— Вячеслав Семенович, в отличие от метода «круглого стола», когда много людей высказываются по одному вопросу, мы построим наш разговор по обратному принципу — когда человек говорит на разные темы, но в общей системе. Так очерчивается жизненная позиция личности. Давайте начнем нашу беседу с фиксации определенного противоречия в академической сфере. Вот, скажем, сейчас Вы — действительный член Российской Академии наук, которая строится как иерархическая система. Но во главе любой иерархической системы стоят ее организаторы, то есть люди, осуществляющие определенные административные функции, — производители команд. С другой стороны, по самому своему смыслу, на вершине научной пирамиды должны быть ученые — то есть производители идей. Однако способность к производству идей не всегда связана со способностью к производству команд. В результате за бортом Академии могут оказаться известные, признанные ученые, а в саму Академию могут подчас избираться, как мы знаем, люди менее известные или менее признанные сообществом в этом плане. Как Вы для себя решаете эту проблему? Видите ли Вы здесь проблему вообще?
— Бесспорно, проблема есть... В принципе в ней можно выделить и философский аспект. Еще великий Кант обращал внимание на различие между теоретическим и практическим разумом. Теоретический разум рефлексивен, он обосновывает, доказывает, многократно перепроверяет свои собственные основания. Теоретический разум — это постоянный поиск, сомнение, преодоление сомнений, новый поиск... Практический разум — это принятие решений и их реализация. Здесь тоже есть элемент теоретичности, элемент сомнения, поиска, критики, включая критику оснований, но после того, как принято решение, надо действовать. А тогда уже в решении сомневаться не надо. В него надо верить. Нужно отождествлять свои представления о реальности с самой реальностью, считать, что реальность устроена так, как о том говорят твои представления — и действовать... Действовать!.. В общем — это разные типы мышления. Поэтому не всякий теоретик способен быть организатором и не всякий организатор способен быть теоретиком. Но есть люди, которые умеют эти оба плана успешно совмещать. Человек, в отличие от муравья, не имеет жесткой генетической программы, определяющей систему его поведенческих реакций, типа того, что один муравей от рождения — матка, производящая других муравьев, другой — охранник, третий — рабочий и т. д. У «общественных» насекомых такие программы изначальны, даны от природы. Увы, или к счастью (здесь, пожалуй, тот случай, когда счастье растет из «увы»), но у человека подобного нет, человек — существо универсальное. Он может и то, и другое, и третье... и триллионное... — как раз потому, что изначально не может почти ничего!.. Люди могут совмещать различные виды деятельности, и проблема подобного совмещения, в том числе теоретической и практической деятельности, решается каждым индивидуально.
Во всяком случае, никаких природных или социальных запретов на успешное совмещение теоретических исследований и деятельности по организации науки не существует. Другой вопрос, что организаторы науки бывают разные. Есть люди, которые организуют науку, потому что имеют идеи, потому что у них есть ученики и соратники, с которыми ученый работает в коллективе. Авторитет такого ученого-организатора основан не только на его формальном, но и на неформальном статусе, подкреплен реальным творческим вкладом в решение научных проблем. Говорят, что три знаменитых «К» — Королев, Курчатов, Келдыш — могут служить образцом в этом отношении. Они умели генерировать идеи и умели организовать людей вокруг определенных программ. Но есть также толковые организаторы и при этом «так себе» теоретики, есть хорошие теоретики и «так себе» организаторы, и, наконец, есть такие случаи, когда совершенно бестолковый организатор и слабый теоретик может занимать некие посты и получать некие звания — и такое бывает, так что тут каждый раз надо смотреть конкретно.
Но в общем виде нельзя утверждать, что все организаторы — плохие ученые, или все хорошие ученые — плохие организаторы. В реальности все конкретнее и сложнее. А вот то, что за бортом Академии остаются многие талантливые ученые — это наблюдаемый факт. Я бы мог назвать 15-20 известных философов и социологов как из академических институтов, так и из Российских вузов, выбор которых в Российскую Академию соответствовал бы их высокому неформальному авторитету. Саму систему выборов в Академию надо совершенствовать. Возможно, что необходима предварительная общественная экспертиза в дополнение к голосованию на отделениях. Аналогично тому, как проводится такая экспертиза в процессе присуждения Государственных премий России. Она могла бы состоять из опросов или публичного обсуждения работ кандидата. Можно было бы ввести специальную рубрику в академических журналах, где бы сообщалось об итогах публичных обсуждений, а также о результатах анонимных опросов крупных специалистов — и не только членов Академий.
— И все же мне видится некий своеобразный парадокс. — Вот Вы работали, мыслили, вносили свой вклад в науку... Но даже если бы Вы сделали вдвое больше того, что сделали к настоящему времени, но не имели бы той должности, которую сейчас занимаете — директора Института философии, то Ваши шансы быть избранным в Академию, наверное, все-таки, были бы существенно ниже; а если бы Вы оставались директором Института философии и сделали вдвое меньше того, что смогли до сих пор, то Ваши шансы быть избранным были бы примерно такими же, что и ныне... Причина — пребывание при чине... Не усматриваете ли Вы в данной системе определенную несправедливость?
— Ну, со вторым утверждением я не могу согласиться. Мой собственный опыт свидетельствует об обратном. Когда я первый раз баллотировался в академики, то наше отделение не выбрало никого, хотя все кандидаты были члены-корреспонденты, а двое из них (включая меня) — директора академических институтов. В следующий раз голосование для меня было весьма благоприятным. И я точно знаю, что решающую роль сыграла не моя директорская должность, а две мои крупные монографии по проблемам философии науки и философской антропологии.
