Ключевой фигурой постструктурализма и деконструктивизма является Жак Деррида. Многие современные специалисты по теории и истории критики отмечают как общепризнанный факт то значительное влияние, которого оказывают в последние десятилетия на критику Западной Европы к США идеи этого французского семиотика, философа и в определенной мере литературоведа, или, по крайней мере, человека, создавшего теоретические предпосылки деконструктивистской теории литературного анализа. Его книги "Голос и феномен: Введение в проблему знака в феноменологии Гуссерля" (1967), "О грамматологии" (1967), "Письмо и различие" (1967), "Диссеминация" (1972), "Границы философии" (1972), "Позиции" (1972) (161, 148, 145, 144, 155, 151) привели, как пишет американский исследователь Дж. Эткинс, к "изменению облика литературной критики" (70, с. 134), вызвав в США появление деконструктивизма. Его работы "Глас (1974) и "Почтовая открытка: От Сократа к Фрейду и дальше" (1980),"Окрестности" (1986), "О духе: Проблема Хайдеггера" (1987),"Психея: Открытие другого" (1987), относимые некоторыми исследователями его творчества ко "второму периоду" (впрочем, вопрос о его периодизации довольно сложен, подробнее об этом см. ниже), закрепили за Дерридой авторитет одного из самых влиятельных современных философов, эстетиков и культурологов (147, 143, 153, 146, 156).

Интердисциплинарная природа постструктуралистской мысли как рефлексии на современное состояние гуманитарных наук, рефлексии, берущей в качестве точки отсчета тезис о художественно-литературном по самой своей сути характере человеческого мышления, нашла наиболее яркое выражение именно в текстах Дерриды, на авторитет которого, вне зависимости от степени приятия или неприятия его идей, ссылаются все, кто занимается данной проблемой. При этом никогда и никем не оспариваемая его популярность находится, откровенно скажем, в вопиющем противоречии со сложностью его манеры изложения своих идей.

Говоря об особой роли Дерриды как в формировании основных постструктуралистских концепций и доктрин, так и в самой деконструктивистской практике анализа художественного произведения, мне хотелось бы привести высказывание английского исследователя Кристофера Батлера, -- пожалуй, он лучше других сказал о трудностях, с которыми сталкивается любой исследователь, приступая к изучению творчества французского ученого: "Практически все проблемы, которые ставит деконструктивизм перед критикой, можно увидеть в общих чертах в творчестве Жака Дерриды. Однако необходимо сказать с самого начала, что те относительно философские традиции, которые я и другие обычно приписывают ему в своем изложении, на самом деле чужды его собственному методу, по сути своей весьма неуловимому и находящемуся в постоянном движении самоуточнения" (115, с. 60).

Последнее слово -- "самоуточнение" -- можно было бы перевести и как "самокорректировка", "самооговорка", Батлер здесь очень точно подметил постоянное стремление Дерриды уточнять свою мысль всевозможными корректировками, дополнениями прямого (денотативного) и косвенного,, (контекстуального, коннотативного) значения слов, бесчисленными цитатами и тут же следующими разъяснениями, обращением к авторитету словаря до такой степени, что многие страницы его произведений напоминают словарные статьи.

Само по себе творчество Дерриды в известной степени можно было бы назвать обширным, нескончаемым комментарием к чужим мыслям и к самому себе, в результате чего его собственная мысль все время "ускользает" от четких дефиниций и однозначных определений. Это не означает, естественно, что Дерриде совсем чужды ясность и определенность позиций или, скажем, последовательность в отстаивании позиций и убедительность доказательств. На свой лад он весьма последователен, а что касается логического аппарата аргументации, то им он владеет в совершенстве и нередко не без изящества.

Конечно, можно, и не без веских оснований, предположить, что подобный стиль отражает глубинные мировоззренческие колебания самого ученого, аморфность и непоследовательность его философской позиции и тому подобное. Однако это будет всего лишь часть истины и далеко не самая основная. Деррида не совсем укладывается в традиционные представления о философии и философах, но в этом он далеко не одинок и является продолжателем довольно почтенной традиции, хотя, быть может, и выделяется своей подчеркнутой экстравагантностью. Кстати сказать, четче всего эту традицию сформулировал еще Хайдеггер, охарактеризовав ее как "поэтическое мышление".

Деррида и философская традиция

В самой манере доказательств Деррида много позаимствовал у англо-американской лингвистической философии, "семантического анализа", одним словом, у тех течений философской мысли, которые ведут свое происхождение, условно говоря, от Бертрана Рассела и Людвига Витгенштейна, лингвистических теорий речевых актов, опосредованных критической рецепцией феноменологии Гуссерля и Хайдеггера

Не заходя слишком далеко в философскую проблематику, отметим в предыстории данного вопроса лишь то, что даст возможность несколько прояснить истоки общей позиции Дерриды и ее специфичность. Американский философ Джон Капуто подверг детальному анализу глубинную взаимосвязь тех направлений современной теоретической мысли Запада, которые предоставляют Гуссерль, Хайдеггер и Деррида, в книге "Радикальная герменевтика: Повтор, деконструкция и герменевтический проект" (1987) (118). При этом Капуто ссылается на авторитет работ Родольфа Гаше "Зеркальная амальгама" (1985) (211) и Джона Ллевелина "Деррида на пороге смысла" (1986) (298), довольно отчетливо обрисовывающих преемственность феноменологической традиции, проявляющейся в концепциях Дерриды.

Для Капуто не подлежит сомнению, и он попытался это доказать, что несмотря на все критические замечания Дерриды в адрес Гуссерля и Хайдеггера, французский ученый по сути дела является продолжателем их "герменевтического проекта".

Как подчеркивает Капуто, Деррида "отрицает не интенциональность, референцию или самосознание, но только метафизическое представление, что существует какого-либо рода непосредственный контакт Я с самим собой или с другим Я, или с его объектами взаимодействия вне царства знаков" (11З, с. 306).

Генетическая связь Дерриды с феноменологией несомненна, однако также несомненно и то, что его собственная позиция определялась прежде всего радикальной критикой всех основ феноменологии, критикой, рассматриваемой им как составная часть общей "критики метафизики", являющейся главной целью, смысловым ядром его негативной доктрины. Говоря об истоках своей позиции, Деррида всегда определенно ссылается на традицию, ведущую свое происхождение от Ницше, Фрейда и Хайдеггера, хотя и критикует их концепции как явно недостаточные для окончательной деконструкции метафизики: "я, возможно, привел бы в качестве примера ницшеанскую критику метафизики, критику понятий бытия и знака (знака без наличествующей истины); фрейдовскую критику самоналичия, т.е. критику самосознания, субъекта, самотождественности и самообладания; хайдеггеровскую деструкцию метафизики, онто-теологии, определения бытия как наличия" (154, с.326).

Аргументативная логомахия и игровое отношение к слову

Несомненно, что Хайдеггер сыграл существенную роль в развитии у Дерриды неутолимого пристрастия к "узкой логомахии" -- игре слов, если повторить упрек, который Чаадаев предъявил Гегелю. (Разумеется, то, что делал Гегель в этой области, не идет ни в какое сравнение с абсолютным беспределом Хайдеггера.)

Деррида более точен и корректен в своих манипуляциях со словом и более осторожен в наделении и придании нового смысла традиционным терминам по сравнению со своим учителем в этой области -- Хайдеггером, хотя, быть может, столь же, если не более, отчаян в игре со смыслами. Насколько к этим процедурам применимы понятня "научной точности", если вообще о таковой в данном случае может идти речь, -- вопрос, мягко говоря, деликатный: здравый смысл и "позитивистская логицистичность" отнюдь не были в чести философов, исходивших из принципа вольной", "поэтической интерпретации", не отягощенной ложной моралью неприемлемого для них духа "бескрылой" позитивистской научности. Поэтому все упреки ученых "старой формации", с негодующим возмущением потрясающих этимологическими словарями, не производят особого впечатления на теоретиков, прочно стоящих на позициях интутивно-поэтического мышления. И их вряд ли могут убедить тщетные с их точки зрения, попытки рациональной верификации иррациональных по самой своей сути "актов интуивного усмотрения", как назвал их С.Аверинцев (60, с. 408).

О плачевных результатах полемики Л. Шпитцера против этимологических штудий Хайдеггера будет сказано в разделе о постмодернизме; здесь же мне хотелось бы привести комментарии С. Аверинцева к "Строению слова" П. Флоренского, показательные в том плане, что их автор, отчетливо осознавая "опасность" подобного рода философствования, в то же время стремится обосновать правомочность такого подхода именно для философии: "Автор (Флоренский -- И. И.) разнимает слово на его составные части, допытываясь от него его подноготной, восстанавливая его стершийся, изначальный смысл (примерно так, как это в более позднюю эпоху делает со словами своего языка М. Хайдеггер). Конечно, "изначальный смысл" рекомендуется понимать не чересчур буквально -- и для русского, и для немецкого мыслителя искомыми является отнюдь не временная, не историческая, не генетическая, но смысловая "изначальность" слова: такое начало, которого, если угодно, никогда не было, но которое всегда есть, есть как "первоначально", как рrincipium ("принцип"). Этот же тип отношения к слову можно встретить у некоторых поэтов ХХ в.: и для них "изначальность" есть никоим образом не прошлое, но скорее будущее (исток как цель). Все это необходимо помнить при подходе Флоренского к этимологизированию" (60, с.406-407).

Об этом подходе к этимологизированию "приходится помнить" и всякому, кто занимается Дерридой, да и вообще постструктурализмом в целом. Но, пожалуй, самое интересное можно найти в следующем примечания Аверинцева, где он рассуждает о необходимости подобной этимологической процедуры для "духовной культуры", Отмечая, что и сам Флоренский характеризовал некоторые свои "этимологические раздумья" как "маловероятные" (что его, впрочем, отнюдь не останавливало), Аверинцев приводит крайне интересное, с моей точки зрения -- в смысле своей поучительности -- оправдание подобной практики "символической эксегесы": "Так: этимология "маловероятна", и все же можно сказать", для этого достаточно, чтобы имеющее быть сказанным провоцировало акт интуитивного усмотрения. Настоящее содержание мысли Флоренского, по его собственному слову, показуется, но не доказуется"... Этимология здесь -- только "символ", почти метафора, почти декорация при акте "показания" усмотренного. Разумеется, это художническое, игровое отношение к "аргументам" (которые, согласно вышесказанному, как раз не суть аргументы) ставит эту глубокомысленную и плодотворную философию языка в весьма косвенные отношения к языкознанию. Но подчеркнем: "косвенные отношения" отнюдь не значит "никакие отношения". От "духовности" нашей "духовной культуры" очень мало осталось бы, если бы из нее была изъята вся система косвенных, необязательных и постольку свободных отношений между размежеванными "доменами". Свобода эта таит в себе опасность не-должного переступания границ, что само по себе не может быть против нее аргументом (как пресловутые недоразумения с шеллинговской натурфилософией и гегелевской философией истории отлично объясняют, но отнюдь не оправдывают принципиальную нетерпимость к такому типу работы ума, который попросту требует не слишком буквального понимания и при таком условии служит бесценным стимулятором и для "собственно науки")" (там же, с. 408).

