2.3. АНТИНОМИИ ЯЗЫКА И ТЕКСТА

Феномен языка в ХХ в. поистине стал роком философии и культуры. Попытки преодоления парадоксов языковой коммуникации с помощью упрощенного, вербально-субъективного подхода привели к осмыслению удивительного факта: язык  совсем не  является  элементарным порождением человеческой субъективности (и в этом смысле - предметом классического антропологического анализа, антитезой онтологии культуры). Напротив, культура, в ландшафтах которой язык принимает разнообразные формы, становится реальностью, в определенных ситуациях порабощающей - с помощью языка - человеческую субъективность. Особенно остро данная проблема возникает в связи с углубленным анализом феномена языка в герменевтико-феноменологической и постструктуралистской традициях.

Открытие Текста европейской культуры связано с осознанием простой мысли: основоположения культуры строятся по законам письма, написанного текста. Знаковая природа Текста культуры раскрывается при расшифровке символических кодов, каждый из которых несет своеобразные смыслы, подлежит независимому авторскому прочтению. Качество и "авторитетность" знаков европейского Текста воспроизводят динамику, архитектонику "творческого озарения", когда человек находит, определяет свое место в культуре и когда культура вербализуется через человека и в человеке. Герменевтические практики - от средневековой экзегетики до современных интерпретаций - оказываются вплетенными в ткань культуры не в качестве новоосознанного, "модного", дискурса, но как необходимая предпосылка самого процесса чтения Текста. Герменевтика часто находит свою "подлинность" в подсознательном опрокидывании массива культурно-исторических ассоциаций в ткань обыденности, в повседневность.

Поражающий воображение "лингвистический поворот" философской и культурологической мысли сам остается теоретически до конца не объясненным. Что же позволило феномену языка претендовать на место других "абсолютов" - разума, практики, бессознательного и даже идеи Бога? Видимо, в самом языке наличествует нечто не поддающееся рефлексивному самоотчету, нечто такое, что, подобно сингулярной точке, собирает энергию всех других интенций и в то же время уходит в глубины реальности, трансцендентной по отношению к языку.

Парадокс заключается в том, что любое предположение относительно самого языка должно быть, во-первых, самообоснованием (поскольку происходит в структурах самого языка) и, во-вторых, выводить за пределы любого возможного способа описания.

Представляется, что бинарный архетип как раз и "работает" в этой непростой ситуации.

Двойственная природа языка

Логическая мысль, начиная от буддистской логики, силлогистики Аристотеля и до современных систем математической логики, безуспешно пытается разрешить тайну логического следования и логической необходимости, согласно которым из А  должно следовать не-А или В. Эта необходимость не может быть обусловлена тем, что именуется "содержанием" высказываний.

Примером здесь может служить парадокс так называемой "материальной импликации", согласно которому логические высказывания абстрагируются от любых причинных связей. Поэтому, например, высказывание “если дважды два пять, то снег бел” в математической логике оказывается истинным, несмотря на видимую ложность его с точки зрения здравого смысла.  В этом заключается отличие материальной импликации от условного суждения традиционной формальной логики, в  котором предполагается наличие содержательной связи между частями сложного высказывания (например, “если пропустить через медную проволоку электрический ток, то проволока нагреется”).

Чисто формальная связь,таким образом, не всегда гарантирует обязательной содержательной истины. Попытки логиков устранить этот парадокс с помощью все более изощренных средств формализации содержательных моментов языка приводят в итоге лишь к воспроизводству  антиномических ситуаций в более тонких и сложных модификациях. Можно предположить, конечно, что логическая необходимость задается не частным содержанием высказываний, а некоторым всеобщим условием (своеобразным логическим универсумом), но суть парадокса состоит в том, что этот универсум не есть ни содержательная, ни формальная предпосылка логического дискурса. Это всеобщее  находится как бы в другом - внелогическом - измерении и, следовательно, логическая необходимость не может быть обоснована лишь внутрилогическими методами.

Показательно, что М.Фуко в работе "Слова и вещи" сформулировал антиномии, задающие, по его мнению, структуру эпистемологического поля современной европейской культуры^[1]. Одной из таких антиномий, согласно Фуко, является  отношение "человек - дискурс (язык)" Подлинный смысл этой антиномии не был до конца понят в рамках французского структурализма, который большие усилия приложил к анализу загадок языка, текста, письма в их отношении к идеологии и власти.

