот более не хотел заниматься историко-философской проблематикой. Стремление как можно более «ясно и отчетливо представить декартовские понятия ясной и отчетливой перцепции и ясной и отчетливой идеи» привели молодого доктора к проблеме сущности понятия вообще, а поскольку понятие - это особая разновидность представления, то он был вынужден заняться также и проблемой представления как такового. В результате в 1895 г. появилась работа «К учению о содержании и предмете представлений. Психологическое исследование», написанное, как свидетельствует автор, «в духе Брентано-Б.Больцано». Габилитационное сочинение было с успехом принято в кругу специалистов и благодаря ему Твардовский получает право преподавания в Венском университете.

Преподавательскую деятельность молодой приват-доцент начинает с чтения курса логики. Свои первые впечатления на педагогическом поприще Твардовский спустя много лет все еще вспоминает с ноткой жертвенности: «Мне доставляло большую радость видеть, что моя педагогическая деятельность находит живой отклик у слушателей; это радовало меня еще и потому, что я рассчитывал на довольно длительную карьеру приват-доцента и даже был готов пробыть в этом звании всю свою жизнь» (Твардовский [1997c] ,С.27).[37] Однако пробыть всю жизнь приват-доцентом Твардовскому не пришлось. Вследствие сложившихся обстоятельств во Львове открылась вакансия и после годичной приват-доцентуры в Вене он смог занять кафедру в университете с польским языком преподавания. Вступительная лекция во Львовском университете была прочитана 15 ноября 1895 г. и открывала, подобно венской, курс логики. Молодому профессору едва миновало 29 лет. Через три года Твардовский стал полным профессором. Один из первых учеников следующим образом описывал начало преподавательской деятельности основателя Львовско-варшавской философской школы: »Лекционный зал я застал почти пустым. Несколько знакомых [...] , чуть более осмелевших посторонних слушателей заглядывало немного из вежливости, немного из интереса посмотреть как выглядит и как преподает молодой профессор. Медленно зала стала заполняться и скоро в ней не хватало мест, а со временем лекции нужно было перенести за стены университета, ибо ни одна из аудиторий университета не могла вместить слушателей, которые уже ранним утром спешили занять места» (Witwicki [1920],S.XI). Основной упор в преподавании Твардовский делал не на специальных лекционных курсах, а на таких, которые могли бы познакомить слушателей с основными философскими дисциплинами, с их важнейшими проблемами, с методами их трактовки и с наиболее характерными попытками их решения. Достаточно много времени отводилось истории философии, причем знакомство с работами древних авторов проходило на языках оригиналов. Таким образом, знание как истории философии, так и иностранных языков, с непременным включением древних, явилось фундаментом философского образования учеников Твардовского, что с большим успехом отразится в их творчестве. Несмотря на то, что для чтения специальных курсов оставалось мало времени, Твардовский выбрал такую педагогическую установку, которая позволяла наиболее полно раскрыться талантливым студентам. Ее он определял следующим образом: » [...] в этих «основных лекционных курсах» я всегда старался обращать внимание слушателей на необходимость тщательной отработки методической точки зрения, так как прежде всего стремился к тому, чтобы показать посвятившим себя философии студентам правильный путь к цели, поиск и выбор которой я им всецело предоставлял». В этом месте, как кажется, стоит прервать цитирование и переформулировать установку Твардовского в терминах отечественной философии: каждый студент выбирал предмет за сродностью, при условии его тщательного изучения и исследования.[38] Продолжим цитату: »Самостоятельность мышления наряду с правильным методом и незамутненной любовью к истине всегда казались мне наиболее надежной гарантией успеха в научной работе. Но поскольку лекции - это не очень подходящее средство, с помощью которого можно было бы оказывать влияние на студенческую молодежь в вышеупомянутых направлениях, я искал по примеру Брентано, возможности непосредственного общения со своими учениками» (Твардовский [1997c] ,С.29). С этой целью в 1897 / 98 учебном году был открыт первый в Польше философский семинар, вскоре присоединенный к курсу экспериментальной психологии, на основе которого в 1920 г. был открыт самостоятельный институт психологии.[39]

Семинар был разделен на два уровня: вступительный ( proseminarium) и собственно семинар. Студенты, выбравшие философию своей специальностью могли участвовать в proseminarium после сдачи коллоквиумов, в семинаре - после года работы в proseminarium . О принятии в семинар Твардовского решающими были образцовая посещаемость и пунктуальность, еженедельная сдача письменных заданий, а также оценка вступительной работы. В семинарах число участников не превышало 30, тогда как proseminarium мог насчитывать их до 100. В философском семинаре участие принимали студенты всех лет обучения, начиная со второго. Здесь под руководством профессора проходило чтение классиков философии и интерпретация их трудов. Каждый из участников семинара был обязан написать работу, содержащий анализ фрагментов философского произведения и в конце года представить ее к оценке. Часто второе из очередных заданий носило  характер самостоятельной научной работы, которая могла быть представлена как докторская диссертация или предложена в качестве кандидатской работы при сдаче экзаменов на звание учителя гимназии.

Чтобы сохранить возникшие во время учебы дружеские отношения Твардовский основывает в 1904 г., в день смерти Канта, Польское философское общество, самую старую из ныне существующих в Польше организаций такого рода. Благодаря членству в Польском философском обществе учениками Твардовского продолжали считать себя не только философы, но и ученые самых различных специальностей. К таковым себя относили математики Х.Штейнгауз и С.Банах, языковед Е.Курилович, филолог-классик Р.Ганшинец, ориенталист С.Шайер и многие другие.

В философии Твардовский усматривал не только науку, но также и школу духа, формирующую моральные идеалы и защищающую их. Следствием этой позиции было формирование философской среды, которое он считал своим долгом и долгом своих учеников. В Автобиографии он писал: «Я никогда не уставал превозносить философию не только как королеву наук, но и как путеводную звезду человеческой жизни» ([1997c] , С.32). А в благодарственной речи Твардовского к Совету Гуманитарного отделения Варшавского университета по случаю присуждения ему в 1929 г. звания доктора honoris causa можно прочитать: «Уча философии я стремился к нескольким связанным между собою целям. Прежде всего я стремился возбудить в умах молодежи заинтересованность философией и осознание важности философских проблем. Затем я старался направить молодежь к методологическому исследованию этих вопросов, причем неизмеримо важными формальными чертами этой методичности я считаю ясность, четкость и самостоятельность. Не жалел я труда и в том, чтобы по мере своих сил придать эти черты также своим исследованиям и словам – сказанным или писанным -, в которых воплощал исследования и их результаты. Однако помимо этого я считал, что кто действительно хочет быть философом, тот не может ограничиться теоретическим поиском и словами, но должен любить мудрость в значении древних, у которых она охватывает наряду с определенными интеллектуальными ценностями также ценности моральные, делая из философа не только человека, стремящегося к истине, но и к справедливости. Проникнутый этим значением философии для жизни я не отстранялся от практической деятельности, когда в ней возникала необходимость, стремясь – насколько это было в моих силах – выявить проявления любви к правде и справедливости также и в действиях».[40]

Состояние философских исследований в Польше Твардовский оценивал негативно: салонная, романтическая философия, окрашенная в национальные цвета резко контрастировала с научной философией, культивируемой в столице Австро-венгерской монархии. «Поэтому - ставит своей целью молодой профессор, - я чувствовал себя обязанным донести своим землякам, и в особенности студенческой молодежи, не только дух и метод этой философии, но и отношение к философии, тот особый стиль философствования, которому обучался у Брентано» (С.29).

Обратимся к свидетельствам тех, на кого было направлено внимание Твардовского. Котарбинский [1936] вспоминает: «Найдя в Польше целину, поросшую буйными сорняками, он закатал рукава и начал вырывать бурьян, насаживая ростки полезные. Этот великий, мудрый и без меры работящий учитель попросту взялся за то, чтобы научить легковеров поляков работать так, как умеют работать немцы. Конечно, в той сфере, которая была для него доступна. Речь шла главным образом о характере. За живое брало частое мнение о поляках: Die Polen sind ja so unzuverlässig![41] Несерьезные! Трудно на нас положиться! И хуже всего, что критика била в цель... Тогда взялся этот преданный Польше Человек, воспитанный в немецкой солидности за, скажем так, определенный у нас Kulturkampf...   И начал искоренять соломенный огонь, не пунктуальность, не систематичность, погоню за тем, что кого более всего именно сейчас занимает, а принуждал к просиживанию фалдов, к признанию органической связи, к различного вида гамам, подробным рефератам, объективным резюме» (S.899). С целью организации работы семинара Твардовский принес в университет свою личную богатую библиотеку. Для научной работы были созданы идеальные условия. Каждый студент имел право с 7 до 22 часов пользоваться лекторием, от которого имел личный ключ. В лектории он распоряжался «своим» столом со всеми необходимыми книжками, полученными из семинарской библиотеки. (В 1930 г. библиотека насчитывала около 8000 томов).[42] Каждый студент имел возможность беседовать с профессором, который между 12 и 13 по полудни принимал в своем кабинете. Сам же профессор в университете проводил по 8-9 часов, часто заглядывая в лекториум и подолгу общаясь с членами семинара. Внешние рамки присутствия Твардовского были наполнены богатым и неповторимым, в своем роде единственным влиянием учителя на учеников. Чтобы лучше узнать своих подопечных профессор вел подробную картотеку, в которой каждый имел свою учетную карточку, содержащую оценки сданных коллоквиумов, прореферированных статей и книг, характеристику интересов и достижений. В архиве семинара сохранялись также и все работы учеников . Помимо этапов, связанных с формальным прохождением учебы, студенты участвовали в заседаниях философского кружка при семинарской библиотеке, а для продвинувшихся вперед участников Твардовский проводил privatissimum . О атмосфере, царившей на этих дискуссионных студенческих форумах, один из первых учеников Твардовского вспоминал так: «В этом кружке без оглядки на направление своих научных интересов свободно высказываются молодые люди, там учатся формулировать собственные мысли и критиковать чужие в границах свободной и живой дискуссии под руководством профессора. Тот философский кружок был ареной первых публичных выступлений и первых творческих усилий всех учеников Твардовского, которые позже заняли самостоятельные позиции в науке и педагогике. Душой этого кружка всегда был Твардовский. Он никогда его не оставлял, несмотря на различные навалившиеся дела. Здесь профессор забрасывал невод на души и юные головы. Здесь он наблюдал, как какой-нибудь слушатель естественных наук или филологии загорался вопросами психологии, или же юрист первого курса проявлял особые таланты в дедукции. Не много проходило времени, как уже оба пробовали силы на поле философских исследований. Твардовский умел их поощрять, занять, зажечь, ободрить и помочь в преодолении трудностей. Времена философского кружка у всех учеников Твардовского оставили неизгладимую память как бы духовного пробуждения» (Witwicki[1920],S.XVI).

Преподавательская деятельность Твардовского проходила не только в стенах университета. Он весьма активно занимается популяризаторством философии, психологии и педагогики, читая лекции как во Львове - столице тогдашней Галиции, так и в небольших городах и местечках провинции. Его выступления проходят с успехом и собирают по тем временам большое число слушателей.[43]

В начале 1906 г. Твардовский прочитал цикл лекций по средневековой философии. В 1910 г. Этот цикл был назван «Шесть лекций по средневековой философии» и выпущен отдельным изданием. Книжка вызвала противоречивую реакцию. Часть рецензентов посчитала ее появление своевременным и заполнившим лакуну в отечественной популяризаторской литературе, отметив попутно значительные дидактические достоинства издания. Часть же критиков католической ориентации приняла книжку с возмущением, вменяя автору незнание предмета изложения, подтасовку фактов, ведущую к дискредитации обсуждаемых вопросов, а то и просто обвиняя автора в нападках на церковь.[44]

Философское отделение университета наделило сравнительно молодого ученого ответственными административными функциями. Так в 1900 / 1901 и 1904/ 1905 акад. годы Твардовский исполнял обязанности декана, а в 1901/1902 и 1905/1906 гг. - заместителя декана. Зимой 1908/1909 акад. года Академический Сенат поручил Твардовскому реорганизовать канцелярию Львовского университета и упорядочить записи в матрикулах студентов. Некоторое время Твардовский как обычный чиновник руководил канцелярией, приводя в идеальный порядок документацию. В 1913 г. Сенат университета за выполнение этой работы наградил Твардовского памятным перстнем.

В эти годы участие Твардовского в научной жизни общества проявилось в создании организационного комитета Педологического общества, которое возникло во Львове в 1901 г. Он входит также в состав Президиума, проходившего в октябре 1909 г. в Варшаве I съезда польских психиатров, неврологов и психологов, на котором выступил с докладом «О методе в философии». В 1909 г. Твардовский участвовал в качестве сопредседателя Организационного комитета в работе II Польского педагогического конгресса, проходившего во Львове. На съездах польских врачей и натуралистов Твардовский возглавлял философскую секцию. На одном из этих съездов возникла идея проведения Первого Польского Философского Съезда, который и прошел во Львове в 1923 г. Во главе организационного комитета съезда (и всех последующих междувоенных съездов) стоял Твардовский, который своим выступлением открыл его работу.

Стремясь поддерживать контакт с европейской наукой Твардовский принимает участие в апреле 1904 г. в съезде экспериментальной психологии, происходившем в Гессене, а во время научного отпуска при помощи финансовой поддержки правительства в том же году прибывает в Грац, где лично знакомится с А.Мейнонгом, посещает Прагу, Галле, Вюрцбург, Вроцлав, Лейпциг, Гёттинген и Париж. Везде он знакомится с психологическими лабораториями. В апреле 1910 г. Твардовский участвует в работе IV Международного Съезда экспериментальной психологии в Инсбруке, а в 1907 г. он входит в состав Польского организационного комитета Международного Конгресса психиатров, неврологов и психологов, проходившего в Амстердаме. В 1913 г. Твардовский возглавляет Польский организационный комитет IV Чрезвычайного съезда школьной гигиены, проходившего в Буффало, и становится членом его почетного президиума.[45]

Особенно ярко организаторский талант Твардовского проявился в годы I мировой войны. В июне 1914 г. Сенат университета избрал Твардовского на 1914 / 1915 акад. год ректором. Начало войны застало Твардовского в Поронине, где он обычно проводил отпуск. Поскольку во Львов вернуться уже было нельзя Твардовский вместе с семьей приезжает в Вену, где 19 сентября формально приступает к исполнению обязанностей ректора. Эту административную функцию он будет выполнять подряд три военных года, собирая в эмиграции вокруг себя профессоров и студентов. По согласованию с властями Твардовский обеспечил студентам доступ к венским учебным заведениям, возглавил «Фонд помощи студенческой молодежи», который продолжал оказывать поддержку и после возвращения эмиграции во Львов, а точнее - до 1920 г. За время своего ректорского правления из этого и иных фондов Твардовский роздал 134000 крон. Жизнь студентов в Вене протекала в «Академическом доме для слушателей высших школ из Галиции и Буковины», в котором, например, в 1915 г. пребывало 332 студента, в том числе 177 человек из Львова.

После ухода российских войск из Львова, 5.VII.1915г. Твардовский возвращается домой и приступает к возобновлению работы университета. Являясь ректором Твардовский представляет университет среди властей гражданских и военных, австрийских и польских, светских и церковных.[46]

В конце 1917 г. Твардовский последний раз как ректор председательствовал на заседании Сената, который наградил его стальным перстнем с университетским гербом и надписью внутри: «Ректору 1914-1917 годов. Сенат.». В следующем академическом году Твардовский исполнял функции проректора.

После получения Польшей независимости начался новый период деятельности Твардовского, связанный уже не только со Львовом и Галицией, но и прочими научными центрами возрожденной Польши. Влияние Твардовского возрастает, в частности благодаря занимаемым в обществе позициям его учеников. Его приглашают занять в столице высокие административные должности[47], но в одном случае он отказывает, в другом - причиной является нерешительность, в третьем - занятию таких должностей препятствуют протесты некоторых политических группировок и духовенства.

Дважды предлагал свои кафедры Твардовскому и Варшавский университет: в 1918 г. - кафедру психологии, а в 1920 - кафедру философии. После некоторых колебаний Твардовский все же остается во Львове.

Верность Львову и своей кафедре вовсе не означает отказ Твардовского от участия в работе центральных органов управления научной жизнью Польши. Он не только принимает активное участие в работе многочисленных комиссий и комитетов Министерства вероисповедания и публичного просвещения, но является также инициатором многих начинаний.

В 20-е годы Твардовский испытывает разочарование в жизни высшей школы и все силы отдает преподаванию. В 1926/27 академическом году лекции Твардовского «Главные принципы философских наук» пользовались такой популярностью, что зал на 300 человек не мог вместить всех желающих числом до 2 тысяч. В этой ситуации, уже имевшей место перед войной, Министерство выделяет специальную квоту для аренды зала Музыкального общества. В своем дневнике под датой 18 ноября 19926 г. Твардовский записывает: «Сегодня первый раз преподавал в зале Музыкального общества - как перед войной. Весь партер и вся галерея заняты. Сверх того около 100 человек стоящих.» (Twardowski[1997a],S.275).

Двадцатипятилетие педагогической деятельности Твардовского на кафедре философии Львовского университета в 1920 г. было отмечено выходом в качестве т.н. «Памятной книги» журнала «Пшеглёнд филозофичны» ( R.23/1920) , содержащий работы его учеников. В 1927 г. ученики издали сборник «Трудов и статей» Твардовского, написанных в 1895-1921 гг. Особенно торжественно проходил в 1929 г. юбилей Польского философского общества. На его открытии Твардовский был назван почетным членом и вновь, с момента возникновения Общества, избран его председателем. Его юбилейная речь была отпечатана отдельным оттиском и разослана всем членам Философского общества. Во второй день юбилея Т.Котарбинский прочитал лекцию «Анализ материализма» и от имени ректора Варшавского университета вручил Твардовскому диплом доктора honoris causa философии.

В конце 20-х годов состояние здоровья Твардовского ухудшилось и в 1928 г. он фактически не преподавал В следующем году он просит Сенат университета об отставке. Несмотря на неоднократные попытки академических властей удержать его от принятого решения Совет гуманитарного отделения был вынужден уступить и принял заявление, направленное Президенту республики с просьбой именовать Твардовского почетным профессором, а в Министерство было отослано решение о переходе Твардовского на покой. Свою последнюю лекцию в качестве действительного профессора Твардовский прочитал 27. III.1930 г. Сенат университета принял решение оставить в пользовании Твардовского профессорский кабинет при философском семинаре.

Почётным профессором Твардовский читал еще в 1931 г. цикл лекций «История философии в очерках». Последнее выступление состоялось 30 .IV. 1931 г.

В связи с переходом Твардовского на пенсию встал вопрос о занятии освободившейся кафедры. К.Айдукевич сначала предлагал А.Тарского, а затем - Р.Ингардена. Эти предложения встретились с отказом Твардовского, сопротивлявшегося, прежде всего, дальнейшему распространению логистики. Сам Твардовский какое-то время вынашивал планы привлечения на кафедру Т.Котарбинского (как кажется, без согласия последнего)[48]. В конечном счете Твардовский согласился с кандидатурой Р.Ингардена, который в 1933 г. возглавил кафедру.[49]

В 1930 г. Университет Познани присвоил Твардовскому звание доктора honoris causa этого учебного заведения. Из-за болезни ученого торжество вручения диплома происходило в Актовом зале Львовского университета. На нём юбиляр произнес речь «О достоинстве Университета», которая позже была опубликована Познаньским университетом и с согласия автора была разослана большому числу людей и организаций.

11 января 1931 г. Твардовскому была вручена памятная медаль, выбитая по проекту В.Витвицкого стараниями его прошлых учеников. На аверсе медали в обрамлении имени и фамилии виден барельеф головы ученого, а реверс заполнен надписью по латыни « Discipulorum amor et pietas » и годом чеканки A.MCMXXX.

Для поддержания контактов со своими учениками Твардовский возвращается к проходившим уже во второй половине 20-х годов собраниям « privatissimum» , на которых обсуждались рефераты и отдельные проблемы философии. С миром науки вне Львова связь осуществлялась главным образом посредством корреспонденции.[50]

В 70-ю годовщину рождения Твардовского делегация из его учеников преподнесла своему Учителю художественно исполненный адрес, содержащий выражения уважения и благодарности, а также альбом со 121 фотографией его учеников и снимки тех университетов, в которых ученики Твардовского занимали должности профессоров.

После тяжелой болезни К.Твардовский умер во Львове 11 февраля 1938 г. Перед смертью он попросил, чтобы его похороны носили светский характер, а в гроб ему положили отпечатанный экземпляр текста «О достоинстве Университета». Эту работу можно считать духовным завещанием К.Твардовского. В ней говорится: «Университет, имея полное право требовать, чтобы его духовная независимость не была никем нарушена, имеет также полное право защищаться ото всех явных или коварных попыток подчинения его научной работы чьему-либо контролю или распоряжению. Одновременно Университет обязан также и со своей стороны отстраняться от всего, что могло бы эту независимость подорвать или хотя бы лишь создать видимость уступок каким-то влияниям или устремлениям, не имеющим ничего общего с научным исследованием и его целью. Университет должен оградиться от всего, что не служит добыванию научной истины, должен придерживаться установленной дистанции между собой и потоком, который несет около его стен ежедневная жизнь, шум сталкивающихся общественных, экономических, политических и всех прочих течений; среди борьбы и конкуренции этих разнообразнейших течений Университет должен оставаться непоколебимым, как морской маяк, что среди разбушевавшихся волн своим светом указывает кораблям путь, но никогда этот свет не погружает в сами волны. Если бы так случилось, свет погас бы, а корабли остались без путеводной звезды [...] . На профессии и положении профессора и доцента Университета покоится достоинство учреждения, в стенах которого они посвятили себя сделанному выбору. Университетский преподаватель прежде всего является слугой объективной правды, ее представителем и глашатаем среди молодежи и общества. Это высокое служение неизмеримо почетно, но оно требует одновременно не только соответствующей интеллектуальной квалификации и подходящих профессиональных знаний, но также большой стойкости духа и сильного характера» (Twardowski[1933] ,S.11/12).

В первой половине 1938 г. во всех философских кругах Польши прошли заседания, посвященные памяти К.Твардовского, многие газеты и журналы опубликовали воспоминания учеников львовского профессора. Общее собрание Польского философского общества приняло решение изменить название Общества, именуя его теперь «Польское Философское Общество имени Казимира Твардовского», а также созвать в 1939 г. съезд учеников Твардовского. Такой съезд состоялся 11-12 февраля 1939 г. в первую годовщину смерти. Война помешала проведению второго съезда и к идее их проведения возвратились после войны; в 1948 г., ученики Твардовского собрались в Кракове. Более официально такие съезды не проводились.

