ИВАНОВ Вячеслав Иванович (1866-1949) - поэт и драматург, религ. мыслитель серебряного века и рус. зарубежья, историк культуры (гл.обр. античной), теоретик рус. символизма. В 1884 поступил на историко-филол. ф-т Моск. ун-та, в 1886 — уезжает для продолжения образования в Германию, где изучает рим. и классич. филологию в Берлин, ун-те, занимаясь в семинаре Моммзена, под руководством к-рого писал по латыни диссертацию о системе гос. откупов в Др. Риме. Одновременно И. погружается в мир герм. мысли (Мейстер Экхарт, Гёте, Шиллер, Новалис, Шопенгауэр, Вагнер и др.), а также рус. религ. философии (Хомяков, В. Соловьев, с к-рым И. лично познакомился в 1896). В 1891 уехал в Париж, затем в Рим, где занимался греч. мистерией и, увлекшись философией Ницше, собирал материалы о культе Диониса. В 1896 И. представляет завершенную диссертацию Гиршфельду и Моммзену в Берлине и тем самым завершает образование (хотя устного экзамена на ученую степень не сдавал). Чередуя пребывание за границей (Ливорно, Лондон, путешествие в Грецию, Египет, Палестину и др.) с редкими наездами в Россию, И. по преимуществу предавался ученым занятиям (в частности, в Женеве в начале века он изучал санскрит у де Соссюра, а в 1903 в Париже в Высшей школе обществ, наук М. Ковалевского прочел курс лекций об эллинской религии Диониса). Лишь в 1898 по рекомендации Вл. Соловьева И. впервые опубликовал стихи (хотя писал их с детства).

И. становился все более заметной фигурой в рус. символизме — и как художник, и как теоретик. Поэтич. сборники “Cor Ardens” (в 2 кн., 1911—1912), “Нежная тайна” (1913); трагедии “Тантал” (1905) и “Прометей” (1919) чередуются с философско-культурологич. книгами — “По звездам” (1909), “Борозды и межи” (1916), “Родное и вселенское” (1917), “Кризис гуманизма” (1918), “Переписка из двух углов” (1921, переписка с Гершензоном.) Во многом благодаря творчеству И. рус. символизм преодолевает лит. рамки и становится культурологич. феноменом. С 1913 И. — активный участник диспутов в “Об-ве свободной эстетики”; его занимает общение с религ. философами Е. Трубецким, Флоренским, С. Булгаковым, Бердяевым, Эрном, композитором Скрябиным (с последними двумя его связывает близкая, но скоротечная дружба, оборванная их ранней смертью). Первая мир. война усилила славянофильские и антигерм, настроения И. и впервые привела его (хотя и ненадолго) в политику. Восторженное приятие Февр. революции сменилось вскоре неприятием Октябрьской революции (из-за ее внерелиг. и вненац. характера), что отразилось в участии И. в оппозиционном сборнике “веховской” направленности “Из глубины” (Вместе с Бердяевым, С. Булгаковым, Франком, А. Изгоевьм и др.) со статьей “Наш язык” (1918). В то же время аполитизм И. позволил ему сотрудничать какое-то время с советской властью: зав. историко-театральной секцией ТЕО (театрального отдела Наркомпроса, руководимого О.Д. Каменевой), сотрудник об-ва “Охрана памятников искусства”, в 1920—24 — ординарный проф. классич.

филологии в Бакин. ун-те, читал курсы по поэтике, театру, философии, творчеству Достоевского. В Баку И. защитил докт. дис. (1921), издал книгу “Дионис и прадионисийство” (1923). В 1924 благодаря ходатайству Каменевой и Луначарского И. получил разрешение выехать за границу. До конца 20-х гг. получал пенсию от советских организаций (Центр, комиссия по улучшению быта ученых, Академия художеств) и пытался публиковаться в советских изданиях, но в большинстве случаев безуспешно.

Дальнейшая жизнь И. протекала в Италии, по преимуществу в Риме и в Павии. В 1926 г. перешел в католицизм (вост. православного обряда), что позволило ему занять должность проф. новых языков и лит-р в павийском Колледжио Борромео. Советское гражданство не раз мешало его преподават. деятельности: избрание И. проф. Флорентийского и Каир. ун-тов было отменено сторонниками фашизма. Верный своему обещанию не заниматься политикой, И. не встречался с рус. эмигрантами и не печатался в эмигрантских изданиях до 1936: лишь после смерти Горького И. отказался от советского гражданства, стал печататься в париж. журн. “Совр. записки”, в мюнхенско-цюрихском “Корона”. С 1936 и до смерти И. профессор рус. языка и лит. в Папском Вост. ин-те. Среди его заграничных публикаций — мелопея “Человек” (1915-19), авторизованные переиздания прежних культурфилос. работ (в переводе на осн. европ. языки, нередко в переработанном и доп. виде), поэтич. цикл “Римский дневник”, вошедший в посмертный сб. стихов “Свет вечерний”, 1962. Посмертно была издана и незавершенная филос. поэма в прозе “Повесть о Светомире-царевиче”, в к-рой И. развивал свои старые религиозно-филос. и культурологич. идеи.

И. онтологизирует культуру, тяготея к своеобр. “пан культуризму”, вообще характерному для “рус. культурного ренессанса”. Личная биография художника-мыслителя и революция, мировая война и крушение морали, кризис гуманизма и подмена мыслящего коллективизма безликим Легионом — все это, по И., взаимосвязанные стороны единой и целостной “органич. культуры”; составляющие вселенского культурно-истор. процесса; ценностно-смысловые компоненты мирового бытия. Однако ценностно-смысловое, культурное единство мира, в понимании И., не гармонично и благостно: оно изначально трагедийно; в нем созидание сопровождается разрушением, творч. обретения — невосполнимыми утратами, разум — безумием, Космос — Хаосом, панантропизм — трансгуманизмом. И. представляет строение мира как коллизию столкновения и пересечения несовместимых тенденций и ориентаций — своего рода “вертикали” и “горизонтали”: культурного роста и духовного возвышения, мистич. лестницы, соединяющей человека с Богом, и “всечеловечества”,

Лит.: Бахтин М.М. Из лекций по истории рус. литературы. Вячеслав Иванов // Бахтин М.М. Эстетика словесного творчества. М., 1979; Аверинцев С.С. Поэзия Вячеслава Иванова // ВЛ. 1975, № 8; Он же. Системность символов в поэзии Вячеслава Иванова// Контекст. 1989. М., 1989; Богданов В.А. Самокритика символизма (из истории проблемы соотношения идеи и образа) // Контекст-1984. М., 1986; Стахорский С.В. Вячеслав Иванов и русская театральная культура начала XX века. М., 1991; Иванова Л.В. Воспоминания: Книга об отце. М., 1992; Бердяев Н.А. Очарование отраженных культур: О Вяч. Иванове // Бердяев Н. Философия творчества, культуры и искусства. Т. 2. М., 1994; Альтман М.С. Разговоры с Вячеславом Ивановым. СПб., 1995.

Соч.: Соч. Т. 1—5. СПб., 1911—16; История рус. обществ. мысли. Индивидуализм и мещанство в рус. литре и жизни XIX века. Т. 1—2. СПб., 1907; О смысле жизни: Ф. Сологуб, Л. Андреев, Л. Шестов. СПб., 1908; Что такое “махаевщина”? К вопросу об интеллигенции. СПб., 1908; Год революции: Статьи 1917 года. Пг., 1918; А. Блок, А. Белый. Пг., 1919; А.И. Герцен. 1870-1920. Пг., 1920; Что такое интеллигенция. Берлин, 1920; Писательские судьбы. Нью-Йорк, 1951; Рус. лит-ра XX века (1890-1915). Пг., 1920; Заветное. О культурной традиции. Ст. 1912—13 гг. Пг., 1922; Книга о Белинском. Пг., 1923; Перед грозой. 1916-1917. Пг., 1923; М.Е. Салтыков-Щедрин. Ч. 1. М., 1930.

ИВАСК Юрий Павлович (1910-1986) - поэт, критик, историк лит-ры, философ-эссеист. Окончил рус. гимназию в Таллинне, в 1932 — юрид. ф-т Тартуского ун-та. С 1929 начал публиковать стихи и литературно-критич. статьи (иногда под псевдонимами Б. Афанасьевский, Г. Исеако, А.Б.). В 1944 И. ушел вслед за отступавшими немцами в Германию, был в лагере для перемещенных лиц, работал помощником санитара. В 1946-49 изучал славистику и философию в Гамбурге. В 1949 переехал в США. В 1954 в Гарвард. ун-те за работу “Вяземский как лит. критик” ему присуждена ученая степень д-ра славян, филологии. Преподавал в Канзас., Вашингтон., Вандербилт. ун-тах, в 1969 получил звание проф. и кафедру рус. литературы в Массачусет. ун-те (Амхерст), в 1977 вышел в отставку. Автор сб. стихов “Северный берег” (1938), “Царская осень: 2-я кн. стихов” (1953), “Хвала” (1967), “Золушка” (1970), “2х2=4: Стихи, 1926-1939” (1982), “Завоевание Мексики: сказ раешника” (1984), “Повесть в стихах” (1984), “Я — мещанин” (1986); незаконченного романа (иногда называемого повестью) “Если бы не было революции” — историко-фантастич. произведения, построенного на допущении вероятности смерти Николая II еще цесаревичем (императором стал бы его брат Георгий Александрович, сумевший предотвратить обе революции и привести страну к процветанию); эссе “Похвала Российской поэзии” — с 11 в. до Державина и от Жуковского, Батюшкова — до символистов. Составитель антологии рус. поэзии за рубежом “На Западе” (1953). Подготовил издание соч. Федотова (1952), Розанова (1956), автор статей о Бунине, Цветаевой, Мандельштаме, кн. “Константин Леонтьев” (1974), во время работы над к-рой совершил поездку на Афон. В 1983 стихотворение И. “Приветствие православного” (в польском журнале “Культура”, Париж) произвело глубокое впечатление на папу Иоанна Павла II, пригласившего И. на аудиенцию.

Гл. произведение И. — автобиогр. поэма (или цикл фрагментов стихотворного романа) — “Играющий человек”. Ее жанр И. определил как “гимн благодарения”. Это цикл стихотворений на многие темы, концентрированный на основополагающей теме поэзии, ее связях с жизнью, религией. Богом и игрой. Название поэмы навеяно одноименной книгой голл. культуролога Хейзинги “Homo Ludens”.

ИГРА — вид непродуктивной деятельности, мотив к-рой заключается не в результатах, а в самом процессе. Уже у Платона можно отыскать отдельные суждения об игровом космосе. Эстетич. “состояние И.” отмечено Кантом. Шиллер представил относительно развернутую теорию искусства как И. Он предвосхитил интуиции 20 в., что именно играющий человек обнаруживает свою сущность. Многие европ. философы и культурологи усматривают источник культуры в способности человека к игровой деятельности. И. в этом смысле оказывается предпосылкой происхождения культуры (Гадамер, Е. Финк, Хейзинга). В частности, Гадамер анализировал историю и культуру как своеобр. И. в стихии языка: внутри нее человек оказывается в радикально иной роли, нежели та, к-рую он способен нафантазировать.

Хейзинга в книге “Homo Ludens” (1938) отмечал, что многие животные любят играть. По его мнению, если проанализировать человеч. деятельность до самых пределов нашего сознания, она покажется не более чем И. Поэтому он считает, что человеч. культура возникает и развертывается в игре, носит игровой характер. И. — не биол. функция, а явление культуры, к-рое анализируется на языке культурологич. мышления. И. старше культуры. Понятие культуры, как правило, сопряжено с человеч. сооб-вом. Человеч. цивилизация не добавила никакого существ, признака к общему понятию И. Важнейшие виды первонач. деятельности человеч. об-ва переплетаются с игрой. Человечество все снова и снова творит миф рядом с миром второй природы, измышленный мир. В мифе и культе рождаются движущие силы культурной жизни.

Хейзинга отмечает, что архаич. об-во играет так, как играет ребенок или играют животные. Мало-помалу внутрь И. проникает значение священного акта. Говоря о сакральной деятельности народов, нельзя упускать из виду феномен И. Когда Хейзинга говорит об игровом элементе культуры, он вовсе не подразумевает, что И. занимают важное место среди других форм жизнедеятельности культуры. Не имеется в виду и то, что культура происходит из И. в рез-те эволюции. Не следует понимать концепцию Хейзинги в том смысле, что первонач. И. преобразовалась в нечто, И. уже не являющееся, и только теперь может быть названа культурой.

Вопр. психологии. 1966. № 6; Эльконин Д.Б. Психология игры. М., 1978; Берлянд И.Е. Игра как феномен сознания. Кемерово, 1992; Лагунов В.Н. Игры преследования и введение в теорию игр. Тверь, 1993; Хейзинга Й. Homo Ludens; В тени завтрашнего дня. М., 1992; Huizinga J. Homo Ludens. Haarlem, 1938.

ИДЕАЛЬНЫЙ ТИП — упрощенная схематич. концептуализация социальных феноменов (социальных связей, процессов, институтов, групп и т.д.), применяемая в качестве инструмента научного исследования в социальных науках. Термин “И.т.” впервые был использован нем. правоведом Г. Еллинеком, но подробную разработку это понятие получило в работах М. Вебера. Впервые Вебер обратился к этому понятию в работе “Объективность” социально-научного и социально-политического познания” (1904).

Полемизируя со сторонниками дедуктивизма и натурализма в социальных науках, Вебер утверждал, что в науках о культуре, в силу специфики их объекта изучения (а именно, осмысленности человеч. культурной деятельности), понятия не могут быть целью научного исследования и не являются отражением эмпирич. реальности, но могут быть лишь средством ее упорядочения. Понятия “наук о культуре” (экономики, социологии, истории и т.д.) неизбежно имеют идеально-типич. характер; вопрос лишь в том, насколько ученый осознает статус и специфику применяемых им понятий и насколько корректно он ими пользуется. И.т. представляет собой особый случай “формообразования понятий, к-рое свойственно наукам о культуре и в известном смысле им необходимо” (Вебер М. Избр. произведения. М., 1990. С. 388).

От родовых понятий, пользующихся генерализирующим методом естеств. наук, идеально-типич. понятия наук о культуре отличаются способом образования: они не выводятся из эмпирич. реальности путем генерализации, а представляют собой мысленные конструкты, дающие “идеальную картину” явлений и процессов. “Речь идет о конструировании связей, к-рые представляются нашей фантазии достаточно мотивированными, следовательно, “объективно возможными” (Там же. С. 391). И.т. конструируются исходя из специфич. иссле-доват. интересов и являются упрощениями действительности; они создаются посредством выделения значимых для исследования черт эмпирич. действительности и совмещения их в единый, логически непротиворечивый идеальный мысленный образ. “Этот мысленный образ сочетает опр. связи и процессы истор. жизни в некий лишенный внутр. противоречий космос мысленных связей. По своему содержанию данная конструкция носит характер утопии... [Она] создается посредством одностороннего усиления одной или нескольких т.зр. и соединения множества диффузно и дискретно существующих единичных явлений..., к-рые соответствуют тем односторонне вычлененным т.зр. и складываются в единый мысленный образ” (Там же. С. 389-390). Единств, принципом отбора элементов и связей при построении И.т. является то, чтобы они были “значимыми в своем своеобразии” и соответствовали особому научному интересу исследователя. Единств, требование к идеально-типич. конструкции — правильность ее построения, то есть ее внутр. логич. непротиворечивость. Соответственно, И.т. отличается от статистич. “среднего значения”, выведенного из эмпирич. действительности, и может сколь угодно отклоняться от эмпирич. реальности: чем более специфич. связи между истор. явлениями интересуют исследователя, тем более велико может быть это отклонение. В реальности И.т. может вовсе эмпирически не обнаруживаться. Отличается И.т. и от гипотезы, хотя может использоваться для построения гипотез. Кроме того, идеально-типич. конструкции идеальны “в чисто логическом смысле” и не могут служить в качестве этич., полит., социальных и т.п. идеалов; в отличие от оценочных суждений, они “совершенно индифферентны”.

При изучении одной и той же истор. реальности может быть сконструировано сколь угодно много И.т.. “... так же, как существуют разл. “т.зр.”, с к-рых мы можем рассматривать явления культуры в качестве значимых для нас, можно руководствоваться и самыми разл. принципами отбора связей, к-рые надлежит использовать для создания идеального типа опр. культуры... Все они являют собой не что иное, как попытку внести порядок на данном уровне нашего знания и имеющихся в нашем распоряжении понятийных образований в хаос тех фактов, к-рые мы включили в круг наших интересов” (Там же. С. 391, 406).

С т.зр. Вебера, идеально-типич. понятия и конструкты составляют фундамент методологии наук о культуре. Они задают направление формирования гипотез и служат “средством для вынесения правильного суждения о каузальном сведении элементов действительности” (Там же. С. 389). Сопоставление эмпирич. действительности с И.т. позволяет определить ценность (“культурное значение”) тех или иных истор. явлений и уста-

Использование методологии И.т. позволяет в опр. мере снять проблему истор. обусловленности знания и обеспечить свободу науки от ценностных суждений. Нет однозначного содержания истории и культуры, каждая эпоха привносит в него свое значение: “в науках о человеч. культуре образование понятий зависит от места, к-рое занимает в данной культуре рассматриваемая проблема, а оно может меняться вместе с содержанием самой культуры” (Там же.С. 407). В этом смысле И.т. всегда представляет собой “интерес эпохи”, выраженный в виде теор. конструкции. “В области эмпирич. социальных наук о культуре возможность осмысленного познания того, что существенно для нас в потоке событий, связана... с постоянным использованием специфич. в своей особенности точек зрения, соотносящихся в конечном итоге с идеями ценностей... “Объективность” познания в области социальных наук характеризуется тем, что эмпирически данное всегда соотносится с ценностными идеями, только и создающими познават. ценность указанных наук, позволяющими понять значимость этого познания...” (Там же. С. 413). Четкое формулирование идеально-типич. конструкций, с к-рыми соотносится в исследовании эмпирич. действительность (“отнесение к ценности”), оберегает науку от привнесения в нее ценностных суждений.