Но все-таки при анализе статистики выборов можно увидеть, что большинство избираемых занимают относительно высокие места в управленческой иерархии (директора и зам. директора Академических институтов, зам. академика-секретаря отделений, руководители центров и т.д.). Конечно, вряд ли правильно считать, что если кто-то является организатором науки, то у него должно быть больше шансов на избрание в Академию, чем у ученого, лишенного начальственных кокард и эполет. Такая традиция, к сожалению, сложилась давно, еще в советские времена, когда кандидатуры на выборы в Академию согласовывались с партийными комитетами... Хотя Академия и тогда была автономной. Надо сказать, что эта организация? по тем временам, была очень свободной. Она не дала возможности вычеркнуть из своего списка Сахарова, как ни нажимал на нее ЦК КПСС, она не выбрала Трапезникова — заведующего отделом науки ЦК, который несколько раз безуспешно баллотировался, — так что в Академии духа свободы было побольше, чем в других сферах... Тем не менее была традиция считать, что ежели человек занимает какой-то пост организатора науки, то он более достоин быть академиком, чем «простой ученый» — теоретик или, скажем, экспериментатор, плодотворно работающий в своей области, Я не считаю это правильным. Но я сам баллотировался вовсе не потому, что я директор. И для меня было, кстати, самым основным в этой баллотировке даже не то, что последний раз я достаточно хорошо прошел и на отделении, и на общем собрании — но для меня не менее важно, что при тайном голосовании я был единогласно выдвинут Ученым советом нашего Института — нашим зубастым Ученым советом, который пропустит далеко не всякого! Я это воспринял как сигнал, что все в порядке: я из формы не выбился, я работаю и мои результаты признают...
— И в этой же связи такой вопрос. До того как человек становится директором Института, круг потенциальных, более или менее равных, претендентов на эту должность (или другую из этой же сферы) может быть довольно значительным, и то, кто ее займет, определяется, очевидно, не только академическими обстоятельствами. Ну, скажем, раскладом интересов и «полезных знакомств» в среде принимающих решение. Но став директором в силу действия этих дополнительных факторов, человек резко увеличивает свои возможности в плане включения в сообщество академиков, приобщения к «числу бессмертных» И вот такая случайность «возможности стать великим» — если она действительно есть — не приводит ли она к росту оппозиционности по отношению к Академии как системе? По крайней мере среди тех, кто желает, но не может войти в этот круг...
— Наверное, наверное... Издержки здесь есть, бесспорно... Но я не думаю, что такие уж недостойные люди выбираются в Российскую Академию. Я бы не сказал, что для члена Российской Академии обязательно нужно занимать определенное место в управленческой иерархии.
Но есть и второй момент. — Да, у нас долгое время звание члена Академии наук — тогда еще СССР — было чрезвычайно почетным. Людям науки платили по тем временам достаточно хорошо, хотя все же значительно меньше, чем за рубежом. Зато существовала моральная компенсация — в званиях, почете, при оценке научных заслуг, в известности. И это ценилось. Отношение к академическому званию как к чрезвычайно почетному, фиксирующему заслуги человека перед обществом, было характерно для менталитета советской эпохи. Этот менталитет в нас сохранился и в постперестроечный период. А поскольку на первых этапах демократические преобразования связывались с лозунгом «ликвидации привилегий», то многие решили повысить свой социальный статус, учреждая новые академии. Академики стали расти, как грибы после дождя. Были созданы Академия естественных наук, социальных наук, инженерная Академия, затем Академия культуры, Славянская академия, Академия творчества... Недавно телевизионщики создали свою Академию. Звание академика заметно девальвировалось в итоге всех этих усилий «академического созидательства».
— Я думаю, что главная задача наших академиков прежде всего в том, чтобы поддерживать академический уровень науки в целом, используя, в частности, свои организаторские таланты на выбивание средств из спонсоров и государства. А может быть, в связи с нынешним «академическим изобилием» Большую Академию честно назвать Академией директоров — тогда у всех, не имеющих соответствующей должности, просто не будет возникать соблазна туда выставляться ?
— Так ведь и в других академиях кто? — Директора и другие начальники не в меньшей пропорции, чем в нашей. Неужели Вы думаете, что там выборы проходят принципиально иначе? Что же касается недавно созданных академий, то в них для обходных маневров возможностей было значительно больше, особенно в период их учреждения. Среди учредителей были и депутаты, и руководители предприятий, и просто энергичные люди, желающие почестей и знаков отличия. Может быть в меньшей степени это относится к Академии естественных наук и инженерной Академии. Бесспорно, там есть известные ученые, наши коллеги. Но ведь и там есть те, кто не имел особых научных заслуг, но зато «проталкивал» Академию, помогал ей зарегистрироваться, — и они тоже получили «в знак благодарности» академический чин. А в других новых Академиях количество «организационно нужных» людей, не имеющих высокого научного статуса, может быть еще значительней. Так что я не думаю, что Большая Академия «плохая», поскольку она, мол, есть «Академия директоров», а все остальные — «не директоров» и потому «хорошие». Это опять-таки чрезвычайно сильное упрощение и еще надо посмотреть, где больше настоящих ученых, а где их меньше. У нас вообще все смешалось в последние годы, и это я считаю просчетом, ошибкой, в том числе и правительственных структур, которые вовремя не воспрепятствовали бурному наступлению «околонауки» на научную сферу, не создали фильтров, позволяющих отделить одно от другого. Какой-то селектор здесь быть, несомненно, должен.
А то получается, почти как у Салтыкова-Щедрина. «Как сделать страну нищую и убогую богатой и изобильной? Первое — впредь именовать страну нищую и убогую богатой и изобильной. Второе — увеличить количество частных приставов». Все. Рецепт универсален. По этой же схеме получается. — Как сделать престижными самые разные области творчества и как увеличить количество великих ученых в России? Первое. Впредь именовать академиками всех желающих. Второе. Соответственно увеличить количество академий на душу населения. Но ведь это — старая песня из рецептуры традиционного для России бюрократического менталитета. Так что давайте лучше считать иначе: есть ученые, имеющие академическое звание, есть разные виды академий и есть гамбургский список. И тогда нужно сказать, что есть академики, которые заслуживают этого звания, потому что они соответствуют ему по гамбургскому счету. Но есть и такие люди, которые по этому счету не проходят, хотя они и члены академий. Впрочем, можно долго на эту тему рассуждать, но не думаю, что это — самая интересная и благодарная тема...