Суть дела, как можно предположить, заключается в том, что противоречивое отношение между языком и человеческой реальностью задается ни чем иным как двойственностью феномена самого языка (которая, конечно, находится в известной корреляции и с двойственностью самой человеческой реальности). Отметим в этой связи, что Л.Витгенштейн, например, склонялся к трактовке языка как своего рода "игры" по произвольным правилам, т.е. для него сущность языка исчерпывалась его "сподручностью", определенностью. Напротив, М.Хайдеггер отстаивал понимание языка как онтологически укорененного и потому первичного по отношению к существу человеческой реальности. Если язык есть "дом бытия", то существо человеческой реальности, как мы уже видели, согласно М.Хайдеггеру, выражается термином Dasein, который по смысловому контексту можно перевести и как "при-сущее", находящееся "рядом-с-бытием".

Список амбивалентных ситуаций языка можно продолжить, но уже сформулированные проблемы позволяют поставить некоторые важные вопросы. Есть ли у этих ситуаций общее основание? Является ли таким основанием язык? Наконец, существует ли такой путь исследования, который определялся бы самим существом дела, а не произволом интерпретации?

М.К.Мамардашвили однажды заметил, что в силу онтологической укорененности сознания человек, способный воспринять и выразить (в тексте, в поступках) чудо мысли, проходит некий опыт сознания, по своей структуре аналогичный опыту исполнения мысли в различные эпохи и у различных мыслителей. В этой связи можно предположить, что формулировки основных парадоксов антиномического типа, которые мы встречаем в текстах разных эпох и культур, являются тем самым опытом сознания, о котором так часто и настойчиво говорил М.К.Мамардашвили.

В совместной с А.М.Пятигорским работе "Символ и сознание" он пишет: "Когда мы имеем дело с эвристическими категориями, привычными для общих семиотических и теоретико-лингвистических рассуждений, то все эти категории так или иначе ориентированы на дуализм: знак-значение, знак-обозначаемое, символ-определенная содержательность, соответствующая этому символу"^[2]. В другом месте той же работы М.К.Мамардашвили определяет дуализм "человеческого мышления, его примарной интенции". С одной стороны, - пишет он, - "в этом дуализме есть возможность принципиальной семиотики, т.е. возможность наблюдения в чем угодно знаковости, а с другой стороны - этот дуализм несет в себе возможность возвращения в сознание "в порядке наблюдения". Можно представить себе такую особую процедуру, в которой дуализм подвергается редукции, т.е. дуализм рассмотрения перестает быть дуализмом рассмотрения..."^[3]

Можно предположить, что существует постоянно воспроизводимый опыт сознания, который в отношении антиномии языка и внеязыковой реальности повторяет одну и ту же смысловую структуру. Эту структуру можно назвать антиномией постижимого и непостижимого в языке, дискурсе.

Согласно библейскому сюжету, среди прочих даров Бога Адаму был дар соединения имени и тварного бытия (Быт.2;19-20). Адам получил уникальную возможность дать имя любому индивидуальному существу в сотворенном мире. С тех пор Имя срослось с сущностью вещей так, что у всякого тварного бытия есть собственное имя, тождественное его индивидуальной сущности. И в то же время, согласно Библии, устанавливается запрет на имя самого Бога (Исх.20;7). Бог есть нечто неименуемое, неопределимое в речи (знании) и непостижимое по своему существу. Поэтому правильный ответ на вопрос Моисея об имени Бога - не "Я есть Сущий" (ибо все сущее - поименовано), а "Я Не-Сущий, который Буду".

Таким образом, мы вправе сделать вывод: именуется не творящее, но сотворенное бытие. Соответственно, постижимо (познаваемо) лишь тварное бытие, ибо само познание протекает как языковой поиск именуемого. Что же касается возможности познания Бога, то Божественное существо познается лишь опосредованно - через свое действование, или проявление в тварном мире. Непосредственно Сверх-(не) - сущее непостижимо и непознаваемо. И это положение дел, разумеется, не могло остаться без референции в природе самого языка.

Нечто, именуемое в религиозном сознании символической структурой Божественного (а в философии - трансцендентного), по отношению к человеческой реальности занимает двойственную позицию. Во-первых, это Нечто является, открывается познанию так, что истина есть одновременно и бытие, и его имя.