Лит.: Burger Т. Мах Weber's Theory of Concept Formation: History, Laws, and Ideal Types. Durham, 1976; Cohen P.S. Models // The British Journal of Sociology. 1966. V. 17. № 1; McClelland P. Causal Explanation and Model Building in History, Economics, and the New Economic History. Ithaca; L., 1975.

ИДЕНТИЧНОСТЬ — психологическое представление человека о своем Я, характеризующееся субъективным чувством своей индивидуальной самотождественности и целостности; отождествление человеком самого себя (частично осознаваемое, частично неосознаваемое) с теми или иными типологич. категориями (социальным статусом, полом, возрастом, ролью, образцом, нормой, группой, культурой и т.п.). В социальных науках различаются социальная И. (отождествление себя с социальной позицией, или статусом), культурная И. (отождествление себя с культурной традицией), этнич. И. (отождествление себя с опр. этнич. группой), групповая И. (отождествление себя с той или иной общностью, или группой). Используется также термин “психосоциальная И.”, интегрирующий разл. аспекты индивидуальной самоидентификации. И. приобретается человеком в ходе индивидуального развития и является рез-том психол. процессов социализации, идентификации, личностной интеграции и т.п. По мере усвоения индивидом социокультурных образцов, норм, ценностей, принятия и усвоения разл. ролей во взаимодействиях с другими людьми его самоидентификации изменяются, и более или менее окончательно его И. скла-

дывается к концу юношеского возраста. Различаются позитивные и негативные И. (Э. Эриксон). Закреплению негативной И. (“преступник”, “сумасшедший” и т.д.) индивида может способствовать практика “навешивания ярлыков”, специальное или групповое давление (Эриксон, Р. Лэйнг, Т. Сас, Э. Гоффман и др.). Возможна утрата индивидом И., связанная либо с возрастными психол. кризисами, либо с быстрыми изменениями в социокультурной среде. Утрата И. проявляется в таких явлениях, как отчуждение, деперсонализация, аномия, маргинализация, психич. патологии, ролевые конфликты, девиантное поведение и др. Кризисы И. в индивидуальной жизни, связанные с возрастными кризисами (напр., кризисом переходного возраста), в опр. мере универсальны. В период быстрых изменений в социокультурной системе кризис И. может принимать массовый характер, что может иметь и негативные, и позитивные последствия (обеспечение возможности закрепления техн. новшеств, новых традиций, социальных ролей, норм, образцов, структурных изменений,адаптации индивидов к изменениям и т.п.). Вместе с тем механизм И. является необходимым условием преемственности социальной структуры и культурной традиции. Многие совр. авторы отдают предпочтение термину “идентификация”, критикуя статичность термина “И.”. Идентификация охватывает динамич., процессуальные аспекты формирования И. Понятие “идентификации” было введено 3. Фрейдом и активно использовалось неофрейдистами (А. Фрейд, Д. Раппопорт). В психоаналитич. традиции идентификация трактуется как центр, механизм, обеспечивающий способность Я к саморазвитию. Понятие “идентификации” широко используется в социологии и социальной психологии (Ч. Кули, Дж.Г. Мид, Парсонс и др.); здесь идентификация рассматривается как важнейший механизм социализации, состоящий в принятии индивидом социальных ролей, усвоении социокультурных образцов и моделей поведения.

ИДЕНТИЧНОСТЬ психосоциальная — совокупность базовых психол., социально-истор. и экзистенциальных характеристик личности в неопсихоаналитич. концепции Э.Г. Эриксона. Под И.п. личности Эриксон понимает субъективное чувство и одновременно объективно наблюдаемое качество самотождественности и целостности индивидуального Я, сопряженное с верой индивида в тождественность и целостность того или иного разделяемого с другими образа мира и человека. Являясь жизненным стержнем личности и гл. индикатором ее психосоциального равновесия, И.п. означает:

И.п имеет, т.о., несколько аспектов, выступая как констатация непрерывности самосознания на фоне меняющихся объектов восприятия и опыта (эго-идентич-ность); как норма индивидуального психич. развития и душевного здоровья (личностная идентичность); как признак принадлежности индивидуального бытия, входящего в нек-рую социальную общность (групповую или коллективную идентичность) опр. сегменту истории (психоистор. идентичность); наконец, как свидетельство обретения экзистенциальной устойчивости перед лицом небытия (экзистенциальная идентичность). Общим элементом этих разновидностей И.п. и гл. принципом их формирования в онтогенезе выступает соотношение психол. и социальных параметров бытия, принимаемое как соответствие либо расхождение духовного содержания истор. времени, реализованного в пределах группы, общности или целой эпохи, и внутр. запросов развивающейся личности, включая ее бессознат. мотивации и потребности.

Личностная И.п. — это просто знание того, “кто я есть”, почти неосознанное ощущение факта собственного конкр. бытия. Именно это ощущение подразумевал Джеймс, описывая те редкие состояния напряжения и восторга, когда внутр. голос констатирует: “Вот мое подлинное Я!” В такие минуты человек стремится удержать только что обретенное Я в его неизменном виде и в то же время понимает невозможность добиться этого. В нем растет внутр. уверенность, что достигнута желанная гармония с внешним миром, к-рая, однако, никак не подтверждается извне. Именно отсутствие гарантий созвучности Я и мира побуждает человека к действию и страданию. Этот процесс переживания личностной И. включает рефлексию и наблюдение. Индивид судит о себе, руководствуясь способом суждения о нем значимых других и социально одобренной системой ценностей, и одновременно сопоставляет этот внешний способ суждения со своими собств. критериями оценки и характером мировосприятия. Благодаря такому непрерывному сравнению возникает (или не возникает) тождество личностной и групповой (социальной) идентичности как признак полноценной, дееспособной, социально адаптированной личности, принимающей об-во (группу, истор. эпоху) в той мере, в какой общество принимает эту личность.

рывность саморепрезентации, отличную от представления объектов. Сохраняя временную и пространственную целостность Я — как субъекта сознания и самосознания — в контексте постоянно меняющихся состояний этого Я и содержаний его сознания, Эго приобретает свойство идентичности; оно демонстрирует тождественность, неизменность и непрерывность действия механизмов, синтезирующих элементы психич. опыта человека. Благодаря самоидентичности этих механизмов становится возможной связь устойчивого и изменчивого, непрерывного и дискретного в процессе перцепции и самосознания. Вместе с тем, сами принципы эго-синтеза, т.е. характер организации индивидуального опыта, тождественны в пределах социальной общности, к к-рой принадлежит индивид. Поэтому эго-идентичность соответствует наличному, но требующему постоянного подтверждения чувству реальности Я внутри социальной реальности.

В русле общей социокультурной переориентации послевоенного фрейдизма Эриксон акцентирует ведущую роль И.п. в обретении индивидом психосоциального равновесия и тождества бытия. В содержание социальной И. включаются особенности культуры, этнич. характеристики группы, ее обычаи, религия, нравственные императивы, специфика материально-экон. деятельности, объединенные понятием осн., присущих группе (общности, эпохе) способов организации опыта. Именно этот “резервуар коллективной целостности”, из к-рого индивид черпает свои социальные роли, определяет содержание его социализации и поэтапное формирование личности. И.п. — это не столько качество или состояние, сколько непрерывный процесс приобретения все новых психосоциальных характеристик, каждая из к-рых становится ключевой на опр. этапе жизненного цикла, внося свой вклад в оформление личностного тождества. Формирование ингридиентов И.п. в онтогенезе происходит благодаря идентификации со значимыми другими, круг к-рых расширяется по мере взросления индивида. Характер общения со значимыми другими служит также критерием для выделения стадий жизненного цикла, последовательность и структура к-рых рассматриваются в концепции Эриксона как универсальные — в противовес декларируемой истор. и культурной специфике их содержания. На каждой из восьми ступеней доминирующее значение приобретает одна из двух психосоциальных характеристик — социально одобренная или негативная, вследствие чего формирование И.п. протекает в виде сменяющих друг друга нормативных психосоциальных кризисов. Содержание первого кризиса отражает дилемму базового доверия/недоверия к миру как краеугольного камня жизнеспособности человека. Последующие приобретения личности выражаются в способности к свободному волеизъявлению, инициативности, желании учиться и работать, навыках интимного общения, склонности к творчеству, чувстве созидательности, умении подводить итоги на склоне лет. Кульминацией становления И.п. является юность. В это время происходит реинтеграция детского психол., сексуального и социального опыта, возникает качественно иная, постоянно эволюционирующая личностная целостность, в к-рой сплавлены воедино неповторимые задатки личности, наиболее важные ее идентификации, усвоенные социальные роли, приобретенные знания, ценности и характер отношения к миру. Альтернатива психосоциального тождества личности — патологич. состояние “диффузии И.”, чреватое регрессами к неразрешенным кризисам раннего детства и требующее вмешательства психотерапевта.

В период юношеского кризиса И.п., когда человек получает уникальную возможность обрести свое подлинное Я либо утратить его навсегда, становление И.п., бессознательное в своих мотивационных истоках, приобретает более или менее осознанный характер. Особенно глубоко переживают этот процесс незаурядные, творч. и харизматич. натуры, к-рым суждено оставить след в душах современников и потомков. Юность — это своеобразный перекресток психологии и истории, когда отд. индивид и вступающее в жизнь поколение ближе всего соприкасаются с эпохой, в к-рой им предстоит жить и действовать. Поэтому в юности психосоциальное тождество ощущается прежде всего как приобщение к истор. И.п., определяющей господствующий тип личности и способ мировосприятия конкр. эпохи. В истор. И.п. отражается чувство органич. принадлежности индивидуального бытия тому или иному “истор. моменту” с характерными для него межличлостными психосоциальными связями. Во время психосоциального моратория — своеобр. периода отсрочки взрослой жизни, к-рую об-во предоставляет молодежи для ее ролевых и идеол. поисков, новое поколение либо принимает наличное духовное содержание эпохи, либо, если это содержание себя исчерпало, вступает с ним в противоречие, переживаемое субъективно как затянувшийся, болезненный кризис личностной идентичности. Выдающиеся личности разрешают этот кризис, трансформируя социально-историческую идентичность своих современников, обогащая ее новыми худож. идеями, религ. откровениями и научными истинами.

Т.о., снимая экзистенциальное напряжение, социально принятые нормы бытия одновременно приобретают статус эксклюзивных, порождая т.н. “псевдовидовой” тип обществ, сознания. Отстаивая право на экзистенциальную идентичность, человеч. общности стремятся утвердить приоритет своей культуры, религии, экон. и социальной структуры, третируя прочие формы коллективной жизни как неподлинные. В эпоху ядерного оружия противостояние псевдо-видов грозит полным уничтожением вида homo sapiens. Альтернативой псевдо-видового мышления служит истор. тенденция к созданию все более широких социальных И., в рамках к-рых утрачивают свое значение привычные расовые, ре-лиг., культурные и экон. барьеры, разделяющие людей. Ярким проявлением этой тенденции Эриксон считает общественно-полит, деятельность Ганди. С этой т.зр., степень инклюзивности групповой идентичности становится социально-психол. критерием истор. прогресса, к-рый обращен в сторону единой общечеловеч. идентичности. Материальной основой психол. сближения человеч. общностей выступает совр. НТР, приближающая технол. супер-идентичность будущего.

Лит.: Эриксон Э.Г. Идентичность: юность и кризис. М., 1996; Hartmann H. Ego Psychology and the Problem of Adaptation // Organization and Pathology of Thought. N.Y., 1951; Erikson E.H. Identity and the Life Cycle. N.Y., 1959; 1968.

ИКОНОЛОГИЧЕСКОЕ МЫШЛЕНИЕ как система и диалог семиотич. систем. Религ. мышление часто описывается как мифол., дологич., примитивное, архаич. и т.п., т.е. отождествляется с известной стадией или известной формой мышления вообще. Изучая историю религии, можно заметить, что характер религ. мышления менялся и модель самосознания мировой религии существенно отличается от модели самосознания рели-гаи, сложившейся в дофилос. (доосевое) время. В рез-те исследователь оказывается перед альтернативой: либо отрицать тождество религии и мифологии, либо расценивать буддизм, христианство и ислам как явления, по сути дела порывающие с религией.

Выбор будет сильно облегчен, если отсутствие тождества не рассматривать как отсутствие связи. Тенденция к сохранению мифопоэтич. мышления действует в сфере религии сильнее, чем в “профанич.” (светской) сфере. В процессе производства или в борьбе за власть мир выступает перед человеком как совокупность отд. предметов, к-рые надо рассортировать и нужные — присвоить. В ходе обряда и медитации, напротив, мир выступает как целое, в ритм к-рого надо войти, восстанавливая (в ритуальном танце, в йогич. упражнениях и т.п.) ритм своей собств. внутр. жизни; и ритм целого здесь существеннее, чем точное описание отд. “предметов”. Эти “предметы” (напр., жест в ритуальном танце) лишены самостоят, значения вне контекста; их нельзя съесть, как яблоко, не думая о яблоне; они условны и в нек-рых обстоятельствах (напр., в экстазе) могут быть совершенно отброшены; их легко заменить другими знаками, сохраняя общую ритмич. фигуру.

Однако крайние, парадоксальные формы всегда остаются исключениями. Ранний буддизм — одно из таких исключений. В развитии христианства мифопоэтич. подсистема в общей знаковой системе религии ни разу не достигала нулевого значения. Проекты полной демифологизации, популярные среди известной части христ. интеллигенции, встречают возражения крупных мыслителей (Бердяев, Ясперс). Противники демифологизации считают, что самое главное в христианстве может быть высказано только языком мифа (или подобия, аналога, эквивалента мифа); что известная знаковая система, с самого начала сложившаяся в истории христианства, органична для обозначенного и не может быть произвольно заменена другой.

Та или другая организация этого диалога характерна (и, по-видимому, необходима) для всех мировых религий. Они упорно вырабатывают правила диалога и хранят их как свою величайшую святыню. Видимые исключения могут быть поняты и объяснены как неразвитость (напр., в ранних формах мировых религий, особенно в раннем исламе), или редукция какой-то подсистемы. Напр., в структуре мышления афрохрист. сект происходит редукция понятийно-точного начала; в раннем буддизме, напротив, редуцировано мифопоэтич. мышление индуизма. Реплики мифопоэтич. мышления заменены паузами (благородное молчание) или знаками паузы (нирвана, пустота).

Мышление “великой традиции” мировых религий иконологично (а не мифологично), потому что не смешивает чувственного подобия с тем, что оно воплощает. Его символ — икона, а не идол. В качестве икон, в качестве символов Единого признаются на равном уровне (равночестно) нек-рые (иногда любые) отвлеченные понятия и нек-рые (иногда любые) чувственные образы, язык науки и язык искусства. Оба берутся не как независимые, параллельные явления, а как ипостаси нового, высшего языка, со своей особой ипостасной грамматикой, в к-рой[здесь шрифт Symbol yankos@dol.ru =>] А № А = В=С...= Ґ (слово не равно себе и равно другому и в своем тождестве другому воплощает Единое).

По крайней мере не доказано, что наилучшие этич. системы должны строиться наподобие математических, путем непротиворечивых сочетаний однозначных терминов. Ипостасность И.м. дает в этой области важное преимущество — возможность сочетать отвлеченные рассуждения и правила с чувственно-наглядным образом, воплощающим “дух”, целостность учения. Религ. системы поведения всегда окрашены обаянием личности “законодателя”. Они мотивированы не только логически, но и эмоционально, впитываются и усваиваются и разумом, и чувством. Это не ряд теорем, выведенных из тех или других постулатов, и не ряд прецедентов, постановлений и т.п., основанных на тех или иных случаях, а кристаллизация опыта личности, непосредственно как личность осознавшей требования обществ. жизни как свои собственные и высказавшей общественное как личное, в неповторимой индивидуальной форме. Это не только этика, а эстетика поведения. Система заповедей может быть не совсем логичной, но она непременно подчинена единому ритму, она поэтически организована. В христианстве и нек-рых течениях вост. религий худож. идеал поведения (в простейшем случае — образ Будды, Кришны, Христа) стоит на первом месте как воплощение духа заповедей, а “буква” заповедей играет второстепенную роль, на уровне критич. статьи, поясняющей и разлагающей на элементы истинный только в целом контекст драмы.

Архаич. формы мудрости были несовершенной записью глубокого и важного для человеческого опыта — коллективного опыта многих тысячелетий. Мировые религии только последняя редакция этого опыта: корни его восходят к палеолиту. Возможно, на ранних ступенях развития следует говорить о религиозной (по своим тенденциям) традиции, а не о религии в точном смысле слова, и, вероятно, в будущем совр. организованные религии тоже исчезнут, уступят место чему-то новому. Но какие-то элементы традиции не могут не сохраниться. Поэтому исследование архаич. знаковых систем — актуальная задача совр. науки.

Истоки метода, — во всяком случае терминологические, — всецело идеалистичны, отвлечены от худож. конкретики, существуют в виде нормативных прописей, графич. или даже чисто словесных схем, поскольку И. назывались (начиная с одноименной книги Ч. Рипа в Риме, 1593) спец. руководства для художников, поясняющие, как надлежит изображать те или иные мифол. сюжеты, выражать те или иные отвлеченные концепции с помощью эмблем. К нач. 20 в., на фоне неудовлетворенности отвлеченной описательностью чистой иконографии, стремления дополнить ее данными археологии, этнографии, социальной и индивидуальной психологии и социологии, — нормативно-пед. смысл слова И. отступает перед исследовательским (в этом, новом смысле эпитет “иконологический” впервые появляется в тексте Варбурга в 1907). Изучение символики начинает все активнее сопрягаться с непосредств. истор. данностью феномена культуры.