Не углубляясь особо в природу подобного рода оценки, которая по направленности своей аргументации вполне применима, как мы уже видели, и для Хайдеггера и, естественно, для Дерриды, отметим лишь, что такая защита в глазах рациональности хуже всякого обвинения, и, напротив, в глазах интуитивиста и иррационалиста (или мистика) -- совершенно законное обоснование выдвигаемых постулатов, вне зависимости от того, понимаем ли мы мистицизм в вульгарном смысле нелепых предрассудков и диких варварских обычаев, или в высоком смысле утонченной философской рефлексии, примерами которой наполнена вся история человечества. Собственно, все зависит от той позиции, которая выбирается, и от того, насколько этот выбор сознателен.

В данном случае меня интересует даже не столько позиция самого Аверинцева с ее ощутимым ироническим обертоном относительно "собственно науки, сколько выявленное им художническое, игровое отношение к "аргументам", легшее в основу того широкого мировоззренческого и эстетически-художественного течения жизни Запада, которое получало название постструктуралистско-постмодернистского комплекса (о русском постмодернизме, набирающем сейчас силу, в рамках данного исследования мы просто не имеем возможности здесь говорить, хотя, разумеется, общеевропейскую -- в том смысле, в каком Россию можно безоговорочно относить к Европе, историческую укорененность и распространенность этого явле- ния всегда следует иметь в виду, по крайней мере, не забывать о ней, чтобы не создавать ложного впечатления об особой диковинности" и абсолютной иноземной чуждости "постмодер- нистской чувствительности"). Основную роль в выработке подобной установки на игро- вое отношение к слову и мысли сыграл прежде всего Ницше, -- как собственно для Дерриды, так и для всего постструктурализ- ма в целом, который как философско-эстетическое течение во многом является наследником ницшеанской традиции. Деррида неоднократно высказывал свое отношение в Ницше, которого особенно ценит "за систематическое недоверие ко всей метафи- зике в целом, к формальному подходу к философскому дискур- су, за концепцию философа-художника, риторическое и фило- логическое вопрошание истории философии, за подозрительное отношение к ценностям истины ("ловко применяемая услов- ность, истина есть средство, и оно не одно"), к смыслу и бытию, к "смыслу бытия", за внимание к экономическим фено- менам силы и различию сил и т. д." (151, с. 363); Роль Ницше Деррида также видит в том, что он, "радикально пересмотрев понятия "интерпретация", "оценка", "пер- спектива" и "различие", во многом способствовал освобождению означающего от его зависимости или происхождения от логоса к связанного с ним понятия истины, или первичного означаемо- го" (148, с. 19).  

Наличие

Это приводит нас к одному из ключевых, краеугольных терминов понятийного аппарата Дерриды -- к многозначному слову " presence". Везде, за редким исключением, в данной работе оно переводится как "наличие", и, соответственно, произ- водные от него определения -- как "наличный", хотя, разумеет- ся, всегда следует иметь в виду смысловое соприсутствие в данном термине и его производных значений "присутствия" и "настоящего времени". Несомненно, что критика Дерридой этого понятия связана с его гносеологическим нигилизмом, с отрица- нием любых критериев истины, в том числе и такого феномено- логического критерия, как "очевидность": Деррида критикует учение о "смысле бытия вообще как наличия со всеми подопре- делениями, которые зависят от этой общей формы и которые организуют в ней свою систему и свою историческую связь (наличие вещи взгляду на нее как eidos, наличие как субстан- ция/сущность/существование (ousia), временное наличие как точка (stigme) данного мгновения или момента (non), наличие соgitо самому себе, своему сознанию, своей субъективности, соналичие другого и себя, интерсубъективность как интенцио- нальный феномен эго)" (148, с 23). Утверждение Дерриды о "ложности" этого учения может быть представлено как продол- жение и углубление критики Хайдеггером основных постулатов Гуссерля, и в то же время, повторим, осмысление собственной позиции Дерриды было бы вряд ли возможным без и вне про- блематики, разработанной Гуссерлем. Еще для раннего Гуссерля была характерна критика "натуралистического объективизма" - (хотя в то же время он выступал и против скептического релятивизма), которому он противопоставлял призыв вернуться "к самим предметам", как якобы обладающим "открытым", "самообнаруживающимся быти- ем". При этом он ориентировался на традицию картезианства с его тезисом об очевидности самопознания и, что более важно, самосознания. В этой связи и лозунг "к самим предметам" предполагал "возврат" сознания к "изначальному опыту" (что абсолютно немыслимо и неприемлемо для Дерриды), получае- мому в результате операции "феноменологической редукции", или "эпохе", которая должна исключать все нерефлексивные суждения о бытии, т.е. отвергать "эмпирическое созерцание", расчищая, тем самым, путь к "созерцанию эйдетическому, спо- собному постичь идеальные сущности предметного мира вещей, мира явлений, или феноменов. Впоследствии Гуссерль попытался переформулировать принцип "самоочевидности сознания" как смыслополагание ин- тенциональной жизни сознания, передав способность наполнять смыслом эмпирический и психологический опыт людей "трансцендентальному субъекту как якобы обладающему обоб- щенным, интерсубъективным знанием общезначимых истин, т.е. фактически обладающему "трансцендентальным сознанием". Именно этот момент гуссерлианской философии и стал главным предметом критики Дерриды, отвергающего как посту- лат об "имманентной данности" (в терминах французского уче- ного -- "презентности-наличности") бытия сознанию, так и принцип однозначного конституирования и преобразования "жизненного мира" (т.е. "универсального поля различных форм практик", по Гуссерлю) в мир "истинный", как бы туманно и неопределенно ни формулировал его немецкий философ.

Деррида и Хайдеггер

Если Гуссерль для Дерриды до известной степени воплощает то современное состояние традиционной европейской философии, которое очертило круг вопросов, ставших для Дер- риды предметом критического анализа, то отношения Дерриды с Хайдеггером гораздо сложнее. Хайдеггер в значительной мере создал методологические предпосылки дерридеанского анализа. И это связано прежде всего с его критикой "метафизического способа мышления", который он пытался переосмыслить. Отрицательное отношение Дерриды к "презентности-наличности" как основе метафизического мировосприятия генетически соотносится с критикой Хайдеггером традиционного европейского понимания мышления как "видения", а бытия -- как постоянно присутствующего перед мысленным взором", т.е. в трактовке Дерриды как "наличного". Хайдеггер последовательно выступал против абсолютизации в понимании бытия временного момента его "настоящего быто- вания", его "вечного присутствия", что несомненно предопреде- лило и позицию Дерриды в этом вопросе. Однако, если попыт- ка Хайдеггера осуществить деструкцию европейской философ- ской традиции как "метафизической" (см. об этом у П. П. Гай- денко, 15) встретила у Дерриды полное сочувствие и понима- ние, то другая сторона деятельности немецкого философа -- его стремление найти путь к "истине бытия" -- совершенно не совпала с глобальной мировоззренческой установкой Дерриды на релятивистский скептицим. И именно в этом плане и наме- тилось их основное расхождение, обусловившее упреки в непо- следовательности и незавершенности "деструкции метафизики", предъявленные Дерридой Хайдеггеру. За этим стремлением немецкого ученого во всем увидеть "истину" теоретик постструк- турализма как раз и усматривает рецидив" метафизического подхода.

К этому можно добавить, что интенциональность, столь важная для Гуссерля и Хайдеггера, была переосмыслена Дерридой в типично поструктуралистском духе как "желание", ины- ми словами, как подчеркнуто бессознательная, стихийная и в конечном счете иррациональная сила, поскольку, хотя она может и принимать форму мысли и действий, направленных на дости- жение конкретных целей, т. е. быть рационально-осознанно оформленной, но тем не менее и по своим истокам, и по своим конечным результатам, резко расходящимся, если не прямо противоположным, с собственным исходным замыслом, она носит явно иррациональный характер. Однако следует иметь в виду, что зта иррациональность общемировоззренческой позиции французского ученого выступа- ет у него в ослабленной форме по сравнению с Делезом, Кри- стевой и даже в какой-то мере с Фуко, поскольку не принимает видимость открыто декларируемой методологической установки. Поэтому она выводима лишь как результат анализа тех аргу- ментативных операций, которые осуществляет Деррида, занятый выявлением "постоянно возникающих" логических "неразре- шимостей" на каждом шагу человеческой мысли.

Однако, какова бы ни была философская традиция, в лоне которой формировались взгляды Дерриды, ею одной невозмож- но объяснить его значение как одного из безусловных основате- лей постструктуралистской доктрины. Оригинальная тео- ретическая установка фран- узского ученого проявилась прежде всего в том, что он подверг решительной критике сам принцип "структурности структуры" и традиционные семиотические представления, выявив "неизбежную", с его точки зрения "ненадежность" любого способа языкового обозначения.

В своей ранней работе "Структура, знак, и игра в дискурсе о гуманитарных науках" (159), впервые представленной в виде выступления на конференции "Наука о человеке" в 1966 г. в Университете Джонса Хопкинса, Деррида сформулировал прак- тически все основные положения своей системы взглядов, соста- вившие впоследствии "обязательный канон" теории постструкту- рализма: идея децентрации структуры, идея "следа", критика многозначного понятия "наличие" и концепции "целостного чело- века", а также утверждение ницшианского принципа "свободной игры мысли" и отрицание самой возможности существования какого-либо первоначала, "первопричины", или, как его называ- ет ученый, "происхождения" любого феномена, его origine. Поскольку именно идея бесструктурности отразилась в са- мом названии рассматриваемого нами течения, стоит более под- робно остановиться на аргументации Дерриды. С его точки зрения, понятие "центра структуры" определяет сам принцип "структурности структуры": "Функцией этого центра было не только ориентировать, сбалансировать и организовывать струк- туру -- естественно, трудно себе представить неорганизованную структуру -- но прежде всего гарантировать, чтобы организую- щий принцип структуры ограничивал то, что мы можем назы- вать свободной игрой структуры. Поскольку несомненно, что центр структуры, ориентируя и организуя связность системы, допускает свободную игру элементов внутри целостной формы" (59, с.324). В то же время, в самом "центре пермутация, или трансформация элементов (которые, разумеется, могут быть в свою очередь структурами, включенными в состав общей струк- туры) запрещена... Таким образом, всегда считалось, что центр, который уникален уже по определению, представляет собой в структуре именно то, что управляет этой структурой, в то же время само избегает структурности. Вот почему классическая мысль, занимающаяся проблемой структуры, могла бы сказать, что центр парадоксальным образом находится внутри структу- ры и вне ее. Центр находится в центре целостности и однако ей не принадлежит, эта целостность имеет свой центр где-то в другом месте . Центр не является центром" (там же, с. 325). И далее: "Вся история концепции структуры ... может быть пред- ставлена как ряд субституций одного центра другим, как взаи- мосвязанная цепь определений этого центра. Последовательно и регулируемым образом центр получал различные формы и на- звания. История метафизики, как и история Запада, является историей этих метафор и метонимий. Ее матрица ... служит определением бытия как наличия во всех смыслах этого слова. Вполне возможно показать, что все эти названия связаны с фундаментальными понятиями, с первоначалами или с центром, который всегда обозначал константу наличия -- эйдос, архе, телос, энергия, усия (сущность, субстанция, субъект), але- тейя, трансцедентальность, сознание или совесть, Бог, человек и так далее" (там же, с. 325). Таким образом, в основе представления о структуре лежит понятие "центра структуры" как некоего организующего ее на- чала, того, что управляет структурой, организует ее, в то время как оно само избегает структурности. Для Дерриды этот "центр" -- не объективное свойство структуры, а фикция, по- стулированная наблюдателем, результат его "силы желания" или ницшеанской "воли к власти", а в конкретном случае толкования текста (и прежде всего литературного) следствие навязывания ему читателем своего собственного смысла, "вкладывания этого смысла в текст, который сам по себе может быть совершенно другим. В некоторых своих работах, в частности в "Голосе и феномене" Деррида рассматривает этот "центр" как "сознание", "соgitо" или "феноменологический голос". С другой стороны само интерпретирующее "я" понимается им как своеобразный текст, "составленный" из культурных систем и норм своего вре- мени, и, следовательно, произвольность интерпретации со сторо- ны зтого "я" заранее ограничена исторической обусловленностью его норм и систем.