Во-вторых, это Нечто, в силу своей трансцендентной природы, одновременно остается непознаваемым, непостижимым по существу, как некое сокровенное, тайное, в языке (знании) принципиально невыразимое (хотя и обозначаемое).

И логос, и эйдос, каждый согласно своей природе, проявляется в феномене Имени: логос наделяет имя означивающей функцией, эйдос - символической. В силу этого наличное бытие имени реализуется как постоянное скольжение, "челночное" движение между знаковым и символическим полюсами своего существа. Именно это скольжение и образует феномен языка, или дискурса.

Исходя из указанной сущности языка можно предположить, что это антиномическое скольжение, задающее двойственность феномена языка вообще, нашло выражение в изобретении способов, форм (или - обходных путей) своего разрешения. Эти способы, соответственно, обусловили собой возникновение и развитие различных (взаимодополнительных друг другу) типов дискурсивных практик.

Если попытаться устранить антиномическое расщепление языка посредством редукции к одному из двух полюсов (тем самым - изобрести культурно-историческую форму, или способ "разрешения" антиномии в природе языка), то мы получим реально существующие в социальных практиках типы дискурса.

Если же свести сущность языка к его означивающей функции (язык как семиотическая система), то мы получим не что иное как рационально-понятийный тип дискурса. Поскольку знак по своей сущности "сподручен", т.е. имеет конвенциональную природу, постольку в данном типе дискурса возникает проблема "значения" употребляемых слов и терминов языка. Или, иначе, проблема соотношения обозначающего и обозначаемого^[4].

 Суть дела, однако, остается (при всех возможных дистинкциях) одной и той же: это ничто иное как расщепление первичной сращенности имени и сущности. Притом это "расщепление" сторонники рационального типа дискурса склонны трактовать как некий "прогресс", как "переход от мифа к логосу", от языка метафор - к языку "строгих понятий". Однако, при всей изощренной технике построения "строгих" семиотических систем языка, полная редукция символического полюса к семиотическому оказывается в принципе недостижимой. И суть дела даже не в том, что искусственные (формализованные) языки не могут конкурировать с естественными по своему выразительному потенциалу: антиномическое отношение "язык-реальность" воспроизводится в превращенных формах "внутри" любого типа дискурса. Для рационального типа дискурса такими превращенными формами являются:

1. Антиномия доказуемого и недоказуемого в понятийном мышлении. Символический полюс проявляется здесь в том, что исходные понятия-определения (аксиомы) принимаются без доказательств как онтологически релевантные. Т.е. "расщепление" имени и реальности, характерное для данного типа дискурса, в аксиоматическом значении вновь возвращается к первоначальному тождеству имени и сущности, но возвращается уже в неадекватной, превращенной форме.

2. Антиномия формального и содержательного. После известных теорем К.Геделя о принципиальной неполноте и непротиворечивости формализованных систем арифметики^[5] "выход" из этой антиномии, который явился бы опровержением указанных теорем, так и не был найден. Обходные пути в форме создания неклассических систем логики и - шире - неклассической модели рационального дискурса вообще - лишь воспроизводят антиномию формального и содержательного в более тонких и превращенных формах.

Суть дела в том, что подлинным источником этой антиномии является вовсе не "зазор" между формальным и содержательным моментами языка, а неустранимое противоречие между содержанием знания и существованием сознания. Но именно символ, в силу своей природы, выводит нас к существованию как "обличенью вещей невидимых", поэтому антиномия формального и содержательного есть всего лишь редуцированная превращенная форма сопряжения знакового и символического полюсов рационального дискурса.

Антиномия концептуальных средств описания и внеязыковой реальности.

В полемике с У.Куайном Я.Хинтикка справедливо отмечает, что все наши высказывания об окружающем мире пронизаны созданными нами самими понятиями. Знание реальности принципиально не может быть отделено от нашего способа понятийного освоения ее. Поэтому понятие "вещи в себе", которую можно было бы надеяться описать и даже индивидуализировать вне рамок конкретной понятийной структуры, суждено остаться вечной иллюзией человеческого разума^[6].

Приведенных примеров вполне достаточно для вывода о том, что в языковой сфере рациональный дискурс не может претендовать на роль "абсолютного" типа дискурсивной практики. Внутренняя антиномичность классического рационального дискурса указывает на его ограниченность и приводит к необходимости дополнения потенциала языка возможностями иных типов дискурсивных практик. Другими словами, объективно возникающие антиномии языка подтверждают наши предыдущие выводы, касающиеся необходимости существования неклассических моделей антиномического дискурса.