Глава 2.   Абрис Львовско-варшавской философской школы[51]

§ 1. Рождение и развитие Школы.

Научная школа предполагает не только учителя, но и учеников, являющихся последователями, если не в предмете, то в методе. Первыми учениками Твардовского были Владислав Витвицкий и Ян Лукасевич. После защиты докторских диссертаций под руководством Твардовского оба остались работать во Львовском университете[52]. Витвицкий специализировался в психологии, а Лукасевич - в логике. Значительным событием, повлиявшим на будущность школы, стало чтение Лукасевичем в 1907/08 академическом году лекций по алгебре логики Это были первые лекции по математической логике, читавшиеся в Польше. В 1911 г. Я.Лукасевич стал экстраординарным профессором философии Львовского университета.

Круг учеников Твардовского, Лукасевича и Витвицкого стал быстро расширяться.[53] Во львовском периоде университет окончили Казимир Айдукевич, Херш Бад, Степан Балей, Бронислав Бандровский, Стефан Блаховский, Мариан Боровский, Тадеуш Чежовский, Рышард Ганшинец, Мечислав Гембарович, Соломон Игель, Людвик Якса-Быковский, Станислав Качоровский, Юлиуш Кляйнер, Тадеуш Котарбинский, Мечислав Кройтц, Манфред Кридль, Ежи Курилович, Станислав Лемпицкий, Зигмунт Лемпицкий, Богдан Наврочинский, Остап Ортвин, Францишек Смолька, Казимир Сосницкий, Владислав Шумовский, Даниела Теннерувна (позже Громская), Мечислав Третер, Зигмунт Завирский. Начинал учебу на философском отделении Роман Ингарден, но вскоре уехал в Гёттинген к Гуссерлю. В 1911 г. к ученикам Твардовского присоединился Станислав Лесьневский, ранее учившийся в Германии, и тогда же, в 1911 г., перед габилитацией контакт со школой установил Владислав Татаркевич.

Не все названные ученые выбрали своим уделом философию. Балей, Блаховский, Якса-Быковский и Кройтц посвятили себя психологии, Наврочинский и Сосницкий - педагогике, Ганшинец - классической филологии, Кляйнер, Кридль и Станислав Лемпицкий - полонистике, Курилович - языкознанию, Зигмунт Лемпицкий - германистике, Ортвин - литературной критике, Гембарович, Третер - теории и истории искусства.

Шумовский и Балей помимо философского имели также медицинское образование и были какое-то время практикующими врачами. Особенно следует отметить Шумовского, который читал во Львове лекции по истории медицины, а позже получил кафедру истории медицины в Ягеллонском университете и написал учебник "Логика для медиков"[1939]. Прочие из названных работали профессиональными философами.

Котарбинский докторскую диссертацию защитил в 1912 г. и до 1919 г. работал в Варшаве учителем гимназии, преподавая классические языки. Однако научную работу он не оставил и издал "Практические очерки"[1913а], а также в виде монографии свою диссертацию об этике Милля и Спенсера[1915]. Айдукевич после защиты диссертации (1912), получив стипендию, выехал в Гёттинген, где слушал лекции Гильберта и Гуссерля. Он дебютировал статьей об обращении отношения следования [1913]. Во время І мировой войны сражался в австрийской армии, был отмечен за отвагу, а на войну 1920 г. пошел добровольцем и командовал бронепоездом. Чежовский защитил диссертацию в 1914г. Вначале работал учителем гимназии, в 1915-1916 годах был директором канцелярии Львовского университета. Одна из первых значительных его публикаций [1918] посвящена теории классов. Завирский степень доктора получил в 1906, работал учителем гимназии, но не оставлял научной работы и среди прочего опубликовал работу о причинности [1912], получившую ІІІ премию на конкурсе "Пшеглёнда филозофичнего", а также статью о модальности суждений[1914]. Лесьневский докторскую работу защитил в 1912 г. В 1915 г. он выехал в Москву, где до 1918 г. преподавал математику в польской гимназии. В 1912-1916 гг. им был опубликован ряд работ по философии и логике, в том числе известный трактат по теории множеств. Татаркевич учился в Марбурге и Париже и в Польшу прибыл уже со степенью доктора и автором работы о философии Аристотеля [1910]. В 1915 г. он получил кафедру философии во вновь открытом Варшавском университете; другую кафедру этого университета возглавил Лукасевич.

Твардовский не ограничивал своих учеников в выборе предмета исследования и поэтому так разнообразны темы докторских диссертаций, принадлежащие различным философским дисциплинам: логике, психологии, истории философии, этике. Так Лесьневский свою работу посвятил экзистенциальным предложениям, Котарбинский писал об этике Милля и Спенсера, Чежовский о теории классов, Айдукевич об априорности пространства и времени у Канта, Завирский о модальности суждений. Однако вскоре начали проявляться наклонности выдающихся учеников Твардовского. Чежовский, Лесьневский, Котарбинский, Айдукевич и Завирский начали в основном работать в области логики и методологии наук, причем в случае с Котарбинским заинтересованность логикой и методологией наук с самого начала шла в паре с исследованиями практических действий - этикой и теорией познания; этот параллелизм сохранялся на протяжении всего творческого пути философа, а теория деятельности стала началом праксеологии. Татаркевич остался верен истории философии, добавив к ней специализацию в области эстетики и ее истории.

Пути в науке названных выше философов, как правило, не были легкими. Научная карьера многих из них проходила вне стен университета. Только Витвицкий и Лукасевич с самого начала были связаны с университетом. Прочие же, за исключением Татаркевича, который сравнительно недолго ждал университетский должности, какое-то время работали преподавателями в гимназиях. Многие ученики Твардовского - историк философии Бад, логик Качоровский, продолжатель Твардовского в области дескриптивной психологии Игель, - все они в своей научной карьере так никогда и не поднялись выше ступеньки учителя гимназии, хотя и оставили выразительный след в польской философии. Историк школы Я.Воленский [1985] справедливо отмечает тот факт, что присутствие компетентных философов не только как знатоков философии, но также как оригинальных исследователей в качестве учителей средних школ являлось элементом программы Твардовского, направленной на реформу философии в Польше.

Твардовский не был тем единственным философом, который оказал влияние на становление научной школы. В 1909-1910 Лукасевич, будучи стипендиатом, пребывал  в Граце, где принимал участие в работе семинара Мейнонга, являющегося так же как и Твардовский учеником Брентано. Выше уже упоминалось, что Айдукевич ездил в Гёттинген, Лесьневский учился в немецких университетах, в частности у Корнелиуса в Мюнхене, а Татаркевич приехал во Львов из Марбурга уже с докторской степенью.

Твардовский не был и единственным профессором философии во Львовском университете. Вторую кафедру философии занимал горячий поклонник метафизики Мстислав Вартенберг. И хотя Твардовский рекомендовал своим студентам посещать лекции Вартенберга каких-либо заметных следов метафизики этого приверженца Канта найти в творчестве членов школы не удается.

Первая мировая война нарушила нормальную работу в университете и какое-то время он прекратил свою деятельность, а его административный центр переместился в Вену, где в то время пребывали Твардовский и Чежовский. Другим важным для развития научной школы событием того времени стало возобновление работы Варшавского университета, куда на кафедры философии были приглашены Лукасевич и Татаркевич. Этот факт знаменует вступление школы, все еще львовской, в новый этап.

После получения Польшей в 1918 г. независимости одной из задач молодого государства стало восстановление высшего образование и налаживание научной жизни. Наряду с возобновлением работы Варшавского университета был возрожден университет им. Стефана Батория в Вильнюсе, а также заложены университеты в Познани и Люблинский католический. Таким образом, в Польше в период между двумя мировыми войнами действовало шесть университетов: Ягеллонский в Кракове, Львовский, Варшавский, Вильнюсский, Познаньский и католический в Люблине. Только первые два из названных университетов имели собственные кадры философов, тогда как остальные должны были искать сотрудников. В этом процессе философы из школы Твардовского сыграли огромную роль, что свидетельствует о известности и авторитете этого научного содружества. На кафедры в Варшаву, помимо уже упоминавшихся Лукасевича и Татаркевича, были приглашены в 1919 г. Котарбинский и Лесьневский. Лесьневский возглавил на естественно-математическом отделении кафедру философии математики, а Котарбинский - кафедру на гуманитарном отделении после Лукасевича, который получил кафедру философии на естественно-математическом отделении.[54] Профессорами в Варшаве стали Витвицкий (психология, 1919г.), Кляйнер (история польской литературы, 1916г.), а также З.Лемпицкий (германистика, 1919г.). В 1925-1926 годах профессором Варшавского университета был Айдукевич.

Татаркевич в 1919-1921 гг. занимал кафедру философии во вновь открытом университете в Вильнюсе, а его преемником в 1923 г. стал Чежовский; профессором истории литературы в университете им. Стефана Батория с 1932 г. был Кридль.

В Познани Якса-Быковский и Блаховский стали профессорами психологии (1919), а в 1921 г. кафедру эстетики Познаньского университета занял Татаркевич, который и руководил ею два года, после чего вернулся в Варшаву. В 1928 г. в Познань прибыл, приглашенный на кафедру методологии наук, Завирский, который до этого (с 1924 г.) преподавал философию во Львовском политехническом институте. В 1937 г. Завирский перешел в Ягеллонский университет.

В колыбели школы остался Твардовский. После ухода на пенсию его кафедра в 1931 г. была ликвидирована. В 1928 г. кафедру философии во Львове, возвратившись из Варшавы, получил Айдукевич. Кафедра Вартенберга в 1933 г. досталась Ингардену. Кафедру психологии возглавил Кройтц (1928), а в 1920 г. во Львов вернулся Кляйнер. Ко львовским профессорам - ученикам Твардовского принадлежат также Гембарович, С.Лемпицкий и Курилович.

Выходцы из Львова начали интенсивно пропагандировать научные и дидактические идеалы Твардовского. Его школа перестала быть школой львовской, а стала школой обще польской. Обычно используется название "Львовско-варшавская школа", в котором добавление "варшавская" тем объясняется, что наиболее выдающихся успехов школа Твардовского добилась в области математической логики, а эта последняя развивалась главным образом в Варшаве.

Варшавская логическая школа является общим делом философов и математиков и в польской историографии можно встретить мнение, что она является частью польской математической школы[55]. Создатель этой последней - Зигмунд Янишевский был живо заинтересован основаниями математики и логикой. Поэтому нет ничего удивительного в том, что начертанная им программа математических исследований охватывала математическую логику как составную часть математики. Решающим моментом в развитии варшавской логической школы было то, что Янишевский, совместно с другими выдающимися варшавскими математиками - Вацлавом Серпинским[56] и Стефаном Мазуркевичем - видел будущее польской математической школы в исследованиях, связанных с появлением новых ветвей математики - с теорией множеств и топологией. Со временем оказалось, что именно эти области математики оказались особенно близкими математической логике.

Воленский[1985] особенно подчеркивает, что организационные и дидактические программы Твардовского и Янишевского оказались во многих пунктах сходными. Обоих организаторов польской науки волновало обновление тех дисциплин, которые они представляли, оба они ставили акцент на научных новинках, международных контактах, важности научного сотрудничества, специализированных профессиональных изданиях, создании отличных от университетов научных учреждений, оба стремились к фундаментальному образованию молодых адептов науки. Таким образом, Лесьневский и Лукасевич - создатели варшавской логической школы - оказались в атмосфере, хорошо знакомой им по Львову. Немаловажную роль сыграл и тот факт, что две кафедры на естественно-математическом отделении университета были отданы философам по образованию. Обе они были в сущности кафедрами математической логики.[57] Вот как вспоминал о начале педагогической деятельности Лукасевича Казимир Куратовский([1973],S.32): "Другим профессором, который оказывал большое влияние на интересы молодых математических кадров был Ян Лукасевич. Кроме лекций по логике и истории философии профессор Лукасевич читал более специальный курс, который бросал новый свет на методологию дедуктивных наук и основания математической логики. И хотя Лукасевич не был математиком, однако обладал исключительно сильной математической интуицией, благодаря чему его лекции находили особенно сильный отклик у математиков".

Сотрудничество математиков и философов на педагогическом поприще принесло чудесные плоды. Под руководством Лесьневского, Лукасевича, Серпинского и Мазуркевича (Янишевский умер в 1920 г.) получила образование великолепная плеяда логиков. Первым среди них был Альфред Тарский, который после защиты под руководством Лесьневского в 1924 г. докторской диссертации быстро стал одним из столпов варшавской логической школы и со временем получил наибольшую в мире известность среди всех членов Львовско-варшавской школы. К сообществу варшавских логиков также принадлежали Станислав Яськовский, Чеслав Леевский (филолог-классик по образованию), Адольф Линденбаум, Анджей Мостовский, Мойжеш Пресбургер, Ежи Слупецкий, Болеслав Собоцинский (философ) и Мордухай Вайсберг; Яськовский, Линденбаум, Пресбургер, Собоцинский и Вайсберг были поколением двадцатых годов, а оставшиеся - тридцатых годов.

Связь логики и философии в работах варшавской логической школы не сводилась исключительно к генетическим узам. Руководимая Лукасевичем и Лесьневским группа логиков поддерживала тесные отношения с философами, особенно с Котарбинским, который весьма много сделал для утверждения престижа логики в Варшаве. Ученики Лесьневского и Лукасевича посещали лекции Котарбинского, а студенты Котарбинского - лекции профессоров логики.[58]

Историк Львовско-варшавской школы Воленский[1985] считает, что Котарбинский возможно был наиболее выдающимся продолжателем педагогических традиций, заложенных Твардовским. Изданные в 1934 г. "Философские фрагменты. Памятная книга чествования 15-летия дидактической работы проф. Котарбинского в Варшавском университете" подписаны 51 учеником. Назовем, вслед за Воленским[1985], некоторых из них вместе со специальностями: Ян Древновский (методология науки, метафилософия), Ирена Филозофувна (история философии), Евгениуш Геблевич (психология, а позже - праксеология и науковедение), Янина Хосиассон-Линденбаумова (методология науки), Ежи Кречмар (семантика), Мечислав Мильбрандт (эстетика), Ян Мосдорф (история философии), Мария Недзьвецка-Оссовская (семантика, а позже этика и социология), Станислав Оссовский (семантика, эстетика, а позже социология), Антоний Паньский (методология науки), Эдвард Познаньский (методология науки), Якуб Райгородский (эпистемология), уже упоминавшийся логик Болеслав Собоцинский, Дина Штейнбарг[59] (методология науки), Мечислав Валлис-Вальфиш (эстетика), Рафал Вундхайлер (методология науки). В приведенном перечне преобладают методологи и философы языка, но все же разнообразие специализаций значительно.

Другим профессором философии в Варшаве был Татаркевич. Его влияние на студентов было менее сильным, чем влияние Котарбинского и из упомянутых философов только Мильбрандта связывали с Татаркевичем творческие узы. В последние годы перед II мировой войной Татаркевич собрал некоторое количество студентов. К сожалению, почти все они погибли во время войны.[60]

Во Львове между двумя войнами философия развивалась также интенсивно, как и до 1918 г. Учениками Твардовского, а позже Айдукевича (доцента, а затем и профессора) были Вальтер Ауэрбах (психология), Евгения Блауштайн (дескриптивная психология), Леопольд Блауштайн (дескриптивная психология), Изидора Домбская (история философии, методология науки, семантика), Мария Кокошинская-Лутманова (семантика, методология науки), Северина Лущчевская-Романова (семантика, методология науки, логика), Генрик Мельберг (методология науки, философия физики), Галина Слоневская (психология), Тадеуш Витвицкий (психология).[61] Как и до 1918 г. стараниями Твардовского выезжали на стипендии за границу (главным образом в Англию, Францию, Германию и Австрию) наиболее талантливые его ученики (В.Ауербах, Л.Блауштайн, И.Домбская, М.Креутц, Г.Мельберг, Е.Слоневская, Т.Витвицкий). Из учеников Айдукевича конца 30-х годов необходимо упомянуть Зигмунта Шмирера (логика) и Стефана Свежавского (история философии). Во "львовском" списке так же как и в "варшавском" преобладают методологи и философы языка, но удельный вес психологов остается все еще значительным.

Ситуация 1918-1939 годов во Львове интересна тем, что здесь встретились философы всех поколений Львовско-варшавской школы: от Твардовского через Айдукевича и Кройтца до учеников самого Айдукевича. Это не могло не вызвать идейной конфронтации поколений, поскольку ученики того же Твардовского были ориентированы на постоянное отслеживание "новинок" в своих дисциплинах и со временем предыдущее поколение по различным причинам не поспевало за ними. Так Твардовский до конца остался верен своим начальным философским концепциям и никогда не стал поклонником математической логики. Айдукевич, наоборот, придавал философии во Львове выразительно логизирующий характер. И все же логике во Львове не уделяли столько внимания, сколько в Варшаве. Речь прежде всего идет о математической логике, или логистике, как тогда называли исчисление, прежде всего, высказываний. Причин тому может быть несколько. Во-первых, Айдукевич преподавал на философском отделении университета и не мог сыграть той роли, какая выпала Лукасевичу и Лесьневскому. Во-вторых, львовская математическая школа (Хуго Штейнгауз, Стефан Банах) в областях своих исследований дальше отстояла от логики, чем варшавские математики.[62] В 1930 г. на естественно-математическом отделении Львовского университета была создана кафедра математической логики. Ее получил прибывший из Кракова Леон Хвистек, чьи эзотерические концепции были далеки как львовским математикам, так и философам, что не послужило ликвидации барьера между логикой и математикой, а скорее этот барьер укрепило.[63]

В Вильнюсе систематическое развитие философского окружения началось с момента занятия кафедры Чежовским в 1923 г. К его вильнюсским ученикам принадлежат Едвард Ксату (теория искусства), Ян Рутский (методология науки), Стефан Волошин (педагогика).

Завирский воспитал в Познани только одного значительного философа. Был им Збигнев Йордан, методолог и историк логики. Педагогическая деятельность Завирского в Кракове была слишком коротка, чтобы дать результаты.

Имевшие место отличия центров философского образования в Польше в период между двумя войнами историк школы Воленский[1985] объясняет, выделяя, с одной стороны, Львов и Варшаву, а с другой Познань и Вильнюс следующим образом. Во Львове продолжали поддерживать и развивать собственные традиции, а Варшава, благодаря обширному импорту философских кадров из Львова, эти традиции восприняла. В Вильнюсе и Познани таких традиций не было, к тому же стабилизация профессорских коллективов в этих центрах продолжалась по сравнению с Варшавой достаточно долго, почти десять лет. Кроме того Чежовский в Вильнюсе и Завирский в Познани были одиноки, не говоря уже о том, что они стали профессорами в момент, когда преподавание философии уже продолжалось и было обращено к иной интеллектуальной традиции, нежели та, которую культивировал Твардовский. Это же относится и к Ягеллонскому университету, в котором Завирский начал преподавать в 1937 г. Таким образом, хотя Львовско-варшавская школа географически не ограничивалась Львовом и Варшавой, все же эти города были несомненно ее центрами.

Историки философии в Польше часто не ограничивают школу именами тех философов, которые были непосредственными учениками Твардовского - либо студентами, либо аспирантами, или же просто поддерживали с ним связь, не будучи ни тем, ни другим, как, например, Татаркевич. Историк школы Воленский[1985] причисляет к Львовско-варшавскому интеллектуальному содружеству также о.Иннокентия Бохеньского, ксёндза Антония Корцика, ксёндза Яна Саламуху, Савву Фридмана (после войны Чеслава Новиньского), а также Юзефа Зайковского. Бохеньский учился не в Польше, но после возвращения занялся историей логики, обращаясь к исследованиям Лукасевича. Корцик изучал теологию в Вильнюсе и под влиянием Чежовского занялся логикой и ее историей. Саламуха учился теологии в Варшаве, посещал лекции Лукасевича по логике и его научной специализацией стала история логики. Все трое были неотомистами, но в научной работе в области истории логики были тесно связаны с Лукасевичем и наследовали его стиль изучения этой дисциплины. Фридман и Зайковский были теоретиками права, учениками профессоров Ежи Ланды и Бронислава Врублевского в Вильнюсе. Они получили основательное философское образование под руководством Чежовского и, что важно, в своих научных работах явно обращались к концепциям, возникшим во Львовско-варшавской школе, в частности к концепциям Айдукевича и Котарбинского (Фридман[1936], Зайковский[1936]).

В обширной монографии Я.Воленского "Львовско-варшавская философская школа" приводится список членов этого интеллектуального содружества, насчитывающий 81 особу. Польский философ считает этот список не полным. Критерий Воленского, согласно которому тот или иной философ включен в список членов школы, состоит в том, что в него попали те, кто хоть как-то оказался заметен, прежде всего публикациями. Но и с этой точки зрения, считает Воленский, список не полон. Действительно, в нем отсутствуют имена В.Беганьского, П.Дойссена, Е.Гинзберг, Ф.Габрыля, А.Штёгбауера, т.е. прежде всего львовских философов[64]. Список имен обрывается на тех философах, которые дебютировали в науке в половине тридцатых годов. Студенты последних предвоенных лет такого дебюта вообще не дождались, или же должны были долго ожидать его.

Воленский[1985] задает вопрос: не является ли такое понимание Львовско-варшавской школы чересчур широким? Действительно, не все из вышеупомянутых прямых или непрямых учеников Твардовского были философами. Оставляя в стороне случаи неоднозначные, т.е. филологов, педагогов, психологов и специалистов в области математической логики, которые одновременно были авторами философских произведений, трудно признать философами Блаховского, Яксу-Быковского, Ксату, Ганшинца, Кридля, Линденбаума, Пресбургера или Вайсберга. Вместе с тем проблематика в школе концентрировалась вокруг логики, семантики, методологии науки, а также, хотя и в меньшей степени, вокруг эпистемологии и онтологии, культивируемых согласно четко очерченному логистическому стереотипу. Под этот стереотип не попадает большинство названных ученых, например, Бад, Блауштайн, Филозофувна, Кляйнер, С.Лемпицкий, З.Лемпицкий, Мильбрандт, Наврочинский , Слоневская, Свежавский, Третер или Т.Витвицкий,  в том числе и главные представители Львовско-варшавской школы - Татаркевич и Витвицкий. Воленский[1985] считает использование "логистического" стереотипа в качестве показателя принадлежности к школе ошибочным. Он справедливо замечает, что этот "стереотип не принимает во внимание этики, но именно в этой области многое связывало Татаркевича, Витвицкого, Чежовского и Котарбинского, т.е. логиков и не логиков" (S.24).