Однако, несмотря на общую негативную позицию Дерриды по отношению к "универсальной зпистеме" западноевропейского мышления, характеризуемой им как "логоцентрическая метафи- зика", служащая для рационалистического оправдания, для ут- верждения собственных правил и законов мышления и своей традиционалистской преемственности, стремление французского теоретика вступить в диалог с этой традицией логоцентризма, взятой в целом, без достаточного учета неизбежной исторической ограниченности своей собственной критики, т.е. без учета ее обусловленности социальными и временными параметрами, дает основания американскому исследователв Ф. Лентриккии обвинить Дерриду в антниисторизме и формализме. В то же время представление о культуре любого историче- ского периода как о сумме дискурсов или текстов, т.е. устных или письменных модусов мышления, представление, обозначае- мое термином "текстуальность" и позволяет, по мнению Лен- трикии, избежать опасности ничем не ограниченного произвола интерпретации. Поскольку, как не устает повторять Деррида, "ничего не создается вне текста" (148, с.158), то и любой индивид в таком случае неизбежно находится "внутри текста", т.е. в рамках определенного исторического сознания, что якобы и определяет границы "интерпретативного своеволия" любого индивидуального сознания, в том числе и сознания литератур- ного критика.

Человек и мир как текст

Рассматривая человека только через призму его соз- нания, т.е. исключительно как геологический феномен культуры и, даже более узко, как феномен письменной культуры, как порождение Гутенбергеровой цивилизации, пост- структуралисты готовы уподобить самосознание личности неко- торой сумме текстов в той массе текстов различного характера, которая, по их мнению, и составляет мир культуры. Весь мир в конечном счете воспринимается Дерридой как бесконечный, безграничный текст (сравните характеристику мира как космической библиотеки" В. Лейча, или "энциклопедии" и "словаря" У. Эко). В этом постструктуралисты едины со структуралистами, также отстаивавшими тезис о панъязыковом характере сознания, однако осмысление этого общего постулата у наиболее видных теоретиков постструктурализма и структурализма отличается некоторыми весьма существенными нюансами. Например, Дер- рида, споря с Бенвенистом, слишком "прямолинейно", с точки зрения Дерриды, связывающего логические и философские ка- тегории, сформулированные еще Аристотелем в соответствии с грамматическими категориями древнегреческого языка, -- а через него и всех индоевропейских языков, -- тем самым кри- тикует "неоспоримый тезис" структурной догмы, жестко соотно- сившей специфику естественного языка со своеобразием нацио- нального мышления . Хрестоматийный пример: эскимосы "видят", т..е. воспринимают мир и осмысливают его иначе, чем носители английского языка. С точки зрения Дерриды проблема гораздо сложнее, чем это кажется Бенвенисту. Ибо для того, чтобы категории языка стали "категориями мысли", они должны быть "сначала" осмыслены, отрефлексированы как категории языка: "Знание того, что является категорией -- что является языком, теорией языка как системы, наукой о языке в целом и так далее -- было бы невозможно без возникновения четкого понятия категории вообще, понятия, главной задачей которого как раз и было проблематизировать эту простую оппозицию двух предполагаемых сущностей, таких как язык и мысль" (160, с. 92). К тому же количество категорий древнегреческого языка значительно превосходит те десять, которые выдвигались Ари- стотелем в качестве логико-философских. Таким образом, за- ключает Деррида, исходя только из "грамматического строя" древнегреческого языка нельзя решить вопрос, почему были выбраны именно эти категории, а не другие. В результате чего нарушается структуралистский тезис о полном соответствии законов грамматики, мышления и мира. Меня здесь интересует не вечная страсть Дерриды со все- ми спорить, а те выводы о метафизичности логико-философских категорий, включая само понятие "категории", которое он сде- лал: "Категории являются и фигурами (skhemata), посредством которых бытие, собственно говоря, выражается настолько, на- сколько оно вообще может быть выражено через многочислен- ные искажения, во множестве тропов. Система категорий -- это система способов конструирования бытия. Она соотносит про- блематику аналогии бытия -- во всей одновременности своей неоднозначности и однозначности -- с проблематикой метафоры в целом. Аристотель открыто связывает их вместе, утверждая, что лучшая метафора устанавливается по аналогии с пропорцио- нальностью. Одного этого уже было бы достаточно для доказательства того, что вопрос о метафоре является для метафизики не более маргинальным, чем проблемы метафорического стиля и фи- гуративного словоупотребления являются аксессуарными украшениями или второстепенным вспомогательным средством для философского дискурса" (там же, с. 91).

Впоследствии это стало краеугольным положением "постмодернистской чувствительности" ее тезисом о неизбеж- ности художественности, поэтичности всякого мышления, в том числе и теоретического (философского, литературоведческого, искусствоведческого и даже научно-естественного), но в рамках собственно литературоведческого постструктурализма -- со ссылкой на авторитет Ницше, Хайдеггера и Дерриды -- этот "постулат" послужил теоретическим обоснованием нового вида критики, в которой философские и литературоведческие пробле- мы рассматриваются как неразрывно спаянные, скрепленные друг с другом метафорической природой языка. И роль Дерри- ды в этом была особенно значительной, поскольку его методика анализа философского текста (а также и художественного, чему можно найти немало примеров в его работах), оказалась вполне применимой и для анализа чисто литературного текста; эта ме- тодика, крайне близкая "тщательному ", "пристальному прочте- нию" американской новой критики, обеспечила ему триум- фально быстрое распространение на американском континенте.

Разумеется, с точки зрения Дерриды, речь не идет о пре- восходстве литературы над философией, как это может пока- заться с первого взгляда и как зто часто понимают и истолко- вывают сторонники деконструктивизма. Для него самым важ- ным было "опрокинуть, перевернуть" традиционную иерархию противопоставления литературы "серьезной" (философии, исто- рии, науки и т.д.) и литературы заведомо "несерьезной", осно- ванной на "фиктивности", на "методике вымысла", т. е. литера- туры художественной. Говоря по-другому, для него ложен принцип разделения между языком "серьезным" и "несерьезным", поскольку те традиционные истины, на раскры- тие которых претендует литература "серьезного языка", - здесь он следует за Ницше, -- являются для него "фикциями", "фикциональность" которых просто была давно забыта, так как стерлась из памяти метафоричность их изначального словоупот- ребления.

В подтверждение своего тезиса о "глубинном родстве" фи- лософии и поэзии Деррида приводит аргументацию Валери: если бы мы смогли освободиться от наших привычных представлений, то мы бы поняли, что "философия определяемая всем своим корпусом, который представляет собой корпус письма, объек- тивно является особым литературным жанром, ... который мы должны поместить неподалеку от поэзии (151, с. 348). Если философия -- всего лишь род письма, продолжает Деррида, то тогда "задача уже определена: исследовать философский текст в его формальной структуре, его риторическую организацию, спе- цифику и разнообразие его текстуальных типов, его модели экспозиции и порождения -- за пределами того, что некогда называлось жанрами, -- и, далее, пространство его мизансцен и его синтаксис, который не просто представляет собой артикуляцию его означаемых и их соотнесенность с бытием или истиной, но также диспозицию его процедур и всего с ними связанного. Короче, зто значит рассматривать философию как "особый ли- тературный жанр ", который черпает свои резервы в лингвисти- ческой системе, организуя, напрягая или изменяя ряд тропологи- ческих возможностей, более древних, чем философия" (там же, с. 348-359). В связи с этим можно вспомнить риторический вопрос Филиппа Лаку-Лабарта: "Здесь бы хотелось задать философии вопрос о ее "форме", или, точнее, бросить на нее тень подозрения: не является ли она в конце концов просто литературой?" (281, с. 51).  

Нельзя понять общий смысл деятельности Дерриды, не учитывая также специфичности его подхода к проблеме знака центральной для современной семиотики, лингвистики и литературоведения. Если мы обратимся к истории вопроса, то увидим, что идеи Дерриды логическое развитие тенденции, имманентно присущей структурной лингвистике со дня ее зарождения, восхо- дящей еще к концепции произвольности знака, постули- рованного Соссюром: "означающее НЕМОТИВИРОВАНО, т.е. произвольно по отношению к данному означаемому, с которым у него нет в действи- тельности никакой естественной связи" (55, с. 101). А. Ж. Греймас н Ж. Курте в своем "Объяснительном сло- варе семиотики", отмечая попытку англо-американских лингвис- тов "ввести в определение знака понятие референта", т. е. озна- чаемой реальности, объясняют эту попытку тем, что англо- американская лингвистика "мало интересовалась проблемами знака" и находилась под влиянием бихевиоризма и позитивизма (излюбленных жупелов структуралистской критики), и заклю- чают не без снисходительности: "Как известно, лингвисты, сле- дующие за Соссюром, считают исключение референта необходи- мым условием развития лингвистики" (54, с. 494). Деррида приходит к выводу, что слово и обозначаемое им понятие, т.е. слово и мысль, слово и смысл, никогда не могут быть одним и тем же, поскольку то, что обозначается, никогда не присутствует, не "наличествует" в знаке. Более того, он ут- верждает, что сама возможность понятия "знака" как указания на реальный предмет предполагает его, предмета, замещение знаком (в той системе различий, которую представляет собой язык) и зависит от отсрочки, от откладывания в будущее непосредственного "схватывания" сознанием этого предмета или представления о нем. Что если, пишет Деррида в своей обычной предположи- тельной манере, "смысл смысла (в самом общем понимании термина "смысл", а не в качестве его признака) является беско- нечным подразумеванием? беспрестанной отсылкой от одного означающего к другому? Если его сила объясняется лишь одной бесконечной сомнительностью, которая не дает означаемому ни передышки, ни покоя, а лишь только все время ... побуждает его к постоянному означиванию и разграниче- нию/отсрочиванию? (155, с.42)

Характерная для постструктурализма игра на взаимодейст- вии между смыслом, обусловленным контекстом анализируемого произведения, и безграничным контекстом "мировой литерату- ры" (последний преимущественно ограничивается контекстом западноевропейской культуры, или, еще точнее, западноевропей- ской историей философии, понимаемый как способ мышления -- как "западный логоцентризм") открывает возможность для провозглашения принципиальной неопределенности любого смысла. Что прямо нас подводит к проблеме литературного модернизма и постмодернизма, у теоретиков которых данный постулат давно стал общим местом. В подтверждение этого тезиса можно сослаться на Ницше с его последовательным релятивизмом понятия "истины" и на Адорно, или, -- если взять современного влиятельного критика, выступающего с других методологических и философских пози- ций, -- на Вольфганга Изера -- крупнейшего представителя рецептивной эстетики с его концепцией неопреленности смыс- ла литератуного произведения как основы его художественно- сти.