Типологические особенности рационального дискурса порождают, в силу неустранимой двойственности природы дискурса вообще, присущие ему антиномии-проблемы. Но и обратная редукция от знаковости языка к его символическому полюсу также влечет за собой, как неизбежное следствие, возникновение неразрешимых противоречий. Никуда не деться от того обстоятельства, что любой, даже символически чрезвычайно нагруженный язык, обладает также и означивающей функцией. Пока сферой применимости такого дискурса остается онтическое (т.е. тварное бытие), то, в силу исходного тождества имени и сущности, трансрациональный дискурс вполне онтологически релевантен и может рассматриваться как дополнительность (в боровском смысле) к рациональному дискурсу. Но уже в силу того факта, что символ выводит нас не только за пределы самого дискурса, но и за пределы тварного бытия (сущего как такового), знаковость языка лишается онтологических оснований, и на место "смысла" приходит "значение". Но "значение" само по себе тем и характерно, что оно неизбежно приводит к конвенционально-инструменталистскому пониманию природы языка.

Попыткой ухода от такого редукционизма является, например, исихастская духовная практика в православии. Исихия рождает совершенно особую форму трансрационального дискурса: форму беззвучной молитвы, обращенной к Богу. В этом дискурсе отсутствуют фонемы и графемы (точнее, они употребляются лишь как внешняя оболочка молитвенного текста), но зато наличествует явная тенденция подключения к нетварным энергиям Божественной Троицы через энергийность внутренней формы имени и текста многократно повторяемой мысленно молитвы.

В  дискурсивной практике исихии язык (слово) - это именно символ, указывающий на нечто большее, чем он (оно) непосредственно обозначает. Здесь происходит замещение имени-сущности идеей-волением. Так как идеи-воления как раз и наличествуют не как именуемые сущности, но как нетварные божественные энергии-действия, то отсюда и рождается кредо исихазма: соединение с Богом (обожением) не по сущности, а по энергии.

Можно сказать, что "дискурс" исихии - это самоустранение дискурса, ибо тождества имени и сущности недостаточно для достижения соединения с неименуемым и непознаваемым сверх (не) - сущим Божеством.

Если внутренние антиномии рационального дискурса указывают на его собственные границы, то исихастская духовная практика указывает на границы не только трансрационального, но и любого дискурса вообще. Внутренним основанием исихазма является дискурсивно неразрешимая антиномия "творящее - сотворенное", и поэтому практику исихии следует понимать как изобретение внедискурсивного способа (культурно-исторической формы) "разрешения" указанной антиномии.

Другим выражением несводимости практики исихии к символизму является то обстоятельство, что трансрациональный тип дискурса вынужден применять присущую знаковости языка орудийность. Отсюда - возникновение так называемой "рациональной теологии" с ее попытками логических доказательств онтологической необходимости существования Бога.

В этой связи показателен библейский миф о Вавилонской башне (Быт.11;1-9). Когда Бог решил разрушить дерзкий замысел людей, он лишил их возможности говорить и понимать друг друга на едином пра-языке. Вместо единого, всеобщего пра-языка возникли разнообразные языковые сообщества, специфический язык которых, определяясь "сподручностью", стал вполне логичным, но утратил онтологичность и потому - общезначимость. Этот миф вполне можно трактовать как переход от языка-символа к языку-знаку.

Проблема антиномии в языкознании

Обратимся теперь к более конкретным проблемам, связанным с антиномиями языка и текста.

Как пишет В.С.Библер, "в языкознании осмысление концепции Н.Хомского (и критика ее в работах Гудмана, Путнама и др.) все определеннее обертывается теми же  антиномиями спора, диалога, как решающей, порождающей речевой стихии"^[7]. Если просто перечислить имена авторов, специально рассматривающих последнюю проблему в контексте речевых "кодов" диалога, отношения "Я - Ты", "Я - Другой" и т.п. (М.Бубер, Г.Марсель,  М.Бахтин, Э.Левинас, Ж.Лакан, В.Топоров, Л.Баткин и др.), то становится ясным, насколько "плотно" идея амбивалентности, антиномичности языка и текста вошла в современное языковедческое и философское сознание.