Все названные выше ученые несомненно разделяли отношение Твардовского к философии и именно это отношение сплачивало философов с различными интересами и различными взглядами на конкретные проблемы[65]. О связующем начале в школе Домбская ([1948],S.17) пишет следующим образом: "Львовских философов не соединяла какая-нибудь общая доктрина, какой-либо однообразный взгляд на мир. То, что служило основанием духовного единства этих людей, было не содержание науки, а только способ, метод философствования и общий научный язык. Поэтому из этой школы могли выйти спиритуалисты и материалисты, номиналисты и реалисты, логицисты и психологи, философы природы и теоретики искусства". В основе этого разнообразия чужих подходов и проблем лежала забота Твардовского о формировании национальной философии. Ее выражение можно найти в небольшой работе «Еще словцо о польской национальной философии»[1911]. В этой заметке Твардовский отталкивается от статьи Г.Струве «Словцо о польской национальной философии», в которой автор условие развития польской философской мысли видит во «внутренней преемственности (ciaglosci)» и, солидаризуясь со Струве, спрашивает: чем объяснить неудовлетворительное состояние философских исследований и каким путем идти, чтобы устранить его в будущем.[66] Как и Струве он полагает, что национальная философия чрезмерно податлива чуждым влияниям. Развитие национальной философии возможно только тогда, считает Твардовский, когда ее продвижение имеет присущее ей оригинальное направление, а чуждые влияния, имеющие внешнее происхождение, не смогут сбить ее с  этого направления. А таких примеров в истории философии достаточно и «тогда чуждые влияния вместо того чтобы побуждать и оживлять собственную философскую мысль народа, поглощают ее и делают ее полностью зависимой»(S.392). Вместе с тем национальная философия не может возвести китайскую стену, охраняющую ее от чуждых влияний. Выход Твардовский видит в том, чтобы отсечь в чужой философии то, что в ней опасно, а «опасна в ней односторонность и исключительность, которые безраздельно и неустанно превозмогают отечественную философию. Отечественная философия должна быть открыта всем влияниям одновременно, которые пересекаясь и соединяясь, будут уравновешивать друг друга и тем самым, ослабляя свою силу, не утратят ничего из своего богатства и более того - взаимно обогатятся. Тогда ни одна из чужих философий не сможет вторгнуться на ниву отечественной философии, поскольку те прочие ей в этом помешают, но все вместе будут удобрять почву, на которой все буйней будет разрастаться отечественная философия.»(S.392)

Тему национальной философии во вступительной речи в Варшавском университете продолжил Я. Лукасевич [1915 b ]. Пафос его выступления понятен и объясняется долгожданным открытием польского университета в Варшаве.[67] Он высказался следующим образом: « Мы до сих пор не имеем собственного, национального взгляда на мир и жизнь. Сегодня мы еще не способны на такой взгляд, ибо мы  измучены горькой вековой недолей и бедами настоящей войны. И в прошлом мы никогда не имели собственного взгляда на мир и жизнь, а были всегда подвержены чужим взглядам [...] Канта, [...] Гегеля, [...] Конта и Милля. И сегодня мы поддаемся чужым взглядам, немецкому идеализму, английскому прагматизму, французскому бергсонизму [...]. Но сегодня мы, польские философы способны к тому, чтобы склоняя голову перед каждой заслугой, не гнуть шею перед чужими авторитетами. И в философии мы должны освободиться от посторонних влияний и работать над созданием собственного, польского взгляда на мир и жизнь».(S.135)

Философы школы были открыты для новых веяний, течений и направлений зарубежной философии, влияние которой было следствием выездов на стипендии, личных контактов, а также работы над конкретными проблемами. Последний фактор особенно сказался в логике, развитие которой проходило под знаком отношений Фреге и Рассела. Используя заграничные стипендии побывали у Мура - Оссовская ,  у Виттгенштейна - Кокошинская, Домбская и Мельберг - у Шлика. В свою очередь, в Польшу приезжали молодые философы из-за границы, например, Куайн. Польские ученые устанавливали личные контакты на международных конгрессах, а также выезжали с докладами за границу, например, Тарский в Вену, а Лесьневский в Мюнстер, или же принимали заграничных философов в Польше, например, Карнапа, Шольца, Менгера, Вуджера.

§ 2. Организационные структуры в Школе.

Начало организационным структурам Школы было положено во Львове созданием Польского философского общества. На его открытии 12 февраля 1904 г., приуроченном к сотой годовщине смерти И.Канта, Твардовский так охарактеризовал задачи, стоящие перед Обществом: «Польское Философское  Общество не будет служить исключительно какому-либо одному философскому направлению, поскольку оно стремится охватить все направления. Оно будет свободно от всякой односторонности, будет как можно разностороннее. Единственной догмой Общества будет убеждение, что догматизм является наибольшим врагом всякой научной работы. Мы хотим, чтобы все направления научной работы и все взгляды в нашем обществе были направлены к одной цели - поиску истины. Путь к ней - научный критицизм.»([1904],S.241-242) Провозглашенный на открытии Общества курс выдерживался Твардовским с неукоснительной  строгостью в течении всего периода функционирования общества. Через четверть века после начала работы Общества его основатель в юбилейной речи говорил: «Наше Общество можно было бы обвинить в том, [...] что будучи обществом философским оно чрезвычайно мало или, пожалуй, вовсе не занимается вопросами мировоззрения. Все же, - мог бы кто-нибудь сказать, - это важнейшая сторона всякой работы, свойственной философии, если уж формированию такого взгляда служили и служат самые изнурительные творческие усилия выдающихся философов всех времен. А кто же будет отрицать, что потребность в философском мировоззрении все более проявляется также и в нашем обществе. [...] Эти устремления должны быть удовлетворены вне Польского Философского Общества, которое таким образом, возможно, и не выполняет важнейшего из лежащих на нем заданий. Несомненно, для каждого, кому не хватает традиционного религиозного взгляда и кто вместе с тем не умеет смотреть на мир, бессмысленно вышагивая по жизни, для того вопрос философского мировоззрения является чрезвычайно важным делом. Но разве может заниматься распространением какого-либо философского, т.е. метафизического мировоззрения организация, которой присущ характер научного общества, посвятившего себя исключительно методической научной работе, и которая стремится этот характер  сохранить? Разве может  быть община приверженцев какой-то метафизической системы обществом, которое, будучи основано в сотую годовщину смерти Эммануила Канта, главным принципом для себя выбрало научный критицизм, как это я имел честь отметить 25 лет тому, открывая торжественное собрание Польского Философского Общества. Разве научный критицизм не исключает принятие и распространение взглядов, претендующих на окончательный ответ в самых трудных вопросах, которые встают перед человеком? В вопросах, затрагивающих сущность, начало и цель всякого бытия и предназначение человека? Разве можно обосновать их научными методами, сделать при помощи логической аргументации правдоподобными? Как кажется, между философским, т.е. метафизическим взглядом на мир и наукой зияет непреодолимая пропасть, которую еще перед Кантом и, между прочим, сильнее него обозначил Давид Юм.»([1929],S379-380)

Первые восемь лет Общество работало без дотаций и лишь затем стало получать помощь от Австро-венгерской монархии. Свои доходы Общество предназначало на различные цели: на организацию конкурсов, объявленных в «Пшеглёнде филозофичнем», на награждение лучшего доклада, прочитанного в «Философском кружке» среди студентов, выделяло средства на издание журнала библиографии «Die Philosophie der Gegenwart« (члены Общества входили в Международный Комитет этого издания). Работа проходила в основном на собраниях Общества, предназначавшихся для лекций, рефератов, дискуссий. Многие доклады публиковались в «Пшеглёнде филозофичнем», а отчеты о заседаниях и рецензии на доклады - в «Руху филозофичнем». Твардовский следующим образом характеризовал созданное им общество: «Эти собрания отличаются от собраний прочих научных обществ такого типа тем, что право входа в них имеют только члены Общества. Это правило возникло из убеждения, что в области философии следует более старательно, чем в какой-либо иной области предостерегаться от дилетантства. Этому убеждению соответствует также решение статута Общества, согласно которому вступление в Общество в статусе действительного члена зависит от единогласия отделения».([1914-18a],S.386)

В действительности интеллектуальное содружество, группировавшееся вокруг Твардовского, не стремилось к созданию организации с наперед заданной программой. Такой организации и не было создано, а речь может и должна идти об усилиях ученых, небезразличных к судьбе народа. Поэтому Школа не стремилась к образованию собственных организационных структур в виде специальных обществ или собственных периодических изданий, а все ее начинания с полным правом могут быть названы не львовско-варшавскими, а попросту - польскими[68]. Подводя итог своей педагогической и организаторской деятельности Твардовский писал: «Я не учил некой «философии» в смысле какого-то готового мировозрения. Используя выражение Канта, я учил философствовать. Это значит, что я не стремился создать философскую школу, но общий тип философского вышкола именно потому, что те, кто создавал школы, часто грешили неясностью, туманностью и т.п.; я же стремился к ясности мышления и выражения, т.е. к тому, что сегодня, например, Виттгенштейн и Шлик считают сущностью философии».[69] Примером другого общепольского начинания может служить забота Твардовского о создании библиографии польской философской мысли. В статье «К вопросу о польской философской библиографии» он писал: «Исчерпывающая и точная библиография является одним из важнейших факторов организации научной работы. Это убеждение привилось даже у нас, хотя вообще-то мы так мало склонны к организации самих себя и своей деятельности. Однако не в каждой области научной работы это убеждение преобразилось в действие; хуже всего дела обстоят, быть может, в сфере философии, где более чем в каких-либо иных областях рациональной деятельности это отсутствие [библиографии] становится препятствием в поддержании преемственности (ciaglosci) в работе».([1914-18b],S.387)[70] Ретроспективная библиография, считает Твардовский, нужна сегодняшнему поколению, но еще более она нужна поколениям будущих философов. Выполнению этой задачи должен был служить основанный Твардовским  «Рух филозовичны», публиковавший библиографию и рецензии на появившиеся работы. Задача эта чрезвычайно трудная и Твардовский обращается ко всем работающим в области философии с тем, чтобы «каждый философствующий автор прислал в редакцию «Руху Филозофичнего» по одному экземпляру каждой работы, хотя бы эта работа представляла собой какую-то маленькую заметку, помещенную в журнале.»(S.388) Начиная с 1911 г. стараниями Твардовского библиография польской философии становится доступной и на международной арене в издаваемой А.Руге «Международной философской библиографии».[71] Материал к этим публикациям готовили члены Польского Философского Общества.

Среди организационных начинаний, помимо уже упоминавшегося первого в Польше философского общества во Львове (1904), следует назвать созданный в Варшаве по инициативе В.Вериго Институт философии (1915). После преждевременной смерти В.Вериго в 1916 г. Институтом стал руководить Лукасевич. В 1927 г. Институт соединился с Польским психологическим обществом, образовав Варшавское философское общество. Философские общества появились также и в других университетских центрах - в Кракове, Люблине, Познани и Вильнюсе. До 1939 г. все философские общества в Польше существовали самостоятельно и их объединение произошло только после второй мировой войны. Научная, а особенно лекционная деятельность в этих обществах проходила весьма интенсивно и участие в ней философов Львовско-варшавской школы было значительным; во Львове и Варшаве влияние членов школы было доминирующим. В 1933 г. по инициативе Лукасевича в Варшаве было создано Польское логическое общество.

В период между двумя войнами состоялось три обще польских философских съезда: I съезд - во Львове (1923), II съезд - в Варшаве (1927), III - в Кракове (1936).[72] Инициатором проведения съездов выступил Твардовский, который организовал съезд во Львове и активно участвовал в подготовке двух последующих. Съезды во Львове и Варшаве проходили под знаком Школы, участники которой были на этих съездах основными докладчиками; в Кракове же из 70 представленных докладов только 24 принадлежали участникам Школы.

Философские съезды имели свою предысторию в секциях съездов польских врачей и естествоиспытателей, первый из которых состоялся в 1869 г. в Кракове. В программы этих съездов философия входила сначала опосредованно в той мере, в какой ее проблематика касалась естественных наук, прежде всего медицины и психологии. Со временем психологические секции съездов врачей и естествоиспытателей своей проблематикой начали контрастировать с тематикой медицины и естествознания. Например, на секции психологии IX съезда в 1900 г. были прочитаны доклады В.Беганьского - "Психологический анализ аксиом логики", Ю.Кодисовой - "О сущности научных понятий", К.Твардовского - "К вопросу классификации явлений психики". Философская секция на X съезде появилась в результате предложения Твардовского, предполагаемого руководителя секции психологии. Свои мотивы он аргументировал тем, "что в последние десятилетия прошедшего столетия философия обрела свое старое значение, что сами представители естественных наук все чаще и интенсивнее начали заниматься философской проблематикой. Кажется, тогда было бы желанным, чтобы это отношение между философскими науками и естественными нашло свое выражение в создании отдельной философской секции на съездах естествоиспытателей. Для предлагающего забрезжила также надежда, что секции философии Съездов врачей и естествоиспытателей смогут скорее, чем это могли сделать секции психологов, собрать всех, кто работает у нас в области философии, что эти секции станут чем-то в роде съездов польских философов".[73] В 1907 г. состоялся X съезд, на секции философии которого было прочитано 18 докладов (было подано 31, но 13 отклонено). Но лишь на XI съезде естествоиспытателей и врачей в 1910 г. секция философии, собравшая практически всех работающих в этой области знаний, приняла решение о созыве в 1914 г I Польского Философского Съезда. В организационный комитет вошли представители различных кругов философской мысли: К.Твардовский, Я.Лукасевич, В.Вериго, И.Гальперн, Т.Гарбовский, М.Страшевский. Это был последний съезд врачей и естествоиспытателей, в составе которого философы выступали отдельной секцией. Однако события 1914 г. не позволили созвать I съезд. Принятое на секции предложение Твардовского удалось реализовать лишь через 12 лет.

Решением от 12 мая 1921 г. руководство Польского философского общества во Львове вновь взялось за организацию съезда, предложив место и дату - Львов, 1923 г. Эта инициатива была поддержана в Варшаве и вновь был создан оргкомитет, включавший представителей всех университетских центров Польши. Первый съезд философов собрал 123 участника, из которых 47 проживало во Львове, 36 - в Варшаве, 10 - в Кракове и прочие в других городах Польши. Таким образом, в 1923 г. Львов еще оставался философской столицей Польши. Материалы Первого философского съезда были изданы "Памятной книгой" как 4 тетрадь ежегодника N30 (1927) "Пшеглёнда филозофичнего". Отчет о съезде был также помещен в "Рухе филозофичнем" (t.7, nr.9-10 (1923)). Работа съезда проходила в пяти секциях: логики (пред. Т.Чежовский и Л.Хвистек), метафизики и эпистемологии (пред.- Т.Гарбовский и Б.Борнстайн), психологии (пред. - В.Витвицкий и С.Блаховский), истории философии (пред. - В.Татаркевич и И.Мысьлицкий), в общей секции (пред. - З.Геринг).

Отметим некоторые выступления, которое в дальнейшем получили развитие. Первое пленарное заседание было посвящено свободе воли, на котором выступили представители Вильнюсского университета. На втором пленарном заседании рассматривалась теория действий в двух докладах - Т.Котарбинского (Варшавский университет) "Основы теории действий" и М.Боровского (Варшава) "О составляющих и видах действия". Первый докладчик постулировал отдельную специальность, которую предложил назвать праксеологией. На объединенном заседании секций логики и истории философии Ян Лукасевич говорил "О логике стоиков", сравнивая ее с аристотелевской логикой, считая, что историю логики стоиков следует написать заново, а существующие в ней оценки поддать ревизии. В дискуссии по этому докладу прозвучал один голос. Состоялось также совместное заседание секций логики и метафизики и эпистемологии, на котором К.Айдукевич выступил с докладом "О применении критерия истинности". В дискуссии по докладу выступило 9 человек.

Темы выступлений участников в общем соответствовали названиям секций и были разнообразны. На съезде не доминировало какое-либо единственное мировоззрение или единственная методология, хотя с учетом места проведения значительное число участников принадлежало к школе Твардовского.

Среди резолюций I польского философского съезда отметим ту, которая способствовала формированию не только собственно философской среды, но и на многие годы определила развитие прочих наук, семена которых падали на обработанную философской рефлексией почву разума подрастающего поколения. Речь идет об увеличении числа часов, предназначенных на преподавание философии в средней школе. Вместе с тем съезд обратил внимание на необходимость написания школьных учебников и выработки рекомендаций для учителей философии в средней школе.

Вопросы пропедевтики философии в средней школе еще перед I мировой войной были в центре внимания философских кругов, в частности, Польского философского общества во Львове. К проводившейся в тот период дискуссии тотчас возвратились после обретения Польшей независимости. В "Руху филозофичнем" (nr.5, 1919-1920) К.Твардовский опубликовал две статьи, посвященные преподаванию философии. Предложения Твардовского сводились к увеличению в старших классах объема времени, отведенного на пропедевтику философии, состоящей главным образом из психологии и логики, до трех часов еженедельно. В 1924 г. Польское философское общество во Львове выслало в адрес Министерства вероисповеданий и публичного просвещения меморандум "К вопросу о философской пропедевтики в средней школе", напечатанный затем в восьмом томе "Руху филозофичнего" (1923-1924). В меморандуме подчеркивалось значение пропедевтики философии (логики и психологии) для развития мышления и характера молодежи, причем обосновывалась необходимость увеличения числа часов преподавания, превышающих три часа еженедельно. Меморандум львовян получил отклик в сродных организаций в Варшаве, Кракове и Познани, которые прислали в Министерство письма поддержки. Министерство обещало рассмотреть выдвинутые постулаты и по возможности реализовать их.[74] Поскольку резолюции Первого съезда философов не удалось воплотить ни в части, относящейся к увеличению количества часов преподавания, ни в части издания методических материалов и учебников, то к этим вопросам вернулись на Втором польском философском съезде.

Первый съезд поручил также Объединенному комитету съездов провести подготовительные работы, направленные на объединение всех философских обществ в одно с главным органом управления во Львове и отделениями во всех университетских центрах. Хотя и эту резолюцию не удалось реализовать, она свидетельствует о ведущей роли Польского философского общества во Львове в период между двумя войнами.

Второй польский философский съезд состоялся в 1927 г. в Варшаве. Ему предшествовали интеграционные процессы в научной среде, близкой к философской. Прошли съезды польских психиатров, юристов, историков и философов медицины, собрался XII съезд врачей и естествоиспытателей, на котором работала секция истории и философии медицины и естественных наук. В 1925 г. В.Витвицкий, отвечая на анкету "Что Польша теряет в результате недостаточного культивирования наук" утверждал, что недостатки в изучении философии в Польше происходят из-за слишком малого числа философских кафедр и специализированных изданий, книжек, почти полного отсутствия устных дискуссий и полемик в научных обществах, публичных выступлений, прогалин в философском образовании школьной молодежи. В конечном счете, полагал Витвицкий, из-за этих недостатков теряет как государство, так и большинство граждан.[75] Как показала последующая дискуссия на съезде, это было в сущности мнение всего философского сообщества.

Созыву Второго философского съезда предшествовала дискуссия о проведении общеславянского философского съезда. Идея такого съезда пропагандировалась профессором философии Загребского университета Владимиром Дворниковичем. С польской стороны за организацию общеславянского съезда на страницах чешского журнала "Prager Presse" в 1928 г. высказался С.Блаховский.[76] Отстранено, но пожалуй негативно, к идее общеславянского съезда отнесся В.Витвицкий в отчете с Международного философского конгресса в Неаполе, который он опубликовал в "Руху филозофичнем".[77] Критические замечания Витвицкого побудили Блаховского вернуться к идее такого съезда и вновь изложить аргументы "за" именно на страницах "Руху филозофичнего". Он напомнил, что еще во время Международного философского конгресса в Болоньи в 1911 г. собравшиеся отдельно славянские философы обсуждали вопрос созыва общеславянского съезда в Праге. В связи со вспыхнувшей Первой мировой войной работы по подготовке проведения такого съезда были прерваны, но идея оказалась незабытой и вновь ожила в начале 20-х годов. Редакция "Руху филозофичнего" предоставила свои страницы для дискуссии по вопросу, затронутому Блаховским, хотя вскоре оказалось, что идея созыва общеславянского съезда в Праге вновь неактуальна. "За" съезд решительно высказались Т.Чежовский, Т.Котарбинский, Я.Лукасевич, М.Собеский и Ч.Знамеровский. В прочих голосах звучали разного толка оговорки, но никто из высказывающихся на страницах журнала не отбрасывал идеи съезда.

В марте 1926 г. в Варшаве собрался Объединенный комитет философских съездов под председательством К.Твардовского и принял постановление о созыве Второго съезда в Варшаве осенью 1927 г. К идее проведения общеславянского съезда, высказанной в статье С.Блаховского и затем дискутировавшейся на страницах журналов, Комитет отнесся позитивно, решив, что на Второй польский философский съезд славянские философы будут приглашены поименно. Был избран Исполнительный комитет съезда во главе с Твардовским и членами - Т.Котарбинским, Я.Лукасевичем, В.Татаркевичем и В.Витвицким. На одном из его заседаний в рабочем порядке была установлена дата проведения съезда[78] и формы приглашения для участия в его работе. В отношении славянских философов было предложено выбрать в каждом из центров философии за пределами Польши по одному представителю и поручить ему пригласить земляков, установив предварительно верхний предел участников от страны. Представлять Комитет съезда от российской эмиграции было решено просить Николая Лосского.

Заседаниям Второго польского философского съезда непосредственно предшествовал I съезд философских кружков студентов польских университетов. С вступительной лекцией "О понятиях и функциях философии вообще" выступил Я.Лукасевич. Среди участников этого собрания можно встретить имена активных позже философов и логиков: Л.Блауштайна, Т.Витвицкого[79], И.Домбской, А.Линденбаума, Е.Гинзберга, М.Кокошинской, В.Ауербаха, М.Енджеевской, С.Лушчевской, Г.Мельберга, С.Фридмана.

Второй польский философский съезд собрал 147 участников из всех научных центров Польши. Было выдано 206 входных билетов для студентов и желающих присутствовать на заседаниях. Из заграничных гостей в работе съезда приняли участие: Н.Бердяев - русский (Кламар под Парижем); Р.Буяс -хорват (Загреб); С.Франк - русский (Берлин); С.Гессен - русский (Прага); И.Лапшин - русский (Прага); Н.Лосский - русский (Прага); И.Мирчук - украинец (Берлин); Б.Петроневич - серб (Белград); К.Воровка - чех (Прага); К.Чехович - украинец (Берлин); С.Карчевский - русский (Прага); Ф.Пеликан - чех (Прага). Открыл съезд 23 сентября в зале Варшавского университета К.Твардовский. Среди прочих с приветствием к съезду от имени Русского научного общества в Праге обратился Н.Лосский. Помимо пленарных заседаний работа съезда проходила в семи секциях: истории философии, метафизики и эпистемологии, семантики, логики, философии естествознания, эстетики и психологии.