Для теоретического обоснования этой позиции Деррида вместо понятия "различие", "отличие" (difference), принятого к семиотике и лингвистике, вводит понятие, условно здесь переводимое как "различение" (differance), вносящее смысловой оттенок процессуальности, временного разрозненья, разделенности во времени, отсрочки в будущее -- в соответствии с двойным значением французского глагола differer -- различать и отсрочивать. Эту пару понятий следует употреблять в строго термино- логическом смысле, так как "различение" отличается от "различия" прежде всего процессуальным характером; недаром Деррида не устает повторять, что "различение" -- это "систематическое порождение различий", "производство системы различий" (155, с.40)В другой своей работе, "Диссеминация", он уточняет: "Не позволяя себе подпасть под общую категорию логического противоречия, различение (процесс дифференциа- ции) позволяет учитывать дифференцированный характер раз- ных модусов конфликтности, или, если хотите, противоречий (144, с. 403).

"Различение, -- поясняет Деррида в "Позициях", - должно означать... точку разрыва с системой Аufhebung (имеется виду гегелевское "снятие" -- И. И.) и спекулятивной диалектикой" (155, с. 60). Иными словами, "различение" для него -- не просто уничтожение или примирение противополож- ностей, но их одновременное сосуществование в подвижных рамках процесса дифференциации. При этом временной интер- вал, разделяющий знак и обозначаемое им явление, с течением времени (в ходе применения знака в системе других знаков, т. е. в языке) превращает знак в "след" этого явления. В резуль- тате слово теряет свою непосредственную связь с обозначаемым, с референтом, или, как выражается Деррида, со своим "происхождением", т. е. с причиной, вызвавшей его порождение. Тем самым "знак" обозначает якобы не столько предмет, сколько его отсутствие ("отсутствие наличия") а в конечном счете свое "принципиальное отличие" от самого себя. Это явление Деррида и определяет как "различение" . Характерно, что в своих многочисленных растолкованиях французский семиотик неоднократно ссылается на графический признак придуманного им термина, на "скрытое а " "(или, как он еще предпочитает выражаться, "немое а "-- a muet). Несмотря на графическое различие, слово "differance" произносится так же, как и слово "difference". Деррида считает, что все эти свой- ства изобретенного им термина позволяет ему быть ни "понятием", ни просто "словом", а чем-то доселе небывалым.

Редакция парижского журнала "Промесс", в котором пер- воначально публиковались эти объяснения Дерриды, снабдила их примечанием, где констатировала, что характеризуемое по- добным образом "различение" по своей принципиальной "неопределенности" структурно близко фрейдовскому бессозна- тельному (155, с. 60). В соответствии со своими семиотическими взглядами фран- цузский ученый стремится дезавуировать традиционную бинарную оппозицию означающее/означаемое, прибегая к своему излюбленному приему рассматривать любое явление "под знаком" его вычеркивания" (sous rature). Он пишет слово, зачеркивает его и помещает рядом оба его графических варианта, утверждая, что хотя каждое из них и неточно обозначает предмет, но тем не менее они оба необходимы. Эта процедура отвечает главному принципу Дерриды - подходить к каждому явлению с двойной позиции его одновременного уничтожения и сохранения - принципу "конструктивного деконструктивизма".  

"След"

Как пишет Н. Автономова, "пространственно-временная закрепленность различения реализуется в понятии "след". След есть то, что всегда и уже включает и закрепляет эту соотнесенность и различенность, а значит, и артикули- рованность поля сущего и поля метафизики; именно след дает в конечном счете возможность языка и письма. След не есть знак, отсылающий к какой-либо предшествующей "природе" или "сущности" -- в этом смысле след немотивирован, т.е. не опре- делен ничем внешним по отношению к нему, но определен лишь своим собственным становлением... След есть то, что уже ап- риори "записано". Так взаимосвязь "следа" и "различия" подво- дит к понятию "письма"... Письмо есть двусмысленное присут- ствие-отсуствие следа, это различение как овременение и опро- странствливание это исходная возможность всех тех альтерна- тивных различий, которые прежняя "онто-тео-телео- логоцентрическая" эпоха считала изначальными и "самоподразу- мевающимися" (3, с. 163). Вся система языка характеризуется как платоновская "тень тени", как система "следов", т.е. вторичных знаков, в свою очередь опосредованных конвенциональными схемами конъюнк- турных кодов читателя. Свою позицию Деррида обосновывает тем, что сама природа "семиотического освоения" действительно- сти (т.е. освоение ее сознанием-языком, которые он фактически не разграничивает) настолько опосредована, что это делает невозможным непосредственный контакт с ней (как, впрочем, и со всеми явлениями духовной деятельности, которые на уровне семиотического обозначения предстают лишь в виде следов своего бывшего присутствия). Для Дерриды не существует в отдельности ни истины, ни фикции, и, что более важно для понимания его философской позиции, ни сознания, ни реально- сти. Правда, для позиции ученого характерно не столько отри- цание этих, как он их называет, "полярностей", сколько утвер- ждение невозможности их существования друг без друга. Как писала об этом" Автономова : "Речь идет не о том, чтобы озна- чаемому предпочесть означающее, превратить его в трансцен- дентальную сущность. Деррида утверждает здесь лишь самости-  рающуюся первичность означающего, что должно предполагать перечеркивание самого принципа первичности: оно уже не есть нечто налично присутствующее, первопричинное, трансцендент- ное (эту оговорку Деррида относит к понятию различения, но она в полной мере приложима и к понятию означающего)" (3, с. 165-166).

С тех же позиций Деррида кстати подходит и к проблеме субъекта. С его точки зрения, "субьект-в-себе" (т.е. автономное сознание, субъект как все вокруг себя организующий "центр", "первопричина" и одновременно "конечная цель" своей собст- венной деятельности) так же невозможен, как и "объект-в-себе" ("вещь-в-себе", т.е. фактически обьективная реальность, незави- симая от человеческого сознания). Иными словами, Деррида всегда теоретически находится в пределах "дискурсивной прак- тики" и исключает предметно-чувственную практику из своего рассмотрения.

Возвращаясь к проблеме Дерридеанской трактовки принци- па бинаризма, приведем резюмирующее высказывание Г. Коси- кова: "Для Дерриды, таким образом, задача состоит не в том, чтобы перевернуть отношения, оставаясь в рамках "центриру- ющего" мышления (сделав привилегированным, скажем, озна- чающее вместо означаемого или "форму" вместо "содержания"), а в том, чтобы уничтожить саму идею первичности, стереть черту, разделяющую оппозитивные члены непроходимой стеной: идея оппозитивного различия (difference) должна уступить место идее различения (differance), инаковости, сосуществованию мно- жества не тождественных друг другу, но вполне равноправных смысловых инстанции. Оставляя друг на друге "следы", друг друга порождая и друг в друге отражаясь, эти инстанции унич- тожают само понятие о "центре", об абсолютном смысле" (43, с. 37). Г. Косиков иллюстрирует это положение цитатой из Дер- риды: "Различение -- это то, благодаря чему движение означи- вания оказывается возможным лишь тогда, когда каждый эле- мент, именуемый "наличным" и являющийся на сцене настоя- щего, соотносится с чем-то иным, нежели он сам, хранит в себе отголосок, порожденный звучанием прошлого элемента и в то же время разрушается вибрацией собственного отношения к элементу будущего; этот след в равной мере относится и к так называемому будущему и к так называемому прошлому; он образует так называемое настоящее в силу самого отношения к тому, чем он сам не является..." (Деррида, 155, с.13; цит. по Косикову, там же).

Эта характеристика Косикова представляется мне наиболее четко схватывающей саму суть мышления, вернее сказать, "интенциональность" мышления Дерриды, того, к чему он стре- мился как к "идеальной цели", поскольку при всем своем реля- тивизме и изменчивой непоследовательности, с которой он спо- собен приспосабливать свое учение к казалось бы совершенно несовместимым идеологическим контекстам, определенная сте- пень ценностной иерархичности одного ряда членов оппозиции по отношению к другому у него сохраняется всегда. Во всяком случае, сопоставительный анализ более или менее значительного корпуса его работ сразу дает возможность четко ее проследить.

Если мы возьмем самую типичную для Дерриды серию, или, как он ее называет, "культурную матрицу аксиологических оппозиций": голос/письмо, звук/молчание, бытие/небытие, сознание/бессознательное, внутри/вне, реальность/образ, вещь/знак, наличие/отсутствие, означаемое/означающее, ис- тинное/ложное, сущность/кажимость и т.д., то несмотря на утверждение ученого, что главным для него в их отношениях является не их взаимное отрицанне, а принцип взаимодействия, понимаемый как принцип "бесконечной игры", уже в подобной постановке вопроса заметна неизбежная переоценка ценностей. И фактически все теоретики и историки современной критики, занимавшиеся "проблемой Дерриды" (В. Лейч, Х. Харари, Дж. Каллер, К. Батлер, Ж.-И. Тадве, Дж. Эткинс и многие дру- гие) единогласны в этом вопросе -- Деррида, по их мнению, осуществил полную перемену мест логоцентрических полярно- стей" (Лейч, 2, с., отдав явное предпочтение второму ряду членов оппозиции как иерархически для него более значи- мому. Он посвятил немало страниц этой проблеме, иллюстрируя взаимодополнительность обеих сторон бинарной оппозиции, но никогда не ставил под сомнение приоритет письменной речи над устной и знака над обозначаемой им вещью или явлением со всеми вытекающими из этого последствиями.

Эту тему Деррида неод- нократно развивал, выдвигая еще целый ряд понятий, из которых наиболее часто им применяемым является "дополнение". В Дерридеанской концеп- ции "дополнения" ощутимо несомненное влияние "принципа дополнительности" Н. Бора; при этом Деррида прямо называет "дополнение" другим наименованием "различения" (148, с. 215) в пишет: "Концепция дополнения... совмещает в себе два значе- ния, чье совместное сожительство столь же странно, как и необ- ходимо. Дополнение как таковое прибавляет себя к чему-то, т. е. является излишком, полиотой, обогащающей другую полно- ту, высшей степенью наличия...

Но при этом дополнение еще и замещает. Оно прибавляет- ся только для того, чтобы произвести замену. Оно внедряется или проникает в-чье-то-место; если оно что-то и напорет, то это происходит как бы в пустоте. Если оно что-то и репрезен- тирует, порождая его образ, то только в результате предшест- вующего ему изъяна в наличии. Являясь компенсирующим и замещающим элементом, дополнение представляет собой заме- нитель, подчиненную инстанцию, которая занимает место. В качестве субститута оно не просто добавляется к позитивности наличия, оно не дает никакого облегчения, его место обозначено в структуре признаком пустоты. Это второе значение дополнения не может быть отделено от первого... Каждое из двух значений самостирается или стано- вится весьма неясным в пространстве другого. Но их общая функция в этом и проявляется: добавляется ли оно или замеща- ет, но добавление является внешним, находится вне той пози- тивности, на которую оно накладывается, оказывается чуждым тому, что -- для того, чтобы быть замещенным дополнением, должно быть чем-то иным по сравнению с дополнением" (144, с. 144-145).