Обратим внимание на известную терминологическую и содержательную трудность, касающуюся вопроса о природе отношений внутри бинарного архетипа. Речь идет о разграничении сфер действия антиномий и парадоксов. В литературе очень часто встречаются случаи синонимичного их употребления, как бы по "традиции", без попытки осмыслить существенно проблемы. Но здесь возникает следующий вопрос. Если, например, реконструкция наиболее значительных семантических парадоксов происходит в форме антиномий, то зачем "удваивать термин" и не стоит ли согласиться, что в случае теоретических затруднений такого рода мы имеем дело именно с антиномиями, поскольку и структура (контрадикторная или контрарная конъюнкция двух теоретических тезисов), и "пафос" (отражение содержательного противоречия) подобных ситуаций полностью укладывается в понятие антиномичности? Интересно, что Х.Карри, категорически настаивая на тождественности понятий антиномии и парадокса, указывает, что существуют парадоксы "в широком смысле слова" (типы парадокса Сколема)^[8], а А.Френкель и Й.Бар-Хиллел даже проводят последовательную иерархию в классификации антиномий, включая в нее как традиционные теоретико-множественные затруднения, так и антиномии в их логико-гносеологическом статусе^[9].

Представляется, что те исследователи, которые не отождествляют антиномии с парадоксами, занимают более последовательную позицию. Именно в этом смысле уточняется идея апоретико-парадоксального этапа постановки проблемной ситуации ("модель Зенона"), который, как мы видели ранее, является исходным, начальным в динамике исследования с помощью дискурса антиномий. Как пишет В.С.Библер, "живая вода парадокса обновляет творческую силу разума..., позволяет увидеть скрытые резервы антиномичности исходного предмета познания"^[10]. Совершенно очевидно, что идея парадоксальности научного знания является идеей более широкой, обобщенной, нежели те конкретные следствия, которые проистекают из концепции антиномий познания, языка, текста.

Решающим здесь может считаться вопрос о том, каким образом исследователи, посвятившие свой талант анализу антиномических затруднений лингвистического ряда, оценивают роль антиномий сегодня. Весьма показательна в этом смысле точка зрения Г.Х. фон Вригта. "Немногое оказало на развитие современной логики более стимулирующее воздействие, чем открытие в начале века антиномий теории множеств.., - пишет он. -  Идея существования такого решения проблемы антиномий, что, как только оно будет найдено, парадоксы перестанут волновать логиков, могла казаться естественной в те дни, когда Рассел и Цермело реконструировали соответственно логику и теорию множеств. Сегодня представляется более разумным считать, что антиномии останутся постоянным предметом дискуссии, которая вновь и вновь будет привлекать внимание логиков... Антиномии, насколько мы их знаем, не указывают на какую-либо болезнь или недостаточность в "законах мышления". Антиномии не являются результатом ложного рассуждения. Они являются результатом правильного заключения из ложных посылок. И их общая характеристика, по-видимому, состоит как раз в том, что только результат, а именно парадокс, заставляет осознать их ложность"^[11].

Весьма  продуктивной можно считать точку зрения Г.Л.Тульчинского. Соглашаясь с одним из авторов концепции "наивной семантики" Х.Херцбергером по поводу неутешительных результатов попыток "изгнать" антиномии и парадоксы из познания, он пишет о том, что "первостепенная задача должна заключаться не в попытках искать и изгонять противоречия и парадоксы или же "решать" их с помощью все более хитроумных специальных технических приемов, а в попытке "спокойного" рассмотрения парадоксов, выявления их внутренней логики, механизмов и принципов. Другими словами, необходим анализ того, как язык порождает противоречия"^[12]. Согласно концепции "наивной семантики", парадоксы типа "Лжец" имеют процессуальную, динамическую природу, поскольку определяются "не структурными характеристиками этого утверждения (типа противоречия), а процессом и результатом... семантического оценивания"^[13].

В приведенных точках зрения характерны три момента. Во-первых, проблема антиномий не увязывается с какими-то принципиально "болезненными" явлениями человеческого мышления: они признаются в качестве закономерных ступенек познавательного акта. Во-вторых, речь идет о процессуальности функционирования антиномий в познании, то есть о таком понимании, в котором снимаются традиционные идеи антиномии-проблемы и антиномии-истины. В-третьих, достаточно четко различаются сферы применения понятий "парадокс" и "антиномия" ("противоречие").