— Нет, это, несомненно, нужно знать, чтобы очистить шкаф от накопившихся скелетов... Затаенные обиды — самые разрушительные, а проговаривание — целительно. — Скажите, а в какой мере Вы в своей научной карьере опирались на «связи»?
— Когда я был ассистентом, мне говорили: «В "Вопросы философии" не пробиться!.. Да еще из провинции (я в Минске тогда жил) — не посылай ты туда!.. Там везде блат...» А я взял и послал — и у меня в один год вышли в журнале две статьи... Так вот я и стал известен, стали меня приглашать на конференции, и никто мне ни в чем не помогал — ни папа, ни мама, ни «блаты»... Поэтому я всем говорю: «Ерунда все это!.. Если ты сделал толковую работу, она не пропадет. Ее заметят. А если ты хочешь со средненькой или с бестолковой вещью пролезть, тогда действительно: всех сильней тот, у кого сильней "блат"! Ну так тогда чего ты обижаешься, если прошел он, а не ты?» А если работа толковая, то и «блата» не нужно, такие пройдут даже в тяжелые времена, даже в те времена жесткого идеологического контроля они проходили...
— По-моему, Вы все-таки идеализируете ту ситуацию! Самая сверхтолковая работа с критикой однопартийного режима десять лет назад не только не прошла бы, но и породила бы полицейский императив «Пройдемте!» по отношению к автору. .. Впрочем, можно сказать, что на социальное усвоение одних идей нужно 70 дней, других — 70 лет, а для третьих может оказаться мало даже 70 столетий...
Я уточню свою мысль. Идеологический контроль в философии в те времена (60-80-е гг.) был различен в разных ее областях. Наибольшим он был, естественно, в сфере социально-политических исследований, значительно меньшим — по отношению к философии науки, логике и истории философии. Именно в этих областях у нас появились в 60-80-х гг. оригинальные исследования и новые концепции. Но и в социальной философии были интересные работы. Правда, здесь требовалось особое умение, избегая публицистической заостренности, развивать новые неортодоксальные идеи, обрамляя их привычными цитатами. Я не буду перечислять авторов, серьезно работавших в философии в те годы.
Хочу лишь сказать, что и сегодня поколение, заявившее о себе в 70—80-х гг., задает тон в философском поиске. И если вернуться к проблеме «связей» и «поддержек», то, неортодоксально работавшие философы, науковеды, историки науки, социологии действительно поддерживали в те годы друг друга. Но это была поддержка не сверху, от властей, а со стороны неформального научного сообщества. И вряд ли без нее мы бы устояли перед тоталитарным прессом. Но внутри сообщества была и критика, и довольно жесткие критерии отбора публикаций. И когда мы вспоминаем о трудностях философской работы тех лет, работы под идеологическим контролем и сравниваем ее с сегодняшней ситуацией, то возникает странное чувство. Иногда кажется, что сегодняшняя свобода может сыграть не только положительную роль. Возможность публикации любой мысли и любого самовыражения имеет и свою оборотную сторону — соблазна поспешного и поверхностного философствования, утраты необходимой глубины обоснования и критической рефлексии, того, что М. К. Мамардашвили формулировал как требование к философу «додумывать до конца».
Впрочем, эти издержки свободы, наверное, и неизбежны. Выигрышей же для нашей философии бесспорно больше. Значительно расширилось ее информационное поле — мы можем сегодня изучать любые работы любых философов и многие запрещенные ранее труды стали доступны широкому кругу читателей. Возникли новые направления исследований. И главное, рядом с уже известными и у нас, и на Западе исследователями появились способные молодые философы. Так что сегодня имеется хороший потенциал для успешной работы.
Другое дело, что от философов почему-то ждут какого-то чуда, заветного слова:
вот, скажи его, и наступит всеобщая благодать! А так не бывает. Философия — это кропотливое занятие, она сегодня что-то изобретает, а практический эффект от этого может ждать своего часа десятилетия, а то и больше..!
Кто, скажем, думал, что сделанные великим Кантом открытия в гносеологии станут созвучными науке XX в.? А. Эйнштейн в своей автобиографии высказал сожаление, что он поздно прочитал Канта. Он писал, что одним из важнейших методологических уроков современной физики является понимание того, что теория создается не как индуктивное обобщение опыта, а строится как бы сверху по отношению к опыту, т. е. так, как и учил великий Кант.
Глубокие и оригинальные философские идеи, как правило, опережают свой век. Они часто адресованы не сиюминутной повседневности, а, скорее, будущему, которое отыскивает в них ключ к решению возникающих проблем человеческого бытия.
Философия всегда стремится осмыслить ценности и мировоззренческие ориентиры, которые являются глубинными основаниями культуры соответствующей исторической эпохи и которые определяют воспроизводство сегодняшнего образа жизни. Она может оправдывать и обосновывать эти ценности и ориентиры, и в этой функции выступает как идеология. Но социальное предназначение философии к этому не сводится. Она призвана также вырабатывать новые смы-сложизненные ориентиры, новые понимания человека, природы, деятельности, свободы, истины и т.д. И в этой своей функции непрекращающегося теоретического поиска философия сродни фундаментальной науке. Она постоянно изобретает нестандартные категориальные модели человеческого мира и тем самым генерирует образы возможных будущих миров человеческой жизнедеятельности.