Остановимся на некоторых пленарных докладах, собравших наибольшее число голосов в дискуссиях по ним. В день открытия с первым пленарным докладом "Про метод в философии" выступил Я.Лукасевич. Его выступление было пронизано критикой существующей философии и содержало программу развития философии научной, основывающейся исключительно на аксиоматическом методе, культивируемом логиками. В девяти выступлениях по докладу Лукасевича оппоненты ставили ему в вину необъективность оценок философии как в целом, так и ее частей, чрезмерное упование на используемые в настоящее время формализм, а также разрыв исторической преемственности с последующими исследованиями. Н.Бердяев выступил с пленарным докладом "Метафизическое исследование свободы", в котором предполагал существование двух видов свободы: иррациональную свободу, недетерминированную - это свобода выбора между Благом и Злом, и разумную свободу, определяемую Истиной и Благом. Он полагал, что иррациональная свобода порождает Зло, разумная же свобода, определяемая Истиной, является Божественной свободой, а не человеческой. Хрестиянская философия - это философия свободы, а ее настоящим основанием служит идея Бога-Человечества[80]. Выступление Бердяева вызвало чрезвычайно оживленную дискуссию, в которой приняло участие 10 делегатов. Наряду со словами признания представленной концепции прозвучали и голоса сомнения, относящиеся к понятию недетерминированной свободы и возможности психологического исследования определенных состояний (чувств) свободы.

В последний день пленарных заседаний с докладом "Славянская философия" выступил Иван Мирчук (Берлин), в котором дал общую оценку славянской философии и наметил направления дальнейшего сотрудничества на основе характерного свойства славянской мысли, каковым является гармония между теорией и практикой. Исходной позицией для Мирчука послужила философия Г.Сковороды. В дискуссии по докладу выступило восемь участников съезда, большинство которых подвергло сомнению осмысленность выражения "славянская философия".

Отметим также работу секции логики, в которой председательствовали Я.Лукасевич и К.Твардовский, а секретарем был Г.Греневский. Состоялось 11 выступлений. С тремя докладами, посвященными основаниям теории классов, онтологии и логистике выступил С.Лесьневский.[81]

Всего было прочитано 70 докладов 59 участниками. Материалы Съезда оказались опубликованными в виде "Памятной Книги" как 1-2 тетради  "Пшеглёнда Филозофичнего" (R.31(1928)). Наиболее активными были философы Варшавы, затем Львова, Кракова и Познани. Гости Съезда выступили с 15 докладами, в том числе 8 было прочитано русскими, 3 -украинцами, чехами и югославами - по 2. По завершении Второго съезда от имени Варшавского университета с прощальным словом выступил ректор, а затем от имени Российского научного института в Берлине речь произнес С.Франк. Кратким словом благодарности участникам съезда К.Твардовский закрыл заседания.

Инициатива проведения Третьего польского философского съезда также принадлежит К.Твардовскому, направившему 25 февраля 1933 г. письмо к членам Объединенного комитета философских съездов. Будучи председателем этого комитета Твардовский поставил перед его членами ряд вопросов, касающихся организации съезда. Относительно места проведения члены Комитета быстро пришли к согласию, выбрав Краков. Однако со временем созыва съезда возникли трудности из-за дат проведения предполагаемых в будущем международных конференций.[82] После долгих консультаций членов Комитета было решено созвать съезд в 1936 г.

Третий съезд польских философов начал работу 24 сентября 1936 г. в зале Ягеллонского университета. После выборов Президиума, почетным председателем которого стал К.Твардовский[83], с первым пленарным докладом "Что дала современной философии математическая логика?" выступил Я.Лукасевич. Речь в нем шла о значении многозначных логик. Однако логика не только не доминировала на съезде в Кракове, но и была представлена, пожалуй, убого. На секции логики, которую возглавлял Лукасевич, было прочитано только три доклада, два из которых принадлежали гостям из Белграда (Б.Петроневич) и Вены (Р.Ранд). Много интенсивнее работа проходила в других секциях: истории философии (18 докладов), теории познания и онтологии (18 докладов), эстетики (10 докладов), социологии и этики (17 докладов), психологии (19 докладов). Всего было прочитано 88 докладов, которые затем редакцией "Пшегёнда Филозофичнего" были напечатаны в виде "Памятной Книги" Третьего польского философского съезда (1936).

Это был последний съезд философов перед II мировой войной. Даже короткий обзор первых трех Съездов свидетельствует о решающей роли в их организации интеллектуального содружества, названного затем Львовско-варшавской философской школой.

Философы Львовско-варшавской школы публиковали свои работы в обще польских изданиях - "Пшеглёнде филозофичнем" (Философском обозрении), "Руху филозофичнем" (Философском движении), "Квартальнику филозофичнем" (Философском ежеквартальнике), главным образом в первом из названных изданий. Ряд работ логики публиковали в журнале "Fundamenta Mathematicae". В 1935 году по инициативе Р.Ингардена увидел свет журнал "Studia Philosophica", предназначенный для публикации работ польских философов на иностранных языках. Война прервала издание этого журнала (до 1951 г. вышло четыре тома с многочисленными работами философов Львовско-варшавской школы.) Я.Лукасевич намеревался издавать специализированный журнал по логике "Collectanea Logica". Первый том оказался подготовленным к печати в 1939 году, но был уничтожен в сентябре во время бомбардировки Варшавы.

§ 3. Школа в период II мировой войны и послевоенное время.

Обычно принято считать, что с началом войны Школа прекратила свое существование[84]. И тем не менее, как кажется, необходимо обсудить судьбы отдельных представителей и Школы в целом после 1939 года.

В мае 1939 г. умер один из наиболее оригинальных и выдающихся участников Львовско-варшавской школы - Станислав Лесьневский. Война произвела ужасные опустошения в рядах этого интеллектуального содружества. Утратили жизни (главным образом были убиты) следующие упоминавшиеся выше философы и логики: Ауэрбах, Бад, чета Блауштайнов, Вайсберг, Зайковский, Игель, чета Линденбаумов, З.Лемпицкий, Мильбрандт, Мосдорф, Ортвин, Паньский, Пресбургер, Райгородский, Рутский, Саламуха, Шмирер, Третер. В первые годы после войны умерли Витвицкий, Завирский и Смолька.

В предисловии к "Философским фрагментам. Серия II. Памятная книга к юбилею 40-летия педагогической работы профессора Тадеуша Котарбинского в Варшавском университете" можно прочитать: "Первая серия "Философских фрагментов" вышла в 1934 г. за счет учеников, чьи имена фигурируют на одной из первых страниц книжки. Сегодня из состава в пятьдесят одну особу не живет двадцать. О пяти наших коллегах отсутствуют какие-либо сведения и кажется обоснованным предположение, что их имена следует дописать к двадцати предыдущим". Приводя эту цитату в своей книге о Львовско-варшавской школе ее историк Я.Воленский [1985] с болью и сожалением продолжает: "И хотя эти слова были написаны в 1958 году, эти двадцать пять человек в действительности полностью являются жертвами войны. А ведь первые "Фрагменты" изданы 51 особой, теми, кто уже в 1934 году был квалифицированным философом. А сколько погибло тех, кто закончил учебу позже, кому учебу прервала война и наконец те, кто приступил к учебе во время войны? Не знаю, возможен ли ответ на этот вопрос, в конечном счете касающийся не только Львовско-варшавской школы, но и польской философии вообще"(S.28).

Военные потери Львовско-варшавской школы - это не только персональные потери. Это также замедление на шесть лет нормального процесса научной и педагогической работы, это утрата значительной части публичных и частных библиотечных фондов. В годы войны был уничтожен ряд написанных и уже подготовленных к публикации работ, в том числе монографии Лукасевича о силлогистике Аристотеля и Бохеньского о логике Теофраста, содержащая важные результаты рукопись Лесьневского и обширная реконструкция его теорий, проведенная Собоцинским, уже упоминавшийся первый том "Collectanea Logica", а также перевод Котарбинским "Нового Органона" Ф.Бэкона. Но было в это время написано и несколько значительных работ. Витвицкий создавал свои "Нравственные беседы"[1957], Оссовская кончила написание трактата о морали [1947], а Татаркевич подготовил свои размышления о счастье [1947]. Не удивительно, что во время войны этическая проблематика превалировала. В предисловии к своей книге Татаркевич [1947] пишет: "Значительная часть этой книги была написана во время второй мировой войны, в 1939 - 1943 гг. Может показаться странным, что работа о счастье создавалась тогда, когда люди переживали самое большое несчастье. И однако, это понятно: в несчастье больше думается о счастье"[85](С.29).

Во время оккупации польские университеты не проводили занятий. Учеба продолжалась путем тайного преподавания. Философы Львовско-варшавской школы также принимали участие в работе т.н. "подземного университета". В Варшаве читали лекции и проводили семинарские занятия Лукасевич, Котарбинский, Татаркевич, Оссовские, Саламуха, Слупецкий, Собоцинский, Штейнбарг, во Львове - Айдукевич и Домбская, в Вильнюсе - Чежовский. Время войны совпало со временем учебы Генрика Хижа, Яна Калицкого, Анджея Гжегорчика, Ежи Пельца, которых можно считать последними представителями Львовско-варшавской школы. Пельц вспоминает: "Вошел очень щуплый, вроде бы уставший, с проседью, но еще не совсем седой, пожилой господин. Быстро поздоровавшись, подошел к указанному ему хозяйкой креслу и присел на краешек. [...] Затем наклонился вперед, вытянул долгую, худую шею из просторного, как и у всех в то время, воротничка, прикрыл глаза и [...] начал говорить: "Сегодня я буду говорить о том, что значит "выражать непосредственно", "опосредованно", "высказывать", "высказывать мысль"". Так без излишних вступлений началась первая лекция Тадеуша Котарбинского в первом семестре наших тайных университетских занятий осенью 1942 г." (Pelc[1994],S.39).

Но не только смерть опустошила шеренги Львовско-варшавской школы. Во время войны или вскоре после нее Польшу оставили, Бохеньский, Вундхайлер, Йордан, Калицкий, Леевский Лукасевич, Мельберг, Познаньский, Собоциньский, Хиж, а Тарский оказался в Соединенных Штатах Америки еще перед войной. Судьбы оставивших Польшу философов различны, но все (кроме Вундхайлера) продолжили научную карьеру. Наиболее значительного положения достиг Тарский. Он стал профессором в Калифорнийском университете, создал большую, т.н. калифорнийскую школу теории моделей, которая оказала доминирующее влияние на развитие логики после второй мировой войны. Лукасевич получил кафедру логики в Королевской Академии наук в Дублине. Хиж является профессором лингвистики в университете Пенсильвании. Мельберг был профессором философии науки в Торонто, а затем возглавил кафедру в Чикагском университете (после Карнапа). Познаньский стал профессором в Еврейском университете Иерусалима, Сабоциньский - в католическом Notre Dame университета штата Индиана, а Бохеньский - в католическом университете швейцарского Фрайбурга. Калицкий работал преподавателем в Калифорнийском университете, а Леевский - в университете Манчестера. Вне университетского окружения остался только Йордан. Как правило, научная деятельность перечисленных философов после войны продолжалась в сферах тех интересов, которые сформировались еще в Польше и были связаны главным образом с логикой и ее историей.[86]

После войны в Польше проходила бурная организация и реорганизация научной жизни, вызвавшая миграцию университетских преподавателей. Вследствие территориальных изменений два университета - во Львове и Вильнюсе оказались за границами страны. Но тут же возникли четыре новых: в Люблине, Лодзи , Торуне и Вроцлаве. Миграционные процессы коснулись также ученых из Львовско-варшавской школы. Чежовский и Яськовский оказались в Торуне, Айдукевич - в Познани (до 1954 г.), а позже - в Варшаве, Домбская - в Гданьске, приезжая на лекции в Варшаву, Кокошинская - во Вроцлаве, Слупецкий - в университете им. М. Кюри-Склодовской в Люблине, а с 1948 года - во Вроцлаве, Свежавский и Корцик начали работать в Католическом университете Люблина, Лушчевская-Романова - в Познани, Мельберг (до момента выезда из Польши) - во Вроцлаве. Котарбинские, Мостовский, Оссовские, Татаркевич и Витвицкий остались в Варшаве, Завирский - в Кракове. Какое-то время Котарбинский преподавал в Лодзи, но более занимался организацией университетской жизни, будучи ректором Лодзинского университета. В тяжелые послевоенные годы (1949 - 1956) некоторые философы Школы были лишены права преподавания (Оссовские, Татаркевич, Домбская), другим (Котарбинский, Айдукевич, Чежовский, Кокошинская) было позволено преподавать исключительно логику. Окончательная "географическая" стабилизация Школы наступила в 1957 г. Айдукевич, Котарбинские, Мостовский, Оссовские и Татаркевич были профессорами Варшавского университета, Домбская и Громская возглавили кафедры в Ягеллонском университете Кракова, Чежовский, Яськовский, Кокошинская, Корцик, Лушчевская-Романова, Слупецкий и Свежавский остались в тех научных центрах, в которых работали в конце сороковых годов. В середине 50-х годов во всех университетах, кроме Лодзинского и Люблинского, работали представители Львовско-варшавской школы.

После войны было возобновлено издание выходящих ранее изданий: в 1946 г. в Варшаве появился "Пшеглёнд Филозофичны", в Кракове - "Квартальник Филозофичны", в 1948 г. в Торуни - "Рух Филозофичны". В 1948 г. увидел свет третий очередной том "Studia Philosophica" (за 1939-1946 гг.), а в 1951 г. - четвертый том (за 1949-1950 гг.). После непродолжительного довольно мирного сосуществования различных философских направлений в конце 40-х годов дошло до открытой конфронтации представителей различных течений с марксистами, выступавшими в роли хозяев идеологии и цензоров. Их стремление унифицировать философскую среду привело к тому, что уже в 1949 г. перестает выходить "Пшеглёнд Филозофичны", в 1950 г. - "Рух Филозофичны" и "Квартальник Филозофичны".

После 1945 г. в общей сложности с университетами Польши были связаны и активно работали 19 человек, принадлежавших к Львовско-варшавской школе, а после 1948 г. - 16 человек. Несомненно, число это велико, но все же превалирует мнение, что Школа прекратила свое существование. Почему же нельзя считать послевоенный период еще одной стадией развития философской школы? Историк Школы Воленский [1985] пишет, что «уклончиво на этот вопрос можно дать простой ответ: это был период упадка». Однако он уходит от прямого ответа, пытаясь привести, главным образом, социологические объяснения. Но помимо социологических факторов были причины метафилософского характера, которые можно весьма грубо очертить следующим образом: Школа исчерпала потенциал философии, которую культивировала, несмотря на то, что существенной философской переориентации не произошло. Вернемся к социологическим объяснениям Я.Воленского [1985], достаточно полно отразившим внешние причины «упадка» Львовско-варшавской школы.  Вследствие смерти и эмиграции школа в 1939-1948 гг. утратила 34 философа, в том числе нескольких первого ранга; к этим последним принадлежат прежде всего Лесьневский, Лукасевич, Тарский, Витвицкий и Завирский. Таким образом, Варшава потеряла лидеров прежде всего среди логиков, из которых в Польше осталось только три человека - Яськовский, Мостовский и Слупецкий. Наибольшие потери пришлись на вторую и третью генерации школы, т.е. поколения, которые должны были составить будущее школы. Однако реальные потери были более значительны. После второй мировой войны многие не вернулись к философии, а филологи, педагоги, психологи,  принадлежавшие к Школе, стали высказывать меньшую заинтересованность философией, чем ранее. Но и среди оставшихся произошли существенные изменения. Логики почувствовали себя более связанными с математикой, чем с философией. В этой связи историк Школы Воленский [1985] считает, что научная школа полностью потеряла один из своих столпов - математическую логику и это было следствием неизбежного процесса специализации. Специализация сказалась и на других областях философии. Попросту говоря, чувствовать себя историком философии, специалистом по эстетике, этике или эпистемологом стало более существенным, чем принадлежать к Львовско-варшавской школе. Воленский справедливо замечает, что «силой Львовско-варшавской школы было мощное окружение, склонное к самоидентификации со школой; оно служило противовесом, наметившейся уже в межвоенный период специализации. Между прочим это окружение не возродилось после войны и по причине упоминавшихся миграционных процессов, а также более значительной, чем ранее географической разбросанности; следовательно школа утратила основной фактор самоидентификации»(S.31).

Почему не возродилась школа, конечно, уже не львовская и даже не варшавская, а просто польская философская мысль, формирующим началом которой стали бы принципы, заложенные Твардовским? Ведь остались старые мастера - Айдукевич, Чежовский, Котарбинский и Татаркевич - необычайно деятельные на педагогическом поприще. После войны они действительно воспитали не меньшее число учеников, нежели перед войной, но почти никто из них не причислял себя к наследникам Школы [87]. Многие восприняли проблематику, язык и даже стиль мышления, культивировавшийся в Школе, но вместе с тем относились к ней как чему-то прошлому. Воленский [1985] считает, что «основным фактором было сознание необходимости иной концепции философии, философии, не избегающей выборов мировоззрения. Частично это было влияние марксизма, частично - влияние общей ситуации в мировой философии, которая после войны шла в направлении «ангажированной философии»»(S. 31). Но поскольку ученики профессоров из Львовско-варшавской школы занимались прежде всего конкретными проблемами, то пожалуй это скорее всего свидетельствует об обратном, о нежелании участвовать в разработке проблем, окрашенных каким-либо мировоззрением. Правда, были  сторонники той или иной философской ориентации, чувствовавшие себя марксистами, феноменологами, экзистенциалистами, неопозитивистами или неотомистами. Значимость психологической компоненты, определяющей единение Львовско-варшавской школы, ее самоидентификацию, позволившую выработать иммунитет к различного рода идеологиям, заключалась в том, что в Школе были безразличны ко всему, кроме истины. В новых условиях такая позиция плохо согласовывалась с окружающей действительностью. Да и сама истина оказалась чем-то более сложным, нежели считал Твардовский; научная истина оказалась ограниченной интерпретациями в различных областях знания и потому частичной. Как кажется, открытие многозначных логик, разложивших истину,  уже предвещало не столько трудности с их интерпретацией, сколько разделение последующих поколений на течения, специализации, направления, группировки и т.п.

И наконец, очертим требования, которые предъявлялись к философу из Львовско-варшавской школы. Во-первых, он должен иметь философское образование, а также обладать знаниями в объеме университетского курса по одной из дисциплин, желательно естественнонаучной. Философское образование должно быть историческим и систематическим. Особое внимание обращалось на знакомство с современным состоянием философских знаний, так необходимых философу-аналитику.  Вместе с тем истории философии уделялось особое внимание, а членов Школы среди приверженцев аналитической философии особенно выделяло как раз знание истории, которое может служить знаменем школы. Согласно принятому в Школе стандарту философ должен свободно себя чувствовать во всех областях систематической философии, а в одной из них особенно основательно ориентироваться. К сказанному остается добавить знание иностранных языков, непременно включающих старогреческий и латынь. В подтверждение сказанному все же приведем цитату из работы, названной «О потребностях польской философии». Твардовский [1918] пишет: «Философ должен уметь справляться с оригинальными текстами древних авторов, ибо иначе он не сможет обратиться к источникам европейской философии; он должен настолько знать математику, чтобы перед ним не были закрыты врата к исследованиям с пограничья математики и логики, а также к психофизическим методам; он должен обладать необходимыми ему в психологии мышления сведениями из области физики и химии, а в области психологии вообще - из области анатомии и физиологии нервной системы; он должен ориентироваться в результатах и направлениях современной биологии, знакомство с которыми ему необходимо при изучении современных теорий этики и эстетики»([1927],S.159).

Первое поколение учеников Твардовского полностью соответствовало перечисленным требованиям, хотя уже тогда началась специализация. Несмотря на наступающую специализацию с этими условиями справлялись и философы, получившие образование в межвоенный период - за исключением, разумеется, группы молодых варшавских логиков, окончивших естественно-математическое отделение, но и они, как правило, имели солидную философскую подготовку. Согласно принятому в Школе стилю философ обязан ясно мыслить и четко формулировать вопросы и ответы. Он постоянно должен заботиться о как можно лучшем обосновании своих утверждений как с формальной, так и с лексической точек зрения. Вместе с тем он должен постоянно помнить, что эпистемологические ценности имеют также и моральное достоинство, а моральные - эпистемологическое.

Глава 3.   ФИЛОСОФСКИЕ ВЗГЛЯДЫ ОСНОВАТЕЛЯ ШКОЛЫ.

§ 1. Концепция философии К.Твардовского.

Намерения, с которыми Твардовский прибыл во Львов, можно реконструировать на основании его инаугурационной речи при вступлении в должность профессора. По традиции в такой речи излагается позиция ученого и предполагаемое направление его деятельности на кафедре, которую отныне он будет возглавлять. Конечно, от доклада, рассчитанного на широкие круги университетских преподавателей, не следует ожидать субтильных дистинкций в решении фундаментальных вопросов философии, но важна аргументация Твардовского при отстаивании научного характера философии и ее ядра - метафизики.

Прежде всего автор подвергает сомнению правомерность отнесения творчества какого-либо философа к одной из рубрик широко распространенных классификаций, полагая, что идеализм, реализм, материализм, монизм и т.д. не более чем лозунги, «под которыми философы приучились восхвалять собственные и преследовать чужые плоды разума.» ([1994a],S.227) И уж конечно, Твардовский отвергает в границах философских направлений, например идеализма, авторитарное начало в виде приверженности к платонизму, берклеизму и т.д. Когда же Твардовского спрашивали, куда он себя относит, его ответ был следующим: «Образцом для себя я выбрал Сократа и на вопрос отвечал вопросом; я спрашивал, как выглядел бы аналогичный вопрос, обращенный к представителю какой-либо естественной науки? Можно ли вообще подобным образом спрашивать зоолога или физика и что по отношению к исследователю природы подобный вопрос мог бы значить?»(S.227/228) Вызванное таким «ответом» недоумение у приверженцев разного вида «- измов» Твардовский объясняет молчаливо разделяемым большинством философов допущением о существовании бездны между естественными и философскими науками.