Школы Варбурга и Панофского составляют два гл. направления в Эволюции И. как особого раздела науки о визуальных искусствах. В обоих направлениях исходной точкой для размышлений была проблема “возрождения античности” на рубеже Нового времени, проблема многосложных судеб греко-рим. худож. традиции. При этом в методе Варбурга преобладало “дионисийское”, антипросветительское, ницшеанское начало, в методе Панофского — более “аполлоническая”, неопросветительская линия (на к-рую особое влияние оказала философия символич. форм Кассирера). Именно благодаря И. века ренессансной, раннесовр. рецепции античности впервые с такой полнотой были осознаны как поле плодотворнейшего сосуществования и взаимодействия разл., антично-языческих и ср.-веково-христианских слоев культуры; прежде этот тонкий диалогизм чаще всего игнорировался, представая в виде однозначного перехода от теоцентрич. ср.-вековья к “неоязыч.” и антропоцентричному Новому времени. Сформировавшаяся внутри И. концепция “скрытого символизма” (сочетающего натуралистич. правдоподобие с умозрит. иносказанием) позволила проследить антично-ср.-век. диалоги с детальной наглядностью.

К концу века И., по-прежнему остающаяся одним из влиятельнейших направлений искусствоведения, оказывается на распутье. Усилиями ученых, непосредственно работающих в ее русле (Гомбрих и др.), она активно обновляет и обогащает свою методику, стремясь укрепить те потенции понимания истор. диалогизма культур, к-рые были заложены в ней с самого начала.

Лит.: Либман М.Я. Иконология // Совр. искусствознание за рубежом. М., 1964; Соколов М. Границы иконологии и проблема единства искусствоведческого метода: (К спорам вокруг теории Э. Панофского) // Совр. искусствознание Запада: О классич. искусстве XIII-XVII вв. М., 1977; Попов Ч. Эстетич. проблемы иконологии. // Сов. искусствознание. Вып. 25. М., 1989; Рубцов Н.Н. Иконология: История, теория, практика. М., 1990; Соколов М.Н. Природа Торжествующая: Иконология быт. образов Возрождения и барокко. М., 1993; Huber E.W. Ikonologie: Zur anthropologischen Fundierung einer kunstwissenschaftlichen Methode. Mittenwald; Munch., 1978; Mitchell W.J.T. Iconology: Image, Text, Ideology. Chi.; L., 1986.

ИЛЛИЧ (Illich) Иван (р. 1926) — социолог культуры, популярный на Западе мыслитель леворадикальной ориентации, руководитель междунар. науч. семинара по выработке “институциональных альтернатив технологич. об-ву”, основатель находящегося в Мексике Центра межкультурной документации (Center for interkultural Dokumentation).

Доминанта концепции культуры И., внесшего на протяжении 70—80-х гг. заметный вклад в теорию массовой культуры, — анализ причин и механизмов глубинных сдвигов в системе зап. культуры, ведущих к существованию деформации и субъекта, и объекта культуры; способа ее производства и потребления. Причиной все большего крена совр. культуры в сторону “персоноцентризма, постепенного превращения настроения иллюзорного самоупоения в типичное состояние индивидуума, И. считает целенаправленное отчуждение психики человека, организуемое и поддерживаемое всем комплексом социальных институтов. Тотальный контроль за умонастроением индивидуума путем внушения ему искусственных потребностей осуществляется не только во время приема им “допингов” массовой культуры. В совр. зап. об-ве, превратившемся в “единую гигантскую изнурительную систему снабжения услугами”, утрата автономии личности — результат длит. процесса “институционализации ценностей”, т.е. превращения их в орудия формирования потребит, навыков. Чрезмерная зависимость индивидуума от промышленных товаров и услуг, предоставляемых ему “об-вом потребления”, делает его пленником “пожирающего время ускорения, оглупляющего образования, несущей болезнь медицины. Внушение индивидууму стандартизированных ценностей в качестве личных превращает культуру из средства саморазвития личности в орудие косвенного социального контроля за ней. Особую роль в этом процессе, по мнению И., играют два фактора: модернизация понятия “бедности”, превращающейся в хронич. состояние унизит, отсутствия к.-л. благ, принципиально ненасытимое в силу непрестанной изощренной стимуляции формирования все новых и новых псевдонужд, и санкционирование потребностей ориентации индивидуума профессиональным авторитетом “специалистов” (врачей, педагогов, работников системы социального обеспечения и пр.). Они, подобно судьям и священникам в эпоху классич. культуры, вольны разрешать иметь те или иные потребности. Находящиеся на содержании у государства и монополий “новые специалисты” стали своего рода “высшим жречеством” об-ва потребления, когда “врачи превратились в биократов, педагоги в гносеократов, могильщики в танатократов”. По мнению И., основой тиранич. власти “новых специалистов” над внутренним миром личности является трансформация ее духовных нужд в требование удобств, представление, что все проблемы чело-веч. жизни могут быть разрешены путем покупки тех или иных профессиональных услуг. Претендуя на профессиональную, полит, и финансовую монополию над “социальным воображением”, новая “технократия услуг” формирует стандарты ценностей, определяя границы возможного и невозможного. Именно поэтому она становится ключевым моментом “нового истеблишмента”, зиждущегося на профессиональной легитимации потребит, патологии личности. Рост социально-культурной значимости образования в об-ве потребления наглядно иллюстрируется не только тем, что ему посвящается все большее число лет в жизни индивидуума, но и тем, что оно, становясь все более кастово дифференцированным, жестко предопределяет последующий социальный статус человека, диапазон его социально-экон. привилегий. В атмосфере “постпрофессионального этоса” система здравоохранения превращается в “космополитич. мед. цивилизацию”. Опираясь на господствующую в об-ве потребления корыстно-эгоцентрич., гедонистич. направленность, профессиональная мед. технократия успешно навязывает индивидууму свои платные услуги, обещая “уничтожить боль, отменить старость, победить смерть”, вытесняя тем самым постижение смысла страдания. Так, мед. технократия, выступая от лица судьбы, присваивает себе право решающего голоса в наиболее кардинальных вопросах жизнедеятельности человека, отнимает у него право выбора, парализует проявление совести и достоинства. Обширность социально-психологич.и социально-экон. явлений, связанных с “медикализацией” совр. культуры — от сращения мед. ортодоксальности с полит, благонадежностью, превращения диагноза и лечения в средства дополнительного социального контроля до безудержной экспансии фармацевтич. индустрии — делает ее, по мнению И., одним из далеко идущих следствий прихода эпохи “новых специалистов”, также называемой им “эрой обессиливающих профессий”.

ИЛЬИН Иван Александрович (1883-1954) — религ. философ, правовед, занимающий видное место в рус. культурном ренессансе перв. пол. 20 в. Окончил в 1909 юрид. ф-т Моск. ун-та, получив фундаментальную подготовку под руководством выдающегося философа-правоведа П.И.Новгородцева. Преподавал право и историю философии права в Моск. ун-те. В 1918 защитил дис. “Философия Гегеля как учение о конкретности Бога и человека”, получив при этом сразу две степени магистра и д-ра гос. наук. С 1922 начинается новый этап в жизни и творчестве И.: вместе с большой группой ученых, философов и литераторов он был выслан за рубеж и до конца жизни жил в эмиграции. Большую часть своих произведений И. писал на рус. языке, мечтая о том, что его труды станут известны и популярны в России. И. внес значит, вклад в различные области науки и философии, но центр, темами всех его филос. трудов оставались проблемы духовной культуры, нравственности, религиозности человека.

именно не человеч. тело во всех его состояниях и проявлениях как таковых, а человеч. душевно-духовный мир. Никакое внешнее действие человека, взятое отдельно от породившего его душевно-духовного состояния, не может быть ни добрым, ни злым. Любой внешний поступок может быть только проявлением, обнаружением внутр. добра или зла. Добро и зло И. определяет через наличность или отсутствие двух сочетающихся признаков — любви и одухотворения; добро он понимает как “одухотворенную любовь”, а зло как “противодуховную вражду”. Добро раскрывается им при помощи понятий любви, духовности, совершенства. Поскольку для И. объективное совершенство — Бог, человек духовен лишь тогда, когда он добровольно и активно стремится к Богу, и при этом подходит к жизни с меркой божественности: истинности, красоты, правоты. Он определяет добро как свободную, осознанную, одухотворенную и любовную направленность человека к Богу, “живое тождество”. Зло есть антипод добра и заключается в отвращенности от Божественного.

Лит.: Полторацкий Н.П. И.А. Ильин: Жизнь, труды, мировоззрение. Teneflay, 1989; Он же. И.А. Ильин и полемика вокруг его идей о сопротивлении злу силой. Лондон, 1975; Смирнов И. Духовный подвиг И. Ильина // Журнал Московской Патриархии. 1993. № 3; Социальная философия Ивана Ильина. Ч. 1-2. СПб., 1993; Гнатюк О.Л. Русская политическая мысль XX века: Н.И. Кареев, П.Б. Струве, И.А. Ильин. СПб., 1994; Цвык В.А. Проблема борьбы со злом в философии И.А. Ильина. М., 1997.

ной интерпретации превращалась в самоцель, т.к. в жертву ей приносилось содержание (“поедание образом смысла — вот путь развития поэтич. слова”. К “поеданию смысла” примыкает провозглашение неизбежности ломки “старой грамматики и переходу к неграмматич. фразам”. Подобная “ломка” позволяет реализовать подлинную свободу образа, к-рую Шершеневич видел в изолированности образов друг от друга. Т.о., худож. произведение, по разумению гл. теоретика И., должно представлять собой некий “каталог образов”, что и осуществлялось Шершеневичем на практике (“стих — не организм, а толпа образов, из него без ущерба может быть вынут один образ, или вставлено еще десять. Только в том случае, если единицы завершены, сумма прекрасна”.

Во вт. пол. 20-х гг. под влиянием внутр. кризиса и общей тенденции к нивелировке культуры И. прекратил свое существование. При всех крайностях в понимании природы творчества имажинисты подобно другим авангардистским течениям (конструктивизм, ОБЭРИу), обращаясь к внутр. возможностям образа, указывали на возможные пути поиска художникам, ищущим новых способов и средств поэтич. выразительности.

ИНДИВИДУАЛЬНОСТЬ И ТРАДИЦИЯ - один из аспектов культурологич. взаимодействия человека со средой, выражающий противоречивую ориентированность в его деятельности. В качестве субъекта культуры человек может быть характеризован с позиций общего и особенного как личность и как индивидуальность. Понятие “личность” позволяет рассматривать человека как носителя опр. социальных качеств, обществ, ролей, элемента структуры, а его деятельность соотносить с нормативно установленными принципами. Понятие “индивидуальность” обозначает те особенные соматич., психол., мировоззренч. качества, к-рые отличают данного человека от всех других. Индивидуальность личности определяет ее духовный потенциал и теснейшим образом связана со свободой выбора и самоопределением. Природа человека оказывается биполярной: в постоянной “нераздельности и неслиянности” (Г.С. Кнабе) находятся ее внешняя, нормативно ориентированная социальная сторона и свободно определяемая внутренняя. Столь же двойственно ориентированной оказывается и динамика личности: развитие самосознания, социализация и процесс выделения себя из социума. Понятие “личность” оказывается соотнесенным с понятием “традиция”. На ней основан процесс социализации, поскольку он предполагает усвоение индивидом социокультурного опыта и означает наследование, подключение к групповой памяти, укоренение в этом прошлом, дающее ему возможность ориентироваться в мире и обеспечивающее чувство надежности и стабильности. Транслировать можно только стереотипно организованный опыт: нормы, ценности, правила поведения, навыки и т.д., поскольку его усвоение основывается на подражании образцам. Но становление субъекта культуры не исчерпывается кристаллизацией социокультурного опыта, а связано также с осознанием и противопоставлением себя окружающему миру, основанном на развитии самосознания как рефлексии интегральной целостности своего Я. Выделение себя из социальной общности посредством осознания своей индивидуальности ограничивает власть традиции над личностью. Автономность и самостоятельность ведут к поиску регулятивных основ, предполагающих функции целеполагания и выбора в опоре на собств. рациональность. Традиция в этом случае из образца для подражания превращается в объект рефлексии: ее осмысливают, сравнивают, оценивают, а наследие преемника становится предметом интерпретации. Относительность противопоставления всеобщего и особенного в развитии человека как субъекта культуры была хорошо показана в гегелевской теории, где открытие индивидом Я мыслилось как момент в становлении “всеобщего самосознания”, прообразом к-рого мы могли бы назвать культуру.

В синхронистич. аспекте оппозиция индивидуальности—традиционности выступает как предел действия противоположного начала. Об-ву необходимо хранить социальную память, и для этого оно стандартизирует коллективный опыт и насаждает его образцы. В качестве реакции на давление личность, стремясь освободиться от власти традиции, начинает развивать свои собств. формы освоения мира, совершая свободный выбор. Такое поведение вступает в конфликт с нормативно установленными представлениями. Если этот процесс не будет ограничен, он грозит целостности и стабильности об-ва. В целях самосохранения об-во начинает бороться с самоуправством путем стандартизации, ритуализации, усреднения опыта, путем насильств. внедрения стереотипных форм поведения. Разрешение этого противоречия заключается в синтезе, снимающем каждую из выделенных крайностей.

Лит.: Кон И.С. Открытие “Я”. М., 1978; Поршнев Б.Ф. Контрсуггестия и история // История и психология. М., 1971; Шацкий Е. Утопия и традиция. М., 1980; Интегральное исследование индивидуальности: стиль деятельности и общения. Пермь, 1992; Кирнос Д.И. Индивидуальность и творч. мышление. М., 1992; Коло-миец В.П. Становление индивидуальности. М., 1993; Кнабе Г. С. Личность и индивидуальность // Кнабе Г. С. Материалы к лекциям по общей теории культуры и культуре античного Рима. М., 1993; Индивидуальность и способности. М.,1994.

ИНДИХЕНИЗМ (исп. — туземный, автохтонный) — комплекс идей и программ их реализации, направленных на осмысление роли и места индейского населения в общественно-экон. и культурной жизни стран Америки; проявляется в философии, социологии, лит-ре, искусстве. Встречаются также термины “индианизм”, “индеанизм”, но предпочтительным является термин “И.”, к-рый дает возможность типологизировать этнокультурные процессы в обеих Америках с подобными явлениями в других регионах, где имеет место взаимодействие пришлого и коренного населения. Об И. можно говорить в двух планах: как о черте поиска нац. сущности и как о стремлении разрешить проблемы коренного населения Америки. Термин “индианизм” с 70-х гг. все чаще начинает употребляться по отношению к социально-полит, активности самих индейцев. Термин “индеанизм”, широко распространенный в рус. американистике, неудачен с т. зр. рус. словообразования.

В 20 в., когда во всем мире усилились нац. движения, И. с необходимостью становится также и частью внутр. политики латиноамер. гос-в, принимая порою помпезные формы официозного декларирования индейской сущности страны (президентство А. Легии-и-Сальседо в Перу в 1919—30). Социологи и этнологи ведут практическую работу по включению маргинализированных индейских групп в общенац. жизнь. Однако офиц. гос. политика часто приводила к ассимиляции индейцев и потере ими нац. своеобразия. В 1940 на индихенистском конгрессе в Пацкуаро (Мексика) было решено координировать усилия специалистов, занимающихся индейской проблемой; был создан Межамер. индихенистский ин-т.

После конгресса в Пацкуаро можно выделить три этапа подходов к индейской проблеме. 1940—55 — ликвидация неграмотности и нач. образование индейского населения с целью преодоления культурного барьера. Но лишь в небольшом числе случаев ведения просветит. работы протестантскими миссионерами языки индейцев сохранялись. К подобным проблемам прямое отношение имеет положение иной, хотя и небольшой, части коренного населения Америки — эскимосов Гренландии. Культуртрегерская политика Дании строилась на широком использовании гренланд. диалекта эскимос, языка, что привело в сер. 20 в. к всплеску литры и культурной деятельности на эскимос, яз., и его активному использованию. 1955—75 гг. характеризуются стремлением способствовать развитию индейских общин через внедрение техн. новаций в ведение сельского хозяйства, ремесло, быт. С 1975 политика И. во многих странах принципиально сменяется отказом от интеграционистской т. зр., что связано с подъемом нац. индейского самосознания, ставится вопрос о необходимости сохранения традиц. способа жизни, защиты индейских технологий в ведении хозяйства, усиливается экологич. акцент; в т.н. “индейских” странах широко дебатируется проблема многокультурности в развитии этих гос-в; в Эквадоре и Перу язык кечуа, а в Боливии кечуа и аймара получают офиц. статус. И., в понимании многих специалистов, начинает сближаться с программами собственно индейских организаций, по отношению к к-рым входит в употребление термин “индианизм”.

этапах лит. направлений. Впервые тенденции И. ярко выразились в поэме “Уругвай” (1769) бразил. писателя Ж.Б. да Гамы (1741—95). Широкий резонанс приобрела лит-ра И. в пер. пол. 20 в., носившая обличит, характер и развивавшаяся в рамках реализма. С сер. 20 в. появляются авторы, к-рые, сохраняя социально-критич. тенденции, представляют индейскую проблему в этно-культурно-психол. и филос. планах — Х.М. Аргедас, С. Кальво (Перу), Росарио Кастельянос, К. Фуэнтес (Мексика), М.А. Астуриас, М. Монтефорте Толедо (Гватемала), Ф. Моуэт (Канада). Произведения И. переводились на многие языки, в т.ч. на рус. и языки народов СССР.

И. в лит-ре дает непосредств. толчок появлению или возрождению собственно индейских лит-р на европ. и индейских яз. Нек-рые писатели могут считаться представителями лит. И. и индейской лит-ры (Х.М. Аргедас, писавший на исп. и кечуа яз.). Широкую популярность имеет достаточно развитая англоязычная лит-ра индейцев США и Канады, представители к-рой “находят в своей лит-ре черты, сходные с творчеством латиноамер. писателей с присущим им “магич. реализмом” (А. Ващенко).

Лит.: Гончарова Т. В. Индеанизм: идеология и политика. М., 1979; Bonfil Batalla G. La nueva presencia politica de los indios // Casa de las Americas. La Habana, 1979. Afio 20. № 116; Cometta Manzoni A. El indio en la novela de America. Buenos Aires. 1960; LipschutzA. Perfil de Indoamerica de nuestro tiempo. Santiago de Chile, 1968; Концепции историко-культурной самобытности Лат. Америки. М., 1978; Sacoto Salamea A. El indio en el ensayo de la America espanola. Cuenca, 1981.