Понятно, что эта функция философии, связанная с теоретическим поиском новых оснований культуры, значительно труднее реализуется в стагнирующих обществах, ориентированных на воспроизводство сложившихся стереотипов социальной жизни. Но и здесь живая философская мысль пробивает себе дорогу, сопротивляясь стремлению превратить философию в мифологию. И то, что часто воспринимается в идеологизированных обществах как оторванное от жизни, отвлеченное мудрствование, может стать для будущего значительными идеями, имеющими практический смысл.
В принципе всегда искания в сфере духа и переосмысление ценностей предшествуют новым циклам цивилизационного развития. Жизненные смыслы и ценности, которые составили основание новоевропейской культуры и на базе которых осуществляется развитие современной техногенной цивилизации, были заложены еще в философских дискуссиях эпохи Ренессанса, Реформации и Просвещения.
Жизнеспособные общественные организмы не строются, а растут. Они вырастают естественным эволюционным путем, и мировоззренческие идеи внедрены, интегрированы в этот процесс. Нельзя построить общество по чертежам, наподобие простой машины. Но существуют базисные идеи, жизненные смыслы, подобные генам социального организма, изменение которых меняет тип общества. Практический эффект работы философа зависит от того, какие изменения он вносит в эти «гены». Вырабатывая новые мировоззренческие идеи, философия вносит мутации в сложившиеся стереотипы культуры, тем самым формируя новые возможности ее развития.
— Теперь понятно, почему говорят, что философы «мутят воду»... На самом деле это мутации, вносимые в культуру!
— Эффект этой деятельности не всегда заметен. Часто бывает, что уже давно сформулированные идеи вдруг обретают новую силу, становятся ориентирами в социальной жизни. Как сказал поэт: «Нам не дано предугадать, как слово наше отзовется»...
— И все же на какой-то отзыв мы рассчитываем... Поэт, написавший про «не дано...», в душе предугадывал признание своего слова другими... Ну а Вы? Что из сделанного Вами в философской науке Вы считаете для себя самым значительным? Что бы Вы особо выделили?
— Эти простые вопросы налагают на меня непростые обязательства. Если я уйду от прямого ответа, то Вы же и скажете — «Ну вот, академик, а не может толком рассказать, что он сделал в науке». А начну рассказывать о своих идеях и результатах — кто-то может упрекнуть меня в нескромности — ведь придется говорить о том, что нового я получил в своей области исследований.
Поэтому прежде чем начать анализ своей научной биографии, я сделаю несколько предварительных замечаний. Прежде всего я не буду говорить о социально-практической значимости результатов, полученных в профессиональной философской работе последних десятилетий. Ни о своих, ни о результатах моих коллег. Что из этих результатов может приобрести мировоззренческую актуализацию, а что опосредованно повлияет на этот процесс (или вообще не повлияет), какие потенциально возможные линии развития культуры закладывало во второй половине XX в. развитие мировой философской мысли (взятой во всем многообразии ее течений, включая и советскую философию 60-80-х гг.) — для серьезного обсуждения этих проблем нужна историческая дистанция.
Так что лучше свести вопрос к более узкой постановке: какие проблемы и задачи я решал в рамках избранной мною профессиональной ориентации и получил ли я здесь новые результаты. Правда, и в такой постановке придется обозначить некоторые подводные камни. В естественнонаучных исследованиях принято четко фиксировать, что было сделано до тебя и что сделал ты — пусть даже это самый небольшой вклад в рост нового знания. Но во многих гуманитарных работах, в том числе и в сфере философии, дело обстоит сложнее. Здесь существуют вечные проблемы поиска смысла жизни, которые каждая историческая эпоха решает по-своему. Здесь истина может выражаться не в четкой понятийной форме, а посредством смыслообразов и в художественных текстах (философские идеи Толстого, Достоевского, Сартра, Камю).
В этом случае фиксация новизны дается не указанием на решённую частную задачу, а на новый подход к пониманию вечной человеческой проблемы, причем для выявления этой новизны требуется особая понятийная интерпретация по поводу которой, в свою очередь, могут разгореться споры.
Правда, в философии есть и другой тип профессиональной работы (без которой, кстати, философия не может развиваться), где доминирует строго концептуальный способ обсуждения проблем и где проблема последовательно дифференцируется на ряд аспектов и задач. В этом поле исследований даже частные результаты, а не только создание глобальных философских концепций, могут быть довольно легко оценены с позиции критерия новизны.
Я всегда тяготел к этому типу философствования, которое приближается к образцам теоретической работы в фундаментальных естественных науках.
Но и здесь уместно подчеркнуть, что в науке (и в философии) новизну и значимость результатов оценивает научное сообщество, а самооценка автора может не совпадать с оценкой сообщества. Понимая это, я постараюсь зафиксировать прежде всего то, что было выделено в моих исследованиях коллегами (отечественными и зарубежными) в их рецензиях и ссылках на мои труды в качестве заслуживающих внимание результатов.
Это всегда полезно сделать, чтобы подвести итоги определенного этапа работы.
Я думаю, что наиболее продуктивная исследовательская деятельность у меня началась в конце 60-х гг. К этому времени я был уже кандидатом наук, имел десяток статей и небольшую монографию, посвященную критическому анализу позитивистской методологии науки. Но, честно говоря, не очень был доволен тем, что сделал.
Философия науки в 60-70-х гг. в нашей стране считалась довольно престижным занятием для философа. Именно в этой области мы раньше, чем в других, начали преодолевать идеологический изоляционизм, включаясь в обсуждение проблем, над которыми работали наши коллеги на Западе. В этот период онтологическая проблематика диалектики природы постепенно отошла на второй план в отечественных работах по философии естествознания, а главное место заняли вопросы логики и методологии научного исследования, и прежде всего проблематика структуры и динамики научного знания. Именно эта проблематика разрабатывалась западными философами и историками науки, и мы в той или иной степени постоянно соотносили свои идеи с их результатами.