Таким образом, центральным пунктом первого публичного доклада при вступлении в должность было выяснение отношения между естественными науками и философскими. Рассматривая предмет и метод как первых, так и вторых Твардовский связующее звено между ними видит в метафизике, к которой относит прежде всего теорию отношений; не разделяют эти две группы наук и используемые в них методы, среди которых Твардовский выделяет индукцию и дедукцию, причем он неявно предполагает, что по мере развития научной дисциплины в ней начинает превалировать дедуктивный метод, как например в механике. На этом основании автор доклада считает, что со временем «этика и эстетика также должны быть дедуктивными науками, только здесь еще нет согласия в отношении основных законов, из которых удалось бы путем дедукции вывести отдельные нормы этического и эстетического оценивания».(S.231)

Будучи сторонником метафизики Твардовский вместе с тем являлся  противником т.н. метафизицизма, усматривая недостаток этого последнего как в априорности принимаемых постулатов и их максимальной общности, так и в источнике понятий, которые «дремлют где-то на дне человеческой души. А поскольку нет двух одинаковых душ, то каждый из иного исходя допущения и к иным приходил выводам. Отсюда - заключает Твардовский - возникло большое число конкурирующих между собой систем».(S.232) Выход он видит в наследовании примеров, которые подают естественные науки «тихой, систематической, опирающейся на факты, а не витающей в облаках работой, медленно продвигаясь уверенным шагом все дальше и выше».(S.232)

Трезво глядя на состояние дел в выбранной области Твардовский ратует «не браться за построение философской системы», не боясь осуждения за то, что он отнимает у метафизики ее существеннейшую черту, предполагающую целостное трактование результатов отдельных исследований. Не без сожаления он констатирует: «Итак все, что бы мы в метафизике не делали, является частичным синтезом; то, что мы не обладаем полным синтезом, охватывающим все без исключения - это несомненная истина, факт, который неустраним никакими спекуляциями. Но лучше не иметь такого синтеза, чем обладать ошибочным.»(S.234-235) Если естественные науки аккумулируют знания, то почему в философских науках должно быть иначе, почему каждый в философии должен начинать ab ovo? - спрашивает Твардовский. Конечно, так не должно быть и, если философия - наука, то кроме поисков истины у нее нет «никаких амбиций», заключает автор вступительной речи во Львовском университете.

Таковы исходные установки в изучении философии. Для более детального знакомства с концепцией философии в представлении Твардовского обратимся к его научным работам.

Область философских исследований и предмет философии Твардовский [1897] очерчивает следующим образом: «[...] прежде всего следовало бы отказаться от привычки определять философию так, как будто она является единственным искусством. Выражение «философия», подобно выражениям  «теология» или «естествознание», означает группу наук. Так же, как мы говорим о теологических науках или естественных, так же говорим и о науках философских. Поэтому следует указать общий признак, на основе которого причисляют отдельные философские дисциплины к единой группе искусств. Таким общим признаком является определенное свойство предметов, которым занимаются философские науки, поскольку все философские науки изучают предметы, которые нам даны или исключительно во внутреннем опыте, или равно как во внутреннем, так и во  внешнем опыте. Из такого определения предмета философских наук легко вывести отдельные ветви философии. Предметами, данными исключительно во внутреннем опыте, являются проявления умственной деятельности [zycia umyslowego]. Но среди прочих некоторые из этих проявлений отличаются непомерно важным для умственной деятельности свойством, поскольку служат основой всякого вида оценивания, происходящего в трех главных направлениях: в направлении истины и лжи, прекрасного и отвратительного, добра и зла. Законы и правила оценивания, являющиеся, очевидно, процессом мышления, суть предметы отдельных философских наук: логики и теории познания, эстетики, этики и философии права [...]. Поскольку [...] мыслительная деятельность не только индивида, но и всего человечества подвержена постоянному преобразованию и проходит через различные фазы развития, то история философии старается обнаружить законы, управляющие этим развитием. [...] Однако существуют предметы познания, которые более или менее непосредственно нам приоткрывает как внутренний, так и внешний опыт. Здесь следует прежде всего назвать большинство отношений, например, тождество и различие, подобие и противоположность, согласие и несогласие, количественные отношения, а также сосуществования и следования. Далее, существует целый ряд понятий, которые мы в равной мере вырабатываем на основе данных, предоставляемых обоими видами опыта; среди прочих к этим понятиям принадлежат понятия изменения, субстанции, случайности, причинности. Появляются также проблемы [...], которые живейшим образом занимают человеческий разум: вопрос о начале мира, направлено ли его развитие вообще и к какой цели, проблема сущности отношения мира материального к духовному и т.д. Наконец надо собрать в систематическую целостность результаты исследовательской деятельности, проделанной в обоих сферах опыта. Все это составляет задание метафизики как такой науки, которая занимается вопросами, возникающими перед человеческим разумом равно благодаря как опыту внутреннему, так и внешнему» ([1927],S.27/28).

Сочинение, из которого взята приведенная выше цитата, посвящено защите философского характера психологии, которую в XIX ст. относили к философским дисциплинам. Во многих философских исследованиях психология стала играть роль основания в изучении внутреннего и внешнего опыта, а метафизика должна  обеспечить единство философских знаний, собрать их в «систематическую целостность». Несмотря на то, что ожидания Твардовского не оправдались (в «психологическом» периоде его творчества) и психология, не выполнив предназначавшейся ей основополагающей роли, сама отделилась от философских дисциплин, его воззрения на предмет и сферу философии по сути не изменились. Метафизическое восприятие предмета, в котором воплощалось единство представлений об объекте философского исследования, диктовало одно видение философии, а область этих представлений, составленная из отдельных дисциплин, открывала иные горизонты этой науки. Соответственно этим точкам зрения, которые можно было бы назвать внутренней и внешней по отношению к философии, Твардовский оперирует двумя понятиями философии - коллективным и дистрибутивным. В первом значении философия есть некоторая целостность, составленная из различных дисциплин: истории философии, психологии, логики, этики, эстетики, теории познания, метафизики и прочих, более детальных, например, философии права или философии религии, данных во внутреннем или внутреннем и внешнем опыте одновременно, во втором значении философия может быть охарактеризована концептуально при помощи указания направления своего развития. В первом случае мы имеем дело с исторически сложившимися результатами философских исследований, во втором - с господствующей парадигмой.  Если единство философских знаний в коллективном понимании обеспечивалось трактовкой философии как совокупности философских дисциплин, число которых релятивизовано к данному этапу развития науки, то в дистрибутивной трактовке философия определялась метафизической сущностью предмета исследований, включающей его онтические характеристики,. При помощи примеров Твардовский старается показать, что оба понимания философии корреспондируют между собой, т.е. что каждая проблема в коллективной трактовке является также проблемой в дистрибутивной трактовке, а сосуществование обоих понятий философии служит аргументом действительной принадлежности психологии к группе философских наук. Центральными звеньями, соединяющими оба понимания философии, все же остаются психология и метафизика. Их соотношение в момент написания работы Твардовский видит следующим образом: «Независимость психологических исследований относительно метафизики иногда служит основанием для мнения, что психология вообще не имеет никакой связи с метафизикой, а поэтому нельзя обе эти науки относить к одной группе наук. Но уход психологии из под влияния метафизики вовсе не сказался на связях между ними, разве что сегодня метафизика оказалась зависимой от результатов психологических исследований, тогда как до этого было наоборот. Ранее началом философских исследований оказывалась метафизика; [...]. Сегодня же, стремясь прийти к философской системе, мы начинаем «снизу» [...], т.е. от опыта. [...] Хотя метафизика должна собрать в систематическое целое результаты исследований, основанных как на внутреннем опыте, так и внешнем, все же нельзя отрицать, что оба вида опыта в неравной мере способствуют построению философской системы» (S.30). Из приведенной цитаты видно. что Твардовский хочет быть верным тому состоянию философии, которое он застал и в его рассуждениях не удается заметить каких-либо устремлений к уменьшению объема философии. В согласии с брентанистской установкой Твардовский старается показать, что основой философских исследований является эмпирия, внутренняя или внешняя.

Позже Твардовский [1910] несколько четче выделяет два критерия, согласно которым отдельные дисциплины могут быть причислены к философским. Один критерий выделяет в дисциплинах, причисляемых к философским, общность, другой - ставит во главу угла «интроспекционные основания всякой философской науки». Один из этих критериев - пишет Твардовский - учитывает исторически сложившееся состояние философских дисциплин, второй - указывает направление, в котором пойдет развитие философии. Твардовский затрудняется отдать предпочтение какому-либо одному определению философии и констатирует переходной период, характеризуемый нечеткостью в определении понятия философии.

Отразив взгляд Твардовского на философию как предмет исследования необходимо также очертить его отношение и к методу. Казалось бы общеизвестно, что вслед за Брентано Твардовский считал, будто метод философских исследований должен быть таким же, как метод в естественных науках.  За уточнениями обратимся к «Конспекту лекций»[1910], к разделу, названному «Общий взгляд на метод научных исследований», в котором Твардовский прямо ставит вопрос: «Используют ли все науки один и тот же метод, как об этом некогда твердили крайние априористы, а сегодня утверждают крайние эмпиристы, или же следует различать несколько принципиально отличных методов исследования? Поскольку крайний априоризм сегодня принадлежит к прошлому, то остается вопрос: все ли науки основаны на опыте?»(S.424) В этом вопросе Твардовский видит двойное значение. Во-первых, речь идет о том, откуда наука черпает свои суждения, т.е. каков путь, каковым она к ним приходит. Во-вторых, каким образом наука обосновывает свои суждения. Поскольку обоснование утверждений иногда основывается не на опыте и даже игнорирует его и происходит независимо от опыта, то поэтому - считает Твардовский - существуют и возможны неэмпирические науки. Если же речь идет об источниках познания, то как эмпирические, так и неэмпирические науки почерпывают данные как из опыта, так и из рассуждений и с этой точки зрения между ними различий не существует.

В этом взгляде Твардовского можно усмотреть осторожную модификацию метафилософских воззрений Брентано на метод, состоящую в том, что философия подводится под более общее понятие науки, а в ней выделяются результаты - суждения, которые и рассматриваются с точки зрения процессов, приведших к ним - обоснования и рассуждения, или же объяснения и понимания. Этот взгляд Твардовского сформировался в переходном периоде, приведшем его к апсихологизму, прежде всего в логике, нашедшем выражение в работе «О действиях и результатах»[1912]. Но уже в выше упомянутом  «Конспекте лекций» [1910] Твардовский различает парадигму психологизма на примере суждения как ключевого понятия логики. Точку зрения, согласно которой логика является наукой о правильном мышлении Твардовский характеризует как психологизм и решительно отбрасывает, ибо в противном пришлось бы считать логику частью психологии. Он приводит следующие аргументы: «Во-первых, предметом логики не является мышление, хотя бы и правильное; ее предметом являются результаты (wytwory) мышления, а именно - суждения. Во-вторых, логика обладает всеми чертами априорных наук, тогда как психология является эмпирической наукой»(S.424). Психологизм в логике Твардовский объясняет генезисом последней и практическим ее характером. Свои выводы Твардовский заканчивает следующей фразой: «Должным образом рассмотренное отношение логики к психологии бросает интересный свет на отношение этики и эстетики к психологии».(S.424)[88]

 

§ 2. Семиотика в трудах К.Твардовского.

                     

Рассмотрение семиотической концепции Твардовского начнем с вопроса о соотношении языка и мысли, которому основатель философской школы придавал важное значение. Так он считал, что изучение отношения мысли к языку может помочь в прояснении генезиса последнего, а наблюдение за развитием речи у ребенка подскажет метод изучения этого отношения. Твардовский считал, что между мыслями и их словесным воплощением возникает столь тесная связь, что мышление позже уже никогда не происходит без более или менее ясного осознания соответствующих знаков. Более того, он полагает, что развитое мышление происходит только при помощи языковой артикуляции, хотя бы тихой, внутренней. Язык способствует упрощению мыслительной деятельности, делая возможным т.н. символическое мышление. Однако символическое мышление часто приводит к тому, что это мышление теряет всякую связь с действительностью, т.е. символы оказываются лишенными интерпретации. К другим недостаткам языка, отягощающего мышление, Твардовский относит его несовершенство и эмоциональную окрашенность. Следует заметить, что в приведенных выше рассуждениях нигде не уточняется характер языка и, как кажется, Твардовский имеет виду естественный язык. Другой особенностью анализа языка является не дефференцированность его выражений; далее мы увидим, что единственным различимым признаком знаков является их отношение к обозначаемому предмету, в результате чего знак может быть отнесен или к категорематическим, или к синкатегорематическим выражениям. По поводу указанных недостатков - символического характера одних выражений и эмоциональной окрашенности других, а также их влиянии на стиль изложения - Твардовский высказывается в ряде работ. Рассмотрим некоторые из них.

В своей педагогической и научной работе Твардовский дал решительный бой философскому сумбуру. Он указывал [1919], что неверным является взгляд, будто бы природа определенных философских проблем предполагает туманный стиль их изложения. Убеждение в возможности неясного философского обсуждения служит, по мнению Твардовского, оправданием запутанности дискуссий и философских работ, а также утверждению мнения, что чем больше философская глубина, тем большей должна быть неясность философского стиля. Твардовский не находит никакого подтверждения такому мнению указывая, что по крайней мере не все философы, пишущие о трудных проблемах, делали это запутанно. Отсюда Твардовский заключает: «Возникает допущение, что неясность стиля некоторых философов не является неизбежным следствием причин, содержащихся в предмете их умозаключений, но имеет свой источник в сумбуре и неясности их способа мышления. Тогда дело выглядело бы так, что ясность мысли и ясность стиля шли бы рука об руку настолько, что тот, кто ясно мыслит, тот и писал бы ясно, а об авторе, пишущем неясно, следовало бы сказать, что он не умеет ясно мыслить.»(S.347)  Выяснив причины запутанности стиля изложения Твардовский дает практические рекомендации: « Итак, если приведенные замечания верны, то они в значительной мере освобождают нас от обязанности ломать голову над тем, о чем собственно думает философствующий автор, пишущий неясным стилем. Отгадывание его мыслей только тогда будет заслуживать усилий, если откуда-нибудь мы почерпнули уверенность, что он мыслит ясно, а неясность стиля, следовательно, в данном случае, возникает из-за искажения текста или из-за спешки в изложении своих мыслей. (S.347-348[89])

Несмотря на то, что Твардовский был свидетелем зарождения и развития логики в Польше, а его ученики стали признанными в мире мастерами в этой дисциплине, сам же он никогда не был подвержен влиянию логистики и его лекции по логике, проводимые еще в двадцатые годы, были вполне традиционны. Ему было известно стремление Лукасевича и Лесьневского к отождествлению ясности стиля изложения с употреблением символического языка. Основатель философской школы не противился "новой логике" как науке, но предостерегал от занятия определенных позиций, которые по его убеждению могут быть генетически связаны с символической логикой. Эти позиции Твардовский [1921] определял как символоманию и прагматофобию. Раскроем механизм этих определений подробнее, изложив аргументацию автора.

Символику Твардовский рассматривает как средство для достижения поставленной цели. Это средство состоит в замене конвенциональных знаков символами. Опасность употребления символики заключается в том, что забыв об интерпретации полученных символических результатов, символы и производимые на них операции, будучи вначале средством достижения цели, становятся "сами в себе целью". Это преображение чего-то, что вначале является средством в цель, тем легче и незаметнее совершается, чем более тесная возникает связь между средством и целью. Но именно так, считает Твардовский, и обстоит дело с символом и понятием или предметом, которые он символизирует. А поскольку цель-в-себе и приводящие к ней манипуляции часто становятся "любимым занятием и источником большого интеллектуального наслаждения", т.е. обладают теми же чертами, что и графомания, эротомания и т.п., то Твардовский, по аналогии с названными маниями, спрашивает: почему нельзя говорить также и о символомании? В виде негативного дополнения к символомании Твардовский выделяет прагматофобию, обозначая этим выражением столь "знаменательное для символоманов неприятие вещей, т.е. того, что символы, будучи знаками вещей в общем значении этого слова, символизируют. Символы и способы их комбинирования являются чем-то, что выдумано человеком; поэтому, считает Твардовский, здесь простор для далеко идущего произвола и для свободных конвенций, тогда как вещи, обозначенные символами, совместно с существующими между именами отношениями вообще-то являются чем-то независимым от человеческой мысли, вследствие чего они не допускают никакого произвола и не подвержены никаким конвенциям.»(S.396)

Благодатной почвой для развития символомании и прагматофобии является математика. Ее использование в логике далеко от совершенства, что по мнению Твардовского, подтверждает тот факт, что не существует единой повсеместно принятой логистической символики, но этих символик несколько - как и систем логистики - с весьма различными степенями удобства. Идущая от математикоидального характера логической символики опасность главным образом состоит в переоценивании сделанных открытий и точности всего аппарата, а ее «создатели склонны считать, что открыли в ней способ решения всех проблем, которых в данной области до сего времени не удавалось решить ранее существующими средствами.»(S.404)  Тенденция к возвышению символов над вещами, предостерегает Твардовский, может привести к тому, что «вещи нагнуться к символам, а это значит, что о вещах утверждается то, что следует из символических предположений и действий, невзирая на то, что говорят сами о себе вещи, или даже вопреки тому, что говорят сами о себе вещи.» (S.404) К сказанному Твардовский добавляет: «Очевидно, не следует приписывать символоманию и прагматофобию самой символике; эти чрезмерные излишества появляются только там, где существуют соответствующие психические условия. Не относится к самой символике, являющейся прекрасным и необходимым средством научных исследований,  и все то, что еще отрицательного можно сказать о символомании и прагматофобии. А поэтому вышеприведенные выводы обращены не против символики.» (S.405)  Таким образом, Твардовский выступает не против символики, а против злоупотребления символикой.[90]

В целом Львовско-варшавская школа была против символомании и высказывала весьма глубокое почтение для вещи; ей нельзя также приписывать и прагматофобию. Тезис, что символ представляет вещь, а не замещает ее стал одним из канонов школы. В конечном счете иначе и не могло быть, если философы Львовско-варшавской школы принимали вслед за Твардовским тезис о интенциональной значимости знаков и их семантической прозрачности.

Теперь мы обратимся к эмоциональной окрашенности выражений естественного языка. Эта тема была затронута Твардовским, возможно, потому, что основой формирования многих критериев, например, этического или эстетического в традициях брентанизма служит суждение; с другой стороны, суждение является категорематическим выражением, в котором дан предмет, к которому и направлены чувства. Рассмотрим на примере небольшой заметки «К вопросу о классификации чувств» [1906 b ] параллелизм чувств убеждения и выражающих их суждений. Твардовский пишет, что эти чувства Мейнонг подразделяет на два класса: логические чувства и чувства оценки. Признаком первых является независимость, признаком вторых - зависимость качества чувства от качества суждения, создающего основу чувства. Например, историк, стремясь прийти к убеждению, является ли некоторый документ аутентичным или поддельным, ощущает чувство удовлетворения, если решит эту задачу. Таким образом, в нем возникнет приятное чувство вследствие появления суждения, причем это чувство будет приятным безотносительно к тому, является ли результатом исследования историка признание или же отрицание подлинности документа. Историк попросту радуется выяснению этого вопроса. Дело обстоит иначе, если некто будет удовлетворен признанием, которым его наделяет окружение. Здесь удовлетворение обусловлено утвердительным суждением, констатирующим существование этого признания; отрицательное суждение с этим же содержанием, говорящее что этого признания нет, подменяет чувство удовлетворения чувством горечи.

По мнению Твардовского представленное выше деление чувств убеждения на логические чувства и чувства оценки требует коррекции. Если утверждается, что для качества логических чувств качество суждения безразлично, если как утвердительное, так и отрицательное суждения могут служить основанием приятного (удовлетворительного) логического чувства, то возникает вопрос: когда и при каких условиях появляется неприятное логическое чувство. Обычно отвечают, что тогда, когда невозможно высказать какое-либо суждение, когда для того, используя приведенный выше пример, историк не может решить поставленную проблему, не может прийти ни к утвердительному, ни к отрицательному суждению о подлинности документа. Однако такое объяснение появления неприятных логических чувств находится в противоречии с их основной характеристикой, согласно которой логические чувства являются чувствами убеждения, а потому и требуют суждения, как своего необходимого основания. Поэтому, считает Твардовский, логические чувства также следует считать чувствами оценки, отличающимися от прочих оценочных чувств только тем, что предметом оценочного чувства в случае логических чувств является суждение, знание. Тогда дело обстоит таким образом, что суждение А, утверждающее существование суждения В (знание) о некотором предмете, становится основанием приятного (чувства), а суждение А¢ , отрицающее существование суждения В¢ (знания) о каком-то предмете, становится основанием неприятного оценочного чувства. Тем самым опять качество чувства оценки зависит от того, является ли основанием утвердительное суждение, или же отрицательное суждение о существовании - в этом случае - иного суждения.

Твардовский считает предлагаемое Мейнонгом разделение оценочных чувств правильным, выражающим тот факт, что «само высказывание суждений, или сам акт суждения, т.е. утверждение или отрицание связано с чувством приятного. С этой точки зрения - продолжает Твардовский - психический акт суждения стоит на равных со всеми прочими психическими и физическими актами, поскольку совершение какого-либо действия, к которому мы способны, доставляет приятное чувство. Отсюда следует - заключает Твардовский - что разделение чувств согласно их основанию на чувства представления и убеждения требует дополнения посредством сопоставления ему иного разделения, основанного на приведенном выше факте»(S.413)

Излагаемый выше подход к суждению как к психическому акту был унаследован Твардовским от Брентано и характерен для того периода, когда автор еще сам себя относил к психологистам. Кратко суть этого подхода состоит в том, что суждение, выражая некоторое чувство, выражает интенцию к предмету суждения, ибо к этому же предмету направлено и чувство субъекта, выносящего суждение. Мы не будем анализировать психологический аспект теории суждений, а перейдем к изложению теории суждений, которую Твардовский унаследовал от Брентано, внеся в нее уточнения.

Твардовский различал аллогенические и идиогенические теории суждения. Аллогеническая теория происходит от Аристотеля и господствовала почти до конца XIX в. Согласно аллогенической теории суждение является просто комбинацией представлений (понятий). Идиогеническая теория, провозглашаемая в древности стоиками, была возобновлена Брентано и его учениками.[91] Согласно этой теории суждение - это психическое явление sui generis. Брентано приходит к выводу, что различие, возникающее между понятиями либо их соединением и суждением является принципиальным и его никоим образом не удается ни ликвидировать, ни затушевать. Воображения и понятия с одной, а суждения с другой стороны - это два совершенно различных типа психических явлений.[92] Такой взгляд на сущность суждений, с использованием греческого языка, был назван идиогенической теорией суждений, поскольку именно в суждениях Брентано и его последователи усматривали различный тип (idion genos) психических явлений.