Иными словами, дополнение необходимо для того, чтобы покрыть какой-либо недостаток, но тем самым оно и обнаружи- вает существование того "вечного недостатка", который предпо- ложительно всегда существует в любом явлении, предмете, по- скольку никогда не исключает возможность их чем-то допол- нить. Из этого делается вывод, что сама структура дополнения такова, что предполагает возможность в свою очередь быть дополненной, т. е. неизбежно порождает перспективу бесконеч- ного появления все новых дополнений к уже имеющемуся. С точки зрения Дерриды, все здание западной метафизики осно- вано на этой возможности компенсации "изначальной нонпре- зентности", и введение понятия "дополнения" (или "допол- нительности") как раз и направлено на "демистифи- кацию", на "разоблачение" самого представления о "полном", "исчерпывающем наличии".

В качестве одного из многочисленных примеров, приводи- мых Дерридой, сошлемся на один. Французский ученый анали- зирует рассуждения Руссо об изначальной неиспорченности природы по сравнению с культурой и о "естественном" превос- ходстве первой над второй. Каллер в связи с этим отмечает: "Руссо, например, рассматривает образование как дополнение к природе. Природа в принципе совершенна, обладает естественной полнотой, для которой образование представляет собой внешнее дополнение. Но описание этого дополнения обнаружи- вает в природе врожденный недостаток; природа должна быть завершена -- дополнена -- образованием, чтобы в действи- тельности стать собой: правильное образование необходимо для человеческой природы, если она должна проявиться в своей истинности. Логика дополнительности, таким образом, хотя и рассматривает природу как первичное условие, как полноту, которая существует с самого начала, в то же время обнаружива- ет внутри нее врожденный недостаток или некое отсутствие, в результате чего образование, добавочный излишек, также стано- вится существенным условием того, что оно дополняет" (124, с. 104). Исходя из этой перспективы таким образом понятого "дополнения", можно сказать, что поскольку невозможно себе представить вне культуры то, что является ее первоочередным и главным порождением, -- человека, то тогда и невозможно представить человека в одной своей природной изначальности без его "дополнения" культурой.

В качестве доказательства реального действия этого "механизма дополнительности" Деррида приводит высказывание Руссо в "Исповеди", где, жалуясь на свои "неловкости" в об- ществе, он утверждает, что, находясь в нем, он оказывается не только в просто невыгодном для себя положении, но и даже совершенно иным, другим человеком, чем он есть на самом деле. Поэтому он сознательно сторонится, избегает общества и прибегает к помощи "письма", т.е. письменной, а не устной формы самовыражения. Ему приходится это делать, чтобы объ- яснить обществу, другим людям, свои мысли, а в конечном счете и самого себя: "ибо если бы я там находился, то люди никогда бы не узнали, чего я стою" (148, с. 208).

Но Деррида идет дальше рассуждений подобного рода, ко- торые вполне могли бы уложиться в рамки аргументации "здравого смысла", и обращается к анализу "Исповеди" Руссо, чтобы на ее примере доказать неизбежность логики дополни- тельности, посредством которой реальные события и исторически реальные люди превращаются в фиктивные персонажи ("фигуры") письма, а сложные, экзальтированные отношения Руссо-протагониста собственного произведения с мадам Варанс, его возлюбленной "Маман", рассматриваются ученым как харак- терный образец дополнения-замещения (здесь и "Маман" как субститут матери Руссо, и сексуальные фетиши, "замещающие" для Руссо мадам де Варанс в ее отсутствии): Через этот ряд последовательных дополнений проявляется закон: закон беско- нечно взаимосвязанных рядов, неизбежно умножающий количество дополняющих опосредований, которые и порождают это ощущение той самой вещи, чье появление они все время задер- живают: впечатление от самой этой вещи, ее непосредственность оказывается результатом вторичного восприятия. Все начинается с посредника" (148, с. 226).

Перед нами попытка, и, надо сказать, проводимая доволь- но последовательно, ревизии традиционной диалектики гегелев- ского образца, заключающаяся прежде всего в опровержении гегелевского метода "снятия" противоречий и трактовки самой противоречивости как условия, даже принципа всякого развития. Если Гегель был склонен к "позитивному" разрешению проти- воречий и сводил основную философскую проблематику к телео- логическому саморазвитию духа, то Дерриде, для которого идея целенаправленности прогресса, как "наивно позитивистская" по своему характеру, чужда, гораздо ближе установка на кантов- скую неразрешимость апорий.

И именно подобная, казалось бы, чисто философская, по- становка вопроса имела огромное и самое непосредственное воздействие на развитие литературной критики. Вслед за Дер- ридой уже несколько поколений критиков ищут в исследуемых ими литературных текстах "логические неразрешимости", сделав эти поиски предметом своего анализа.

Возвращаясь к дерриденской концепции знака, еще раз повторим, что борьба французского ученого с традиционными семантическими концепциями составляет только часть, и далеко не самую существенную, его "де- конструктивистской программы", поскольку основным предме- том его критики являются не столько способы обозначения, сколько то, что обозначается -- мир вещей и законы, ими управляющие. С точки зрения Дерриды, все эти законы, якобы отражающие лишь желание человека во всем увидеть некую "Истину", на самом деле не что иное, как "Трансцендентальное Означаемое" -- порождение "западной логоцентрической тра- диции", стремящейся во всем найти порядок и смысл, во всем отыскать первопричину, или, как уже было сказано выше, навя- зать смысл и упорядоченность всему, на что направлена мысль человека.

Для Дерриды, как и для Ницше, на которого он часто ссы- лается, это стремление обнаруживает якобы присущую "западному сознанию" "силу желання" и "волю к власти". В  частности, вся восходящая к гуманистам традиция работы с текстами выглядит в глазах Дерриды как порочная практика насильственного "овладения" текстом, рассмотрения его как некоей замкнутой в себе ценности, вызванного ностальгией по утерянным первоисточникам и жаждой обретения истинного смысла. Поэтому он и утверждает, что понять текст для гума- дистов означало "овладеть" им, "присвоить его, подчинив его смысловым стереотипам, господствовавшим в их сознании.

В этой перспективе становится очевидным, что в основе деятельности Дерриды лежит тот же импульс, который опреде- лил разоблачительный пафос всей западной постструктуралист- ской мысли: доказать внутреннюю иррациональность буржуаз- ного (возводимого в ранг общечеловеческого) образа мышления, традиционно и, с точки зрения постструктуралистов, более чем незаслуженно и даже незаконно претендующего на логичность, рациональность, разумность и упорядоченность, что в целом и обеспечивало его "научность".

Именно этой традиционной форме научности и должна бы- ла противостоять "грамматология" -- специфическая форма "научного" исследования, оспаривающая основные принципы общепринятой "научности". Деррида об этом прямо говорит в ответ на вопрос Ю. Кристевой, является ли его учение о "грамматологии" наукой: "Грамматология должна деконструиро- вать все то, что связывает понятие и нормы научности с онто- теологией, с логоцентризмом, с фонологизмом. Это -- огромная и бесконечная работа, которая постоянно должна избегать опас- ности классического проекта науки с ее тенденцией впадать в донаучный эмпиризм. Она предполагает существование своего рода двойного регистра практики грамматологии: необходимости одновременного выхода за пределы позитивизма или метафизи- ческого сциентизма и выявления всего того, что в фактической деятельности науки способствует высвобождению из метафизи- ческих вериг, обременяющих ее самоопределение и развитие уже с самого ее зарождения. Необходимо консолидировать и про- должить все то, что в практике науки уже начало выходить за пределы логоцентрической замкнутости.

Вот почему нет ответа на простой вопрос, является ли грамматология "наукой". Я бы сказал, что она ВПИСАНА в науку и ДЕ-ЛИМИТИРУЕТ ее; она должна обеспечить сво- бодное и строгое функционирование норм науки в своем собст- венном письме; и еще раз! она намечает и в то же время раз- мыкает те пределы, которые ограничивают сферу существования классической научности" (155, с. 48-49).

Это высказывание довольно четко определяет границы той "революционности", которую Деррида пытается осуществить своей "наукой о грамматологии"; ведь "нормы собственного письма" науки -- это опять, если следовать логике француз- ского "семиотического философа", все те же конвенции, услов- ности наукообразного мышления (письменно зафиксированные отсюда в данном случае и "письмо"), определяемые каждый раз конкретным уровнем развития общества в данный историче- ский момент. И этот уровень неизбежно включает в себя фило- софские, т. е. "метафизические", по терминологии Дерриды, предпосылки, на которые опирается, из которых исходит любой ученый в анализе эмпирических или теоретических данных, и зависимость его выводов от философского осмысления его работы несомненна.

Апелляция к "нормам собственного письма" восхо- дит еще к одному постулату, важному во всей системе до- казательств Дерриды, -- к тезису о примате графического оформления языка над устной, живой речью. С этим связано и стремление французского уче- ного доказать принципиальное преимущество грамматологии над фонологией, или, как он выражается, над принципом фоноло- гизма, в чем заключается еще один аспект его критики соссю- ровской теории знака, основанной на убеждении, что "предметом лингвистики является не слово звучащее и слово графическое в их совокупности, а исключительно звучащее сло- во", что ошибочно "изображению звучащего знака" приписывать "столько же или даже больше значения, нежели самому этому знаку" (Соссюр, 55, с. 63).

Отрицательное отношение Дерриды к подобной позиции объясняется тем, что "устная форма речи " представляет собой живой язык, гораздо более непосредственно связанный с дейст- вительностью, чем его графическая система записи -- письмо в собственном смысле слова, -- условный характер которой (любое слово любого языка можно записать посредством раз- личных систем нотации: кириллицей, латиницей, деванагари, иероглифами, различными способами фонетической транскрип- ции и т.д.) способен значительно усиливаться в зависимости от специфики самой системы, ее исторического состояния, традици- онности, консервативности и т.д. Условность графики и позво- ляет Дерриде провести свое "различение", фактически означаю- щее попытку если не разбить, то во всяком случае значительно ослабить связь между означающим и означаемым. В этом за- ключается главными смысл противопоставления phone (звука, голоса, живой речи) gramme (черте, знаку, букве, письму).

В сборнике своих интервью "Позиции" Деррида подчерки- вает: "Phone на самом деле является означающей субстанцией, догорая дается сознанию как наиболее интимно связанная с представлением об обозначаемом понятии. Голос с этой точки зрення репрезентирует само сознание" (155, с. 33). Когда чело- век говорит, то, по мнению французского семиотика, у него создается "ложное" представление о естественной связи озна- чающего (акустического образа слова) с означаемым (понятием о предмете или даже с самим предметом, что для Дерриды абсолютно неприемлемо): "Создается впечатление, что озна- чающее и означаемое не только соединяются воедино, но в зтой путанице кажется, что означающее самоустраняется или стано- вится прозрачным, чтобы позволить понятию предстать в своей собственной самодостаточности, как оно есть, не обоснованное ни чем иным, кроме как своим собственным наличием" (там же).