В отечественных исследованиях сложилось несколько школ — в Москве, Ленинграде, Киеве, Новосибирске, Ростове, а также в Минске, где я жил в то время. Минская школа возникла благодаря совместным исследованиям в области методологии науки философов и физиков-теоретиков Белорусской АН. Эти исследования проводились с позиций деятельностного подхода к анализу научного познания. Мне удалось в то время сформулировать исходные идеи целостной концепции структуры и динамики научного знания, которую я затем развивал в последующие годы. В качестве исходной единицы анализа выступала не отдельно взятая теория, а знания научной дисциплины, рассмотренные в качестве сложной исторически развивающейся системы. Стратегии формирования знаний при таком подходе представали как исторически изменчивые.
Я не стану подробно излагать эту концепцию. В моих публикациях с конца 60-х по 80-е гг. (включая серию статей в «Вопросах философии») можно проследить, как она развивалась. Скажу только, что ключевым моментом в ее формировании было обнаружение более детальной уровневой организации знаний, чем это было принято при их традиционном разделении на эмпирический и теоретический уровни. А методология деятельностного подхода помогла решить проблему операций, порождающих знания каждого из выделенных подуровней внутри эмпирического и теоретического уровней знания. Осуществив это исследование, я получил решение проблемы, которая была в свое время поставлена Т. Куном, а затем обсуждалась Снидом и Штегмюллером. Я имею в виду проблему функционирования и генезиса в составе теории образцов решения задач. Согласно Куну, эти образцы выступают важнейшим компонентом парадигмы. Но было неясно, как они возникают и включаются в состав теории.
Мне удалось выяснить их структуру и затем показать, как они формируются. Но для этого необходимо было учесть одну важную операцию построения теории, которая вообще не была зафиксирована в западной философии науки. Эта операция была открыта мною и работавшими со мной физиками при исследовании процедур построения современных физических теорий, а затем мы ее проследили и на классических образцах. Ее мы назвали конструктивным введением абстрактных объектов и соответственно — конструктивным обоснованием моделей, включенных в состав теории. Совместно с Л. М. Томильчиком (ныне чл.-корр. Белорусской АН, известным физиком-теоретиком) мы проделали реконструкцию истории максвелловской электродинамики, где учет этой операции позволил объяснить, как была получена система уравнений Максвелла. Затем я детально проследил, как осуществлялась эта операция в процессе формирования квантовой электродинамики. В обоих случаях теории строились в результате многократного повторения познавательного цикла: движения от оснований науки, в частности, от научной картины мира, к теоретической гипотезе, конструктивному обоснованию гипотетических моделей и их обратному отображению на картину мира. Описав этот познавательный цикл, я легко, как бы автоматически получил в качестве следствия объяснение механизмов формирования в составе теории образцов решения задач. А реконструкции истории классической и квантовой электродинамики раскрывали специфику этого процесса на различных исторических стадиях развития науки.
Дальнейшая разработка концепции структуры и динамики знания была связана с дифференцированным анализом оснований науки. Я выделил в качестве компонентов оснований три «блока»: научную картину мира, идеалы и нормы науки и ее философско-мировоззренческие основания. Была прослежена достаточно сложная структура каждого из этих блоков, а также их связи между собой и с конкретными теориями и опытом. Рецензенты моих работ, как у нас, так и за рубежом, отмечали, что анализ структуры и функций оснований науки был новым результатом, который открывал и возможности для более конкретного анализа проблемы взаимодействия внутринаучных и социокультурных факторов, поскольку именно основания науки функционируют в качестве опосредующего звена между теориями и эмпирическими знаниями науки, с одной стороны, и остальной культурой, в которую они должны быть включены, с другой.
В начале 80-х я сосредоточил внимание на исследовании того, как взаимодействуют основания науки с мировоззренческими структурами и ценностями, составляющими фундамент культуры той или иной исторической эпохи. В эти годы в методологии науки произошел новый сдвиг проблем: доминирующее положение заняла проблематика социокультурной природы научного познания.
Занимаясь этими проблемами, я постепенно в своих научных интересах перемещался в поле новых для меня исследований — в область культурологии и социальной философии. О своих результатах в этой области мне судить особенно трудно, поскольку они уже почти сегодняшнее время. Поэтому я эскизно зафиксирую то, что считаю особо важным. Прежде всего — это исследование роли универсалий (категорий) культуры в функционировании и развитии общества и анализ природы философии как рефлексии над универсалиями культуры. В рамках этого анализа решалась проблема различия философских оснований науки и остального массива философского знания, а также проблема прогностических функций философии по отношению к развивающейся науке (выяснялись механизмы генерации философией нестандартных категориальных смыслов, которые обеспечивают понимание и освоение наукой новых типов системных объектов). Далее, я полагаю важным исследование типов цивилизационного развития с точки зрения особенностей культуры, специфики ее оснований, представленных соответствующей системой мировоззренческих универсалий.
Рассматривая два возникших в истории человечества типа цивилизационного развития — традиционную и техногенную цивилизации, — я стремился показать, что различия в их глубинных жизненных смыслах, фиксируемых универсалиями культуры (в понимании человека, природы, рациональности, истины, в понимании инноваций, власти, личности и т.д.), во многом определяют различные стратегии цивилизационного процесса. Для меня было важно не просто зафиксировать, что техногенная (технологическая, западная) цивилизация, вытесняя более древние, традиционные общества, хотя и имела несомненные достижения, вместе с тем породила глобальные кризисы. Важно было поставить вопрос: какие смысложизненные ориентиры должны измениться в самой культуре этой цивилизации, чтобы создать предпосылки для решения глобальных проблем и для нового типа цивилизационного развития. Особый интерес вызывал вопрос, как будет в этом процессе изменяться научная рациональность.