В каждом суждении Твардовский различает акт, содержание и предмет суждения. Актом суждения является утверждение или отбрасывание определенного содержания, содержание суждения есть существование или несуществование чего-либо, а предмет - это то, существование чего утверждается или отбрасывается. Поскольку беспредметных представлений не бывает, а эти последние являются необходимым условиям вынесения суждения, то в центре выносимого суждения в идиогенической теории оказывается предмет, а точнее вопрос его существования или несуществования. Существование, будучи процессом, достаточно удобно формулируется в терминах действия, в частности психического акта, каковым и является суждение. Этот подход к суждению в рамках идиогенической теории был присущ Твардовскому в его психологическом периоде творчества. Уточнение этой точки зрения на суждение произошло в связи с уточнением понятийного аппарата, используемого в анализе природы суждения. А именно, Твардовский вводит понятия результата и процесса, предлагая двойственную трактовку суждения как результата, и как процесса. Естественно, суждение как процесс, т.е. как психический акт он относит к психологии, а как результат - к логике. Различие процессов и результатов Твардовский [1912] делает в одной из своих важнейших работ "О процессах и результатах. Несколько замечаний о пограничных проблемах психологии, грамматики и логики". Подзаголовок весьма примечателен, поскольку указывает на отношение психологического аспекта существования предмета суждения к логике посредством грамматики. Далее это отношение будет раскрыто более подробно, а сейчас мы остановимся на понятии значения в упомянутой работе, которое также не лишено налета психологизма.

Различение процессов и результатов Твардовский начинает указанием на то, что определенные выражения сопряжены в характерные пары., Пара -это, как правило, глагол-подлежащее; первое выражение такой пары является глаголом, например, петь, бегать, приказывать, или отглагольное существительное (пение, беганье, приказывание), а второе - соответствующее существительное, например, песня, бег, приказ. Первое выражение пары относится к какому-нибудь процессу, а второе - к результату этого процесса. Результаты могут быть непродолжительными, т.е. оканчивать свое существование с моментом прекращения процесса, например, бег, а также продолжительными, т.е. такими, которые завершают свое действие после окончания соответствующего процесса, например, изваяние. Непродолжительные результаты можно разделить на физические (например, бег), психические (мысль) и психофизические, т.е. возникающие вследствие физических процессов, обусловленных процессами психическими (например, пение). Продолжительные же результаты могут быть как физическими, так и психофизическими, но психические результаты не могут быть продолжительными. Особое внимание Твардовский уделяет психофизическим результатам. Эти результаты определяют выражение психических результатов в том смысле, что, во-первых, психические результаты совместно с соответствующим процессом являются частичной причиной возникновения психофизического результата и, во-вторых, психофизические результаты мысленно наблюдаемы, а психические - нет, и в-третьих, психофизические результаты сами в свою очередь становятся причиной возникновения психических результатов, аналогичных результатам психическим, которые являются частичной причиной данного психофизического результата.

После различения результатов указанных типов Твардовский строит концепцию значения. Если психофизический результат выражает какой-либо психический результат, то он становится знаком тех психических результатов, которые выражает, а выражаемые психические результаты следует считать значениями данных знаков. Очевидно, что одному знаку может соответствовать много различных значений.

Представленная до настоящего момента формулировка значения знака не выходит за рамки теории, которую Твардовский сформулировал в своем габилитационном исследовании, положив значением имени представление, а следовательно - индивидуальное психическое содержание. В «Процессах и результатах» [1912] он идет дальше. Здесь знак может выражать определенные результаты тогда и только тогда, когда они сильно не отличаются друг от друга, а следовательно, когда в каждом случае совокупность характерных черт повторяется. Эта характерная и повторяемая совокупность черт является содержанием знака и именно таким образом определенное содержание образует значение знака.[93]

Вопрос о том, преодолел ли Твардовский в своей теории значения психологизм, является спорным.[94] Прежде всего следует отметить, что значение в понимании Твардовского не полностью автономно с точки зрения индивидуальных психических переживаний. В связи с этим не ясен онтологический статус значения. По этому поводу Домбская [1969] замечает: «...если этот предмет (т.е. совокупность черт - Б.Д.) сам в свою очередь является результатом определенных процессов, в частности, процесса абстрагирования, то его принятие не освобождает нас от неприятностей психологизма, если же - как считает Твардовский - он является чем-то отличным от психического и физического результата, то eo ipso он не помещается в исходную классификацию явлений и есть предмет иного рода, возникновение и существование которого требует более подробной характеристики.»(S.257)

Как бы не был решен Твардовским вопрос о природе значения: с психологической позиции на начальном этапе или позже с апсихологической позиции в результате разделения процесса суждения и результата суждения - в каждом из этих периодов творчества противовесом психологизму была онтология. В связи со сделанным замечанием рассмотрим небольшую работу [1894], посвященную анализу слова «ничто».[95] Этот анализ Твардовский предпринял в связи с обоснованием тезиса, утверждающего несуществование беспредметных представлений. Согласно традиционному взгляду слова «ничто» и «небытие» образованы в результате процедуры т.н. инфинитации, т.е. предварении имени частицей «не», например, нефилософ. По мнению Твардовского инфинитация тогда имеет смысл, когда выражение, полученное в результате операции инфинитации сохраняет характер имени. Так будет только тогда, когда пара, составленная из имени и результата инфинитации, принадлежит вышестоящему роду. Но относительно таких выражений как «бытие» или «что-то» не существует имен более высокого рода, иначе мы пришли бы к противоречию. То, что должно было бы быть вышестоящим для «что-то», также было бы «чем-то», а поэтому имена «что-то» и «над-что-то», с одной стороны, были бы рядоположенными, а с другой - «над-что-то» по определению является вышестоящим относительно «что-то». Это невозможно, поскольку два имени не могут одновременно быть рядоположенными и находится в отношении, когда одно из них вышестоящее. Чем в таком случае является слово «ничто»?  Твардовский утверждает, что оно является компонентой противоречивых предложений и представляет собой не категорематическое выражение, а синкатегорематическое. Поэтому слово «ничто» не есть имя и в связи с этим нет смысла обсуждать, к чему оно относится.[96]»

§ 3. Твардовский о истине.

Аксиологический и эпистемологический абсолютизм был одним из тех взглядов, которые Твардовский унаследовал от Брентано и который оказал влияние на творчество, пожалуй, всей Львовско-варшавской школы. Без преувеличения позицию принятия абсолютной истины можно считать программной для Школы. Ее выражению Твардовский посвятил исследование о проблеме абсолютизма и релятивизма в теории истины [1900]. Анализ Твардовский начинает с терминологических объяснений. Он пишет, что выражение «истина» означает истинное суждение. Из этого следует, что относительная истина - это относительно истинное суждение, а абсолютная истина - это безотносительно истинное суждение. Характеристика относительных и безотносительных истин такова: «Истинами безотносительными называются такие суждения, которые истины безусловно, без каких-либо оговорок, несмотря ни на какие обстоятельства, которые, следовательно, истины всегда и везде. Относительными же истинами называются суждения, которые истины только при определенных условиях, с определенными оговорками, благодаря определенным обстоятельствам; следовательно, такие суждения не истинны всегда и везде.»(S.315)

Твардовский намеревается показать, что относительные истины, т.е. условно истинные суждения не существуют. Аргументация Твардовского заключается в опровержении примеров, которые приводят релятивисты с тем, чтобы обосновать существование относительных истин. Такие примеры, считает Твардовский, должны выполнять два условия: 1) это должны быть суждения, которые в определенных обстоятельствах изменяются таким образом, что из истинных они становятся ложными, оставаясь во всем прочем неизменными, а также 2) это должны быть такие суждения, которые в определенных обстоятельствах были истинными или же стали таковыми, но изменили свою оценку вместе со сменой обстоятельств. Ключевым аргументом Твардовского служит указание на различие между суждениями и высказываниями, которое игнорируют релятивисты. Хотя суждения и высказывания тесно связаны в том смысле, что вторые являются проявлениями первых, однако это не одно и то же. В частности, тождество высказываний не гарантирует тождества выраженных в них суждений. Может случится так, пишет Твардовский, что одни и те же высказывания выражают различные суждения. Это происходит потому, что высказывания формулируются при помощи многозначных и окказиональных выражений. Достаточно рассмотреть пример: «падает дождь». То, что дождь падает может быть истинно в месте m и во время t , но может быть ложным в другом месте и в другое время. Если представить рассматриваемое высказывание в дополненном виде как схему «Падает дождь в месте m и во время t», то после подстановки соответствующих переменных параметров высказываемое суждение становится истинным или ложным безотносительно. Рассматриваемый пример, заключает Твардовский, не выполняет условие 1).

Условие 2) не выполняет другой пример, часто приводимый релятивистами, а именно, предложение «Холодный душ полезен». Это высказывание можно интерпретировать как обобщающее предложение «Холодный душ всегда полезен», или частичное - «Холодный душ иногда полезен». Таким образом оказывается, что обобщающее предложение выражает безотносительно ложное суждение, а частичное - безотносительно истинное. Очевидно, что ложное суждение «Холодный душ всегда полезен» не могло превратиться из истинного суждения в ложное, если никогда оно истинным не было. Но и частное суждение не изменилось: уж если оно было истинным, то таковым и останется. И в этом случае Твардовскому удается показать, что уточнение высказываний лишает суждения их релятивного характера.

Позицию абсолютизма в теории истинности Твардовский отстаивает также в области знаний, полученных индуктивным путем. Он рассматривает якобы относительный характер гипотез и научных теорий, полученных индукцией из опыта. Эти гипотезы, по мнению релятивистов, должны быть относительными потому, что они вероятны, а не достоверны. Твардовский считает, что ошибкой релятивистов является смешение вероятности и достоверности. Если мы предубеждены в том, что при помощи индукции можно получить только вероятные суждения, то их нельзя трактовать как достоверные на том основании, на котором они считаются вероятными. Гипотезы и теории вероятны с точки зрения уровня наших знаний, а степень этой вероятности может измениться, тогда как логическая оценка данного  суждения вообще не зависит от наших знаний, при помощи которых мы обосновываем это суждение.

Полемизировал Твардовский также и с релятивизмом, основанном на субъективизме. Так релятивисты говорят, что высказывание «Запах этого цветка приятен» выражает относительную истину, поскольку она соотносится с субъектом, являющимся носителем данного убеждения. Как и в случае с ранее рассмотренным примером здесь достаточно указать конкретную личность с тем, чтобы избавиться от неоднозначности и ликвидировать окказиональный фактор в высказывании. Однако субъективизм апеллирует также к общим философским концепциям. Так его сторонники полагают, что могут существовать особы, считающие истинными те суждения, которые мы считаем ложными, и наоборот. Однако это положение не согласуется с принципом противоречия, поскольку если мы признаем некоторое суждение действительно истинным, то оно не может быть действительно ложным для другой особы, и наоборот. Релятивисты используют также положение, что все утверждения о мире выражают всего лишь индивидуальные переживания, говорящие нам не о том, каков реальный мир,  а как он представляется человеку. Поэтому говоря о зеленых листьях клена, мы говорим о собственных представлениях, а не о листьях клена. Твардовский указывает, что принятие этой точки зрения не позволяет ее сторонникам высказываться о суждениях в их предметном значении, а потому и не может служить основанием для высказывания о их относительном характере.

Позицию абсолютизма аксиологических оценок Твардовский защищал и в области этики. Здесь релятивисты указывали на существование исключений из общих правил. Твардовский не согласен с этим аргументом, ибо считает, что правило с исключением не является общим правилом и поэтому не может считать такое правило относительным. Второй аргумент релятивистов основывается на том, что законы, обязывающие где-то или когда-то, утрачивают силу в другом месте и в другое время. Твардовский отвергал этот аргумент указывая, что если действительно сказанное имеет место, то тем самым мы предполагаем, что эти законы считаются обязательными. Остается спросить, являются ли эти законы правильными (slusznymi), или нет. Если они не правильны (не верны), то они вообще не содержат истины. Если они справедливо считаются обязывающими в некотором месте и в некоторое время, то они не обязательны для любых сообществ.[97]

Заканчивая разбор приводимых релятивистами аргументов Твардовский [1900] заключает, что «различение относительной и безотносительной истинности имеет право на существование только в области высказываний, свойство истинности которым присуще единственно в переносном, опосредованном значении; если же речь идет только о суждениях, то нельзя говорить об относительной и безотносительной истинности, поскольку каждое суждение или истинно, и тогда оно истинно всегда и везде, или же оно не истинно, и тогда оно не истинно нигде и никогда».(S.336)

В обсуждаемой работе Твардовский не приводит дефиницию истины, ограничиваясь единственно указанием, что истина - это то же, что истинное суждение. Дефиницию истины можно найти в другой работе Твардовского ([1974],S.268), представляющей собой заметки к лекциям 1925 г. по теории познания. Вот эта дефиниция: «Истинным является утвердительное суждение, если его предмет существует; отрицательное суждение, если его предмет не существует. Ложным является утвердительное суждение, если его предмет не существует; отрицательное суждение, если его предмет существует».

В рассматриваемой работе Твардовский отчетливо различает критерий истинности и понятие истины, его аргументация носит металогический характер, а подход к языку предполагает его предметную трактовку. Несмотря на то, что Твардовский не использовал в своей работе понятие референции, его определение истинности находится в рамках классической теории.[98] Воленский ([1997],S.27) особо отмечает тот факт, что Твардовский связывает абсолютное трактование истинности и значимость принципа противоречия.[99]

Статья Твардовского «О так называемых относительных истинах» была чрезвычайно важна для дальнейшего развития Львовско-варшавской школы и открыла путь к дальнейшим дискуссиям о понятии истины, завершившихся (в рамках Школы) знаменитой работой А.Тарского[1933].

§ 4 . Этика К. Твардовского.

Прежде чем рассмотреть отношение Твардовского к этике как научной дисциплине остановимся на двух работах раннего венского периода его творчества, в котором он еще во многом повторяет своего учителя Ф.Брентано. В первой из них - «Этика наряду с теорией эволюции»[1895b] Твардовский отбрасывает якобы относительный характер, возможно еще не познанных окончательно, норм морали и правил поведения, придерживаясь как и в теории истинности позиции абсолютизма. Он пишет: « Ответ существует  и только один ответ является истинным, но этого ответа мы еще не знаем. А следовательно, отсутствие общего  согласия относительно истин морали не может служить доказательством, по крайней мере того, что таких истин нет».(С.221) Более того, Твардовский считает, что заранее установленного противоречия между теорией эволюции и безотносительной этикой не существует: «Наоборот, теория эволюции прекрасно объясняет, почему безотносительная этика, уж коль она существует, не всегда бывает признана. Ошибка эволюционной этики состоит в том, что она считает возможным применение принципа эволюции к истинам морали, что неуместно, поскольку каждая истина является всегда одной и той же, не изменяется  и не развивается. [...] Не истины последовательно проходят этапы развития так, что то, что сегодня было истиной, завтра могло бы преобразиться  в иную истину, но преображается человечество [...]. Человечество подвержено законам эволюции, результаты его деяний подвержены ей также, но понятие эволюции никогда нельзя применять к вещам, которые независимы от человечества».(С.222)

Вторая из упомянутых работ посвящена Ф.Нитцше и может служить иллюстрацией положений предыдущей статьи, конкретизируя понятие эволюции по отношению к выводам Ницше как регресс. Вначале Твардовский раскрывает секрет успеха немецкого моралиста. По мнению Твардовского, он состоит в том, что средством для его достижения служит создание лозунгов или льстящих обществу, или повергающих его в гнев. «А кому удается одновременно льстить и возмущать - заключает Твардовский - тот станет самым уважаемым автором».(S.293)  Обсуждая якобы польское происхождение Ницше и проистекающие из него якобы славянские черты характера Твардовский отбрасывает их как несущественные для понимания творчества немецкого писателя, единственно замечая тот факт, что немцев Ницше презирал несмотря на то, что писал свои произведения на немецком, т.е. прежде всего для немцев. Отмечая блестящий, полный силы и красоты стиль Ницше Твардовский констатирует отсутствие какой-либо аргументации в его изложении, со спокойным скептицизмом цитируя известную формулу писателя: Что требует доказательства, то не многого стоит. Казалось бы этой сентенции Ницше достаточно для того, чтобы сделанные им выводы перестали интересовать философа, считающего свое искусство наукой. Однако Твардовского не столько интересует конечный результат, к которому пришел Ницше, сколько способ продвижения к нему.

Анализ творчества Ницше Твардовский начинает с изложения своей позиции. Ее он излагает следующим образом: «История нас учит, что пути человечества ведут ко все более жесткому овладению проистекающими из телесной природы человека физиологическими инстинктами и устремлениями в пользу духа и его всестороннего развития. Прогресс и степень цивилизации мы измеряем той мерой, в какой человечество, в духовном смысле, сумело овладеть природой, не только той, что окружает человека, но и той, которая является частью каждого отдельного человека. Одухотворение человечества - вот цель цивилизации; а природа - это только средство для [достижения] цели, а не сама цель. [...] Те же, кого мы считаем гениями человечества [uwazamy za mistrzów ludzkosci] без устали говорят, чтобы мы стремились к господству духа. Ницше трубит отбой; он обращает вспять шкалу и меру прогресса [...]. То, что мы называем прогрессом - это упадок; целью человечества не должно быть Царство Божье, т.е. справедливый мир, но возврат к состоянию, в котором находилось человечество, согласно теории эволюции, в начале своего существования».(S.296)

Критику взглядов Ницше Твардовский намерен провести в одном пункте, но без сомнения ключевом, выбор которого он определяет так: «Поскольку демократические идеи, как и сочувствие, в конечном счете, погружены в христианскую этику, то достаточно ограничиться уточнением позиции, которую занимает Ницше в отношении христианства». (S.298  Твардовский сравнивает исходные позиции Ницше и Иисуса, которые, на первый взгляд, кажутся схожими. Первую он представляет следующими афоризмами: «Иисус сказал своим иудеям: Закон был хорош для хамов; любите Бога, как  люблю его я, его сын! Разве относятся к нам, сынам Божьим, моральные предписания?», а также: «То, что делается с любовью, делается по ту сторону добра и зла (jenseits von Gut und Böse»). Христос также учил любить Бога и ближнего, добавляя при этом: «На сих двух заповедях утверждается весь закон и пророки». Божьи заповеди Твардовский трактует следующим образом: «Любите Бога и ближнего, делайте так, как вам подсказывает любовь к Богу и ближнему и тогда всякий раз не нужно будет спрашивать, делаете ли вы хорошо, или плохо, согласуется ли ваше поведение с моральными предписаниями, которые дали вам Моисей и пророки. Если ваши поступки будут проистекать от любви, то они будут такими, какими должны быть».(S.303)

В учении Иисуса и Ницше Твардовский находит общий пункт, выраженный в словах: «jenseits von Gut und Böse», подчеркивая лишь общность слов, но не их значений, ибо если говорить о значениях, то «тогда перед нашим взглядом открывается пропасть, разделяющая крайности, отдаленные друг от друга как небо и земля». (S.303) В выражении «по ту сторону добра и зла», по мнению Твардовского, представлена конечная цель этических поисков. Он анализирует способ продвижения Ницше к этой цели, выделяя два этапа. Первый состоит в формировании сверхчеловека, который своим моральным инстинктом превышает всех прочих и поэтому не обязан принимать во внимание моральные предписания. Моральный инстинкт, о котором говорит Твардовский - это духовный инстинкт, или вдохновение, присущее «гениям в сфере этики, которых мы называем святыми». Но Ницше не задержался на первом этапе продвижения к цели, лежащей по ту сторону добра и зла, и переходит ко второму этапу - замене духовного инстинкта инстинктом физиологическим. Ранее речь шла о интуиции, сейчас уже только о зверином инстинкте. Подмену интуиции настоящим инстинктом, считает Твардовский, объясняет то обстоятельство, что сверхчеловек Ницше все еще оставался «jenseits von Gut und Böse», но уже стал по другую сторону добра и зла. Твардовский заключает: «Этический гений заключается в том, что уже не нужно спрашивать о различии между добром и злом; существо, поступающее единственно согласно физиологическому инстинкту, например, ребенок или зверь стоит там, где еще не нужно спрашивать об этом отличии. Хищный человек еще не обладает чувством, которое бы ему позволило отличить зло от блага; в жизни ему достаточно инстинкта; святой человек, этический гений уже не нуждается в чувстве различения зла от блага; место этого чувства у него заняла любовь, в согласии с которой он поступая, не ошибается в своих действиях».(S.304) Ошибка Ницше состояла в подмене значений выражения «инстинкт», употребляемого как в смысле физиологическом, так и в смысле «гениальной интуиции», вследствие чего высказывания Ницше могут быть отнесены как по одну, так и по другую сторону этого «jenseits von Gut und Böse».

Таким образом, ницшеанскую этику господ (сверхчеловека) и этику рабов Твардовский видит в различии этики эгоизма и этики любви к ближнему. Стремлению к власти Твардовский противопоставляет гармоничное развитие как физических сил, так и духовных.

К этим двум небольшим работам венского периода примыкают два других текста, написанные уже во Львове в 1899 г., с ярко выраженным популяризаторским характером. В первом, названном «Всегда ли человек поступает эгоистично» [1899a], Твардовский выступает против гедонизма, который является всего лишь «умело сотканной софистикой» и который тем опасен, что отрицая незаинтересованное поведение, может отвратить слабые натуры от приложения каких-либо усилий в выбранном направлении. Во второй работе - «Пессимизм и оптимизм»[1899b] Твардовский различает теоретические пессимизм и оптимизм от практических пессимизма и оптимизма, а затем обсуждает их. Вывод, к которому он приходит, категоричен: спор с позиций оптимизма и пессимизма не имеет решения, поскольку он основан на различии в степени жизненного опыта, которым обладают люди, воспринимающие по-разному удовольствие и отвращение.