ИНКУЛЬТУРАЦИЯ — процесс приобщения индивида к культуре, усвоения им существующих привычек, норм и паттернов поведения, свойственных данной культуре; термин введен Херсковицем в работе 1948; примерно в то же время Клакхон ввел аналогичный по смыслу термин “культурализация”, т.к. существовавший к тому времени термин “социализация” не охватывал процессов усвоения когнитивных аспектов культуры (знаний, верований, ценностей и т.п.). Амер. культурная антропология, в отличие от англ. социальной антропологии, ставила в центр изучения “культуру”, а не “об-во” и термин “И.” был для нее более органичным. Вместе с тем, этот термин имел тот же смысл, что и понятие “социализация”; достаточно четкого разделения между ними не проводилось. И. обозначала и процесс приобщения к культуре, и рез-т этого процесса. В узком смысле И. обозначает усвоение культурных норм и ценностей ребенком; в широком смысле И. понимается как процесс, не ограничивающийся периодом раннего детства и включающий в себя процессы усвоения культурных паттернов взрослым индивидом. В последнем случае данный термин может применяться по отношению к иммигрантам, адаптирующимся к новым культурным условиям; он может также использоваться в контексте исследования культурного контакта и культурного изменения.

Понятие И. не получило широкого распространения и использовалось почти исключительно в амер. антропол. традиции. Оно подвергалось критике ввиду неопределенности его значения; кроме того, оно по сути дублировало гораздо более широко использовавшийся термин “социализация”, а его происхождение было прямо связано с не вполне правомерной попыткой противопоставления об-ва и культуры.

Лит.: Klukhohn С. Theoretical Bases for an Empirical Method of Studying the Acquisition of Culture by Individuals // Man. 1939. V. 39.; Herskovitz M.J. Man and His Works: The Science of Cultural Anthropology. N.Y., 1948; Redfield R. Peasant Society and Culture. Chi., 1956; Hunter D.E., Whitten P. The Study of Anthropology. N.Y., 1976.

ИННОВАЦИИ — механизм формирования новых технологий и новых моделей поведения, к-рые создают предпосылки для социокультурных изменений. Способность об-ва к адаптации, к-рая делает возможным разрешение непосредственно стоящих и насущных для об-ва и человека проблем, исторически вырабатывается в ходе осуществления ритуалов, в играх и др. видах деятельности, не составляющих насущной потребности, но, тем не менее, требующих формирования в человеч. культуре способностей отражать действительность, трансформировать действия и вносить элемент новизны. И. зависит от человеч. способности к творчеству и возможностей сооб-ва принимать или адаптировать рез-ты этого творчества.

ИНСТАУРАЦИЯ (франц. — учреждение, установление, утверждение) — особый, абстрактный или конкретный процесс протекания созидат., конструктивных, предписывающих операций, к-рый ведет к становле-

Лит.: Предвечный Г.П. Франц. бурж. эстетика. Р.н/ Д., 1967; Акопян К.3. Филос. инстаурация Э. Сурио // Филос. и социол. мысль, Киев, 1992, № 4; Souriau E. L'Installation philosophique. P., 1939; Vitry-Maubrey L. de. La pensee cosmologique d'Etienne Souriau. P., 1974.

ИНТЕГРАЦИЯ культурная — состояние внутр. целостности культуры и согласованности между разл. ее элементами, а также процесс, рез-том к-рого является такое взаимосогласование. Термин “И.к.”, используемый преимущественно в амер. культурной антропологии, во многом пересекается с понятием “социальная интеграция”, используемым гл. обр. в социологии и англ. школе социальной антропологии. И.к. интерпретируется разными исследователями по-разному: как логич., эмоц. или эстетич. согласованность между культурными значениями; как соответствие между культурными нормами и реальным поведением носителей культуры; как функциональная взаимозависимость между разл. элементами культуры (обычаями, институтами, культурными практиками и т.п.). Все эти интерпретации родились в лоне функционального холлстич. подхода к исследованию культуры и неразрывно связаны с ним методологически.

Несколько иная трактовка И.к. была предложена Бенедикт в работе “Паттерны культуры” (1935): обычно культуре присущ некий доминирующий внутр. принцип, или “культурный паттерн”, обеспечивающий общую форму культурного поведения в разл. сферах человеч. жизнедеятельности. “Культура, как и индивид, представляет собой более или менее согласованный паттерн мышления и действия. В каждой культуре возникают характерные задачи, к-рые не обязательно свойственны другим типам об-ва. Подчиняя свою жизнь этим задачам, народ все более и более консолидирует свой опыт, и в соответствии с настоятельностью этих побуждений разнородные типы поведения обретают все более и более конгруэнтную форму”. С т.зр. Бенедикт, степени интеграции в разных культурах могут различаться: одни культуры характеризуются высшей степенью внутренней интеграции, в других — интеграция может быть минимальной. (Бенедикт была одной из первых, кто стал рассматривать И.к. не как постоянное и неотъемлемое общее свойство всех культур, а как структурную переменную.) Аналогичные трактовки внутр. согласованности культур давались в концепциях “нац. характера”, “базисной структуры личности” и т.п.; в них делался упор на личность как интегрирующий фактор культуры, и нередко вся совокупность культурных проявлений рассматривалась как актуализация тех предрасположений и склонностей, к-рые заложены в типичной для того или иного об-ва структуре характера (или личности).

Осн. недостатком понятия “интеграции” было рассмотрение культуры как статичной и неизменной сущности. Осознание важности ставшего почти повсеместным в 20 в. быстрого культурного изменения вело ко всем большему осознанию процессуального аспекта интеграции. В частности, Линтон, Херсковиц и другие амер. антропологи сосредоточили внимание на динамич. процессах, посредством к-рых достигается состояние внутр. согласованности культурных элементов и происходит инкорпорация в культуру новых элементов; отмечались избирательность принятия культурой нового, трансформация формы функции, значения и практич. использования заимствуемых культурой извне элементов, процесс адаптации традиц. элементов культуры к заимствованиям. В концепции “культурного отставания” Огборна подчеркивалось, что интеграция культуры не происходит автоматически, что изменение в одних элементах культуры не вызывает немедленного приспособления к ним других ее элементов, и, более того, именно постоянно возникающая рассогласованность — один из важнейших факторов внутр. культурной динамики.

Конфигурационная (тематич.) интеграция представляет собой интеграцию по сходству, когда разл. элементы культуры соответствуют общему паттерну, имеют одну сквозную общую “тему”. Потенциальные возможности культурного самопроявления человека безграничны, однако та или иная “тема” обеспечивает избирательность человеч. активности, задает об-ву некий ориентир, вокруг к-рого выстраивается здание культуры. Такая идея присутствует в работах Бенедикт (понятие “паттерна культуры”), Клакхона (понятие “конфигурации”), Оплера и Херсковица (понятие “темы”), Сорокина (понятие “ментальности культуры”). Напр., у индейцев зуньи, как отмечала Бенедикт, в обычаях брака, формах танца, отношении к смерти и других аспектах культуры проявляется характерная склонность к умеренности, воздержанности и церемониальности. В племенах Юж. и Вост. Африки, по наблюдению Херсковица, вся культура строится вокруг темы крупного рогатого скота, для зап. же культуры стержневой темой является тема экономики и техники. “Тема”, интегрирующая культуру, может быть неосознаваемой (Клакхон) и осознаваемой (Оплер). Оплер отмечал, что безраздельное господство в культуре единой темы сопряжено с подавлением свободы культурного творчества и потенциально содержит в себе разрушит, и катастрофич. последствия для культуры в будущем.

Лит.: Sumner W.G. Folkways. Boston, 1907; Ogbum W. Social Change with Respect to Culture and Original Nature. L, 1923; Benedict R. Patterns of Culture. L., 1935; Redfield R. The Folk Culture ofYucatan. Chi., 1941; Kroeber A. Configuratios of Culture Growth. Berk., 1944; Idem. Style and Civilizations. Ithaca; N.Y., 1957; Malinowski В. А Scientific Theory of Culture and other essays. Chapel Hill, 1944; Opier М. Component, Assemblage, and Theme in Cultural Integration and Differentiation // American Anthropologist. 1959. V. 61. № 6; Landecker W.S. Types of Integration and Their Measurement // American Journal of

ИНТЕЛЛИГЕНЦИЯ (лат. intelligentia, intellegentia -понимание, познавательная сила, знание; от intelligens, intellegens — умный, знающий, мыслящий, понимающий) — в современном общепринятом (обыденном) представлении общественный слой образованных людей, профессионально занимающихся сложным умственным (по преимуществу интеллектуальным) трудом. В соответствии с таким, в значит, степени социологизированным пониманием этого термина (сложившимся относительно поздно, в 19 в.) принято говорить, напр., о творческой и научно-технической; провинциальной и столичной; разночинной, дворянской, сельской, “рабочей”, “крепостной” И. и т.д. (при всей условности и даже нарочитости последнего деления И, по классово-полит. признаку). Однако генетически понятие И. является чисто культурологическим и означает прежде всего: круг людей культуры, т.е. тех, чьими знаниями и усилиями создаются и поддерживаются ценности, нормы и традиции культуры. Не утрачивается до конца в понятии И. и его изначальный смысл, заключенный в латинском термине: понимание, знание, познавательная сила, — именно эти свойства, присущие определенной категории людей, оказываются определяющими их деятельность, ведущими в их общественном значении и социокультурном статусе.

Понятие И. по своему происхождению является категорией русской культуры, и в большинстве европ. яз. (фр., нем., англ. и др.) пришло из России в 19 в. Определенным аналогом рус. слова И. (но без значения собирательности) в западноевроп. культуре стал термин intellectuels (“интеллектуалы”), и попытки зап. деятелей культуры (напр., Бальзака) ввести в обиход слова, по-франц. наиболее адекватные будущему рус. И. (intelli-gentiels, intelligence), так и не прижились. Но для того чтобы понять специфически рус. смысл собирательного понятия И., важно понять его исходную семантику. Во вт. четв. 18 в. В. К. Тредиаковский переводил лат. слово intelligentia как “разумность”; проф. Петерб. ун-та А.И. Галич в “Опыте философского словаря” (1819) объяснял понятие И. в шеллингианском духе как “разумный дух” и “высшее сознание”. В аналогичном, филос. смысле употребляли слово И. в 1850-60-е гг. Н.П. Огарев, Н.Г. Чернышевский, кн. В.Ф. Одоевский, кн. П.А. Вяземский и др.

Традиция подобного словоупотребления сохранилась в отечеств, элитарно-интеллектуальной среде надолго: еще в 1920-е гг. А.Ф. Лосев обращался к понятию И. в его отвлеченно-филос. значении. Так, в “Диалектике художественной формы” (1927), определяя “феноменолого-диалектическую природу сознания”, он опирался на дефиницию: “Сознание, интеллигенция есть соотнесенность смысла с самим собой”, и далее “Смысл сам в себе производит различение, отождествление и т.д. Он — для себя то, что он есть вообще”. И. в лосевском смысле — это “самосоотнесенность, самосозерцательность, адекватная самоданность” смысла (Лосев А.Ф. Форма. Стиль. Выражение. М., 1995. С. 22). А.Ф. Лосев до конца своих дней продолжал использовать понятие И. в значении “совокупность познаваемых идей” (напр., у Филона Александрийского, Плотина). Характеризуя философию Платона во втором томе своей фундаментальной “Истории античной эстетики” (“Софисты. Сократ. Платон”. М., 1969), Лосев специально оговаривал специфич. смысл используемого им понятия И.: “Средневековый термин “И.” является, конечно, неудобным и употребляется нами только за неимением другого, лучшего. Он обозначает собою то родовое понятие, видами к-рого являются сознание, самопознание и мышление вместе с соотнесенными с ними адекватными предметами”. А далее Лосев подчеркивал, что “центральными и важнейшими категориями И.” являются (в платоновском “Филебе”, представляющем собой, по Лосеву, теорию И.) “разумность и удовольствие”, диалектически взаимосвязанные между собой.

Т.о., И. — это единство сознания и сознаваемых предметов, мышления и мыслимого содержания, разумного мироустройства и чистой духовности, получающей умственное и эстетич. удовольствие как от познания разумности мира, так и самосознания. Сохранение этого отвлеченно-филос. (неоплатонического) смысла в слове И. показательно для русской (а не античной или западноевропейской) культуры. Так, в русском словоупотреблении Нового времени сложилось и закрепилось представление об И. как о смысловом единстве познаваемых идей и избранного сооб-ва разумных людей, живущих этими идеями, как о тождестве носителей высшего сознания и духовности, способных к рефлексии культуры и саморефлексии, и самих форм духовной культуры, рефлектируемых софийным умом, — как о духовном образовании, воплощающем в себе самоценный смысл действительности, соотнесенный в самосознании с самим собой. Подобная интеллектуальная семантика имплицитно экстраполировалась на представления о соответствующем сословии (или страте) российского общества, специализирующемся на духовном производстве, познавательной деятельности и самосознании.

Своеобразие рус. интеллигенции как феномена национальной рус. культуры, не имеющего буквальных аналогов среди “интеллектуалов” Зап. Европы, людей, занимающихся по преимуществу умственным трудом, представителей “среднего класса”, “белых воротничков” и т.д., являющееся сегодня общепризнанным (как известно, во всех словарях мира слово интеллигенция в близком нам смысле употребляется с пометкой: “рус.” — как специфическое образование русской истории, национальной общественной жизни). В этом отношении феномен русской И. совпадает с национальным менталитетом рус. культуры и оказывается в такой же мере источником, причиной ее становления и развития, в какой и результатом, плодом истории культуры России. Универсальность того смысла, какой заключает в себе русская И., объясняет многообразие притязаний на представительство И. в российском об-ве со стороны разных классов и сословий: дворянство и духовенство, крестьянство (в том числе даже крепостное) и городское мещанство, буржуазия и рабочий класс, советская партгосноменклатура и диссиденты, техническая (ИТР) и гуманитарная И. Принадлежность к И. в разные культурно-историч. эпохи была престижна по-своему, но исключительно в духовном и нравственном смысле: ни социально-политических, ни экономических, ни властных привилегий причастность к И. никогда не давала, хотя стимулы для пополнения рядов И. продолжали сохраняться даже тогда, когда наименование И. было равносильно политической неблагонадежности или оппозиционности властям.

Долгое время считалось, что слова “интеллигенция”, “интеллигент” и “интеллигентный” ввел в повседневный обиход рус. языка и отечеств, журналистики прозаик, критик и публицист П.Д. Боборыкин (1866), к-рый сам объявил себя “крестным отцом” этих слов (в статьях 1904 и 1909). Писатель, использовавший еще в 1875 слово И. в значении философском: “разумное постижение действительности”, в то же время определял И. (в социальном значении) как “самый образованный, культурный и передовой слой общества”, или как “высший образованный слой общества”. Однако подобный смысл понятия И. выявляется сегодня в различных, и гораздо более ранних, источниках. С.О. Шмидт недавно доказал, что слово И. впервые употребил почти в современном его значении В.А. Жуковский в 1836 (в контексте: “лучшее петербургское дворянство... которое у нас представляет всю русскую европейскую интеллигенцию”. — Жуковский В.А. Из дневников 1827-1840 гг. // Наше наследие. М., 1994. № 32. С. 46). Показательно, что понятие И. ассоциируется у Жуковского: 1) с принадлежностью к определенной социокультурной среде; 2) с европ. образованностью; 3) с нравственным образом мысли и поведением, т.е. с “интеллигентностью” в позднейшем смысле этого слова (См.: Россия, Запад, Восток: встречные течения. СПб., 1996. С. 412-413). Т.о., представления об И. складывались в рус. об-ве уже в 1830-е гг. в среде Карамзина и деятелей пушкинского круга и были связаны прежде всего с идеалами “нравственного бытия” как основы просвещения и образованности и дворянским долгом служения России. В 1860-е гг. это представление было лишь переосмыслено в новом семантическом и социальном контексте и получило более активное и широкое распространение в об-ве.

Эта тенденция в самосознании рус. И. достигла своей кульминации в сборнике “Вехи” (1909), специально посвященном феномену рус. И. Будучи сами представителями рус. И., авторы “Вех” различали среди деятелей отечественной культуры “типичных” интеллигентов (левых радикалов) и высокодуховных интеллектуалов. П.Б. Струве (а вместе с ним и Н.А. Бердяев, и М.О. Гершензон, и С.Н. Булгаков) доказывали, что Новиков, Радищев и Чаадаев отнюдь не являются представителями И. или ее предшественниками; первый русский интеллигент — М.А. Бакунин и следующие за ним Белинский, Чернышевский; первые трое и вторые трое — вовсе не звенья одного ряда, а два “непримиримые духовные течения”. Вне И. оказались великие русские писатели — Пушкин, Лермонтов, Гоголь, Тургенев, Тютчев, Фет, Достоевский, Л. Толстой, Чехов, даже Герцен, Салтыков-Щедрин и Г. Успенский; не относятся к И. и философы — Чаадаев, Хомяков и др. славянофилы, Бухарев, Чичерин, Вл. Соловьев, С. и Е. Трубецкие, Лопатин. Рус. И. разделилась сама с собой, признав собственно И. свою последовательно политизированную часть, деятелей, зараженных “мономанией”, умственным, нравственным и общекультурным декадансом, а потому вычленяющих в культуре “две истины” — полезную и вредную; а часть, свободную от борьбы с самодержавием и его атрибутами, духовно эмансипированную от политики, — носителями универсального сознания, объективной истины, общечеловеческой культуры и морали.