В общей форме проблема изменения облика науки у нас уже обсуждалась (работы И.Т.Фролова, Б.Г.Юдина и др.), но важно было выяснить, какой новый тип рациональности предполагает новая наука. И в этой связи я обратился к анализу типов научной рациональности, опираясь на ранее полученные мною представления о структуре оснований науки и их обусловленность характером универсалий культуры. По проблеме исторических типов научной рациональности у нас были проведены серьезные исследования (М. К. Мамардашвили, В. С. Швырев, Э.Ю.Соловьев, В. А. Лекторский, П. П. Гайденко, А. П. Огурцов и др.). Мне представляется, что мой вклад в эту проблематику состоит в использовании трех совместных критериев: во-первых, характера идеалов и норм познания, фиксирующих способ познавательного отношения субъекта к миру, во-вторых, типа системной организации осваиваемых объектов (малых систем, больших, самоорганизующихся систем и саморазвивающихся, человекоразмерных систем), и, в-третьих, способа философско-методологической рефлексии, характеризующей тот или иной тип рациональности.
И с этих позиций, наряду с уже проанализированными классической и неклассической рациональностью, можно выделить третий ее тип, складывающийся в науке сегодня, на рубеже двух столетий. Я его условно обозначил как постнеклассический. Он характеризуется не только необходимостью учитывать относительность объекта к средствам и операциям деятельности (неклассическая рациональность), но и еще относительность объекта к внутринаучным ценностям и их социальной проекции. Эти новые идеалы научности коррелируются с новым типом исследуемых объектов — саморазвивающихся человекоразмерных систем, которые начинают доминировать в современном научном поиске. И наконец, как осмысление всех этих процессов возникает особый тип философско-методологической рефлексии, которая основное внимание уделяет связям науки с ее социокультурными основаниями, объединяя логико-методологический, социологический, культурологический и историко-научный анализ в единую систему. Основные акценты переносятся на описание прежде всего социокультурных и ценностных предпосылок формирования научного знания и выбора стратегий научного исследования.
С этих позиций я хотел бы выделить еще одну идею, которую я зафиксировал еще в середине 70-х гг. Сейчас она мне кажется уже вроде и очевидной, а тогда она, с точки зрения читающей публики, выглядела необычной. Я показал, опираясь на соответствующий исторический материал, что в истории науки есть множество линий развития, и та эмпирическая история, которая реализовалась, — это только один из множества возможных научных миров. Эти миры отбирает культура, но поскольку культура сама изменяется, то она часто восстанавливает нереализованные в прошлом линии научного развития.
Ну вот, примерно так в общих чертах я оцениваю мною сделанное с точки зрения значимости результатов.
Вообще-то, доказательство их новизны, а значит, и приоритетов — дело не очень благодарное. Тем более, что многие идеи разрабатываются параллельно, их подхватывают и развивают другие исследователи. Это — нормально. Нужно только, чтобы были соответствующие ссылки. Я всегда перечитывал под этим углом зрения свои уже подготовленные к публикации тексты, чтобы отследить, не опустил ли я необходимых ссылок. Для исследователя весьма прискорбно оказаться в ситуации персонажа Ильфа и Петрова, которого осенило, и он написал стихи «Я помню чудное мгновенье...», а потом выяснилось, что это стихи Пушкина! — «Какая подлость со стороны классика»!..
— Что ж, обратимся к теме классиков... У нас она долгое время доминировала в общественных науках. Известно, что не одно поколение российских философов под влиянием и внутренних, и мировых тенденций формировалось в марксистской концептуальной парадигме. А как видится Вам теперь учение Маркса: отжившей иллюзией?.. сгустком истины?.. сочетанием Солнца и солнечных пятен?.. Или же, в слове «марксизм» Вы тоже усматриваете некий мрак?
— Прежде всего будем помнить, что Маркс был великий ученый, философ, социолог, и я не вижу оснований менять эту оценку в угоду тем или иным идеологическим веяниям. Для меня, например, в философии марксизма очень важны идеи философской антропологии, которые мы долгое время не только не разрабатывали, но даже и замалчивали. А между тем эти идеи никак нельзя игнорировать при анализе сложнейшей проблемы биологического и социального в человеке, которая сегодня приобретает особую значимость.
Чрезвычайно ценными являются идеи Маркса о деятельностной природе человеческого познания. В отечественных исследованиях по методологии науки на них ориентировался целый ряд философов и методологов, получивших нетривиальные результаты. Да и в целом разработка теории деятельности и ее успешное применение в философии психологии и в других областях знания во многом обязана наследию Маркса. А Марксов анализ процессов отчуждения, и его исследование превращенных форм сознания!... — У Маркса есть много идей, от которых философия отказаться не может... Но у нас сделали марксизм государственной религией. Вдалбливали его чуть ли не с детского сада: «производительные силы, производительные отношения», «бытие определяет сознание»... Конечно, отсюда и отторжение марксизма...
Представим себе тоталитарное общество, которое бы сделало теорию относительности своей идеологией, где каждого слесаря заставляли бы зубрить, что Е = mc2, и убеждали бы его, что от этого зависит хорошее состояние водопровода и светлое будущее всего человечества. Освобождаясь от тоталитаризма и обретая свободу, многие люди такого общества наверняка полагали бы, что теорию относительности нужно выбросить на свалку.