Подход к проблемам этики и их соотнесение с нормами морали был сформулирован Твардовским в процессе чтения в университете лекций и выступлений в научных и популяризаторских обществах Львова и тогдашней Галиции. Университетский цикл лекций читался каждые четыре года; в зимнем семестре он носил название «Главные направления научной этики», включая отдельную часть - «Задачи научной этики», а в летнем - «Этический скептицизм». За время работы в университете Твардовский прочитал шесть таких циклов лекций в 1905/06, 1909/10, 1913/14, 1919/1920, 1923/24, 1927/28 академические годы.[100] С каждым таким циклом в соответствии с установками дескриптивной философии, во многом послужившей основой этики, Твардовский уточняет используемые понятия, значения терминов и все же остается, по его же словам, «человеком, ищущим этику».[101]

Текст лекций по этике создавался в тот период, когда Твардовский был психологистом. Эта позиция выражалась в убеждении, что невозможно решать эпистемологические, логические, эстетические и этические проблемы независимо от психологии. Поэтому психология служит ключом для понимания ранних взглядов Твардовского на роль и место этики в системе философских дисциплин.[102] Определить отношение психологии к философии помогает уже упоминавшаяся работа «Психология наряду с физиологией и философией»(1897). Как и Брентано Твардовский считает, что психология занимается изучением актов сознания. Источником знания о фактах психики является внутренний опыт. «Если бы мы не обладали внутренним опытом - писал Твардовский, - и как следствие этого, не знали бы проявлений интеллектуальной жизни, то не только не могла бы существовать психология, но не было бы также ни логики, ни этики, ни эстетики, ни теории познания, и даже метафизики. ([1897],S.109) В терминологии Твардовского «проявления интеллектуальной жизни» - это в сущности результаты познавательной деятельности, психические проявления предмета, психические переживания, обнаруживаемые и выявляемые при помощи интроспекции. Интроспекция для Твардовского была одним из основных методов описания и анализа фактов психики.

В это же время Твардовский критиковал т.н. метафизицизм как метод исследования. В соответствии с этим методом отдельные утверждения оценивались с точки зрения их согласованности с метафизическими системами, которые в определенное время или в определенной среде полагали истинными.[103]  Твардовский считал, что метафизические спекуляции следует отбросить, а их место должен занять психологический анализ проблем морали, на основе которого можно прийти к метафизическим обобщениям. Аналитический подход должен оградить философию от спекуляций и придать исследуемым вопросам однозначное значение. Короче говоря, Твардовский продолжал развивать брентановскую программу научной философии, основанную на положениях дескриптивной философии и использующую метод анализа.

Этот подход последовательно был воплощен в курсе «Этики». Исходным пунктом в исследовании явлений психики является анализ психической реальности данной Брентано, главным образом в работе «Психология с эмпирической точки зрения». Но в отличие от Брентано совокупность явлений психики Твардовский делит не на три группы, а на четыре: 1) представления и понятия, 2) суждения, 3) чувства, 4) волевые акты. Он разделял убеждения Брентано, заключающиеся в том, что если в области суждений обязательны правила логики, то и в области моральных ценностей они также возможны, т.е. что как в отношении истины и лжи в логике, так и в области эмоций и проявлений воли существует добро и зло, причем в определенном порядке, представляющем логику чувств, подобно логике мысли.

Близок был Твардовский австрийскому философу и тогда, когда при выяснении сущности блага использовал внутренний опыт как источник знаний, а описания и анализ - как метод. Этот подход соответствовал взгляду Брентано, усматривавшему в оценке не естественные свойства предмета, но присущие качества, получаемые предметом благодаря интенциональному акту, в котором субъект утверждает желаемый им предмет. Сам же предмет этой оценкой как качеством может обладать всего лишь потенциально.[104]

Значительное место в рукописи лекций по этике занимает теория чувства ценности. Кроме работы Брентано «О происхождении нравственного сознания» («Vom Ursprung sittlicher Erkenntnis») в лекциях заметно влияние А.Мейнонга, главным образом «Психологическо-этического исследования теории ценностей» («Psychologisch- ethische Untersuchungen zur Werttheorie») (1894). Согласно Брентано выражением акта оценки является чувство, а ценность - это название интенционального направления этого отношения. Поэтому анализ ценности должен быть обращен к опыту, а не к предмету. Подобно Мейнонгу в теории ценностей Твардовский был антинатуралистом и соглашался с ним в том, что переживания ценностей являются чувствами направленными на существование либо несуществование чего-либо, а экзистенциальное суждение служит посылкой чувства оценки. Однако ценность - это не то же самое, что переживание ценности. «Чувство оценки является психическим фактом, тогда как ценность является ценностью чего-то действительного.»(Meinong[1894],S.67)

В этике как науке Твардовский различал три части: науку о благе, науку об обязанностях и науку о добродетели. Предмет, область, задачи и цель этики Твардовский определяет по-разному, в зависимости от того, относятся ли рассматриваемые вопросы к дескриптивной этике, теоретической, нормативной или практической. Заданием дескриптивной этики должен был бы быть преимущественно анализ явлений, связанных с моралью, теоретическая этика предназначена сформулировать этический критерий, нормативная - определить список добродетелей, правил и обязанностей, практическая этика - определить способы формирования добродетелей и обеспечить послушание моральным повинностям.

Более четко о задачах научной этики Твардовский высказался в докладе «О задачах научной этики», резюме которого появилось в «Пшеглёнде филозовичнем» [1907b].[105] Твардовский считает, что научная этика, т.е. этика сформированная научным путем не должна содержать положений, которые не были бы получены путем логических  рассуждений из аксиом или фактов. Но таким образом этика не может прийти к нормам и правилам поведения. Вообще ни одна наука, вопреки распространенному мнению, не может преподнести правила. «Наука - пишет Твардовский,- говорит только что и как есть, но не говорит, что должно быть.»(S.416) Норма или правило поведения проистекают не из теоретического исследования, но из использования результатов этого исследования с практическими целями. Твардовский иллюстрирует это положение примером. Так гигиена утверждает, что движение является одним из необходимых условий поддержания здоровья и лишь забота о реализации столь важной цели, каковой является поддержание здоровья, создает норму: необходимо двигаться.

Таким образом, научная этика может только исследовать, оставляя формирование норм на основе полученных результатов, действию тех факторов, которые стремятся достигнуть определенные практические цели. Твардовский задается вопросом: что в таком случае является предметом исследования научной этики? Он не согласен с бытующим мнением, будто бы этика изучает возникновение и развитие этических понятий, ибо появившаяся таким образом т.н. описательная этика оказывается совершенно отличной от этики научной. Исходным пунктом в подходе к определению предмета научной этики Твардовский предлагает считать различия в устремлениях и действиях одних индивидов в отношении устремлений и действий других; этот же подход можно использовать и по отношению к общественным группам, а также группе и индивиду. Тот факт, что эти различия, доходящие часто до противоречия, оказываются более или менее острыми, этот факт и является предметом научной этики, в задачу которой входит исследование условий, при выполнении которых указанные различия минимальны. Следовательно, научная этика путем анализа и обобщения фактов, данных в опыте, придет к ряду утверждений, а к некоторым, считает Твардовский, уже пришла, которые являются сугубо теоретическими. Извлечение из этих утверждений норм поведения и введение их в жизнь остается на долю инстанций, которым ближе практические цели и которые наделены правом предписания. Например, ученый гигиенист оставляет прерогативу формулирования, введения и контроля норм здравоохранения санитарным властям. Но поскольку общество не может ждать научно обоснованных норм, оно пользуется предписаниями, сформулированными, как полагает Твардовский, благодаря общественному инстинкту, в частности такому этическому инстинкту, который может быть назван инстинктом самосохранения общества. Именно так и возникли нормы поведения, содержащиеся в традициях и обычаях, в этике сообществ и в указаниях публичного мнения, в религиозных предписаниях. Соотношение утверждений научной этики и выработанных практически норм Твардовский считает комплиментарным, а в отдельных случаях отдает первенство научным положениям, которые должны привести к согласию бытующих норм, если таковые не противоречат друг другу.

Определенная таким образом этика была предназначена для достижения социальной гармонии, поскольку в согласии с установкой на эмпирию, построение этики как научной дисциплины должно опираться на реалии. Только такая этика, полагал Твардовский, может удовлетворять всем требованиям, предъявляемым к рациональному знанию.[106]

С позиций рационализма Твардовский проводит анализ этического субъективизма и релятивизма, уделяя особенно пристальное внимание гедонизму в этической и психологической версиях. Негативное отношение к гедонизму он перенимает от Брентано, считавшего, что связь оценивания с эмоциональными переживаниями не должна отождествляться с гедонизмом. В теориях гедонизма Твардовский считал лишь одно утверждение истинным, а именно, что достижение какой-то цели вызывает приятное чувство. Однако это положение не может служить основанием того тезиса, что само лишь удовольствие и является единственной целью наших устремлений. В результате анализа человеческих желаний и устремлений Твардовский приходит к выводу, что удовольствие как выражение приятного чувства является следствием этических поступков. Оно тем больше, чем более в этическом поведении проявляется знаменующая человека его природа. Поэтому источником поступков является не удовольствие. Оно всего лишь положительное свойство, сопровождающее этические действия.

Опубликованные лекции по этике содержат две части, названные «Этика теоретическая» и «Этика практическая». В теоретической части много места Твардовский отводит вопросу об источниках, основании, содержании и обосновании этического критерия. Под этическим критерием он понимает суждение (предложение), на основе которого можно сказать, какой поступок является хорошим, а какой - плохим. В содержание этического критерия входят априорные и апостериорные факторы. Априорное содержание может быть получено дедуктивным путем из дефиниций хорошего и плохого поведения. Апостериорное содержание этического критерия можно обнаружить в тех дисциплинах, которые занимаются изучением свойств, отличающих человека от прочих существ известных нам из опыта, т.е. от животных. На основании изложенного человека и определяют как существо разумное и социальное.

В тесной связи с этическим критерием находится этическая оценка. Твардовский различает положительное поведение, которое затем разделяет на правильное (обязательное) и похвальное (рекомендуемое), и отрицательное поведение, включающее разрешенные и караемые поступки. Предметом этической оценки, по мнению Твардовского, должно быть ни намерение (интенция), ни следствие и даже не само действие (поступок), но «постоянный эмоциональный настрой» и «постоянная направленность воли» как составляющие характера деятельностного субъекта. Анализу этической оценки и условиям ее вынесения в лекциях посвящено много места.[107]

Особое внимание автор уделяет исследованию поступка, его характеру, видам и последствиям.[108] Здесь мы встречаемся с проблемой признания за кем-то права на поступок, ответственности за него, проблемой вины и заслуги.[109] Во всех текстах лекций по этике Твардовский трактует признание как утверждение того, что поступок является следствием решения (воли), а решение - следствием (согласованным) характера. Только такое решение, которое является действительным проявлением характера, Твардовский называл свободным в смысле морали.

Признание является условием ответственности и возникающих на этом фоне моральных чувств, которые могут принимать, среди прочих, вид угрызений совести. Их Твардовский определяет как чувства неприятные, возникающие тогда, когда мы замечаем противоречие между принятым решением и моральными убеждениями.

Принятие Твардовским утверждения, что действительным предметом оценки должен быть характер, вызвали в нем заинтересованность условиями и методами такого влияния на характер, которые позволили бы сформировать его в соответствии с этическими требованиями. А это задача моралистики, которая предназначена пробуждать симпатию к этическому поведению и вызывать отвращение к поведению неэтическому. Вопросы морали Твардовский рассматривает во второй части своей «Этики», названной «Практическая этика или наука о добродетелях и обязанностях».

Создание эмоциональных и рациональных побудительных мотивов, предназначенных стимулировать этическое поведение, относится к таким сферам как педагогика, юриспруденция и религия. Фундаментом такого воспитания должно быть послушание и последовательность в поступках (действиях). Находящиеся в центре внимания воспитательных действий принципы носят, по мнению Твардовского, эмпирический характер и должны проистекать из наблюдений над жизнью общества и его потребностями, направленными на сохранение порядка и сотрудничества между людьми. Эти положения в тексте лекций подкрепляются примерами, почерпнутыми из жизни тогдашней Польши, причем Твардовский не скрывает свое негативное отношение к ее отрицательным сторонам, в частности неприязненного отношения к политическим программам социал-демократии в социальных вопросах.

Особую роль при формировании характера играет, по мнению Твардовского, притягательная сила личного примера. С точки зрения организации работы над собой Твардовский в лекциях подробно излагает жизненную программу Бенджамина Франклина (1706-1790).

Много внимания в рукописи лекций Твардовский посвящает обязанностям, которые человек возлагает на себя в связи с выработкой в себе добродетелей. Обязанности им разделяются на три группы: 1) по отношению к себе, 2) по отношению к окружающим, 3) по отношению к Богу. Подробно обсуждается лишь первая из них. К добродетелям этой группы относится владение собой, сдержанность, отвага, выносливость, покладистость. Среди обязанностей, связанных с умственной деятельностью человека Твардовский выделяет обязанность интеллектуального воспитания и заботу о воспитании эстетическом. Говоря об идеальном благе, предназначенном для себя и предполагающем заботу о нем, Твардовский называет достоинство, доброе имя, честь, благородство. Все анализируемые им обязанности (добродетели) должны обеспечить нормальное развитие интеллектуальной и эмоциональной сфер жизни индивида, а также его сознательное и ответственное участие в жизни общества.

 



[1] В 1997 г. увидели свет избранные работы К.Твардовского на русском языке. См. Твардовский [1997c].

[2]  О влиянии Школы на начальном этапе творчества Бохеньский [1993] пишет: "Я никогда ни одной лекции какого-либо польского логика не выслушал, а если меня причисляют к этой школе, то это справедливо только в том смысле, что насколько мог, я принял господствующий в ней "стиль" мышления и изложения".(S.XII). Все же можно предположить, что будучи в 1920-1922 гг. студентом юридического факультета Бохеньский слушал лекции по философии К.Твардовского, которые читались всем слушателям гуманитарного отделения.

[3] Хотя Стефан Банах и состоял членом Польского философского общества, его активность в собрании была минимальна, о чем свидетельствуют протоколы заседаний. Можно предположить, что вступлением в Общество Банах обязан своему учителю - Хуго Штейнгаузу, который высоко ценил К.Твардовского.

[4] См. напр. Woleński[1985a]

[5] Поиск центральной фигуры в Школе привлекает многих историков, и в первую очередь польских. Характерным вопросом, часто звучащим в беседах автора с польскими исследователями, является следующий: Кто был гением школы? Чаще всего звучат имена Лесьневского, Лукасевича, Тарского, но примечательно, что никогда не называется имя К.Твардовского.

[6] Библиографические ссылки приводятся в виде фамилии автора данной работы и года ее издания, за исключениемсборников; в первом цитировании ссылка дается полным титулом, а далее - в соответствующем сокращении. Как правило, год издания приводится по первому оригинальному изданию данной работы, а если отсылка делается согласно переводу, перепечатки или более позднего издания, то это отмечается в библиографии дополнительной информацией. Например. «Твардовский ([1894],S.8)» относится к работе Твардовского 1894 г., но цитата взята из издания 1965 г., что отмечается в данной позиции библиографии дополнительно в виде указания на перепечатку 1965 г.

[7] Приводимый в книге Я. Воленского "Львовско-варшавская философская школа" список членов насчитывает 81 особу. Но и его можно расширить.

[8] Брентано на протяжении всего творческого пути действительно придерживался того взгляда, что используемые в естественных науках методы общи всем наукам. С этой точки зрения он является защитником единства наук и критиком дельтеевского разделения наук на гуманитарные и естественные, разделения, в котором гуманитарным наукам следует искать специальный метод понимания, а естественным - объяснения.

[9] В действительности Брентано пошел еще дальше, ибо протестовал против традиционного включения теологических факультетов в состав университетов, поскольку считал, что теология не отвечает научным стандартам. Его тринадцатый тезис звучит так: Nihil est in intellectu, quod non prius fuerit in sensu, nisi intellectus ipse. (Нет ничего в разуме, чего ранее не было бы в чувствах, кроме самого разума).

[10] Достаточно заметить, что из 25 упомянутых тезисов 7 полностью посвящены метафизике, 3 касаются психологии, 4 - логики, а оставшиеся относятся к метафизике, этике и т.п.

[11] Для описания психических явлений Брентано использует понятия «внутреннего восприятия» (innere Wahrnehmung), «внутреннего опыта» (innere Erfahrung), «наблюдения« (Beobachtung). Термин «внутреннее восприятие» Брентано использовал исключительно для явлений, основанием которых является «внутреннее сознание». Психическая предрасположенность или психические состояния (psychischen Zuständen)не принадлежат к сфере сознательного переживания, но принадлежат, согласно Брентано, к психическим явлениям. Поэтому отождествление понятия «внутреннего опыта» с понятием «внутреннего восприятия», как кажется, сомнительно, хотя отдельные исследователи, например, Р.Ингарден (Ingarden[1963]) это делают.Последовательно разделяли эти понятия К.Твардовский (Twardowski[1894]), Е.Утитц (Utitz[1956]), А.Кастиль (Kastil[1951]).

[12] В отечественной философской традиции понятию "внутренний опыт", как кажется, можно сопоставить с определенными оговорками понятие "внутреннего или духовного мира" индивида.

[13] Введенное Брентано различение физических и психических явлений, приведшее, в свою очередь, к различению внешнего и внутреннего опыта в последствиях далеко выходят за границы формальной классификации явлений и влечет многочисленные выводы гносеологического и методологического характера. На почве брентановской психологии выросли такие науки как феноменология, общая теория предметов и теория представлений. Можно даже утверждать, что очевидность и эмпирический характер философии Брентано оплодотворили начинания Венского кружка.

[14] Исследователи и приверженцы творчества Брентано согласны в том, что для многих своих утверждений Брентано не приводил четкого и достаточного обоснования, часто формулируя их поверхностно и фрагментарно (см. Utitz[1956], Kastil[1951]). Так, например, отсутствие четкости в терминологии объясняется тем, что понятие «предмета» у Брентано приводится в двойственной трактовке: в одном случае как предмет представления, например, тон, а в другом - как представление слышания тона (имманентный предмет). Временами Брентано оба эти понятия использует взаимозаменимо. Твардовский (Twardowski[1894]) считает, что причина этой двузначности находится в неразличимости понятий предмета представления и содержания представления.

[15] Этот гибридный семантически-онтологический понятийный лабиринт возник из-за различий в трактовке «предмета представления», что в последующем послужило причиной многочисленных полемик среди брентанистов. См., например, Blaustein[1928], Kastil[1951], а также пред. прим.

[16] В конце творческого пути Брентано уточнил понятие «предмета представления», сузив его объем до понятия «действительного предмета» (reale Dingen). Эта модификация философских взглядов Брентано известна как реизм.

[17] Тем самым Брентано инициировал пересмотр переживаемых сознательно психических феноменов, приведший к психоанализу Фрейда и Юнга. В частности, решающий шаг Фрейда состоял в том, что он подверг сомнению непременное осознание внутреннего восприятия.

[18] Последней философской системой в XIX ст. оказалась система Гегеля (1770-1831).

[19] Рецензия Дж.Мура появилась в "International Journal of Ethics", vol.XIV (1903). Цитата находится на S.123.

[20] B.Smith [1982],S.482.

[21] A.Kastil. [1951],S.9.

[22] Публикацию наследия Брентано начали его ученики О.Краус и А.Кастиль, а продолжила Фр.Майер-Хиллебранд. В настоящее время издано более 20 томов.

[23] Ф.Брентано происходит из старинного дворянского рода, жившего в Ломбардии и пользующегося сначала фамилией de Brenta. Одна из линий этого рода - Tremezzo -с XVII ст. была связана с Германией и дала много талантливых личностей. Франц Брентано был племянником известной поэтессы Беттины Брентано (фон Арним) и столь же известного поэта Клеменса Брентано, старшим братом выдающегося экономиста Луи Брентано.

[24] Личная встреча должна была произойти на юге Франции, но смерть Дж.-Ст. Милля воспрепятствовала осуществлению договоренности двух философов.

[25] В 1880 г. Брентано как бывший священник вследствие женитьбы был вынужден оставить кафедру в университете. В этой ситуации власти университета неоднократно пробовали обращаться к императору с тем, чтобы привлечь Брентано unico loco к занятию прежней должности. Однако vetoкесаря во имя христианской морали было непоколебимо. В качестве приват-доцента Брентано оставался в Вене до 1895 г.

[26] Они были опубликованы после смерти Брентано его учениками в виде первого, второго и третьего томов с комментариями О.Крауса: F.Brentano. Psychologie vom empirischen Standpunkt. Bd. I, II, III, Leipzig 1924. Komentatieren - O.Kraus.

[27] Перевод этой работы на русский язык помещен в Твардовский [1997c].

[28] R. Ingarden [1963],S.196-197.

[29] См. в этой связи, например, специальный номер "Grazer Philosophische Studien", названный "Die Philosophie Franz Brentanos", или же номер "Topoi" - "The Descriptive Psychology the Brentano School" ("Topoi",vol.6,1), а также журнал Ягеллонского университета "Principia" с подзаголовком: "Австрийская философия" ("Principia", T.VIII-IX).

[30] Первыми в мировой литературе монографиями о львовско-варшавской школе, в которых сделаны попытки обобщения, были книги З.Йордана "Развитие математической логики и логического позитивизма в Польше между двумя войнами"(Oxford,1945) и Г.Сколимовского "Польская аналитическая философия"(London,1967).

[31] Wolenski [1985], S.6.

[32] В Академии Марии-Терезии для детей дворян К.Твардовский учился и воспитывался за счет Фонда Галицийского Краевого Отдела.

[33] Во время учебы в интернате Твардовский вел дневник, предназначенный вначале для близкой ему особы, в котором он поверял ей свои переживания, интересы и планы. Вот как описан обычный день в Терезиануме: «Вторник.17.10.1882. Подъем в половине 5 - учиться до половины 7, потом завтрак, продолжающийся 8 минут, потом учеба до 8. С 8 до 12 -школа, с 12 до 1 - гимнастика, с половины 2 до половины 3 свободное время, но проведенное в саду. С половины 3 до половины 4 - учеба, с половины 4 до половины 5 - школа. С половины 5 до 5 - сад, с 5 до 6 - фортепиано, с 6 до 7 - английский, с 7 до 8 - учеба, с 8 - ужин, с 9 - время, предоставленное нам, с 9 до 10 - учеба, потом дневник, несколько слов молитвы; когда бьет без 15 десять я уже в кровати».(Цит. по Jadczak[1991],S.5)

[34] Несмотря на выдающиеся результаты в учебе, награды и прочие отличия, которыми Твардовский был отмечен в Терезиануме, он тосковал по Родине, с которой знакомился во время приездов на каникулы к родственникам во Львов и Краков. В своем Дневнике под датой 29.IX.1882 он записывает: «Я в состоянии вытерпеть многое; но лишь одно более, чем что-либо другое тяготит мое сердце и я всегда спрашиваю: Почему я не могу получить образование на Родине, среди земляков? Почему среди чужих?». (Цит. по [Jadczak[1991],S.5)

[35] Учась на чужбине Твардовский не теряет связи с Польшей, часто посещая и подолгу пребывая в имении гр. Дзедушицкого, расположенного в местечке Езуполь на берегу Днестра, где он выполняет обязанности домашнего учителя.