Бердяев вслед за Н.К. Михайловским, различавшим “правду-истину” и “правду-справедливость”, доказывал, что “интеллигентская правда”, тенденциозная и субъективная, практически исключает “философскую истину”; поэтому И. чужда подлинной философии, к-рая на практике подменяется научным позитивизмом, заменяющим собой религию, и политизированной верой, приводящей к политизации и мысли, и действия. Б.А. Кистяковский выявил ущербность, “притупленность” правосознания И., что вызвано, во-первых, отсутствием правового порядка в повседневной жизни рус. народа, постоянными нарушениями прав личности и вытеснением личности в рус. истории и повседневности семьей, общиной, гос-вом, а, во-вторых, апологией революционного насилия, игнорирующего политич. и иные права, освященные авторитетом старого строя или враждебных классов. П. Струве писал о “безрелигиозном государственном отщепенстве” И. и разрушительном характере осуществленного в российской истории синтеза “политического радикализма интеллигентских идей” с “социальным радикализмом народных инстинктов”, что обусловило поражение рус. революции (1905-1907). М.0. Гершензон призывал И. кобрете-

Выход в свет сборника “Вехи” вызвал резкую полемику как справа, так и слева — от Д. Мережковского до А. Пешехонова и В. Ильина (Ленина). Вышли в свет четыре антивеховских сборника: “В защиту интеллигенции” (М., 1909), “По вехам. Сборник об интеллигенции и “национальном лице”” (М., 1909), “Интеллигенция в России” (СПб., 1910), “”Вехи” как знамение времени” (М., 1910), в к-рых с критикой “веховства” выступили П.Н. Милюков, Д.Н. Овсянико-Куликовский, И.И. Петрункевич, К.К. Арсеньев, Н.А. Гредескул, М.М. Ковалевский, М.И. Туган-Барановский и др. Были, правда и защитники “Вех” (с одобрением о знаменитом покаянном сборнике И. писали В.В. Розанов, А. Столыпин, А.А. Кизеветтер, А. Белый, Е.Н. Трубецкой, арх. Антоний Волынский и др.), но само заступничество нек-рых из них казалось компрометирующим. Главное, против чего восставали критики “Вех”, — это “ренегатство” либеральной И., осмелившейся произвести решительную переоценку ценностей, и прежде всего ценности демократической, радикально настроенной И. Собственно отсюда пошло и название сборника: вехи — это меты на пути, ориентиры движения и историч. развития, предназначенные либо для возвращения назад, либо для критич. обзора пройденного пути (что и предпринимают авторы сборника, — возвращаясь, чтобы переосмыслить пройденное). “Вехи” положили начало целой историч. традиции рус. И. (“веховской”) — критически переосмыслять свое недавнее прошлое и в соответствии с приобретенным опытом менять “вехи” (идейные ориентиры своего саморазвития). Так, вслед за “Вехами” появился сборник “Из глубины (сборник статей о русской революции)”, созданный в основном авторским коллективом “Вех” (1919), и почти одновременно в эмиграции “Смена вех” (1921) — также о рус. революции, но с антивеховской позиции. Много лет спустя группа диссидентов (среди к-рых И.Р. Шафаревич, А.И. Солженицын, М.К. Поливанов, М.С. Агур-ский и др.) подготовили сборник “Из-под глыб”, вышедший за рубежом в 1974 и соединивший в себе пафос предшествовавших сборников, обращенный на критику сов. тоталитаризма.

От того, как мы осмысляем происхождение рус. интеллигенции, как мы определяем духовные истоки этого феномена культуры, социокультурные факторы его становления и развития, как мы объясняем его имманентные противоречия и проблемы, зависит в целом картина культурно-историч. процесса в России в ее эволюции на протяжении по крайней мере последних трех веков. Более того, от того, как и по каким основаниям мы датируем генезис рус. И., зависит наше понимание того, что такое рус. И., какова ее историч. роль в формировании рус. культуры и ее историко-типологического и национального своеобразия, чем обусловлены внутр. тенденции и закономерности ее истории, периоды подъема и спада, фазы расцвета и кризиса. Речь идет, по существу, о степени укорененности в истории отечественной культуры всех тех ее особенностей, проблем, принципов, комплексов, ценностно-смысловых установок, методов и форм деятельности, к-рые сказываются в ее классический период (19 в.) и в период “неклассический”, новейший (20 в.); об “исторической глубине” залегания важнейших черт и смысловых пластов рус. культуры, предопределивших ее судьбу и мировое значение, в том числе распространение явления и понятия И. в др. культурах Запада и Востока — под влиянием авторитета рус. культуры и рус. И.

конструкциями и должны рассматриваться одновременно. Так, напр., одна из традиций отечественной культуры, наиболее отчетливо заявленная рус. народничеством, а затем и марксизмом — Н.К. Михайловский, Г.В. Плеханов, В.И. Ленин, — начинать историю рус. И. с возникновения разночинства в 40-е гг. 19 в. — в лице наиболее ярких ее представителей и идейных вождей — В.Г. Белинского и А.И. Герцена. Следующее поколение разночинной И. (Н.Г. Чернышевский, Н.А. Добролюбов, Д.И. Писарев и др. “шестидесятники”) продолжило и радикализировало взгляды людей, представлявших не то или иное сословие или класс, но “чистую мысль”, дух (нации или народа), воплощенное искание истины, справедливости, разумной действительности. Т.о., “разночинное” обоснование рус. И. объясняет не только ее отвлеченную духовность, но и знаменитую ее “беспочвенность”, разрыв со всяким сословным бытом и традициями, ее социальную неукорененность, скитальчество, “отщепенство”. По словам Н.А. Бердяева, И. в России всегда была “идеологической, а не профессиональной и экономической группировкой, образовавшейся из разных социальных классов”, к-рая была объединена “исключительно идеями и притом идеями социального характера” (Бердяев И. Истоки и смысл русского коммунизма. М., 1990. С. 17).

Четвертая традиция осмысления культурно-историч. истоков рус. И. связана с поисками более глубоких, древнерусских корней И. Так, в многовековой — “пятиактной” — трагедии рус. И. Г.П. Федотов видел и многовековую же ее предисторию: целых два “пролога” к ней — “в Киеве” и “в Москве”. Иначе говоря, по Г. Федотову, первые “интеллигенты” на Руси — при всей условности их отнесения к интеллигенции — это православные священники, монахи и книжники Киевского и Московского периодов древнерус. культуры. В этом случае история (точнее — предистория) рус. И. уходит во мглу веков и теряется чуть ли не у истоков Крещения Руси. Однако такой, несколько метафорический подход к исследованию рус. И. раскрывает важные смысловые составляющие понятия И. — близость, органичность древнерус. “прото-И.” к народу (своим бытом, языком, верой) и вместе с тем отчужденность, оторванность от него, от народного творчества (культурный аристократизм, византинизация идеалов жизни, нравственности, эстетики); отрыв от классической, античной традиции (Киев, по словам Федотова, — “греческая окраина”, духовная периферия Византии), отсюда компилятивность и вторичность древнерус. философии, науки, богосло-

Пятая традиция трактовки И. в отечественной культуре связана с вкладом рус. марксизма, впитавшего в большевистском варианте идеологию “махаевщины” (доктрины, автором к-рой считается В.К. Махайский и к-рая объявляет И. классом, враждебным революции, в то время как основой революции оказываются деклассированные элементы, люмпен-пролетариат). Согласно этой интерпретации, И. не находит определенного места в социально-классовой стратификации общества: это не класс, а “прослойка” между трудящимися и эксплуататорами; И. “вербуется” из недр трудящихся, однако ее труд, знания, продукты умственного труда являются “товаром”, к-рый заказывается и оплачивается главным образом эксплуататорскими классами, превращаясь тем самым в превращенную форму идеологического обмана и самообмана трудящихся. И., т.о., предстает в качестве ученых “лакеев”, “приказчиков”, “прислуги “эксплуататорских классов (помещиков и буржуазии), а создаваемые ею произведения культуры в соответствии с поступившим “социальным заказом” оказываются опасными и вредными для народа, т.е. подлежат изъятию, исправлению, переосмыслению с новой клас-

Эмиграция значительной части И. после революции и в ходе гражданской войны, насильственная высылка ряда ведущих представителей гуманитарной И. за границу, показательные политич. процессы против “буржуазных спецов”, якобы вставших на путь вредительства и диверсий, шпионажа и терактов (спровоцированные и инспирированные чекистами по заданию коммунистического центра) — все это должно было уверить массы в том, что И., некогда возглавившая революционную борьбу и называвшая себя “друзьями народа”, составляет после революции основу контрреволюционных и антисоветских движений и представляет собой “врагов народа”. Идеологами этой теории стали лидеры большевистской партии, сами вышедшие из рядов И., — В.И. Ленин, Л.Б. Троцкий, А.А. Богданов, В.В. Воровский, Н.И. Бухарин, А.В. Луначарский, Н.К. Крупская, П.И. Лебедев-Полянский и др. Не без влияния теории “пролетарской культуры” (основоположником к-рой был А.А. Богданов) утверждалось, что место уничтожаемой и изгоняемой “старой” И. должна постепенно занять “новая”, трудовая, революционная, советская (подбираемая по классовому принципу и социальному происхождению): только выходцы из рабочих могли создавать полноценную “пролетарскую культуру”, — отсюда селекционный принцип высшего образования, подбора кадров в науке и искусстве и т.д. Ирония истории состояла в том, что искусственно выращиваемая “советская И.” во многом воспроизводила основные черты дореволюционной рус. И.: рефлектирование культурных ценностей и смыслов само по себе способствовало формированию И. как смыслосозидающей и ретранслирующей общности “людей культуры”. Однако сохранение репрессивной политики сов. власти в отношении И. рождало внутренне противоречивое, раздвоенное самосознание И.

Размышляя о рус. интеллигенции как специфическом феномене отечественной культуры, В. Кормер писал: “Исходное понятие было весьма тонким, обозначая единственное в своем роде историч. событие: появление в определенной точке пространства, в определенный момент времени совершенно уникальной категории лиц <...>, буквально одержимых еще некоей нравственной рефлексией, ориентированной на преодоление глубочайшего внутреннего разлада, возникшего меж ними и их собственной нацией, меж ними и их же собственным государством. В этом смысле И. не существовало нигде, ни в одной другой стране, никогда”. И хотя всюду были оппозиционеры и критики гос. политики, политич. изгнанники и заговорщики, люди богемы и деклассированные элементы, но, продолжал философ, “никогда никто из них не был до такой степени, как русский интеллигент, отчужден от своей страны, своего государства, никто, как он, не чувствовал себя настолько чужим — не другому человеку, не обществу, не Богу — но своей земле, своему народу, своей государственной власти. Именно переживанием этого характернейшего ощущения и были заполнены ум и сердце образованного русского человека второй половины XIX — начала XX века, именно это сознание коллективной отчужденности и делало его интеллигентом. И так как нигде и никогда в Истории это страдание никакому другому социальному слою не было дано, то именно поэтому нигде, кроме как в России, не было интеллигенции” (Кормер В. Двойное сознание И. и псевдокультура. М., 1997. С. 216-217).

Фактически социокультурным “первотолчком” в возникновении И. была деспотическая власть российского централизованного гос-ва. Видим ли мы такой источник в реформах Петра, в его концепции насильственного просвещения (породивших первый выводок “птенцов гнезда Петрова”); или в просвещенной монархии Екатерины II, окружившей себя сонмом придворных поэтов, историков, журналистов и философов, совмещавших с интеллектуальной деятельностью почетную миссию гос. сановников и придворных льстецов; или в суровом абсолютизме Николая I, стимулировавшего оппозиционные настроения и жестокой расправой над декабристами, и строжайшей цензурой, и широкими полномочиями III Отделения Е.И.В. канцелярии, и общей тяжелой духовной атмосферой, воцарившейся в об-ве, и торжеством гос. бюрократизма, вытеснившего культуру в духовное подполье... Вспомним, что Белинский и Герцен, зрелый Пушкин и Гоголь, ранние западники и славянофилы, кружок Петрашевского и “натуральная школа” — все это плоды “николаевской реакции”, — если не прямые, то косвенные. Именно рус. самодержавие, со всеми характерными чертами внешне европеизированного восточного деспотизма, — настоящий “автор” этого противоречивого, амбивалентного явления рус. культуры — И., со всеми вытекающими отсюда чертами и последствиями. Главной из них стало двойственное отношение И. к власти, — одновременно сочувственное и возмущенное, доверительное и критическое. Все специфические особенности рус. И., и прежде всего ее раздвоенность, получи-

“... На всем бытии И., — писал В. Кормер, — лежит отпечаток всепроникающей раздвоенности. И. не принимает Советской Власти, отталкивается от нее, порою ненавидит, и, с другой стороны, меж ними симбиоз, она питает ее, холит и пестует; И. ждет крушения Советской Власти, надеется, что это крушение все-таки рано или поздно случится, и, с другой стороны, сотрудничает тем временем с ней; И. страдает, оттого что вынуждена жить при Советской Власти, и вместе с тем, с другой стороны, стремится к благополучию. Происходит совмещение несовместимого”. Здесь есть и черты конформизма (но этого мало), и приспособленчество (это точнее, но также недостаточно), это и лакейство (но осложненное страданием, сомнениями, “ужасом падения и наслаждения им”, с “достоевщинкой”). Проступающий в “двойном сознании” рус. И. дуализм — это не дуализм субъекта и объекта, не дуализм двух противоположных начал в объекте (“добра и зла, духа и материи”), но “дуализм самого познающего субъекта, раздвоен сам субъект, его этос” (Там же. С. 225-226). Вся жизнь и творчество рус. интеллигенции — особенно в 20 в. — это грубое соединение “веры в просветительство” и “отвратительного страха”, заигрывания с ненавидимой и презираемой Властью и легкомысленных надежд на просвещение государственной власти и ее дальнейшую либерализацию.

“Вся история интеллигенции за прошедшие полвека (т.е. за время советской власти. — И. К.), — писал В. Кормер в 1969, — может быть понята как непрерывный ряд таких соблазнов, вернее, как модификация одного и того же соблазна, соблазна поверить, что исправление нравов наконец совершилось, что облик Власти начал меняться. Все эти годы интеллигенция жила не разумом, не волей, а лишь обольщением и мечтою. Жестокая действительность каждый раз безжалостно наказывала интеллигенцию, швыряла ее в грязь, на землю, разочарования были такой силы, что, казалось, от них никогда не оправиться, никогда снова не суметь заставить себя поддаться обману. Но проходило время, и интеллигенция снова подымалась в прежнем своем естестве, легковерная и легкомысленная, страдания ничему не научали ее” (Там же. С. 236). То это Блок, поверивший большевикам и призвавший И. “слушать музыку Революции”, то Маяковский — “сам” — пришел в Смольный (“моя революция!”), то Горький явился из своей добровольной эмиграции на зов Сталина, то Пастернак воскликнул: “Ты рядом, даль социализма!” А. Серафимович, Демьян Бедный, Д. Фурманов, А. Фадеев, А. Толстой, М. Шолохов, К. Федин и т.д. и т.п. — те и вовсе верой и правдой служили советской власти, большевикам, и не за страх (хотя и это было, пожалуй, у каждого!), а за совесть. Д. Шостакович, И. Бабель, Вс. Мейерхольд, С. Эйзенштейн, М. Зощенко, А. Платонов, И. Эренбург, А. Твардовский, К. Симонов, А. Туполев, С. Королев, Ю. Харитон были живым воплощением “двойного сознания” сов. интеллигенции... Причем даже самые независимые из русских интеллигентов 20 в. — М. Булгаков и М. Цветаева, О. Мандельштам и В. Гроссман, Н. Вавилов и А. Лосев — не избежали идейно-нравственной раздвоенности и творческих противоречий. Особенно ярко проявилась раздвоенность сознания И. в поколении “шестидесятников” периода хрущевской “оттепели” — времени наивных иллюзий относительно “социализма с человеческим лицом” и больших разочарований, неосуществленных надежд, задавленных начинаний.

В то же время И. несла в себе огромный потенциал духовного противостояния тоталитаризму, всей созданной им атмосфере лжи и насилия. Здесь проявились в полной мере религиозно-подвижнические свойства рус. И., ее нравственная стойкость и политич. героизм, питавший и оппозиционную общественно-филос. мысль, и лит. творчество “в стол”, и диссидентское движение. Размышляя о феномене И. А. И. Солженицын в “Архипелаге ГУЛАГ” писал: “Интеллигент — это тот, чьи интересы и воля к духовной стороне жизни настойчивы и постоянны, не понукаемы внешними обстоятельствами и даже вопреки им. Интеллигент — это тот, чья мысль не подражательна” (Солженицын А.И. Малое собр. соч. М., 1991. Т. 6. С. 180). Страшное испытание ГУЛАГом, выпавшее на долю рус. И. в эпоху сталинского тоталитарзима, предельно сблизило опыт “простого народа” и И., привело к уникальному в мировой истории “слиянию опыта” верхнего и нижнего слоев об-ва (Там же. Т. 6. С. 304). Потрясение опытом ссылки и ГУЛАГа породило в среде рус. И. двух великих протестантов, своей деятельностью приблизивших конец тоталитаризма во всем мире и способствовавших краху рус. коммунизма, — А.Д. Сахарова и А.И. Солженицына.