Примерно по такой же схеме сегодня у нас многие относятся к марксизму. Но надо спокойно разобраться, что в марксизме ценное, а что нуждается в критике. На эту тему мы проводили два-три года назад ряд дискуссий в Институте философии вместе с клубом «Свободное слово». По итогам этих дискуссий была опубликована книга «Марксизм: pro и contra», переведенная в Швейцарии. Я также участвовал в написании этой книги и подчеркивал в своей статье, что к марксизму следует применить известную формулу Гегеля, которую развивал и сам Маркс, — философия есть квинтэссенция культуры своей эпохи. Марксизм с этих позиций предстает как одно из влиятельных течений, возникших в культуре техногенной цивилизации эпохи индустриализма. И на нем, — лежит отпечаток этой эпохи, с ее конфронтационной идеологией, со свойственными ей социальными катаклизмами, революциями, национальными войнами.
Характерное для техногенной культуры понимание человека как деятельност-ного существа, преобразующего мир, понимание деятельности как преобразования объектов путем их силового изменения в соответствии с поставленными целями — все эти и другие явные и неявные мировоззренческие парадигмы техногенной культуры нашли в марксизме свою интерпретацию и развитие. И я вижу в обсуждении проблемы современных судеб марксизма не только близлежащий интерес, связанный с поисками в сегодняшней России новых духовно-мировоззренческих ориентиров. Здесь есть и более глубокая проблема планетарного цивилизационного перелома, связанного с трансформацией ценностей техногенной культуры и с поиском новых мировоззренческих ориентиров, которые бы могли обеспечить выживание человечества перед угрозой многочисленных кризисов, порожденных техногенной цивилизацией.
Можно констатировать, что наиболее уязвимой и требующей критического анализа является доминирующая в марксизме идея революционного преобразования мира, насилия как способа подчинения человеку природных и социальных обстоятельств. С ней связано понимание противоречий как доведенного до конфликта состояния, которое преодолевается путем революционного преобразования объекта. Кстати, эти идеи можно интерпретировать и с позиций их социокультурных истоков. На их разработку, по-видимому, оказал влияние не только общий для всех стадий техногенного развития идеал деятельностного преобразования мира, но и конкретизирующие этот идеал смыслы, которые доминировали в конфрон-тационной культуре индустриальной эпохи. Именно они и поддерживали оценку марксовой теории конфликта и революций как наиболее ценного элемента его теоретической мысли.
— Философы лишь различным образом объясняли одиннадцатый тезис Маркса о Фейербахе, а дело заключается в том, чтобы его изменить... Маркс все-таки воплощает в себе Западное начало... Но ведь есть и Восток! — Со своим собственным опытом любви и смерти... Как Вы воспринимаете феномен восточной философии? Может ли она существенно прирастить европейский «рационалитет» в способности понимания нашего мира?
— Да, бесспорно. Соотносительная специфика Востока и Запада проявляется в различном понимании фундаментальных смыслов «человек—природа», «человек-мир», «человек—космос». В европейской парадигме ценится человек, индивид, личность... Все остальное — поле для его деятельности. А в восточной философии человек рассматривается как часть космоса. Он погружен в него и растворен в нем. М. Т. Степанянц как-то нашла хорошую формулу. — В восточной культуре благоговение перед природой и восприятие личности человека как материала, а в западной культуре — благоговение перед личностью человека и отношение к окружающей среде как к материалу.
Деятельность в техногенной культуре понимается как направленное на изменение мира и его подчинение человеку. В культуре же традиционного Востока доминирует иное понимание. Его, может быть, наиболее четко выразил принцип У-ВЭЙ: минимального действия, невмешательства в протекание процесса, адаптируемость...
— Буквально: «не-деяния»...
Но это не отказ от действия, а особое действие, учитывающее резонанс человека и космических, природных ритмов. Вектор человеческой активности в западной культуре направлен вовне, на преобразование объекта, а в восточной — вовнутрь, на самовоспитание, самоограничение человека. Будущая цивилизация должна скоррелировать два этих вектора. Но это не значит, что мы должны просто заимствовать восточный опыт и соединить его с западным. Речь идет о переплавке их в нечто третье, которое обеспечило бы новую стратегию взаимодействия с природой и одновременно развитие личностного начала в человеке, не растворение его в каком-либо отдельно взятом плановом или кастовом объединении, а его социальную открытость и возможность расширения поля человеческих коммуникаций. Я уже писал (в том числе и в журнале «Вопросы философии») о том, что в недрах современной западной культуры, после НТР 70-х годов, в связи с появлением новых объектов технологического освоения, постепенно формируются принципиально новые по сравнению с прошлым способы понимания как природы, так и человеческой деятельности и ее стратегий.
Речь идет о понимании мира и его фрагментов, осваиваемых человеком, как сложной, развивающейся, обладающей синергетическими характеристиками системы, в которую включен и человек. В такой системе есть и точки бифуркации, и кооперативные эффекты, когда минимальные воздействия в одном месте могут отрезонировать в других подсистемах целого. По отношению к такого рода объектам нужна особая стратегия деятельности, требующая учета нравственных императивов, которые могут играть решающую роль при выборе действий и зависящих от них направлений развития системы.
Подобные способы понимания сегодня формируются как в науке (постнеклассическая рациональность), так и в сфере современных технологий, включая социальные технологии. И здесь выясняется, что многое из того, что западная культура ранее просто отвергала в восточных идеях как мистику, может быть переинтерпретировано в рациональных терминах, если принять парадигму развивающихся человекоразмерных систем. Возьмем идею резонанса «неба» и «поднебесной», природных явлений и человеческих поступков, которая четко прописана в китайско-японской культурной традиции. В Древнем Китае, например, считали, что наводнения, засухи, землетрясения могут быть сигналом того, что правители ведут безнравственную жизнь. Мысль сама по себе, конечно же, мистическая, но содержащееся в ней представление о резонансе различных сфер бытия, об ответственности и нравственности как условиях правильного знания и действия — все это может быть созвучно современным стратегиям деятельности с самоорганизующимися и саморазвивающимися системами.