[36] Руководителем диссертации Твардовского был не Брентано, а Р.Циммерман. Во время учебы Твардовского Брентано , в связи с осложнениями личного характера (женитьба после оставления духовного сана), преподавал в Венском университете только в качестве приват-доцента.

[37] Оценить решимость молодого философа можно сполна, если учесть, что должность приват-доцента, находящаяся за штатом университета, не оплачивалась. Кроме того, будучи поляком Твардовский не мог надеяться получить кафедру в немецком университете Австрии.

[38] В польской литературе о Львовско-варшавской школе подход Твардовского получил название «минималистской философии» (Woleński [1985] ), но там эта характеристика, пожалуй, более применима к методу изучения, а не к предмету и не объясняет широту поля исследований, культивировавшегося в Школе.

[39] К моменту занятия Твардовским кафедры философии в университете психология еще не выделилась в самостоятельную дисциплину и ее относили к философским наукам. Поэтому в начальном периоде преподавания должность Твардовского называлась «профессор философии и психологии».

[40] Цит. по R.Jadczak. «Warszawski doktorat h.c. filozofii dla Kazimierza Twardowskiego»//Zagadnienia Naukoznawstwa, nr.2, 1991.-S.13.

[41] Поляки все-таки - неблагонадежные! (нем.)

[42] В Woleński[1985]рассказывается о переданном устной традицией случае, прекрасно характеризующим отношение Твардовского к «мелочам» академической жизни, в конечном счете и сформировавшим Школу. Случилось так, что один из читателей взял книжку на ночь, что категорически запрещалось правилами лектория. Этот факт стал известен Твардовскому и нарушитель тотчас был изгнан из семинара профессора. Когда группа приятелей нарушителя попросила Твардовского изменить решение, тот мотивировал его следующим образом: «Или он читал правила лектория и ничего в них не понял, или же понял и сознательно их нарушил. В первом случае он глуп, а во втором - неэтичен, а я не хочу иметь дел ни со студентами глупыми, ни с неэтичными и поэтому не могу изменить принятое решение.»

[43] Так цикл из семи лекций, названный «Греческая философия», который Твардовский прочитал в 1900/1901 акад. году во Львове посетили общим числом 1958 человек, или в среднем на лекции присутствовало по 280 слушателей; 13.I.1901 в Тернополе на лекции «О оптических иллюзиях» находилось 316 слушателей 3.II. в Золочеве - 223 слушателя, 24.III в Станиславе (Ивано- Франковске) -428 человек, а 10.III.1901 на лекции «О понятии прекрасного» - 303 слушателя [1].

[44] Эти публикации, независимо от действительной их ценности, создали в некоторых кругах католического клира весьма нелестное мнение об авторе, что позже оказало влияние на отношение церковных иерархов к некоторым начинаниям Твардовского. См. рецензии в Библиографии Д.Громской, помещенной в (Twardowski[1965],S.XXV), № 103-112.

[45] Эти международные контакты преследовали не только научные цели, но и патриотические. Участие поляков в международных собраниях ученых, подготавливаемых национальными комитетами, было для них одной из форм создания собственного государства в условиях раздела Польши существующими в то время империями: Российской, Австро-венгерской и Прусской. Патриотическая и научная позиции Твардовского полностью оправдались после возрождения в 1918 г. государства: университеты Польши не испытывали нехватки кадров философов и психологов, а в каждом из них хотя бы одну философскую кафедру занимал ученик Твардовского (кроме Люблинского католического университета).

[46] Во время ректорства Твардовского дошло до признания философским отделением тогдашнему австрийскому фельдмаршалу эрцгерцогу Фредерику звания доктора honoris causa Львовского университета. Диплом вручал Твардовский в Главной комендатуре армии. 26.VI.1917 газеты принесли известие, что Твардовский награжден Командорским Крестом ордена Франца-Йозефа с военными отличиями. Эти факты послужили основанием некоторым политическим кругам причислить Твардовского к австрофилам.

Твардовский был также отмечен почетной наградой Красного Креста II класса с военными отличиями за помощь нуждающимся.

[47] В 1919 г. премьер И.Падеревски рассматривал возможность занятия Твардовским должности министра вероисповедания и публичного просвещения после предполагаемого ухода с этого поста Я.Лукасевича.

[48] Twardowski[1997b], S.145. Запись от 19/VII 1930.

[49] О позиции Ингардена в академическом среде Польши уже в 1928 г. беспокоился Е.Гуссерль. В письме от 13.VII.1928 он просил Твардовского «как известного в мире главного представителя польской философии» поддержать старания Ингардена в получении университетской кафедры.(Jadczak[1991]) В своем ответе Твардовский, отстраняясь от влияний подобного типа утверждал, явно имея себя в виду, что «даже те, кому нельзя отказать в снисходительности, ввиду малого числа кафедр философии в Польше, обусловливают поручение одной из них представителю - как говорится - специального философского течения» (Цит. по Jadczak[1991], S.34).

[50] Архив Твардовского в Институте философии и социологии ПАН в Варшаве содержит большое число писем бывших учеников, возглавивших университетские кафедры философии. Среди корреспондентов Твардовского В.Витвицкий, З.Завирский, Т.Котарбинский, Т.Чежовский, С.Бляховский, а также В.Татаркевич, который был редактором «Пшеглёнда филозофичнего». Эти письма свидетельствуют об авторитете Твардовского и о личном к нему отношении ученых, которые в этих письмах обращались к нему «Любимый Пан Профессор» или «Мастер».

[51] Основу этой главы составляет со значительными сокращениями реферат части текста (S.16-30) из I раздела книжки Воленского [1985] наиболее полно, по сравнению с другими работами такого типа, отразившая хронику Школы.

[52] Витвицкий защитил диссертацию в 1901 г., а Лукасевич – в 1902 г.

[53] По поводу персонального состава Львовско-варшавской школы в литературе бытуют различные мнения. Как кажется, наиболее обоснованной является точка зрения историка этого интеллектуального содружества Я.Воленского [1985], который признаваясь в том, что сомневается в установлении состава школы, считает таковым во львовском периоде "гуманистическое окружение" Твардовского. Аргументом служит тот факт, что не все ученики Твардовского были профессиональными философами, а среди нефилософов были и такие, кто писал философские работы (Кляйнер, З.Лемпицкий, Третер), но были и такие, кто с философией имели связь весьма опосредованную (Ганшинец, Гембарович, Кридль, Курилович, С.Лемпицкий).

[54] В 1918-1920 годах Лукасевич был директором секции высших школ в Министерстве вероисповедания и народного просвещения, а в 1919 г. руководил этим министерством при премьере Игнации Падеревском. В период между двумя войнами Лукасевич дважды выбирался ректором Варшавского университета. Ответственные посты в упомянутом министерстве занимали также Т.Чежовский и М.Боровский.

[55] См. Воленский[1985].

[56] В.Серпинский до прибытия в Варшаву был профессором математики Львовского университета.

[57] Сотрудничество математиков и логиков нашло знаменательное выражение в составе редакции органа польской математической школы - журнала "Fundamenta Mathematicae". В 1920-1928 годах этим периодическим изданием руководили Мазуркевич, Серпинский, Лесьневский и Лукасевич.

[58] Тарский и Собоцинский считались учениками Лесьневского, Лукасевича и Котарбинского. Сборник довоенных избранных работ Тарского [1956] снабжен посвящением: "Тадеушу Котарбинскому - моему Учителю". Руководителем диссертации Тарского был Лесьневский; это был его единственный докторант.

[59] Дина Штайнбарг после ІІ мировой войны выступала под именем Янины Каминьской, а позже стала женой Котарбинского.

[60] Воленский[1985], S.22.

[61] Тадеуш Витвицкий является сыном Владислава Витвицкого.

[62] Штейнгауз и Банах проявляли интерес к философии и оба были членами Польского философского общества во Львове, основанного Твардовским. Однако в ответ на претензии логиков Стефан Банах - по мнению Штейнгауза - твердил, что математику "никогда не удастся свести к жесткой дедуктивной системе, поскольку рано или поздно она разсадит любую формальные рамки". Цит. по Borzym [1995], S.55/56.

[63] На занятие кафедры математической логики контр кандидатом Хвистека был Тарский. Поскольку мнения Совета отделения относительно кандидатур разделились, то университет по этому вопросе попросил высказаться Д.Гильберта и Б.Рассела. Решающим оказалось мнение Рассела в пользу Хвистека, известного уже тогда своей модификацией разветвленной теории типов. Остается со всей решительностью подчеркнуть, что Леон Хвистек ни в коей мере не может быть причислен ко Львовско-варшавской школе. Тарский же так и не получил кафедры в Польше.

[64] Причины неполноты списка членов школы самые различные. Навряд ли можно прийти к признанному всеми содержательному критерию членства в школе. Но и побочные обстоятельства оказывают влияние на полноту списка членов школы, например, обстоятельства военного времени. Автору оказались более доступными львовские архивы, пощаженные войной, тогда как Воленский имел дело с архивами варшавскими.

[65] Воздействие отечественной философии на членов школы не ограничивалось влиянием Твардовского. В раннем периоде творчества Лесьневского заметно влияние петербургского профессора философии права Петражицкого. После первой мировой войны Петражицкий становится профессором социологии права в Варшавском университете и следы его курса по методологии науки заметны в творчестве Котарбинского и Оссовских. Глубокое изучение средневековой философии на теологическом отделении кс. К.Михальским, профессором Ягеллонского университета, послужило причиной заинтересованности логикой этого периода Лукасевича, Бохеньского, Саламухи. Завирский поддерживал контакт с Б.Гавецким и И.Металлманом, краковскими специалистами по философским проблемам естествознания и эти взаимные связи привели к определенным общим взглядам в трактовке философии природы.

[66] Статья Струве открывала первый номер «Руху Филозофичнего». Известно (Wolenski[1997],s.42), что Твардовский, основатель этого журнала, просил Г.Струве написать что-либо в это периодическое издание, но неизвестно, была ли заказана именно эта статья. Во всяком случае, титульная статья Струве не была случайностью. В 1911 г. этот философ считался Нестором польской философии, а его имя служило символом уважительного отношения к отечественной философии.

[67] До первой мировой войны в Варшаве действовал университет с русским языком преподавания. В 1915 г. немецкие оккупационные власти согласились на открытие национального университета. В этом университете Лукасевич получил кафедру философии; свою инаугурационную речь он произнес 22 ноября 1915 г.

[68] До 1918 г., т.е. до упадка Австро-венгерской монархии все научные общества во Львове, в том числе и философские, были разделены по национальному признаку, главным образом украинскому, еврейскому и польскому. Все такие общества в своих названиях содержали упоминание их национальной принадлежности.

О степени влияния Польского философского общества во Львове на самые широкие круги  и далеко за пределами своего местоположения может свидетельствовать следующая анекдотическая в духе солдата Швейка переписка, которую автор обнаружил в архиве. Командование корпуса NVII из Познани обращается к Польскому философскому обществу во Львове с просьбой "выслать один экземпляр Издательства польского философского общества, кн.1". В ответе, за подписью Председателя Общества, говорится, что "Польское философское общество не занимается распространением издаваемой литературы. [...] Стремясь помочь мы бы охотно занялись выполнением заказа, но он недостаточно точен, т.к. неизвестно, относится ли кн.1 к Разделу А, Разделу В или Разделу С." Командование ответило телеграммой :"Руководство военной библиотеки Корп.NVII заказывает все издания Общества за исключением Твардовского О сущности понятий, которым мы обладаем." ЦГИА во Львове. Книга протоколов польского философского общества. Ф.712, Оп.1, дело 2, 62с.

[69] K.Twardowski. O dostojenstwie Uniwersytetu.// Zagadnienia Naukoznawstwa. Nr.3,1990.-S.380, przypis 20.

[70] Такая библиография составлена Я.Ядацким [1980] и охватывает период с XV в. по 1939 г.

[71] Die Philosophie der Gegenwart. III. Literatur 1911.- Heidelberg.1913.

[72] Всего в Польше прошло шесть философских съездов; последний съезд состоялся в 1995 г. в Торуни и собрал более 800 профессиональных философов. Гости и ученые смежных специальностей в работе VI философского съезда участия не принимали.

[73] Ruch Filozoficzny, 1911, t.1, nr.7, s.138-139.

[74] Ruch Filozoficzny, 1925, t.9, s.276.

[75] Nauka Polska. t.5, 1925, s.176-181.

[76] S.Blachowski. Ein slavischer philosophischer Kongres in Prag. Teilnahme der polnischen Philosophen.//Prager Presse, 1923, Jg.III, N.213/5.VIII (Morgen-Ausgabe).

[77] W.Witwicki. Miedzynarodowy zjazd filozoficzny w Neapolu// Ruch Filozoficzny, t.8,nr.7-8,1924.

[78] Поскольку время проведения философского съезда совпадало со временем съезда польских математиков, то во избежание коллизии дат было предложено войти в контакт с Комитетом съезда математиков. Первый съезд польских математиков, созванный по призыву Львовского отделения Общего собрания польского математического общества, состоялся во Львове 7-10 сентября 1927 г. Этот съезд собрал более 200 участников, которые заседали, среди прочих, в секциях логики, оснований математики, дидактики, истории и философии математики. Среди докладчиков были С.Яськовский, Я.Лукасевич, В.Серпинский, Х.Штейнгауз, А.Тарский и З.Завирский, т.е. участники проходившего позже философского съезда. На своем съезде математики приняли решение провести в 1929 г. съезд математиков славянских стран и такой съезд действительно состоялся.

[79] Сын В.Витвицкого.

[80] Содержание доклада Бердяева излагается по тексту реферата на польском языке, опубликованного в "Пшеглёнде филозофичнем".

[81] Выступления Лесьневского были развиты в серии статей с общим названием "Об основах математики", которые затем были напечатаны в "Пшеглёнде Филозовичнем. См. Лесьневский [1927],[1928],[1929a],[1930],[1931].

[82] Имеются в виду VIII Международный философский съезд в Праге (1934) и Международный съезд научной философии в Париже (19350.

[83] По состоянию здоровья Твардовский не смог прибыть в Краков. В письме к председателю Исполнительного комитета он писал: "Это для меня большая честь, что вы Господа подумали о возможности пригласить меня с докладом на открытие съезда. К сожалению, абсолютно не может быть речи о том, чтобы я прибыл на съезд. Моему сердцу будет больно, когда вы Господа будете заседать в Кракове, а я буду сидеть во Львове. Но как всегда лекарство против этой боли сердца мне предоставит стоицизм". Архив К.Твардовского, Библиотека IFiS PAN, папка К-19. Цитируется по Tyburski[1995].

[84] Это мнение наиболее распространенное среди польских историков Львовско-варшавской школы. См., например, Wolenski[1985].

[85] В предисловии к своей книге Татаркевич[1947] приводит эпизод из истории ее создания: "Во время Варшавского восстания в августе 1944 г. мне удалось забрать рукопись из горящего дома. По дороге в прушковский концлагерь ее отобрал немецкий офицер, осматривающий мой чемодан. "Научная работа? Это уже не потребуется, - кричал он, - польской литературы уже нет". И выбросил рукопись в сточную канаву. Рискуя жизнью, я поднял ее - таким образом работа была спасена. Однако собранные для нее в течении десятилетий материалы сгорели вместе с варшавским домом. И поэтому комментарии к книге неполны"(C.29).

[86] Бохеньский и Йордан занялись также советологией.

[87] К таковым себя причисляет Анджей Гжегорчик, первый послевоенный ассистент Т.Котарбинского, начавший учебу на тайных университетских занятиях профессоров Варшавского университета.

[88] Как кажется, здесь автор имеет в виду, по аналогии с логическими оценками, анализ этических и эстетических оценок в т.н. оценочных суждениях.

[89] Постулат ясности изложения был повсеместно принят во Львовско-варшавской школе, хотя не всегда в такой радикальной форме, как у Твардовского. Польские философы особенно не уклонялись, как это рекомендовал Твардовский, от "отгадывания" смысла воззрений, которые часто воспринимаются как неясные. Примером может служить анализ неокантианства Айдукевичем [1937]. Пожалуй только логики - Лукасевич и Лесьневский были склонны разделять радикальную позицию своего учителя. Но у них ясность связывалась с употреблением символического языка, область которого, очевидно, ограничена.

[90] В польской литературе можно встретить мнение, что замечания Твардовского о символомании были направлены против Лукасевича. Против подобного взгляда протестует Воленский [1985], считая его совершенно безосновательным в силу того обстоятельства, что в работе Твардовского не упоминается имя Лукасевича. Воленского не смущает намерение Лукасевича перестроить всю философию при помощи аксиоматического метода, хотя он и признается, что «убеждение, будто философию не удается улучшить, поскольку не удается ее формализовать, конечно, ошибочно, но с символоманией оно не имеет ничего общего».(S.44)

[91] Учения стоиков и брентанистов - это крайние вехи на долгом пути номиналистического подхода к созданию теории суждений, усматривавшего в суждении прежде всего предмет, который судится. В Новое время предшественниками Брентано были Гоббс и Лейбниц.

[92] Воображения и понятия являются необходимым условием суждений на том основании, что прочие психические явления - суждения, чувства (к этому делению Брентано Твардовский добавляет волеизлияние) проявляют полярность, а названные выше - нет. Воображения и понятия, считает Твардовский [1898], "поставляют мышлению материал, снабжают его содержанием, тогда как суждение, чувства и волеизлияния представляют собой различный способ, каковым мышление манипулирует этим содержанием, принимая его или отбрасывая."(S.41).

[93] В трактовке значения знака как содержания Твардовский приближается к понятию идеального значения у Гуссерля, который, по свидетельству автора «Процессов и результатов», способствовал формированию  апсихологической позиции при написании работы, в частности, в вопросе о значении знака. В подходе Твардовского  к объективации значения отчетливо заметно также влияние больцановского «суждения-в-себе».

[94] Более подробно об этом пишут Dambska[1975] и Wolenski [1985],[1997].

[95] Эта аналитическая процедура представляет собой перефразирование и часто использовалась Твардовским и его учениками для прояснения исходной формулировки проблемы. Особенно часто методом парафразы пользовался К.Айдукевич. См. раздел, посвященный его творчеству.

[96] Воленский [1985] считает, что функция слова «ничто» схожа с ролью кванторов в логике. Он аргументирует свою позицию следующим образом: «Возьмем предложение «Ничто не вечно». Оно значит то же самое, что и предложение «Нет чего-то, что было бы вечным». «Ничто», используя современную терминологию, выражает отрицание экзистенциального квантификатора, а признание того, что «ничто» есть имя является смешением синтаксических категорий». (S.47) Отличное от приведенного мнение выражает Домбская [1969], считавшая «ничто» функтором отрицания, образующим предложение.

[97] В своей аргументации Твардовский [1900] указывает только модус времени, но не места, заменяя его, как кажется, термином сообщество. Воленский [1997], обсуждая работу Твардовского, уточняет условия выполнения законов, указывая оба модуса, а понятие сообщества использует в заключении вывода, подтверждающего позицию автора. Эту модификацию мы и заимствуем в настоящем изложении.

[98]  Классическую и абсолютистскую теорию истинности в своей работе отождествила М.Кокошинская [1936].

[99] Воленский ([1997],S.27) полагает, что почти все представители Львовско-варшавской разделяли позицию абсолютизма в теории истинности и аргументы Твардовского против релятивизма. Он пишет: «Абсолютизм декларировал и Лукасевич, когда вводил третью логическую оценку, а также фалибилисты из Львовско-варшавской школы (ср. пр. Лукасевич и Айдукевич в период радикального конвенционализма)». Воленский справедливо считает, что позиция абсолютизма оправдывалась принятием «относительности в обосновании» (в отечественной литературе используется понятие закона достаточного основания), а не относительности логических оценок. При этом Воленский тут же замечает. что он «не рассматривает важного вопроса, находится ли многозначная логика в согласии с абсолютизмом в философии истинности». К сказанному можно добавить, что этот важный вопрос остается открытым, поскольку ни Лукасевич, ни Айдукевич никогда не использовали понятие метаязыка и не пробовали дать определение истины, а третье истинное значение, введенное Лукасевичем и интерпретируемое как возможность, выражает ту же окказиональность о которой писал выше Твардовский.

 

[100] Рукопись курса этики издана Р.Ядчаком в 1994 г. См. в этой связи K.Twardowski. Etyka. Torun. 1994.

[101] K.Twardowski. O zadaniach etyki naukowej// Etyka, nr.12, 1973. s.125.

[102] См. E.Paczkowska-Lagowska. Psychika i poznanie. Epistemologia K.Twardowskiego. Warszawa.1980.

[103] K.Twardowski. Psychologia  wobec  fizjologii  i  filozofii, op.cit.,S.106-107.

[104] См. прим. 25 к работе Ф.Брентано[1889] Vom Ursprung sittlicher Erkenntnis, Hamburg:Meiner.

[105] По вопросам морали Твардовский предпочитал публично не высказываться; проблемы этики обсуждались им преимущественно в курсах лекций. И лишь в последнее время стараниями исследователей творчества Твардовского были опубликованы находящиеся в архивах его курсы лекций по этике. В этой связи см. K.Twardowski. Glówne kierunki etyki naukowej. Wykladow z etyki czesc I.// Etyka, nr.13, 1974. s.199-225; K.Twardowski. O zadaniach etyki naukowej// Etyka, nr.12, 1973. s.125-152; K.Twardowski. Etyka, nr.9, 1971.; K.Twardowski. Etyka. Torun. 1994

[106] Эту позицию своего учителя восприняли и позже развили Тадеуш Котарбинский, Тадеуш Чежовский и Владислав Витвицкий.

[107] В этой связи см. Streszczenie odczytów Prof. K.Twardowskiego в Twardowski[1927], ту часть, которая названа «От чего зависит сила чувств.»(S.425).

[108] Изучением этих вопросов занимался Т.Котарбинский. Сегодня эти исследования продолжает первый послевоенный ассистент Котарбинского - А.Гжегорчик [1995].

[109] Проблема признания за кем-то права на поступок возникла перед Твардовским в обстоятельствах полемики о детерминизме и индетерминизме в вопросе о свободе воли. По мнению автора лекций по этике детерминизм является более правдоподобным, чем индетерминизм. Твардовский отрицал также взгляд, согласно которому детерминизм делает невозможной всякую этику.

Hosted by uCoz