И. как феномен рус. культуры образуется весьма сложным смысловым конфигуратором, и для этого есть определенные исторические, социальные и ментальные основания. Рус. И. элитарна и вместе с тем ориентирована на массы; она органически связана с народом и его судьбой и в то же время оторвана от него, “страшно далека” от народа (поскольку сама идея и образ народа носили сконструированный, эстетизированный и нравственно идеализированный характер); она тесно связана с властью, надеется на нее влиять, вступить с нею в некий духовно-политич. альянс и одновременно отчуждена от нее, обличает ее, корит, критикует, отвергает, составляет ей оппозицию; она секулярна и одновременно религиозна; она проникнута радикальными, максималистскими умонастроениями и склонна к либерализму, к компромиссу с силами, против к-рых борется; она преисполнена героизма, самоотверженности и заражена социальным страхом; она вольнодумна и свободолюбива, но политически зависима, страдает сервилизмом и конформизмом; она тянется к высокой духовности, но видит все через призму утилитарности; она подражательна и вторична в своих начинаниях, ориентируясь на Запад, и в то же время самобытна, будучи к тому же преисполнена национальной гордыни и мессианских настроений. Во всех отношениях рус. И. является пос-

Но не одно двоемыслие, лицемерие, прислуживание режиму видим мы сегодня в “двойном сознании” рус. И., стремившейся соединить в вечном компромиссе вольнодумство и оппозиционность с лояльностью и компромиссом. Смысловая конфигурация И., как это показал Ю.А. Левада, помимо бинарности, содержит в себе и устойчивую тернарную структуру: она образуется треугольником отношений между компонентами — “народ”, “власть” и “культура”. И. является центральным, связующим звеном этих трех элементов; однако в треугольнике отношений существует не только притягивание и взаимосвязь этой триады, но и отталкивание, взаимное отчуждение, также поддерживаемое И. Культура — ценности, привносимые извне, средствами насильственной модернизации, — одинаково чужда народу и власти; народ — косная традиционная масса, внушающая любовь и страх и с трудом поддающаяся аккультурации; власть — жестокая и консервативная сила, использующая народ в борьбе с оппозиционной И. и культурной модернизацией, а И. — как средство управления народом, как орудие угнетения и подчинения средствами культуры. В парадоксальной гибкости, приспособляемости И. к невыносимым — в политическом, духовном, нравственном отношении — условиям существования и творчества, в ее искусстве соединения несоединимого и разделении нераздельного заключалась тайна выживания рус. культуры — при самодержавии и при тоталитаризме, во время революций и войн, в эмиграции и в концлагерях — вопреки очевидной ее, казалось бы, невозможности и невостребованности.

Лит.: Милюков П.Н. Из истории русской интеллигенции. СПб., 1902; Боборыкин П.Д. Русская интеллигенция// Русская мысль. 1904. № 12; Иванов-Разумник Р.В. Что такое “махаевщина”? К вопросу об интеллигенции. СПб., 1908; Боборыкин П. Подгнившие “вехи” // В защиту интеллигенции. М., 1909; Овсянико-Куликовский Д.Н. История русской интеллигенции: В 2 т. М., 1906-07; Иванов-Разумник Р.В. История русской общественной мысли. Пг., 1918; Боровский В.В. Русская интеллигенция и русская литература. Харьков, 1923; Интеллигенция и советская власть. Сб. ст. М., 1919; Интеллигенция и революция. Сб. ст. М., 1922; Сорокин Ю.С. Развитие словарного состава русского литературного языка, 30-90-е годы XIX века. М.; Л., 1965; Гэлбрейт Дж. Новое индустриальное общество. М., 1969; Глазов Ю.Я. Тесные врата: Возрождение русской интеллигенции. Лондон, 1973; Штранге М.М. Демократическая интеллигенция России в XVIII веке. М., 1965; Пантин И.К. Социалистическая мысль в России: переход от утопии к науке. М., 1973; Давыдов Ю.Н. Эстетика нигилизма: (Искусство и “Новые левые”). М., 1975; Лейкина-Свирская В.Р. Интеллигенция в России во второй половине XIX века. М., 1971; Китаев В.А. От фронды к охранительству. Из истории русской либеральной мысли 50-60-х годов XIX века. М., 1972; Боровой Л.Я. Путь слова: Очерки и разыскания. М., 1974; Лейкина-Свирская В.Р. Русская интеллигенция в 1900-1917 годах. М., 1981; Дуденков В.Н. Философия вехов-ства и модернизм: Критика антигуманизма и эстетизма в России рубежа XX в. Л., 1984; Интеллигенция и революция: XX век. М., 1985; Пантин И.К., Плимак Е.Г., Хорос В.Г. Революционная традиция в России: 1783-1883 гг. М., 1986; Савельев С.Н. Идейное банкротство богоискательства в России в начале XX века: Ист.-религиоведческий очерк. Л., 1987; Емельянов Б.В., Томилов В. Г. Русские мыслители: (Биографические и историографические очерки). Томск, 1988; Кругликов В.А. Образ “человека культуры”. М., 1988; Знаменский О.Н. Интеллигенция накануне Великого Октября. М., 1988; Овсянико-КуликовскийД.Н. Из “Истории русской интеллигенции” // Он же. Литературно-критические работы. Т. 2. М., 1989; Шпет Г.Г. Очерк развития русской философии // Он же. Соч. М., 1989; Богданов А.А. Вопросы социализма: Работы разных лет. М., 1990; О России и русской философской культуре: Философы русского послеоктябрьского зарубежья. М., 1990; Бердяев Н.А. Истоки и смысл русского коммунизма. М., 1990; Горький М. Несвоевременные мысли: Заметки о революции и культуре. М., 1990; Сахаров А.Д. Тревога и надежда. М., 1990; Гумилев Л.Н., Панченко А.М. Чтобы свеча не погасла: Диалог. Л., 1990; Народ и интеллигенция. М., 1990; Троцкий Л.Д. Литература и революция. М., 1991; Судьбы русской интеллигенции: Материалы дискус., 1923-1925. Новосибирск, 1991; Барбакова К.Г., Мансуров В.А. Интеллигенция и власть. М., 1991; Исаев И.А. Политико-правовая утопия в России. Конец XIX-начало XX вв. М., 1991; Мережковский Д.С. В тихом омуте: Статьи и исследования разных лет. М., 1991; Вехи. Из глубины. М., 1991; Вехи: Интеллигенция в России: Сборники статей 1909-1910. М., 1991; Зернов Н.М. Русское религиозное возрождение XX века. Париж, 1991; Отечественная философия: опыт, проблемы, ориентиры исследования. Вып. VII: “Вехи” и “веховцы”. Русские мыслители и западные традиции. М., 1992; В поисках пути: Русская интеллигенция и судьбы России. М., 1992; Из-под глыб: Сборник статей. Париж, 1974, М., 1992; О'Коннор Т.Э. Анатолий Луначарский и советская политика в области культуры. М., 1992; Якобсон А.А. Конец трагедии. Вильнюс; М., 1992;

дня рождения академика В.В. Виноградова). М., 1995; Щетинина Г.И. Идейная жизнь русской интеллигенции: конец XIX-начало XX в. М., 1995; 0'Коннор Т.Э. Инженер революции: Л. Б. Красин и большевики, 1870-1926. М., 1993; Интеллигенция. Власть. Народ: Антология. М., 1993; Интеллигенция в условиях общественной нестабильности. М., 1996; Колеров М.А. Не мир, но меч: Русская религиозно-философская печать от “Проблем идеализма” до “Вех” 1902-1909. СПб., 1996; Омельченко Н.А. В поисках России: Общественно-политическая мысль русского зарубежья о революции 1917 г., большевизме и будущих судьбах российской государственности. СПб., 1996; Шмидт С.О. К истории слова “интеллигенция” // Россия. Запад. Восток: встречные течения. К 100-летию со дня рождения академика М.П. Алексеева. СПб., 1996; Сушков Б.Ф. Русская культура: новый курс.Духовные процессы в России в условиях демократических реформ. Философия и культура гуманизма на современном этапе. М., 1996; Русское подвижничество. СПб., 1996; Опыт русского либерализма: Антология. М., 1997; Кормер В. Двойное сознание интеллигенции и псевдо-культура. М., 1997.

ИНТЕРПРЕТАЦИЯ - 1) общенаучный метод с фиксированными правилами перевода формальных символов и понятий на язык содержат, знания; 2) в гуманитарном знании истолкование текстов, смыслополагающая и смыслосчитывающая операции, изучаемые в семантике и эпистемологии понимания; 3) способ бытия, к-рое существует понимая.

Выделяя самостоят, главу, посвященную И. в фундамент. исследовании “Человеч. познание, его сфера и границы”, Б. Рассел подчеркивал, что к вопросу об И. незаслуженно относились с пренебрежением. Все кажется определенным, бесспорно истинным пока мы остаемся в области математич. формул; но когда становится необходимым интерпретировать их, то обнаруживается иллюзорность этой определенности, самой точности той или иной науки, что и требует специального исследования природы интерпретации. Для Рассела И. (эмпирич. или логическая) состоит в нахождении возможно более точного, опр. значения или системы их для того или иного утверждения. В совр. физико-математич. дисциплинах И. в широком смысле может быть определена как установление системы объектов, составляющих предметную область значений терминов исследуемой теории. Она предстает каклогич. процедура выявления денотатов абстрактных терминов, их “физич. смысла”. Один из распространенных случаев И. — содержат. представление исходной абстрактной теории на предметной области другой, более конкретной, эмпирич. смыслы к-рой установлены. И. занимает центр. место в дедуктивных науках, теории к-рых строятся с помощью аксиоматич., генетич. или гипотетико-дедук-тивного методов. В когнитивных науках, исследующих феномен знания в аспектах получения, хранения, переработки, выяснения вопросов о том, какими типами знания и в какой форме обладает человек, как знание репрезентировано и используется им, И. понимается в качестве процесса, рез-та и установки в их единстве и одновременности. И. опирается на знания о свойствах речи, человеч. языке вообще (презумпция интерпретируемости конкр. выражения); на локальные знания контекста и ситуации, глобальные знания конвенций, правил общения и фактов, выходящих за пределы языка и общения. Процедура И. включает выдвижение и верификацию гипотез о смыслах высказывания или текста в целом, что предполагает, по терминологии когнитивной науки, “объекты ожидания”: текст И., внутр. мир автора (по оценке интерпретатора), а также представление интерпретатора о своем внутр. мире и о представлении автора о внутр. мире интерпретатора (дважды преломленное представление интерпретатора о собственном внутр. мире). Для И. существенны личностные и межличностные аспекты: взаимодействие между автором и интерпретатором, разл. интерпретаторами одного текста, а также между намерениями и гипотезами о намерениях автора и интерпретатора. Намерения интерпретатора регулируют ход И., в конечном счете, сказываются на ее глубине и завершенности.

В гуманитарном знании И. — фундаментальный метод работы с текстами как знаковыми системами. Текст как форма дискурса и целостная функциональная структура открыт для множества смыслов, существующих в системе социальных коммуникаций. Он предстает в единстве явных и неявных, невербализованных значений, буквальных и вторичных, скрытых смыслов; событие его жизни “всегда развивается на рубеже двух сознаний, двух субъектов” (М. Бахтин). Смыслополагание и считывание смыслов текста традиционно обозначается двумя терминами — пониманием и И. Понимание трактуется как искусство постижения значения знаков, передаваемых одним сознанием другому, тогда как И., соответственно, как истолкование знаков и текстов, зафиксированных в письменном виде (П. Рикёр). В 19 в. переход от частных герменевтик к общей теории понимания вызвал интерес к вопросу о множественности типов И., представленных во всех гуманитарных науках. Были выделены грамматич., психологич. и истор. И. (Шлейермахер, Бекх, Дройзен), обсуждение сути и соотношения к-рых стало предметом как филологов, так и историков. Грамматич. И. осуществлялась по отношению к каждому элементу языка, самому слову, его грамматич. и синтаксич. формам в условиях времени и обстоятельствах применения. Психологич. И. должна была раскрывать представления, намерения, чувства сообщающего, вызываемые содержанием сообщаемого текста. Истор. И. предполагала включение текста в реальные отношения и обстоятельства. Дройзен в “Историке” одним из первых рассматривает методологию построения понимания и И. в качестве определяющих принципов истории как науки. Он различает четыре вида интерпретации: прагматич., опирающуюся на “остатки действ, когда-то обстоятельств”; И. ус-

Существенное обогащение и развитие понятия И. произошло в филос. контексте, где ставились иные, чем в филологии и истории проблемы, а также выявлялись новые значения и смыслы И. Не принадлежа герменевтич. направлению, Ницше использовал понятие И. для принципиально иного подхода к познанию мира, названному им “перспективизмом”. Рассматривая познание как волю к власти, он исходит из того, что наши потребности применяют логику, истолковывают мир с помощью “схематизирования в целях взаимного понимания”, и это позволяет сделать его доступным формулировке и вычислению. Такой подход объясняет нам, почему возможно множество интерпретаций. Всегда остается “зазор” между тем, что есть мир — бесконечно изменчивый и становящийся — и устойчивыми, “понятными” схемами и логикой. Всегда возможно предложить новые смыслы, “перспективы” и способы “разместить феномены по опр. категориям”, т.е. не только тексты, но сама действительность открыта для бесконечных И., а “разумное мышление есть интерпретирование по схеме, от к-рой мы не можем освободиться”. Человек “полагает перспективу”, т.е. конструирует из себя весь остальной мир, меряет его своей силой, осязает, формирует, оценивает, и ценность мира оказывается укорененной в нашей И. Соотношение И. и ценностей рассматривал также М. Ведер, для к-рого толкование языкового “смысла” текста и толкование его в смысле “ценностного анализа” — логически разл. акты. Вынесение “ценностного суждения” о конкр. объекте, в свою очередь, не может быть приравнено к логич. операции подведения под родовое понятие. Оно лишь означает, что интерпретирующий занимает опр. конкр. позицию и осознает или доводит до сознания других неповторимость и индивидуальность данного текста. Для истор. текстов значимо различие ценностной и каузальной И., поскольку соотнесение с ценностью лишь ставит задачи каузальному исследованию, становится его предпосылкой, но не должно подменять само выявление истор. причин, каузально релевантных компонентов в целом. Как особая проблема рассматривается вопрос об И. мировоззрения (Weltanschauung) в социологии познания Мангейма, указавшего на трудности, возникающие в связи с необходимостью перевода нетеор. опыта на язык теории, “размораживания аутентичного опыта в стынущем потоке рефлексии”. Остается впечатление, что при такой И. мировоззрения теор. категории оказываются неадекватными, искажающими прямой аутентичный опыт, на к-рый они налагаются.

Наиболее обстоятельно И. разрабатывалась как базовое понятие герменевтики, начиная с правил И. текстов, методологии наук о духе и завершая представлениями понимания и И. как фундаментальных способов человеч. бытия. Дильтей, объединяя общие принципы герменевтики от Флация до Шлейермахера и разрабатывая методологию истор. познания и наук о культуре, показал, что связь переживания и понимания, лежащая в основе наук о духе, не может в полной мере обеспечить объективности, поэтому необходимо обратиться к искусственным и планомерным приемам. Именно такое планомерное понимание “длительно запечатленных жизнеобнаружений” он называл истолкованием или И, Понимание части истор. процесса возможно лишь благодаря ее отнесению к целому, а универсально-истор. обзор целого предполагает понимание частей. По Шпету, одному из первых осуществившему истор. очерк герменевтики, проблема понимания предстает как проблема рационализма, на основе к-рого должны быть показаны место, роль и значение всякой разумно-объективной И., и вопросы о видах И., в т.ч. истор. и психологической, лежат в этой проблеме. Хайдеггер дал блестящие образцы И. филол. и филос. текстов Анаксимандра, Декарта, Канта и мн. др., руководствуясь, в частности, известным еще Канту принципом “понимать автора лучше, чем он понимал себя сам”. Вместе с тем он совершил “онтологич. поворот”, вывел герменевтич. И. за пределы анализа текстов в сферу “экзистенциальной предструктуры понимания”; различил первичное дорефлексивное понимание как сам способ бытия человека, тот горизонт предпонимания, от к-рого никогда нельзя освободиться, и вторичное понимание, возникающее на рефлексивном уровне как филос. или филол. И. Вторичная И. коренится в первичном предпонимании; всякое истолкование, способствующее пониманию, уже обладает пониманием истолковываемого. Отсюда особая значимость предзнания, предмнения для И., что в полной мере осознается в дальнейшем Гадамером, утверждавшим, что “законные предрассудки”, отражающие истор. традицию, формируют исходную направленность нашего восприятия, включают в “свершение традиций”, и поэтому являются необходимой предпосылкой и условиями понимания и И. В целом в герменевтике, поскольку она становится философской, расширяется “поле” И., к-рая не сводится теперь только к методу работы с текстами, но имеет дело с фундаментальными проблемами человеч. бытия-в-мире. И. элементов языка, слова также изменила свою природу, поскольку язык не рассматривается как продукт субъективной деятельности сознания, но, по Хайдеггеру, как “дом бытия”, как то, к чему надо “прислушиваться”, через него говорит само бытие. Для Гадамера язык предстает как универсальная среда, в к-рой отложились предмнения и предрассудки как “схематизмы опыта”, именно здесь осуществляется понимание и способом