Идеал соединения рационального познания и нравственности как основы знания можно найти и в европейской культурной традиции, но здесь идея примата нравственности не была доминирующей. Скорее, наоборот, полагалось, что разум и знание являются основой нравственного поведения, а мораль должна получить рациональное обоснование. Но и в рамках западной культурной традиции существовал феномен А. Швейцера, который продемонстрировал единство теоретической концепции и ее этической реализации в жизненных поступках. Здесь можно усмотреть определенную перекличку с идеалом Восточных культур о единстве истины, мирового закона и нравственного пути человеческой жизни.
Я думаю, что взаимодействие культур не ограничится только стремлением к их взаимопониманию и взаимоуважению, но и будет порождать новые жизненные смыслы. Возможно, именно в процессе взаимной адаптации разных культурных миров и возникнут основания для нового цикла цивилизационного развития с оптимистическим сценарием для человечества. А пессимистических сценариев его гибели значительно больше. Человечеству придется пройти буквально по лезвию бритвы, чтобы выйти на путь нового типа развития.
— Мы с Вами мыслим и живем в классической европейской парадигме — прежде всего как профессиональные производители академических текстов, построенных по соответствующим критериям. А почему бы не попробовать представить следующий тип жизненной стратегии: вместо, так сказать, «конвейерного» производства текстов мы могли бы иметь дело с индивидуальным производством уровней понимания бытия. Вместо социально-детерминированного творчества, идеалом которого служит Книга, центром подлинно персонального — отстраненного от текущей социальной прагматики — созидания может стать Афоризм — эйдос текста, логос темы, эрос смысла. Любую книгу можно выразить в немногих афоризмах. Впрочем, не исключено, что наилучший афоризм — молчание, в котором слиты уникальность самовыражения и универсальность доступности. Пусть это — до поры! — пребудет вне сообщества, но зато сам ты станешь так намного просветленней...
Не знаю, но мне явно не нравится это «вместо». Когда вместо одного типа философствования предлагается другой, кстати, имеющий достаточную традицию (вспомним хотя бы последние работы Ф.Ницше), то это всегда упрощает, а значит, и оскудняет предмет.
Если в философии ограничиться только одним способом экспликации философских идей, то подобная унификация приведет в конечном итоге к деградации самой философии. Философия не может существовать вне рационального рассуждения, она по природе своей является особым видом рациональности. И для ее развития недостаточно высказать в общем виде идею, нужно еще ее обосновывать и доказывать. Много ли осталось бы от великих апорий Зенона, если бы он изрек афоризм «Ахиллес не догонит черепахи» или «летящая стрела покоится» и дальше перешел к «просветленному молчанию». Именно доказательство и обоснование сделало апории Зенона оригинальной философской идеей, которая тысячелетия волнует умы.
Молчание может иметь смысл только как элемент текста (причем текст здесь понимается в самом широком смысле, как любая организованная система знаков). А вне контекста оно не имеет коммуникативного значения. У Станислава Лема есть такой шутливый рассказ. Сконструировали суперкомпьютер, в программу которого ввели всю информацию, накопленную культурой. Этот компьютер решал самые различные и сложные задачи, но вдруг прекратил выдавать информацию. Возникла гипотеза, что он прекратил общение с людьми, поскольку его внутренний мир стал намного богаче внешнего, и он просто замкнулся в себе. Но кто-то робко заметил — а может он просто сломался. Открыли защитную коробку — а суперкомпьютер внутри-то сгнил.
Сегодня много желающих стать значительными без особого труда, просто полагая, что их поступки и соматические состояния нечто особенное, значимое для человечества. Но между даже самыми многокрасочными и глубокими внутренними переживаниями и культурой лежит работа, муки творчества, которые в своей основной части как раз и сводятся к поиску тех способов выражения своих внутренних состояний, что обеспечивают закрепление в культурной семиотике личностных открытий. В каждой области культуры есть свой язык, только овладев которым ты становишься специалистом, мастером. Конечно, этот язык развивается, и здесь широкие возможности для творчества. В той или иной форме культурный авангард всегда существует. А поиск нового и даже шокирующего может быть важным для общества, которое в авангардных областях как бы зондирует будущие возможные состояния культуры, новые идеи и формы их выражения. Кое-что из этого может превратиться в культурную традицию будущего, но многое окажется просто «отходами духа» (а может, и бездуховности) — историческая дистанция все расставит на свои места.
Когда-то, в молодости, я любил авангард — в живописи, музыке, поэзии. Но с возрастом стал тяготеть к классике, которая потому и сохраняется в наш бурный век, что нашла нечто устойчиво значимое для человеческой души, такое, что с веками не исчезает.
В философии тоже есть свои авангардные поиски и свои классические традиции (даже в неклассической философии). По своему складу я уже больше тяготею к рациональному миропониманию. Мистикой я никогда не увлекался. Для меня важно, чтобы была логика в поведении людей, в науке, в искусстве, в себе. Но логика — это не бездушный формальный рассудок. Логика есть и в эмоциях, логика есть в поступках — так что я имею в виду самый широкий смысл слова «рациональное»... Конечно, человек — существо сложное, в нем смешано рациональное и иррациональное. Но, тем не менее, когда мы изучаем иррациональную сторону человеческого бытия, то мы пытаемся найти и в ней какую-то логику. Для чего? Чтобы как-то регулировать сложный мир человеческих поступков и действий. Я считаю, что без рационального начала у человека и человечества в будущем нет перспектив, а будут бесконечные конфликты, войны, «правокачания» и вознесение над ближним за счет его унижения... Ведь любой консенсус, поиски примирения, общее дело, уважение личности, диалог культур — все это требует рефлексивного отношения, понимания равноправности различных человеческих «систем отсчета», и такое понимание невозможно при утрате рационального начала.
Так что философия как особый рациональный способ постижения бытия имеет достойные перспективы.
Беседу вел Н. Н. Шульгин