Следует отметить, что существует достаточно апробированный критерий различения парадоксов и антиномий, который почему-то редко применяется на практике. "Объем" парадоксальной ситуации включает в себя все те проблемы, в которых речь идет о принципиальном несоответствии разных уровней познания, например, эмпирического и теоретического, рассудочного и разумного. "Парадоксальность" как раз и оказывается самой обобщенной характеристикой несоответствия такого рода. В случае же антиномической ситуации речь, как правило, идет о несоответствии проблемных тезисов (то есть тезиса и антитезиса) одного уровня. Несоответствие между ними характеризует не осмысленную на данном этапе ситуацию внутри либо теоретического, либо эмпирического знания (либо "практического", либо "чистого" разума). Понятно, что первоначальное описание антиномической ситуации может производиться в форме парадокса, поскольку реконструкция конкретной антиномии часто не может быть выполнена "по заказу". Однако процессуальность проблемной ситуации позволяет в конечном итоге такое разграничение провести, что, в частности, и дает возможность говорить о природе и специфике антиномического дискурса.

Антиномии, возникающие в языке, как правило, оцениваются как принципиально дискретные образования, поскольку речь в них идет об определенной словесной конструкции, с трудом могущей претендовать на адекватное выражение непрерывности мыслительного процесса. Однако в реальном языковом пространстве это "неудобство" редко является камнем преткновения, принципиально непреодолимой ступенью. Подтверждение этому мы находим в конкретных лингвистических исследованиях, для которых "языковая игра" с антиномическими проблемами оказывается весьма продуктивным элементом смыслообразования и смыслопорождения.

В знаменитой "Логике Пор-Рояля" А.Арно и П.Николь приводят рассуждения, основанные на том, что дилемма - это "сложное умозаключение, в котором, разделив некое целое на части, утвердительно или отрицательно заключают о целом то, что заключили о каждой части"^[14]. Языковые коннотации, возникающие в этом случае, носят антиномический характер и говорят, скорее, о дискретных особенностях языка, чем о процессуальной его природе. Например, в аристотелевском примере из "Риторики" ("Рит." II, 23-24) говорится: если будешь поступать правильно, обидишь людей; если будешь поступать неправильно, оскорбишь богов. Следовательно, не должно вмешиваться в государственные дела. Но с другой стороны: если будешь руководствоваться извращенными человеческими законами, угодишь людям; если соблюдать подлинную справедливость - будешь угоден богам. Следовательно, надо вмешиваться в общественные дела^[15].

Подобного рода затруднения, хорошо известные со времен софистов и Аристотеля, послужили одной из причин создания теории семантической информации, основные контуры которой были очерчены К.Поппером в 30-е годы ХХ в. Ее исходную посылку, как считает Я.Хинтикка, можно охарактеризовать как одну из версий уточнения идеи о том, что "получение информации приравнивается к устранению неопределенности". Во многих ситуациях, а, вероятно, и в большинстве из них, "вполне мыслимо составить исчерпывающий перечень любых различных альтернатив или возможностей, которые могут быть описаны в рамках некоторых средств выражения. В этом случае любое утверждение, сделанное в рамках этих средств, окажется согласующимся с некоторой из таких базисных альтернатив и исключающим другие альтернативы"^[16].

Легко заметить, что в обоих приведенных выше рассуждениях (хотя между ними пролегает почти три столетия истории логики) обозначается способ выявления базисных альтернатив, на основе которых возможен продуктивный переход к одному из способов разрешения антиномической ситуации.

Интересно проследить, каким образом идея бинарного дискурса входит непосредственно в современную лингвистику. Для этого обратимся ко взглядам классиков языкознания - В. фон Гумбольдта и Ф. де Соссюра.

По Гумбольдту, которого особенно волновала проблема природы языка, получается, что "начиная со своего первого элемента, порождение языка - синтетический процесс, синтетический в том подлинном смысле слова, когда синтез создает нечто такое, что не содержалось ни в одной из сочетающихся частей как таковых"^[17]. Кроме того, "поскольку синтез...- не качество и даже, собственно, не действие, но поистине ежемгновенно протекающая деятельность, постольку для него не может быть никакого обозначения в самих словах, и уже одна попытка отыскать такое обозначение свидетельствовала бы об ущербности синтетического акта ввиду непонимания его природы. Реальное присутствие синтеза, - продолжает Гумбольдт, - должно обнаруживаться в языке как бы нематериальным образом; мы должны понять, что акт синтеза, словно молния, прежде, чем мы это заметим, уже успевает озарить язык и, подобно жару из каких-то неведомых областей, сплавляет друг с другом подлежащие соединению элементы"^[18]. Процессуальная, "невидимая" природа синтетического акта у Гумбольдта, таким образом, оказывается внутренним стимулом, энергией самопорождения фундаментальных свойств языка.