этого осуществления является И. Временная дистанция между текстом и интерпретатором рассматривается им не как помеха, но как преимущество позиции, из к-рой можно задать новые смыслы сообщениям автора. Возможность множества И. ставит проблему истины, “правильности”, гипотетичности И.; обнаруживается, что вопрос об истине не является более вопросом о методе, но вопросом о проявлении бытия для понимающего бытия. Отмечая этот момент, Рикёр, чьи идеи лежат в русле “онтологич. поворота”, предлагает такую трактовку И., к-рая соединяет истину и метод и реализует единство семантич., рефлексивного и экзистенциального планов И. Он полагает, что множественность и даже конфликт И. являются не недостатком, а достоинством понимания, выражающего суть И., и можно говорить о текстуальной полисемии по аналогии с лексической. В любой И. понимание предполагает объяснение в той мере, в какой объяснение развивает понимание. Хабермас, гл. обр. в работе “Знание и интересы”, критически исследовал герменевтич. подходы к И. и стремился раскрыть природу интерпретативного исследования в социальных науках. Соглашаясь с Гадамером в том, что социальные аналитики проникнуты культурно-истор. контекстом и традицией, он критикует догматическое принятие власти традиций в социальной И. Если опереться на “критическую” (рефлексивную) теорию или идеологию, нацеливаясь на обнаружение скрытых, неосознаваемых структур в ходе И., то герменевтика может стать научной формой И., претендующей на обнаружение смыслов в донаучном контексте традиций. Проблема И. обсуждалась также в дискуссии (Париж, 1981) Гадамера и Деррида, за к-рыми стоят две радикально разл. “интерпретации интерпретаций”, текстов, самого языка — как “два лица Сократа” (Ж.Риссе). Деррида еще в 1967 в ст. “Структура, знак и игра в дискурсе гуманитарных наук”, к-рой предпосланы слова Монтеня: “Истолкование истолкований — дело более важное, нежели истолкование вещей”, характеризует два способа истолковывать истолкование, структуру, знак и игру. Первый способ: стремление расшифровать некую истину или начало, “неподвластное ни игре, ни дисциплине знака”, когда сама необходимость истолковывать предстает как признак “изгнания”. Второй способ игнорирует начала, утверждает игру, пытаясь встать “по ту сторону человека и гуманизма”; идет по пути, указанному Ницше, и не стремится видеть в этнографии некую “вдохновительницу нового гуманизма”. Оба этих способа истолкования, несмотря на то, что ощущается их одновременность и нек-рый “двусмысленный симбиоз”, делят между собой область гуманитарных наук. Их взаимная непримиримость обостряется, но еще не настало время выбора между ними, поскольку мы все еще пребываем в историчности, а также надлежит найти для них общую почву, равно как и “различание, лежащее в основе их непримиримого различия”. В последующем эпистемология И. на стыке гуманитарного знания и герменевтики развивалась в направлении выяснения канонов И., ее обоснованности и неопределенности, соотношения с критикой и реконструкцией. В качестве канонов утверждались, в частности, принцип автономии объекта, его воспроизведение в целостности внутр. связей и в контексте интеллектуального “горизонта” интерпретатора (Э.Бетти). Теорию обоснования И. предложил Э. Хирш, опираясь на работы лингвистов, герменевтиков и философов науки. Выступая “в защиту автора”, он выявил наиболее острые аспекты этой проблемы: если значение текста меняется не только для читателя, но даже для самого автора, то можно ли считать, что “изгнание” авторского значения текста — нормативный принцип И.; если текстуальное значение может изменяться в любом отношении, то как отличить обоснованную, верную И. от ошибочной; можно ли полагать, что не имеет значения смысл, вкладываемый автором, а значит только то, что “говорит” его текст. Последняя проблема особенно трудна для решения, т.к. авторский смысл в полной мере не доступен, а автор сам не всегда знает, что он имел в виду и хотел сказать, создавая конкр. текст. В подтверждение этого Хирш напоминает известное место из “Критики чистого разума”, где Кант, размышляя о Платоне, заметил, что мы иногда понимаем автора лучше, чем он сам себя, если он недостаточно точно определил понятие и из-за этого “говорил или даже думал несогласно со своими собственными намерениями”. Критически осмысливается традиц. проблема психологич. и истор. И. значений, правомерность позиций “радикального историзма”, покоящегося на вере в то, что только наши собственные “культурные сущности” имеют аутентичную непосредственность для нас, поэтому мы не можем правильно понимать и интерпретировать тексты прошлого, мы их, по существу, заново “придумываем”, конструируем. Не принимая этот довод, Хирш утверждает, что все понимание “культурных сущностей” не только прошлого, но и настоящего, их И. есть в той или иной степени создание, конструирование, поэтому мы никогда не можем быть уверены, что правильно поняли и интерпретировали как тексты прошлого, так и настоящего, они всегда остаются открытыми. Понимание природы обоснованности И. предполагает предварит. решение таких методол. проблем, как соотношение понимания, И. и критицизма; принципы обоснования, его логика, а также методы, каноны, правила, объективность И., свое видение к-рых предложил Хирш. Значение методол. принципов возрастает, если обратиться к более узкой сфере — научному или научно-филос. тексту, подлежащему И. историком. Так, Визгин, понимая И. как придание четкого смысла тексту, “молчащему” без истолкования историка, выделяет три уровня осмысления и соответственно три класса И. текста, различающихся методол. особенностями. Первый уровень осмысления — понимания текста как элемента системы авторских текстов, его единой концепции, что составляет задачу систематич. И.; второй уровень — внешняя и внутр. истор. И., учитывающая контекст и условия, эволюцию авторских текстов, связь их с текстами др. мыслителей; третий уровень осмысления и И. опирает-

Процедура И. рассматривается как базовая в этно-методологии, где осуществляется выявление и истолкование скрытых, неосознаваемых, нерефлективных механизмов коммуникации как процесса обмена значениями в повседневной речи. Коммуникация между людьми содержит больший объем значимой информации, чем ее словесное выражение, поскольку в ней необходимо присутствует также неявное, фоновое знание, скрытые смыслы и значения, подразумеваемые участниками общения, что и требует спец. истолкования и И. Эти особенности объекта этнографии принимаются во внимание, в частности, Г. Гарфинкелем в его “Исследованиях по этнометодологии” (1967), где он стремится обосновать этнометодологию как общую методологию социальных наук, а И. рассматривает как ее универсальный метод. При этом социальная реальность становится продуктом интерпретационной деятельности, использующей схемы обыденного сознания и опыта. В поисках “интерпретативной теории культуры” К. Гирц полагает, что анализировать культуру должна не экспериментальная наука, занятая выявлением законов, а интерпре-тативная теория, занятая поисками значений. В работе этнографа главным является не столько наблюдение, сколько экспликация и даже “экспликация экспликаций”, т.е. выявление неявного и его И. Этнограф сталкивается с множеством сложных концептуальных структур, перемешанных и наложенных одна на другую, неупорядоченных и нечетких, значение к-рых он должен понять и адекватно интерпретировать. Суть антропологич. И. состоит в том, что она должна быть выполнена исходя из тех же позиций, из к-рых люди сами интерпретируют свой опыт, из того что имеют в виду сами информанты, или что они думают, будто имеют в виду. Антропол. и этногр. работа предстает, т.о., как И., причем И. второго и третьего порядка, поскольку первую И. может создать только человек, непосредственно принадлежащий к изучаемой культуре. Серьезной проблемой при этом становится верификация или оценка И., степень убедительности к-рой измеряется не объемом неинтерпретированного материала, а силой научного воображения, открывающего ученому жизнь чужого народа. Столь значимая и достаточно свободная деятельность субъекта-интерпретатора не только в этнографии, но и во всех других областях, где И. широко используется, вызывает к ней критическое отношение, чему даже посвящаются книги. Совр. амер. писательница и исследователь культуры С. Зонтаг в сборнике эссе “Против интерпретации” (1966), в очерке, давшем название всей книге, отрицательно оценивает роль И. в искусстве и культуре. Ее позиция: произведение исскуства должно быть показано таким, каково оно есть, а не объясняемо, что оно значит; необходимо стремиться к “дотеоретическому простодушию”, когда искусство не нуждается в оправдании интерпретатора. Одна из причин появления И. — примирить древние тексты с “совр.” требованиями: грубые черты Гомерова Зевса и его буйного клана перевели в план аллегории; Филон Александрийский истолковал истор. сказания Библии как “духовные парадигмы”; сорокалетние скитания в пустыне — аллегория освобождения, страданий и спасения; осуществили талмудистские и христианские “духовные” толкования эротич. “Песни песней”. И. предстает как радикальная стратегия сохранения старого ценного текста, стремления надстроить над буквальным текстом почтительный аллегорический. Совр. стиль И. — раскопать то, что “за” текстом, найти истинный подтекст. Знаменитые и влият. доктрины — марксистская и фрейдистская — это “развитые системы герменевтики, агрессивные, беспардонные теории И.”. Наблюдаемые феномены берутся в скобки, необходимо найти под ними истинное содержание, скрытый смысл — значит истолковать, переформулировать явление, найти ему эквивалент. Оценка И. должна быть исторической: в одних культурных контекстах она освободит, акт, в других это деятельность реакционная, трусливая и удушающая. Именно последняя, по Зонтаг, господствует сегодня, “интерпретаторские испарения вокруг искусства отравляют наше восприятие”, И. “укрощает” произведение, делает искусство “ручным, уютным”, подлаживает под вкусы обывателя. “Трудные” авторы, как Кафка, Беккет, Пруст, Джойс и др., “облеплены интерпретаторами как пиявками”, “покрыты толстой штукатуркой И.”, И. превращает произведение в предмет для использования, для помещения в схему категорий. В совр. культуре, подорванной гипертрофией интеллекта, И. — это месть интеллекта искусству, миру, потому что истолковывать — значит иссушать и обеднять мир, пре-

Лит.: Бахтин М.М. Эстетика словесного творчества. М., 1986; Гадамер Х.-Г. Истина и метод: Основы философской герменевтики. М., 1988; Вебер М. Критич. исследования в области логики наук о культуре // Культурология. XX век. Антология. М., 1995; Шпет Г. Г. Герменевтика и ее проблемы // Контекст. Лит.-теор. исследования. М., 1989-1992; Рикер П. Конфликт интерпретаций. Очерки о герменевтике. М., 1995; Кубрякова Е.С., Демьянков В.3. и др. Краткий словарь когнитивных терминов. М., 1996; Зонтаг С. Мысль как страсть. Избр. эссе 1960-70-х годов. М., 1997; Хайдеггер М. Бытие и время. М., 1997; BoeckhA. Encyklopadie und Methodologie der philologischen Wissenschaften. Lpz., 1877; Birt Th. Kritik und Hermeneutik. Nebst Abriss des antiken Buchwesens. Munch., 1913; Mannheim K. Essays on the Sociology of Knowledge. L., 1952; Droysen J.G. Historik. Vorlesungen fiber Enzyklopadie und Methodologie der Geschichte. Munch., 1960; Hirsch E. Validity in Interpretation. New Haven; L., 1967; Garfmkel H. Studies in Ethnomethodology. Englewood Cliffs, N.Y., 1967; Habermas J. Erkenntnis und Interesse. Fr./M., 1968; Geertz C. The Interpretation of Cultures. N.Y., 1973; Winograd Т., Flores F. Understanding Computers and Cognition: A New Foundation for Design. Norwood, New Jersey. 1987.

ИНТЕРТЕКСТУАЛЬНОСТЬ - термин, введенный Кристевой для обозначения спектра межтекстуальных отношений, постулирует, что любой текст всегда является составной частью широкого культурного текста. Вопрос об И. продолжает проблематику диалогического понимания, рассматриваемую в работах Бахтина и предлагает рассматривать любой текст как открытую структуру. В тексте, особенно художественном, всегда присутствуют отсылки, аллюзии, цитаты. Т.о., текст существует за счет многих других предшествующих текстов.

English and American Literature //Proceedings From Baranowo Conference, May 1988. V. 24. Poznari, 1992; Шамма Шаадат. Новые публикации по интертекстуальности // Новое лит. обозрение. 1995. № 12.

ИНТУИТИВИЗМ — философско-эстетич. течение, противопоставляющее интуицию как единственно достоверное средство филос. познания рассудочному мышлению. И. формируется в качестве особого направления в к. 19—нач. 20 в., хотя отд. интуитивистские идеи встречаются у многих философов предшествующих эпох. Становление И. связано с критикой ошибок и противоречий позитивизма, механицизма, сциентизма, осуществляемой с позиций иррационализма, мистицизма. Интуитивное видение мира и человека противопоставляется рациональному истолкованию природы, истории, об-ва и личности, этики и эстетики.

Стремление нек-рых сторонников И. сохранить элементы интеллектуализма в своих концепциях (Жильсон, Маритен, Лосский, Франк, Е.Н. Трубецкой, Н. Гартман и др.) не снимает принципиальной ориентации этого течения на критику разума и понятийного мышления. И., упраздняя границы между субъектом и объектом, познанием и действительностью, толкует последнюю как знание-бытие (Лосский).

И. в эстетике абсолютизирует интуицию как момент непосредств. осознания в эстетич. восприятии и эстетич. оценке, в творч. фантазии художника. Интуитивистская эстетика Бергсона, направленная против классич. эстетики Гегеля и позитивистской философии искусства И. Тэна, последовательно оспаривает значение интеллекта, дискурсивного мышления в качестве инструментов познания и творчества. В этом плане она является предтечей совр. неклассич. видения эстетич. поля. Вслед за Шопенгауэром бергсонизм трактует интуицию как высшую форму познания, как бескорыстное мистич. созерцание, полное совпадение, слияние субъекта со специфич. объектом — динамической, духовной сущностью мира, жизненным порывом (elan vital). Интуиция, по Бергсону, — единств. способ постижения текучей, изменчивой, постоянно творящей самое себя длительности (duree), т.е. психич. жизни человека, обладающей той же природой, что и космич. “жизненный порыв”. Иррац. интуиция схватывает уникальное, непредсказуемое, неповторимое. Наделенный способностью к интуиции художник не зависит от социальной среды, культурной традиции, истории, от стереотипов мышления в понятиях — он творит нечто абсолютно новое, и эта оригинальность — фундаментальный критерий эстетич. ценности. Интуиция как бескорыстное созерцание и творчество противостоит интеллекту, обслуживающему утилитарные, социальные потребности человека. В работе Бергсона “Смех” (1900) — единственной, специально посвященной эстетич. проблематике, — подчеркивается, что всякое повторение, обобщение, типизация выводят произведение из сферы чистого искусства и помещают в социальную среду, где господствуют стереотипы, условные знаки, понятия, символы — все то, что враждебно худож. интуиции. Бергсон противопоставляет трагедию как искусство неповторимо-индивидуальных образов комедии как социально значимому суррогату творчества, основанному на работе интеллекта, склонного к обобщениям.

Лит.: Асмус В.Ф. Проблема интуиции в философии и математике. М., 1963; Новиков А.В. От позитивизма к интуитивизму. М., 1976; Свасьян К.А. Эстетич. сущность интуитивистской философии А. Бергсона. Ереван, 1978; Кроче Б. Эстетика как наука о выражении и как общая лингвистика. Ч. I. М., 1920; Сгосе В. Aesthetica in nuce. Bari, 1932; Arbour R. Henri Bergson et les lettres francaises. P., 1955; Bergson Н. Oeuvres. P., 1959.

ИНТУИЦИЯ ХУДОЖЕСТВЕННАЯ - непосредственное усмотрение истины без участия рассудка или разума, имеет в процессе худож. творчества и восприятия исключит, значение. И.х. по своей сущности сходна с духовным откровением в религии, имеет тот же источник, к-рый в богословии наз. сердечным умом. И.х. как чувство истины есть основание совершенства эстетич. суждений, неопосредствованное дискурсией. Она необходима на всех этапах худож. творчества, начиная от замысла и до завершения произведения. Рез-том

И.х., т.о., является худож. произведение или эстетич. суждение. И.х. как особый вид интуиции объединяет в себе два других вида интуиции: т.н. чувственную и интеллектуальную. Чувственную, поскольку это интуиция чувственно воспринимаемых форм, интеллектуальную, поскольку это способность за обликом (видимым, слышимым, представляемым) усмотреть сущность. И.х. в основном относится к произведениям искусства. Те истолкования, к-рые способна дать наука, напр., искусствознание, или философия, эстетика произведению искусства, показав смысл, сложность (или простоту), совершенство формы и уходящую в бесконечность глубину содержания в случае гениального произведения, и одновременно оценить худож. уровень произведения, все это в одно мгновение осуществляет И.х. В этом тайна И.х. Эта способность свернуть в одном мгновении и в одном акте собрать все познават. способности: восприятие, рассудок, разум, воображение, — является основой создания произведения искусства, его неисчерпаемости и многозначности. Хотя существует тип художника, “рассчитывающего” свое произведение, это отнюдь не означает, что он обходится в своем творчестве без И.х., работа к-рой шаг за шагом, как правило, не осознается и самим художником. И.х. как синтезирующая способность души особенно обостряется в моменты вдохновения, когда творч. личность получает доступ к источнику высшего знания и энергии. Этот выход к высшему источнику знания (по-разному называемому в идеализме, будь то мистич., религ. или чисто филос. идеализм) эмпиризм и рационализм объясняют как некое не замечаемое сознанием прокручивание умозаключений, как находящуюся на обочине сознания сознат. или бессознат. деятельность закрытой в себе, как в монаде, индивидуальной души. Против такого понимания интуиции и вдохновения выступали многие мыслители, в том числе Э.Гартман, Бергсон, и в особенности Бердяев в своей кн. “Смысл творчества”.

ИНФОРМАЦИОННАЯ КУЛЬТУРА - 1. Совокупность норм, правил и стереотипов поведения, связанных с информ. обменом в об-ве (сегодня в науке практически вышло из употребления); 2. Понятие, характеризующее культуру с т.зр. кумулируемой, обрабатываемой и транслируемой в ее рамках информации.

Лит.: Черри К. Человек и информация. М., 1972; Гришкин И.И. Понятие информации. М., 1973; Стратонович Р.Л. Теория информации. М., 1975; Урсул А.Д. Проблема информации в совр. науке. М., 1975; Шенк Р.К. Обработка концептуальной информации. М., 1980; Брой М. Информатика. Основополагающее введение: [В 4 ч.] Ч. 1-3. М., 1996. Logham В. Information and Culture. L., 1989.

ИНФОРМАЦИЯ (informatio — ознакомление, представление — лат.) — 1) любые сведения, данные, сообщения, передаваемые посредством сигналов; 2) уменьшение неопределенности в результате передачи сведений, данных, сообщений — в этом качестве И. противопоставляется энтропии.

Интерес к изучению информ. процессов, к колич. и кач. оценке И., возникший в нач. 20 в., был обусловлен и развитием логико-математич., логико-семантич. и семиотич. исследований, привлекших внимание к проблемам представленности знаков и значений, и значит. увеличением объемов передаваемой И., и развитием техн. средств ее передачи (телеграф, телефон, радиосвязь, телевидение), происходившим в рамках модернизационных процессов. В пер. трети 20 в. исследования И. преследовали прежде всего цели уточнения процессов ее формализации (означения) и оптимизации условий ее передачи. Однако уже к сер. 20 в. появились первые теор. исследования, сформировавшие в дальнейшем ряд теорий И. — вероятностную, комбинаторную, алгоритмич. и др. Эти теории, разрабатывавшиеся средствами математики, позволили осуществить математич. моделирование процесса передачи И., выявить осн. элементы этого процесса (в классич. схеме, предложенной К. Шенноном, обмен И. включает шесть составляющих: источник — передатчик — канал передачи — приемник — адресат — источник помех), выявить принципы колич. оценки И. (пропускной способности) и степени ее искажения (помехоустойчивости).