Другая причина неприятия "звуковой речи" кроется в фило- софской позиции французского ученого, критикующего ту кон- цепцию самосознания человека, которая получила свое классиче- ское выражение в знаменитом изречении Декарта: "Я мыслю, следовательно я существую" (Cogito ergo sum). "Говорящий субъект", по мнению Дерриды, во время говорения якобы пре- дается иллюзии о независимости, автономности и суверенности своего сознания, самоценности своего "я". Именно это "сogito" (или его принцип) и расшифровывается ученым как "трансцендентальное означаемое", как тот "классический центр", который, пользуясь привилегией управления структурой или навязывания ее, например, тексту в виде его формы (сама оформленность любого текста ставится ученным под вопрос), сам в то же время остается вне постулированного им структурного поля, не подчиняясь никаким законам.

Эту концепцию "говорящего сознания", замкнутого на себе, служащего только себе и занятого исключительно логическими спекуляциями самоосмысления, Деррида называет "феномено- логическим голосом" - "голосом, взятым в феноменологическом смысле, речью в ее трансцендентальной плоти, дыханием интен- циональной одушевленности, трансформирующей тело слова... в духовную телесность. Феноменологический голос и будет этой духовной плотью, которая продолжает говорить и наличество- вать себе самой -- ПРИСЛУШИВАТЬСЯ К СЕБЕ -- в отсутствие мира" (158, с. 16).

В сущности, этот "феноменологический голос" представляет собой одну из сильно редуцированных ипостасей гегелевского мирового духа, в трактовке Дерриды -- типичного явления западноевропейской культуры и потому логоцентрического по своему характеру, осложненного гуссерлианской интенциональ- ностью и агресснвностью ницшеанской "воли к власти". Как отмечает Лентриккия, "феноменологический голос" выступает у Дерриды как "наиболее показательный, кульминационный при- мер логоцентризма, который господствовал над западной мета- физикой и который утверждает, что письмо является произведе- нием акустических образов речи, а последние, в свою очередь, пытаются воспроизвести молчаливый, неопосредованный, самому себе наличный смысл, покоя- щийся в сознании" (295, с. 73).

Подобной постановкой вопроса объясняется и воз- никновение дерридеанской концепции "письма". В принципе она построена скорее на нега- тивном пафосе отталкивания от противного, чем на утверждении какого-либо позитивного положения, и связана с пониманием письма как сознательного института, функционирование которого насквозь пронизано принципом дополнительности; эта концеп- ция, что крайне характерно вообще для постструктуралистского мышления, выводится из деконструктивистского анализа текстов Платона, Руссо, Кондильяка, Гуссерля, Соссюра. Деррида рас- сматривает их тексты как репрезентативные образцы "логоцентрической традиции" и в каждом из них пытается вы- явить источник внутреннего противоречия, якобы опровергаю- щего открыто отстаиваемый ею постулат первичности речи (причем, речи устной) по отношению к письму. Причем, по аргументации Дерриды, суть проблемы не меняется от того, что существуют бесписьменные языки, поскольку любой язык спо- собен функционировать лишь при условии возможности своего существования в "идеальном" отрыве от своих конкретных носи- телей. Язык в первую очередь обусловлен не "речевыми собы- тиями" (или "речевыми актами") в их экзистенциальной непо- вторимости и своеобразии, в их зависимости от исторической конкретности данного "здесь к сейчас" смыслового контекста, а возможностью быть неоднократно повторенным в различных смысловых ситуациях.

Иными словами, язык рассматривается Дерридой как соци- альный институт, как средство межиндивидуального общения, как "идеальное представление" (хотя бы о правилах грамматики и произносительных нормах), под которые "подстраиваются" его отдельные конкретные носители при всех индивидуальных от- клонениях от нормы -- в противном случае они могут быть просто не поняты своими собеседниками. И эта ориентация на нормативность (при всей неизбежности индивидуальной вариа- тивности) и служит в качестве подразумеваемой "допол- нительности, выступая в виде "архиписьма", или прото- письма", являющегося условием как речи, так и письма в узком смысле слова.

При этом внимание Дерриды сосредоточено не на проблеме нарушения грамматических правил и отклонений от произноси- тельных норм, характерных для устной, речевой практики, а на способах обозначения, -- тем самым подчеркивается произволь- ность в выборе означающего, закрепляемого за тем или иным означаемым. Таким образом, понятие "письма" у Дерриды вы- ходит за пределы его проблематики как "материальной фикса- ции" лингвистических знаков в виде письменного текста: "Если "письмо" означает запись и особенно долговременный процесс институированных знаков (а это и является единственным нере- дуцируемым ядром концепции письма), то тогда письмо в целом охватывает всю сферу применения лингвистических знаков.

Сама идея институирования, отсюда и произвольность знака, немыслимы вне и до горизонта письма" (148, с. 66).

В данной перспективе можно сказать, что и вся первона- чальная устная культура древних индоарийцев состояла из ог- ромного количества постоянно пересказываемых и цитируемых священных (т.е. культурных) текстов, образовывавших то "архиписьмо", ту культурную "текстуальность мышления", через которую и в рамках которой самоопределялось, самосознавалось и самовоспроизводилось сознание людей той эпохи. Если встать на эту позицию, то можно понять и точку зрения Дерриды, рассматривающего исключительно "человека культурного" и отрицающего существование беспредпосылочного "культурного сознания", мыслящего спонтанно и в полном отрыве от хроно- логически предшествующей ему традиции, которая в свою оче- редь способна существовать лишь в форме текстов, составляю- щих в своей совокупности "письмо".

Другой стороной этой позиции является признание факта невозможности оты- скать "предшествующую" любому "письму" первоначальную традицию, поскольку любой текст, даже самый древний, обязательно ссылается на еще более ветхое предание, и так до бесконечности. В результате чего и само понятие конечности оказывается сомнительным, очередной "метафизической иллюзи- ей, где культурное "дополнение" присутствует "изначально", или, по любимому выражению Дерриды, "всегда уже": "... никогда ничего не существовало кроме письма, никогда ничего не было, кроме дополнений и замещающих обозначений, способных возникнуть лишь только в цепи дифференцированных референций. "Реальное" вторгается и дополняется, приобретая смысл только от следа или апелляции к дополнению. И так далее до бесконечности, поскольку то, что мы прочли в тексте: абсолютное наличие. Природа, то, что именуется такими слова- ми, как "настоящая мать" и т. д., -- уже навсегда ушло, нико- гда не существовало; то, что порождает смысл и язык, является письмом, понимаемым как исчезновение наличия" (148, с. 228).

Исследователи Западной Европы и США в общем единодушны в определении основной тенденции работ французского ученого. Лентриккия характеризует ее как "попытку разрушить картезианское "я" (295, с. 384), Х. Шнейдау -- как "банкротство секулярно-гуманистической традиции" (351, с. 180). Переводчица на английский язык книги "О грамматологии" и автор авторитетного предисловия к ней Г. Спивак несколько по-иному сформулировала "сверхзадачу" Дерриды, определив ее как попытку "изменить некоторые привычки мышления" (149, с. ХVIII). Наиболее заметные последствии этих изменений сказались в новом способе критического прочтения литературных текстов. Дж. Эткинс, в частности, отмечает, что для Дерриды любое "письмо" (т. е. любой культурный текст) никогда не является простым средством выражения истины. Это означает, помимо всего, что даже тексты теоретического характера (литературоведческие и философские) должны прочитываться критически, иными словами, подвергаться точно такой же интерпритации, как и художественные произведения. С этой точки зрения, язык никогда не может быть "нейтральным вместилищем смысла" и требует к себе обостренного внимания (70, с. 140). Деррида и его последователи, замечает Эткинс, не только отстаивают этот тезис теоретически, но и часто демонстрируют его формой изложения своих мыслей; недаром постструктуралисты и деконструктивисты постоянно обвиняются своими оппо- нентами в преднамеренной затемненности смысла своих работ.

В связи с этим следует обратить внимание еще на одну особенность аргументации Дерриды. Если в обычном "философски-бытовом" сознании "снятие" имеет довольно отчетливый смысловой оттенок "разрешения" противоречий на конкретном этапе их существования, упрощенно говоря, характер временного разряжения напряжения, то в толковании франдузского ученого, как мы уже видели хотя бы на примере "дополнения", оно понимается исключительно как возведение на новую, более высокую ступень противоречивости с сохранением практически в полном объеме прежней противоречивости низшего порядка. В результате чего создается впечатление отсутствия качественного перехода в иное состояние -- вместо него происходит лишь количественное нагнетание сложностей. Отсюда и то ощущение постоянного вращения исследовательской мысли вокруг ограниченного ряда положений, при всей бесчисленности затрагиваемых тем и несомненной виртуозности их анализа. При этом сама мысль не получает явного, логически упорядоченного раз- вития, она движется скачкообразно, ассоциативно (над всем господствует "постструктуалистская оптика" стоп-кадра ), все время перебиваясь отступлениями, львиную долю которых со- ставляет анализ различных значений слова или понятия, обу- словленных его контекстуальным употреблением. Иногда изло- жение материала приобретает характер параллельного повество- вания: страница разбивается на две части (если не больше) вертикальной или горизонтальной чертой и на каждой из этих половин помещается свой текст, со своей логикой и со своей темой.

Например, в "Тимпане" (разделе книги "Границы филосо- фии", -- кстати, это название можно перевести и как "На по- лях философии") параллельно на одной страничке рассматрива- ются рассуждения поэта Мишеля Лейриса об ассоциациях, свя- занных с именем "Персефона", рядом с размышлениями Дерри- ды о пределах философии и философствования. Такой же прием использован в "Гласе", где страница разделена на две колонки: в левой автор анализирует концепцию семьи у Гегеля (включая связанные с этой проблемой вопросы отцовского, "патер- нального" авторитета, Абсолютного Знания, Святого Семейства, семейных отношений самого Гегеля и даже непорочного зача- тия); в правой колонке исследуется творчество и менталитет писателя, вора и гомосексуалиста Жана Жене - давнего и уже почти традиционного предмета внимания французских интеллект- туалов.

С подобной позицией Дерриды связано еще одно немаловажное обстоятельство.

При несколько отстраненном взгляде на его творчество, очевидно, можно сказать, что самое главное в нем не столько

cистема его концепций, образующих "идейное ядро" его учения, сколько сама манера изложения, способ его аргументации, пред- ставляющей собой чисто интеллектуальную игру в буквальном смысле этого слова. Игру самодовлеющую, направленную на себя и получающую наслаждение от наблюдения за самим про- цессом своего "саморазвертывания" и претендующую на своеоб- разный интеллектуальный эстетизм мысли. Можно, конечно, вспомнить Бубера с его стремлением к интимному переживанию интеллектуального наслаждения, осложненному, правда, здесь чисто французской "театральностью мысли" с ее блеском остро- умия, эпатирующей парадоксальностью и к тому же нередко - с эротической окраской. Но это уже неизбежное тавро времени зпохи "сексуальной революции" и судорожных поисков "первопринципа" в пульсирующей эманации "Эроса всемогущего".