Согласно Ф. де Соссюру, в пределах внутренней лингвистики (под последней Соссюр понимает науку о строении и свойствах языка, предметом которой, в частности, является речевая деятельность) можно вычленить два основных понятия,  противопоставленных друг другу. Эти понятия составляют собой основную дихотомию языка (langue) и речи (parole).

Идея антиномической природы языка, несомненно, является сегодня одной из основополагающих в языкознании, включая вопросы о текстообразовании, порождении понятий и др. Приведем несколько характерных примеров.

Автор обстоятельной статьи, посвященной эволюционной концепции понятия, указывает на один странный феномен, которому сторонники эволюционной концепции не уделяют внимания: если понятия действительно развиваются, то следует полагать, что одновременно с развивающимся понятием и наряду с ним существуют понятия, которые представляют собой его прошлые стадии развития. Далее автор приводит следующий ряд антиномий, которые могут быть построены в теории развития понятий:

- антиномия мыслимого понятия,

- антиномия неверифицируемости,

- антиномия случайной неизбежности,

- антиномия тождественности вывода,

- антиномия противоречивости предиката и др^[19].

Как мы уже видели ранее при анализе способов разрешения антиномий, дилеммный анализ бывает действительно весьма продуктивен при решении конкретных проблем теории развивающегося понятия. Речь идет о совершенно сознательно используемом приеме заострения проблемы с целью выхода из нее.

Так, И.И.Ковтунова приводит детальный анализ разрешения антиномий лирической поэзии. Автор приходит к выводу, что "лингвистический подход к поэтической речи выявил способность поэтических текстов служить позицией нейтрализации грамматических противопоставлений. Значения грамматических форм в поэтической речи скользят по шкале, два полюса которой представляют оппозиции, обычно выделяемые в грамматиках... Поэтическая речь служит сферой активного языкового творчества, проявляющегося в интенсивном развитии и дальнейшем углублении... асимметричного дуализма языкового знака"^[20]. Еще более проблематизируя свою мысль, автор в дальнейшем делает такое общее заключение: "В структуре поэтических текстов имеет место сочетание двух полярных начал - высокой степени упорядоченности, организованности и присутствия элементов спонтанной речи. Эта антиномия, предопределяющая синтаксическое строение поэтических текстов, предстает как результат особой коммуникативной природы лирической поэзии"^[21].

В серии сборников под общим названием "Логический анализ языка", подготовленных Российской академией наук в 1980-90 гг; прием антиномического анализа занимает одно из ведущих мест. В исследованиях Ю.Д.Апресяна, Б.Л.Борухова, Т.В.Радзиевской и др. авторов рассматриваются самые различные примеры конкретного механизма проявления антиномического дискурса в языке. Так, Т.В.Радзиевской показано, каким образом с помощью антиномического анализа можно выявить основные аномалии текстообразования^[22], а Ю.Д.Апресян детально исследует собственно проблему тавтологических и языковых аномалий^[23]. Антиномический способ задания проблемы является одним из самых употребительных и в работах крупнейшего современного лингвиста Г.Гийома^[24].

Приведенных примеров вполне достаточно для пояснения ситуации, которая сложилась в современной лингвистике по отношению к проблеме антиномий. Классические идеи В. фон Гумбольдта и Ф. де Соссюра оказались исключительно ценными, причем идея синтеза, взаимодополнительности противоположных тезисов в структуре антиномий языка являются в современных исследованиях приоритетными.

Интересно, что на отечественной почве уже в XIX и начале ХХ вв. имелись удивительно емкие по глубине и значению образцы такого рода исследований. Например, разнообразные способы разрешения антиномических ситуаций применялись А.А.Потебней и П.А.Флоренским в их логико-лингвистических исследованиях. Одна из основных идей работы А.А.Потебни "Мысль и язык" заключается в констатации, что "антиномия субъективности и объективности видна не только в том, что язык вообще служит посредником между лицом и миром, но и в том, как именно он усвояет человеку этот мир: в пестром разнообразии чувственных впечатлений мысль открывает законность, согласную с формами нашего духа, и связанное с нею обаяние внешней красоты"^[25]. Строя в дальнейшем целую цепочку ценностно окрашенных антиномий, А.А.Потебня показывает (вслед за В.Гумбольдтом), что антиномичность речи и ее понимания может быть разрешена лишь в единстве человеческой природы, раскрывающейся через единство с Божественным бытием.

Подробно анализируя классификацию антиномий языка, созданную В.Гумбольдтом, А.А.Потебней и В.Анри, П.А.Флоренский ставит проблему в более конкретном эмпирико-лингвистическом контексте. И с его точки зрения строение языка противоречиво, оно слагается из антиномий. В конечном итоге "именно противоречивостью этою, в ее предельной остроте, и возможен язык - вечный, незыблемый, объективный. Разум, пречеловеческий логос и он же - бесконечно близкий душе каждого, ласково-гибкий в своем приноровлении к каждому отдельному сердцу, всегда индивидуальный, в каждый миг свой, в каждом своем движении - индивидуальность выражающий - поскольку есть что выразить"^[26].

Отметим, что в языке существует особый тип отношений лексических единиц, имеющих противоположные значения, а именно антонимы. С точки зрения лингвистики, антонимия представляет собой одну из языковых универсалий: она свойственна практически всем языкам. Исследователи, специально занимающиеся теорией антонимии, как правило, не обращают специального внимания на принципиальную связь, существующую между антонимами и антиномиями^[27]. Между тем совершенно очевидно, что антиномические ситуации весьма напоминают не только логику оксюморона, о которой мы уже говорили ранее, но и ситуацию языковой антонимии. В частности, известно, что логическую основу антонимии образуют не противоречащие, а противоположные понятия. Последние делятся на контрарные ("богатый-бедный", "немолодой-старый") и комплементарные, т.е. дополняющие ("конечный-бесконечный", "истинный-ложный"). По мнению Л.А.Новикова, контрадикторные отношения не являются специфичными, а тем более единственно возможными в антонимии^[28]. Но, как мы уже видели, контрадикторная форма выражения антиномической ситуации также не является единственно возможной. Более того, форму контрадикции имеет лишь та заостренная ситуация, которую принято называть антиномией-проблемой. На этапах же, предшествующих формулировке антиномии-проблемы (парадокс, апория, альтернатива), часто оказываются более продуктивными именно контрарные (и комплементарные) отношения. Причем логика этой взаимосвязи воспроизводится и в основных способах разрешения антиномий.

Таким образом, с точки зрения лингвистики, процессуальная природа антиномического дискурса вполне может быть описана как осуществленный синтез трех видов отношений - контрарного, комплементарного (дополнительного) и контрадикторного. Представляется, что использование этой выявленной нами закономерности позволило бы актуализировать эвристическую роль антиномического дискурса в современном языкознании.

В результате проведенного анализа мы пришли к следующим основным выводам. Во-первых, пространство языка и текста является значимой сферой действия бинарного архетипа в его "некласическом" варианте. Лингвистический поворот, произошедший в философии ХХ в., во многом связан с нетрадиционной трактовкой многообразных антиномических ситуаций в культуре. Во-вторых, антиномический дискурс не является чем-то "внешним" по отношению к собственно языковым проблемам. Напротив, именно осознание фундаментальной антиномичности основных элементов языковых практик оказало значительное влияние на развитие современной науки. В-третьих, в антиномиях языка и текста определенно содержится специфическая "развертка" различных ступеней реализации антиномической проблемы, причем основные логико-гносеологические характеристики дискурса (метода) антиномий воспроизводятся и в лингвистическом пространстве. В частности, разграничение сфер применимости понятий парадокса и антиномии позволило уточнить смысл употребления этих понятий в языке науки. В-четвертых, проведенный анализ позволил установить тесную связь, существующую между "классическими" семантическими антиномиями и конкретными ситуациями такого рода, возникающими в языкознании.

Однако проблема бинарного архетипа в "текстологической" проекции ХХ в. имеет еще один универсальный параметр, связанный с феноменом атактического синдрома в культуре. К анализу этой проблемы мы теперь и переходим.