Основной признак, общий и для манеры письма Дерриды, и для стиля подавляющего большинства французских постструк- туралистов, -- несомненная "поэтичность мышления". Это до- вольно давняя и прочная традиция французской культуры слова, получившая новые импульсы с выходом на сцену постструктура- лизма и переосмысленная затем как основополагающая черта постмодерннстского теоретизирования. Во всяком случае она четко укладывается в русло той "французской неоницшеанской (хайдеггеровской) маллармеанской стилистической традиции Бланшо, Батая, Фуко, Дерриды, Делеза и др.", о которой упо- минает Джеймс Уиндерс (382, с. 80). И если раньше было общим местом говорить о "германском сумрачном гении", то теперь, учитывая пристрастие французских постструктуралистов к неистовой метафоричности "языкового иконоборчества", с таким же успехом можно охарактеризовать их работы, перефра- зируя Лукреция, как francogallorum obscura reperta.

Как заметил в свое время Ричард Рорти, "самое шокирую- щее в работах Дерриды -- это его примененне мультилингви- стических каламбуров, шутливых этимологий, аллюзий на что угодно, фонических н типографических трюков" (345, "'с. 146- 147). И действительно, Деррида густо уснащает свой текст немецкими, греческими, латинскими, иногда древнееврейскими словами, выражениями и философскими терминами, терминоло- гической лексикой, специфичной для самых разных областей знания. Недаром его оппоненты обвиняли в том, что он пишет на "патагонском языке".

Однако суть проблемы не в этом. Самое "шокирующее" в способах аргументации, в самом образе мысли Дерриды вызывающая, провоцирующая и откровенно эпатирующая, по мнению Каллера, "попытка придать "философский" статус сло- вам, имеющим характер случайного совпадения, сходства или связи. Тот факт, что "фармакон" одновременно означает и отра- ву и лекарство, "гимен" -- мембрану и проницаемость этой мембраны, "диссеминация" -- рассеивание семени, семян и "сем" (семантических признаков), а s'entendre parler -- одно- временно "себя слышать" и "понимать" -- таковы факты слу- чайности в языках, значимые для поэзии, но не имеющие значе- ния для универсального языка философии.

Не так уж было бы трудно на это возразить, что деконст- рукция отрицает различие между поэзией и философией или между случайными лингвистическими чертами и самой мыслью, но это было бы ошибочным, упрощающим ответом на упро- щающее обвинение, ответом, - несущим на себе отпечаток своего бессилия" (124, с. 144).

Очевидно, стоит вместе с Каллером рассмотреть в качестве примера одно из таких "случайных" смысловых совпадений, чтобы уяснить принципы той операции, которую проводит Дер- рида с многозначными словами, и попытаться понять, с какой целью он это делает. Таким характерным примером может слу- жить слово: гимен унаследованное французским языком из греческого через латынь и имеющее два основных значения: первое -- собственно анатомический термин -- "гимен, девст- венная плева", и второе -- "брак, брачный союз, узы Гименея".

Весьма показательно, что изначальный импульс смысловым спекуляциям вокруг "гимена" дал Дерриде Малларме, рассуж- дения которого по этому поводу приводятся в "Диссеминации": "Сцена иллюстрирует только идею, но не реальное действие, реализованное в гимене (откуда и проистекает Мечта), о пороч- ном, но сокровенном, находящемся между желанием и его ис- полнением, между прегрешением и памятью о нем: то ожидая, то вспоминая, находясь то в будущем, то в прошлом, но всегда под ложным обличьем настоящего" (144, с. 201).

При всей фривольности примера (фривольность, впрочем, неотъемлемая духовная константа современного авангардного и уж, конечно, постмодернистского мышления), смысл его впол- не серьезен: он демонстрирует условность традиционного пони- мания противоречия, которое рассматривается в данном случае как оппозиция между "желанием" и "его исполнением" и прак- тически "снимается" гименом как проницаемой и предназначен- ной к разрушению мембраной. Как подчеркивает Деррида, здесь мы сталкиваемся с операцией, которая, "в одно и то же время" и вызывает слияние противоположностей, их путаницу, и стоит между ними" (там же, с. 240), достигая тем самым "двойственного и невозможного" эффекта.

Каков же смысл этой "операции" с точки зрения самого Дерриды? "Вопрос не в том, чтобы повторить здесь с "гименом" все то, что Гегель делает с такими словами немецкого языка, как Aufhebung, Urteil, Meinen, Beispiel и т. д., изумляясь счастливой случайности, которая пропитывает естественный язык элементом спекулятивной диалектики. Здесь имеет значение не лексическое богатство, не семантическая открытость слова или понятия, не его глубина или широта, или отложившиеся в нем в виде осадка два противоположных значения (непрерывности и прерывности, внутри и вовне, тождественности и различия и т. д.). Значение здесь имеет лишь формальная и синтаксическая практика, которая его одновременно объединяет и разъединяет. Мы, кажется, вспомнили все, относящееся к слову "гимен". Хотя все, кажется, и превращает его в незаменимое означаю- щее, но фактически в нем есть что-то от западни. Это слово, этот силлепс отнюдь не является незаменимым; филология и этимология интересуют нас лишь во вторую очередь, и "Мимика" (произведение Малларме, цитата из которого приво- дилась выше -- И. И.) не понесла бы уж такого непоправи- мого ущерба с утратой "гимена". Эффект в основном порожда- ется синтаксисом, который помещает "между" таким образом, что смысловая неопределенность вызывается лишь расположени- ем, а не содержанием слов. "Гимен" только еще раз маркирует то, на что уже указывает местоположение этого "между", и на то, что оно указывало бы и в том случае, если бы там не было слова "между". Если заменить "гимен" на "брак" или "преступление", "тождество" или "различение" и т. д., результат был бы тот же самый, за исключением утраты экономии смы- слового сгущения или аккумуляции, которой мы не пренебрегли" (144, с. 249-250).

Подобная установка на "смысловую игру" пронизывает все творчество Дерриды. Это относится не только к содержанию, но даже и к названию его работ, таких, как, например, "Глас" (1974) (147). Я сознательно не даю перевода названия, по- скольку это увело бы нас слишком далеко в бездонные трясины этимологической игры: это и "похоронный звон", и ассоциация с орлиным клекотом, и т. д. и т. п.; во всяком случае, одно из основных значений -- "крах системы обозначения" (les glas de la signification ). Разумеется, пристрастие Дерриды к "игровому принципу" -- отголосок весьма распространенной в ХХ в. культурологической позиции; достаточно вспомнить Шпенглера, Ортегу-и-Гассета, Хейзингу, Гессе да и многих других, включая того же Хайдеггера с его "игрой" в произвольную этимологию. И, хотя бы в плане наиболее возможной преемственности, сле- дует, конечно, назвать Ницше с его "Веселой наукой".

Сверхзадача аргументации Дерриды

Если вкратце охарактеизовать аргументативную позицию Дерриды (более под- робно о литературоведческом варианте которой будет рассказано в разделе об американском деконструктивизме), то она состоит в критике всего, что попадает в поле его зрения, сопровождаемой обычно вежливым сожалением о неизбежности подобных заблуждений как следствии метафизичности мышле- ния, "типичной" для западной культуры. При этом анализ Дер- риды -- зто прежде всего анализ самой аргументации, условно говоря, ее "понятийной стилистики"; не столько даже фразовое, сколько пословесное испытание исследуемого текста на "логическую прочность" и последовательность в отстаивании своего постулата, и, разумеется, доказательство несостоятельно- сти изучаемой аргументации как явно "метафизической". Факти- чески -- это позиция "принципиального сомнения" во всем, доведение до своей экстремы декартовского принципа "методологического сомнения" .

Неудивительно, что в этих условиях анализ Дерриды тре- бует обширного текстового пространства, оснащенного многочис- ленными цитатами, выписками из словарей и энциклопедий и, как уже упоминалось выше, часто целых словарных статей для демонстрации факта, насколько словоупотребление исследуемого автора отклоняется от общепринятого в его или настоящее вре- мя. В частности, поэтому, когда у Дерриды возникает потреб- ность в опровержении предъявляемых ему замечаний или в защите своих тезисов, что случается довольно часто, то его ответы нередко значительно превышают по объему критические статьи его оппонентов. Так, например, произошло во время полемики Дерриды с лингвистом Джоном Серлем, который в ответ на критические замечания в свой адрес в эссе француз- ского ученого "Подпись, событие, контекст" (157) выступил с десятистраничным опровержением "Повторяя различия: Ответ Дерриде" (354), указав в том числе на "логические ошибки" рассуждений своего оппонента. Чтобы отвести встречные обви- нения, Дерриде понадобилась статья почти в десять раз больше по объему ("Лимитед инкорпорейтед, а, б, ц") (150), где он упрекнул Серля в "непонимании" его позиции, в неточности формулировок своих взглядов и т. д. и т. п.

Вообще проблема "правильного", "верного" понимания смысла учения Дерриды, как и всего постструктурализма и его литературоведческой деконструктивистской практики -- вопрос, который является предметом постоянной заботы его привержен- цев и в результате -- темой многочисленных рассуждений и споров. Проблема, насколько и в какой степени постструктура- лизм способен защитить свои позиции перед лицом здравого смысла и формальной логики -- представляет собой предмет особого анализа, несомненно, обязательного при общей оценке постструктурализма превыше всего в перспективе определения его места среди других течений гуманитарной мысли ХХ в. Но, очевидно, сама проблема не исчерпывается лишь этим, иначе трудно было бы объяснить столь широкую его популярность и столь значительное его воздействие на весь круг гуманитарных наук Запада в последнюю четверть века.

Очень трудно говорить о периодизации творчества Дерри- ды. Как уже отмечалось, в его первой получившей широкую известность статье 1966 г. "Структура, знак и игра в дискурсе о науках о человеке" содержались в краткой форме практически все темы, которые он потом разрабатывал всю свою даль- нейшую жизнь. Хотя, конечно, можно с большей или меньшей степенью определенности выделить три пе- риода. Первый -- с начала 60-х до начала 70-х гг., ко- гда вышли его первые шесть книг, сформулировавших доктрину зрелого постструктурализма. Начиная с"Гласа" (1974) и до "Почтовой открытки" (1980) происходит некоторая переориен- тация политических и соответственно философских, если не по- зиций, то пристрастий французского ученого: с одной стороны, он пытается освоить более широкий тематический материал, с другой, -- отходит от политического индифферентизма, что особенно проявилось в его третий период -- в 80-е гг. Любо- пытное замечание в связи с этим делает Кристофер Батлер, подчеркнувший, что в поздних работах (например, в "Почтовой открытке") у Дерриды появляется значительно более заметная, чем раньше, "озабоченность экзистенциальными темами ответст- венности за чью-либо жизнь" (115, с. 152). Именно в начале этого десятилетия, пожалуй, наиболее отчетливо стала просмат- риваться некоторая левизна его взглядов: он выступил с осуж- дением консерватизма, хотя и весьма осторожным, а также связанного с ним непониманием частью американских деконст-

Переоценка ценностей

руктивистов (в основном ориентировавшихся на Йельскую шко- лу) "принципиальной неинституированности" своего учения, в более радикальной атмосфере английских постструктуралистов высказался о своих симпатиях к "открытому марксизму" и тому подобное.

Впрочем, политические симпатии в наше время -- вещи довольно переменчивая и непостоянная, и не она определяет суть того нового, что происходило во всем постструктурализме и 80-е гг. к в том числе в теоретической позиции Дерриды. Пост- структурализм если брать его как стратегию анализа, является прежде всего, главным образом и по преимуществу тактикой разрушения всего общепринятого и укоренив- шегося в общественном сознании как неоспоримого набора "прописных истин". Собственно этот негативный пафос постструктурализма и является его главным содержательным аспектом. Однако, по мере того, как его критика охватывала все новые области, все явственнее становилась ограниченность подобной позиции, "одномерность" ее духовного самоопределения, перерастающая в слишком очевидную тенденциозность.

Наиболее чуткие приверженцы постструктурализма не могли не заметить этой опасности, и Деррида был одним из первых, кто почувствовал угрозу истощения негативного потенциала постструктуралистской доктрины и приступил к осторожной корректировке своих изначальных постулатов., Если раньше он акцентировал вторую половину (правый ряд) выстраиваемых им бинарных оппозиций культурных ценностей как традиционно подавляемых оценочными установками западной культуры и "восстанавливал" их в своих правах как "неявную" культуру западной цивилизации, то теперь он стал подчеркивать значимость ранее им отвергаемых ценностных установок. Если прежде его аргументация была направлена на разрушение всех возможных структур, то теперь он пытается выявить какие-то принципы связи, выдвигает понятие "стриктуры" -- крайне туманный и не особенно вразумительно характеризуемый им термин, -- призванный как-то оформить этот новый принцип новой ограниченно действующей связи (143, с. 428-429). И, наконец, еще один немаловажный аспект. Постструктурализм как учение выступил с концепцией теоретического отрицания целостного, автономного, суверенного субъекта - но аннигилировав его, как казалось, окончательно, по крайней мере в теории, в 80-е гг. вдруг снова обнаружил живой интерес к этой проблеме. Не явился исключением и Деррида, который в своих последних книгах (в этом плане особенно показательна его работа "Психея: Открытие другого" (1987) (156) делает некоторые попытки наметить пути восстановления возможных связей среди обломков разбитой вдребезги "фрагментарной лич- ности" постструктуралистской доктрины. Насколько это ему удается, или удалось, и как далеко он пойдет, или способен пойти в этом направлении -- вопрос более чем спорный и уже явно выходящий за пределы собственно постструктуралистской тематики, к тому же принадлежащий сфере чисто гипотетиче- ских спекуляций и поэтому выходящий за рамки данной работы.

В самом общем плане, если оставаться в пределах тематики постструктурализма, можно сказать, что проблема свободы субъекта в доктрине этого течения была заявлена, но не разработана (более подробно об этом вопросе см. в разделе о Ю. Кристевой), что вполне понятно, поскольку основной пафос постструктуралистских выступлений был направлен против традиционного понимания субъекта как суверенного существа, сознательно, независимо и активно предопределяющего свою деятельность и свою жизненную позицию, "вольного в мыслях и делах". Главное в общей программе постструктурализма было доказать зависимость сознания индивида от языковых стереотипов своего времени. Собственно свобода как таковая сводилась в рамках постструктуралистских представлений к свободе интерпретации, понимаемой, разумеется, весьма широко, и предполагала игровой принцип функционирования сознания. Еще раз повторим: постулируемая неизбежность интерпретации дает возможность индивиду творить новые смыслы (или оттенки смысла), что уже есть путь к "власти", к "господству" над ми- ром, поскольку в том мире постструктурализма, где доминируют представления о практике не как о чувственно-предметной форме жизнедеятельности, а как о дискурсивных практиках, т. е. фактически замкнутых в пределах сознания, "налагание" нового смысла на любой феномен материальной или духовной действительности означает его подчинение этому "новому смыслу".

Поэтому, когда Деррида говорил о раскрывающейся перед "читателем" (опять же понимаемым в самом широком смысле: в мире культуры, воспринимаемом как мир текстов, каждый из нас является прежде всего ее "читателем", вне зависимости от рода деятельности, хотя осмысление человека как "читателя" не могло не повлечь за собой "ретроактивного" увеличения роли литературы в "общепостструктуралистском проекте" становления и функционирования сознания индивида) "бездне" возможных смысловых значений, как и самой возможности "свободной игры активной интерпретации", то тем самым была декларирована и свобода интерпретирующего сознания. При этом были намечены и его пределы, определяемые рамками общей интертекстуально- сти, или "всеобщего текста" -- письменной традиции западной культуры. Но весьма важный в своей кардинальности вопрос о стенени этой свободы удовлетворительного решения так и не получил.

Впрочем, как уже неоднократно отмечалось, "процесс реви- зии" для Дерриды не был, очевидно, особенно болезненным и трудным: как мы старались показать в нашем анализе, специ- фика позиции ученого как раз и заключалась в том, что она всегда обеспечивала ему надежный путь к отступлению. Впро- чем, из его построений можно было делать выводы и весьма радикального характера, как поступали и поступают многие приверженцы его "методы". Но суть именно дерридеанской деконструкции, как сам Деррида об этом неоднократно заявлял, состоит в том, что его знаменитое "опрокидывание" ценностного ряда иерархически организованных бинарных оппозиций никогда не доходило до кардинальной смены, грубо говоря, "позитива" на "негатив". В разные периоды своей деятельности (и в разных работах) он уделял различный "объем аналитической энергии" доказательству того, какую важную роль играют в формирова- нии западного сознания традиционно им отвергаемые или рас- сматриваемые как второстепенные и подчиненные ценностные ориентации. Но в отличие от Фуко, Барта, Делеза, Кристевой (может быть потому, что все они в той или иной степени про- шли искус маоизма) ему всегда была чужда позиция "революционного" разрушения ценностных установок.

Несколько упрощая общую картину, можно сказать, что Деррида стремится выявить сложность, неоднозначность и про- тиворечивость общепринятых истин (и в этом смысле его дея- тельность шла в том же направлении, что и у большинства ве- дущих теоретиков постструктурализма -- Фуко, Делеза, Кри- стевой и т. д.), но он никогда не становился на позицию "обязательного жеста" однозначного, прямолинейного замещения "знака полярности" у членов оппозиции. Возможно, для Дерри- ды самым важным было доказать взаимообусловленность и невозможность существования одного без другого, их взаимную "предпосылочность". Как, например, в понятиях Якоба Беме невозможность существования "светлого начала" Бога без его

"темной основы". Несомненно, что особенно в начальный период своего творчества Деррида явно отдавал предпочтение традиционно "репрессируемому" ряду членов оппозиции, но это предпочтение никогда не доходило у него до тех крайностей теоретического экстремизма, которые можно наблюдать у Делеза или даже у Фуко. Сам Деррида всегда пытается сохранить определенный уровень "теоретически отрефлексированного ба- ланса", подчеркивая взаимное значение друг для друга "противоположностей".

Другое дело, что "отрицательный потенциал" дерридеанской критики западной культуры, западного образа мышления ока- зался настолько силен, наделен таким мощным зарядом всеохва- тывающего и всеобъемлющего сомнения, что именно эта сторона его творчества, его методологической позиции предопределила не только содержательный аспект (да и результат) всех его науч- ных поисков, но и сам облик постструктурализма, в немалой степени складывающийся под его непосредственным влиянием.

Возвращаясь к проблеме периодизации творчества Дерриды, необходимо сказать, что она требует большой осторожности и, лично у меня, вызывает довольно скептическое отношение. Эволюция взглядов Дерриды несомненна, но сама природа его творчества такова, что при всех явных или предполагаемых ее изменениях речь может идти лишь о смещении или переносе акцентов, поскольку, как уже отмечалось, даже в самой первой его работе можно найти в зародыше все то, что в дальнейшем получало ту или иную окраску, акцентировку, развитие. Факти- чески в каждой работе Дерриды, при старании, можно вычитать совершенно противоположные вещи, чем собственно к занима- ются его многочисленные интерпретаторы. В связи с этим мож- но говорить о дерридеанстве как о специфической отрасли зна- ния, где немало специалистов нашло свое призвание. Не в по- следнюю очередь это объясняется особой манерой его аргумен- тации. Ему меньше всего присуща категоричность, он выступает как искусный, а может быть и непревзойденный мастер сомне- ния, эксгибиционирующий его перед читателем, как гений алллю- зий, недомолвок и суггестий. Он постоянно предлагает читателю множество возможностей решения поставленных им проблем, не говоря уже о том, что некоторые его пассажи написаны в духе лирический отступлений.

Иными словами, Деррида фактически всегда един в трех лицах как философ, лингвист и литературовед. Это философ письменного текста, размышляющий о заблуждениях и аберра- циях человеческого разума. И в данном отношении он, как ни парадоксально это звучит, близок к духу философствования

ХVIII в. со всеми вытекающими из этого последствиями. Сле- дует еще раз подчеркнуть: Деррида- не просто философ, а имен- но философ от лингвистики и литературоведения, поскольку именно в этих областях он заимствует методику своего анализа и ту специфически интердисциплинарную позицию, которая и дала смешение данных сфер в лоне французского постструкту- рализма. Неудивительно, что как раз в сфере литературоведения влияние Дерриды было особенно большим к широкомасштаб- ным, явно не сравнимым с тем положением, которое он пример- но до середины 70-х гг. занимал в философии. Более того, именно интерес, питаемый к нему со стороны литературных критиков, и превратил его в "фигуру влияния" одной из первых величин на западном интеллектуальном горизонте.

Практически вся деятельность Дерриды представляет собой огромный и непрерывный комментарий, и "вторичность" его духовной позиции заключается в том, что вне сферы чужих мыслей его существование просто немыслимо. Надо отметить к тому же, что "интертекстуальность, в которую погружают себя постструктуралисты, мыслится ими как буквальное существова- ние в других текстах, и поскольку вопрос об оригинальности мысли ими не ставится (следствие все того же редукционист- ского представления о человеке как о сумме запечатленных в его сознании "текстов" и за пределы этих текстов не выходя- щего), то их собственное творчество до такой степени состоит из цитат, прямых и косвенных, аллюзий, сносок и отсылок, что часто голос комментатора трудно отличить от голоса комменти- руемого. Особенно это относится к повествовательной манере Дерриды, который сознательно пользуется этим приемом для демонстрации принципа "бесконечной интертекстуальности". Пафос творчества Дерриды по своему нигилистическому духу откровенно регрессивен: ученый не столько создает "новое зна- ние", сколько сеет сомнения в правомочности "старого знания". Он "аннотатор" и комментатор по своей сути, по самому спосо- бу своего философского существования, что иногда вызывает впечатление паразитирования на анализируемом материале.

Если подыскивать аналогии, то это напоминает "лоскутную поэзию" времен заката Римской империи, когда Авсоний и Гета составляли центоны из отдельных стихов поэтов эпохи расцвета латинской музы. Последний даже умудрился скомпоновать из полустиший Вергилия целую драму -- "Медею", и, по призна- нию специалистов в этой области, местами весьма искусно. Нельзя отказать в искусности и Дерриде: при всей своей труд- ности, его работы отмечены мастерством риторической софисти- ки, достигающей временами чисто художественной выразительности стиля, что и позволяет говорить о Дерриде как о "поэте мысли", обладающего тем, что обычно называют "даром слова".

Однако все это не может избавить его труды от духа опеделенной вторичности и роковой бесперспективности. И в то же время я бы воздерживался от обвинений в зпигонстве: Дерида как раз очень современен и типичен, так как отвечает на запросы именно своего времени и своей среды. Иное дело, что в определенные эпохи именно вторичность оказывается наиболее характерной чертой сознания, той роковой печатью, что наложе на его лик и неизбежно отмечает все его мысли и дела.