Разработка этих теорий привела к появлению информатики как науки, предмет к-рой — И. и способы ее передачи. Однако решающее воздействие на развитие исследований в области И. оказало появление автоматизир. средств обработки И. (ЭВМ) и кибернетики — науки о связи, управлении и информ. обработке. Развитие машинной обработки И. стимулировало исследования в области формализации и алгоритмизации (сведения к операциям с элементарными высказываниями) И. и появление развернутых теорий алгоритмического синтаксиса, а также множества языков алгоритмизации и программирования. Попытки алгоритмизации семантич. процессов — означения и понимания — хотя и были далеко не столь успешны, однако оказали значит, влияние на развитие англ. лингвистич. философии и лингвистич. семантики, а также трансформационной грамматики в русле поиска универсального языка записи семантич. характеристик.

тематич. модели И. претерпели существ, трансформацию. Было установлено, что на информ. процессы в человеч. сооб-ве помимо шести осн. элементов существенно влияют также барьеры и фильтры: внутренние (индивидуальные психич. особенности участников информ. обмена, их опыт и компетентность), и внешние (социальные и культурные нормы, ценности, коллективные представления), значительно трансформирующие, искажающие И., и при этом они не всегда носят рац. характер. Колич. оценки этих искажающих влияний (помех) совершенно недостаточно, поскольку индивидуальный характер и сложность природы этих влияний делают принципиально необходимым их содержат. кач. анализ и определение механизмов их воздействия на И. Информ. процессы в человеч. сооб-ве далеко не всегда можно интерпретировать как ведущие к снижению неопределенности ситуации, и неактуальная информация (шум) имеет здесь не меньшее значение, чем актуальная. В соответствии с этим, помимо актуальности для социально и культурно значимой И. важны адекватность, достоверность, полнота, новизна, убедительность, выразительность, воспринимаемость и т.д. Понимание того, что информ. процессы являются важной составляющей любой культурной общности (истор. и современной), и применение к их изучению методов теории И. математич. моделирования (частично осуществленное структурализмом и европ. социальной антропологией) существенно обогатило теоретико-методол. багаж социокультурных наук. Функциональный подход к И. получил дальнейшее развитие в теории коммуникации. В рамках семиотики изучение И. осуществляется в основном в ее семантич. аспектах (И. как пространство смыслов и значений).

В настоящее время изучение И. в социокультурных науках осуществляется по двум направлениям: 1) изучение информ. процессов (информ. культуры) разл. культурных общностей (гос-в, этносов, цивилизаций и т.д.); 2) исследования локальных информ. процессов в разл. видах деятельности (менеджмент, маркетинг, реклама, социальное участие, полит, деятельность и т.д.). Исследования такого рода, как правило, имеют прикладную направленность и наиболее широко привлекают достижения информатики и кибернетики. Такие исследования посвящены прежде всего совр. проблемам информ. обмена.

ИОАНН ПАВЕЛ II (Войтыла (Wojtyla) Кароль; псевд.: А.Я. (A.J.), Явень (Jawien), Петр и др.) (р. 1920) — папа Римский, польский священник, краковский кардинал, ученый-богослов, проповедник, публицист, поэт, драматург. Учился в Ягеллонском ун-те на ф-те полонистики в Кракове, увлекался поэзией, принимал участие в театральной “Студии-39”; после начала Второй мир. войны (1939) возрождает (совм. с М. Котлярчиком) “Театр Рапсодычны” (1941), действовавший в духе Сопротивления. В период фашист, оккупации в Польше посещает подпольные курсы при теол. ф-те Краковск. ун-та как семинарист. В 1940—44, скрываясь от угона в Германию, работал на содовой фабрике и каменном карьере, впоследствии назвал эти годы “бесценным опытом” и “даром судьбы”; принимает решение стать священником. В 1946 — поэт. дебют (“Песнь о Боге Укрытом”, анон.) и учеба в Ангеликум (Римский доминиканский ун-т); 1947 — пастырская служба в Европе; 1948 — диплом, работа об испан. религ. мистике 16 в. Хуане де ла Крусе; приходский священник, преподаватель на ф-те теологии Краковск. ун-та; с 1954 — в Люблинском католич. ун-те, где возглавил (1957) кафедру этики. В 1958 — помощник архиепископа Краковского; в 1960 издает получившую всемирное признание книгу “Любовь и ответственность”; с 1962 — капитульный викарий Кракова, постоянный участник II Ватиканского собора. Архиепископ Кракова (1964). В 1969 публикует работу “Личность и поступок”. В 1978 избран папой Римским.

В высказываниях о труде, на к-ром “лежит печать человека и человечества, личности, действующей в общине, состоящей из личностей”, И.П. обосновывает философию труда в контексте гуманитаристики, в частности в энциклике “Совершая труд” (“Laborem exercens”, 1981), где труд в мире, разделенном конфликтующими полит, системами, рассматривается с т.зр. христианства как категория, объединяющая людей, в том числе и на основе личной жизни: “Работа — это участие”. Подытоживая рассуждения о труде в аспекте взаимоотношений об-ва и гос-ва, человека и об-ва в энциклике “Столетний юбилей” (“Centesimus annus”, 1991), в свою очередь посвященной экциклике папы Льва XIII “Измерением вещей” (“Rerum novarum”, 1891), И.П. приравнивает труд — “осуществление замысла Творца”, — объемлющий действительность, социально-экон. и индивидуально-личностную, к явлениям культуры и на этой основе разрабатывает постулаты сотворческого вхождения индивидуума в коллектив.

Идея “реализма существования личности” приравнивает персоналистскую норму к евангельской заповеди любви: “Основания этики” (статьи 1957—58, книга, 1983), “Любовь и ответственность” (1960). Новаторство монографии, возникшей как результат соотнесения “церковной доктрины с жизнью”, — в отказе от “запретных” тем “земной” любви, семьи, брака, секса. И.П. формулирует принципы культуры любви в единстве с христианскими представлениями о “цивилизации любви”. Проблеме современной женщины посвящено Апостольское послание “Mulieris dignitatem” (“О достоинстве женщины”, 1988). В соответствии с тринитарным характером его религ. деятельности нравственное здоровье семьи подразумевает ее “небесное” и “земное” значения, определяет социальный климат об-ва и внутр. мир детства. Персонализм работы, опередивший почти на десять лет антропологическую концепцию энциклики Павла VI “Человеческой жизни”, получил завершение в энцикликах И.П. “Сияние истины” и “Евангелие жизни” (Evangelium vitae”, 1995), провозгласивших неприкосновенность человеч. жизни с момента зачатия.

Лит.: Твердислова Е. Наедине с одиночеством: Лит. портрет папы Римского Иоанна Павла II. М., 1995; Ks. Maliriski М. Droga do Watykanu Jana Pawta II. Roma, 1979; Styczen T. Kardynat Karol Wojtyla — filozof moralista. Lublin, 1980; Buttiglione R. II Pensiero di Karol Wojtyla. Milano, 1982; Dean S. Pope John Paul II. London, 1982; Frossard A. “N'ayez pas peur!”: Dialogue avec Jean Paul II. P., 1982; Ks. Boniecki A. Kalendarium zycia Karola Wojtyly. Krakow, 1983; Novak A. Papef Karol Wojtyla. Ljubljana, 1983; Bobrownicka М., Luzny R. Karol Wojtyla — Jan Pawet II w kregu spraw stowiariskich. Krakow, 1988; Szczypka J. Rodowod. Warsz., 1991; Dybciak K. Karol Wojtyla a literatura. Tarnow, 1992; CzarnyJ. ks. Jana Pawta IIwizja cywilizacji mitosci. Wroclaw, 1994.

ИРОНИЯ (др.-греч. eironeia — букв. “притворство”, отговорка) — филос.-эстетич. категория, характеризующая процессы отрицания, расхождения намерения и результата, замысла и объективного смысла. И. отмечает, т.о., парадоксы развития, опр. стороны диалектики становления.

И. как жизненная позиция, как диалектич. инструмент филос. рассуждения приобретает особое значение в кон. 18—19 вв. (параллельно с отходом от риторич. понимания И.). Складывающееся в это время новое понимание И. является вместе с тем расширением и переносом риторич. толкования И. на'жизнь и историю, включающим опыт сократовской И. Нем. романтики (Ф. Шлегель, А. Мюллер и др.), глубоко задумывавшиеся над сутью И., предчувствуют реальную И. истор. становления, но еще не отделяют ее от внутрилит. “цеховых” проблем: их И. направлена прежде всего на лит. форму, на эксперимент с нею, оказывающийся для них символич. актом снятия всего неподвижного и застывшего. К.В.Ф. Зольгер в понимании И. исходил из представления, что мир есть реальность и идея одновременно, идея “до конца гибнет” в реальности, в то же время возвышая ее до себя;

Лит.: Лосев А.Ф., Шестаков В.П. История эстетич. категорий. М., 1965; Лосев А.Ф. Ирония античная и романтическая // Эстетика и искусство. М., 1966; Зольгер К.В.Ф. Эрвин. М., 1978; Kierkegaard S. The Concept of Irony. Bloomington, 1968; Behler E. Klassische Ironie, romantische Ironie, tragische Ironie. Darmstadt, 1972; Ironie als literarisches Phanomen. Koln, 1973; Kierkegaard S. Uber den Begriff der Ironie mit standiger Riicksicht auf Sokrates. Fr./ML, 1976; Strohschneider-Kors I. Die romantische Ironie in Theorie und Gestaltung. Tub., 1977; Prang H. Die romantische Ironie. Darmstadt, 1980.

ИСИДА Эйитиро (1903-1968) - япон. этнолог и фольклорист, основатель япон. культурной антропологии. В 1924—26 учился на экон. ф-те ун-та в Киото, к-рый был вынужден покинуть из-за левых убеждений и участия в полит, деятельности. В 1937—39 на этнологич. отделении филос. ф-та Венского ун-та изучает этнологию под руководством патеров В. Шмидта и В. Копперса, виднейших представителей венской школы, сторонников диффузионизма и теории культурных кругов. Проф. Токийского ун-та (1951). В 1955 основывает и возглавляет отделение культурной антропологии и географии человека на пед. ф-те Токийского ун-та. Президент Япон. этнологич. ассоциации (1960) и Япон. этнограф. об-ва (1968). Был членом Амер. антропол. ассоциации, Япон. антропол. об-ва, Япон. социол. ассоциации.

ИСКУССТВО — форма культуры, связанная со способностью субъекта к эстетич. освоению жизненного мира, его воспроизведению в образно-символич. ключе при опоре на ресурсы творч. воображения. Эстетич. отношение к миру — предпосылка худож. деятельности в любой сфере И. Суждение вкуса всегда притязает на общезначимость, и основание тому эстетич. созерцание индивидуального как заключающего в себе идеальное измерение (Кант). Эстетич. идеал, являющийся порождением диалогич. коммуникации в границах опр. культуры, служит своеобразным эталоном, с к-рым соотносится индивидуальный предмет созерцания. И. всегда опиралось на бытующие в культуре эстетич. представления, но одновременно способствовало их трансформации творч. усилиями художников. Эстетич. пласт — условие существования худож. произведения, но он не исчерпывает его содержат, богатства, почерпнутого в реалиях жизненного мира. Подлинное И. сопряжено с решением экзистенциальных проблем, затрагивающих творч. личность: принадлежа конкр. жизненному миру, разделяя его с другими, художник проблематизирует свое существование. Смысловая целостность произведения подчинена идее, диктующей его тематич. и смысловое единство, образно-символич. строй. Мощь символич. воображения проявляется в том, что оно как бы возвышается над пространственно-временными пределами индивидуального существования в праве совер-

шать свободный полет над любой точкой универсума, сопрягая явления, принадлежащие прошлому, настоящему и будущему в том порядке, к-рый нужен для выражения авторской идеи. Сам факт существования пространств. (живопись, графика, скульптура, архитектура, прикладное И.), временных (музыка, лит-ра) и пространственно-временных (театр, кино, балет) И. служит тому свидетельством. Тематич. содержание произведения вытекает из его идейного замысла и стимулирует полагание художником особого мира, к-рый надлежит проработать композиционно и образно-символически. Тема произведения как бы намечает осн. набор реалий, к-рые его автор организует композиционными средствами. Они будут варьироваться в зависимости от того, имеем ли мы дело с пространств., временными или же пространственно-временными И. В широком понимании слова текст живописного или скульптурного произведения снимает временное измерение в худож. образе, подавая идею в пространств, композиционном решении. Схожие идеи могут порождать достаточно несовпадающие тематич. и композиционные подходы. Идея абсурдности войны, напр., по-разному тематически и композиционно реализуется в “Раненом солдате” О. Дикса, “Гернике” П. Пикассо или монументе Г. Цадкина “Разрушенный город” в Роттердаме. Временные и пространственно-временные И. несколько иначе подходят к воплощению идейно-тематич. содержания, ибо они связаны с повествованием о событиях, занимающих читателя, слушателя, зрителя. Действие, разворачивающееся во времени, предполагает трансформацию темы в сюжетную канву того или иного произведения, прорабатываемую по композиционным правилам жанра. Особенно очевидно это в области лит-ры, где авторский замысел отливается в наделенный единым смысловым содержанием текст, призванный привлечь внимание читателя приемами из арсенала худож. мастерства. Опираясь на намеченную идейную и тематич. канву произведения, писатель разрабатывает его сюжетную линию, последовательность наполненных смыслом действий его персонажей. Сюжетная линия как бы раскидывает значимые события во времени, но при этом, чтобы привлечь интерес читателя, она должна содержать интригу — способ его постоянного поддержания, нуждающийся в композиционном оформлении. Подача содержания в опр. ключе — индикатор худож. мастерства. Практич. понимание читателем деяний героев текста, воспроизводимого в нем жизненного мира — шаг на пути читателя к освоению смысла повествования, его интерпретации. Понять историю, излагаемую автором, позволяет освоение языка описания деяний героев и культурной традиции, из к-рой исходит интрига произведения. Кроме того, она содержит и пласт символич. нагрузки. Культурный символ проявляется в качестве смыслового содержания, составляющего фон действия героев, позволяет выйти за границы буквального прочтения произведения. Этот символич. смысл легко “вычитывается” людьми, принадлежащими к данному культурному сооб-ву, и составляет проблему для живущих за его пределами. Символ никогда не является вне связи с определенной системой смыслов, живущих в культуре. Он — интегральная часть символич. ансамбля, раскрывающегося в принимаемых конвенционально знаках, верованиях, нормативных стандартах и институтах. В отличие от историка, писатель не столь жестко связан хронологич. последовательностью событий, свободен в своем произвольном путешествии из настоящего в прошлое и будущее. Автор может дистанцироваться от времени, в к-ром живут его герои, или же, напротив, раствориться в видении событий от их лица. В любом случае читатель ощущает его экзистенциальную озабоченность происходящим, биение пульса времени в повествовании. Текст худож. произведения, вследствие его символич. наполнения, метафоричности, оказывается принципиально открытым в смысловом отношении. Он как бы живет самостоят. жизнью, оторвавшись от своего творца, сделавшись независимым от него. В нем присутствуют смысловые ансамбли, к-рые ждут читателя, способного актуализировать их до поры скрытое содержание. Иногда сам творец текста может не отдавать себе отчет о всем многообразии смысловых пластов, содержащихся в нем. Потенциальная неисчерпаемость смысла производна от общекультурного феномена интертекстуальности и относится не только к лит-ре, ибо произведения И. любой жанровой специфики прочитываются в опр. контексте. Реализуя коммуникативную, познават., просветит., воспитат., игровую, гедонистич. функции, И. составляет неотъемлемое звено культуры.

Лит.: Фейнберг Е.Л. Две культуры: Интуиция и логика в искусстве и науке. М., 1992; Искусство и идеология. М., 1992; Диденко В.Д. Духовный космос искусства. М., 1993.

произведения, — напр., Плотин о Фидии, Гегель о голл. жанристах 19 в., Бахтин о Достоевском или Хайдеггер о Гёльдерлине, — это всегда закономерно воспринимается как вкрапление И. в пласты чистого любомудрия); худож. критику, выражающую реакцию на произведение в наиболее непосредств., нерефлектированной до конца, квазипоэтич. форме, иной раз максимально произведению адекватной. Сами факты искусства вместе с суждениями о них, входя в иные сферы умственного творчества, являются своего рода метафизически-физич., пограничным светом, связующим своими рефлексами трансцендентные и имманентные, “горние” и “дольние” ступени бытия; в этом суть всеохватности И., к-рое (как и само искусство) обманчиво, но закономерно представляется “всем понятным”. И характерно, что даже теории, кажущиеся на первый взгляд отвлеченной логистикой, при ближайшем рассмотрении начинают “искусствоведчески мерцать”, тем самым оказываясь гораздо теплее и человечнее (таков, напр., мотив “искусственным образом организованной природы”, т.е. парка, намекающий на возможность снятия антиномии разума и вещи-в-себе, в “Критике способности суждения” Канта, либо образ живописной, натуроподобной картины мира в раме, к-рый подспудно проступает сквозь все формулы “Логико-филос. трактата” Витгенштейна).

На протяжении самостоят, истории И., насчитывающей не менее пяти веков, его разные разделы меняют свои иерархич. позиции. В эпоху Возрождения-барокко, когда четкие элементы И. уже выделяются (хотя и фрагментарно) из богословско-филос. трактатов, истор. хроник и спец. руководств по эстетике и разного рода худож. ремеслам, история, теория и критика И. сосуществуют чаще всего в естест. неразделенности. Вводная глава эволюции И. завершается в сер. 18 в., когда И. Винкельман первым придает ему четкую самостоят, истор., точнее историко-стилистич. структурность; под его пером оно наглядно отделяется от собственно истории. Однако век “салонов” Дидро— прежде всего век критики, формирующей теорию как бы на лету, в живой эстетич. полемике. Критика играет огромную, нередко поистине путеводную роль и в 19 в., но пальма первенства все же отчетливо переходит к теории, особо увлеченной (вслед за археологически-архивными открытиями) выявлением и разграничением национально-истор, школ. В этот период И. окончательно членится на ряд подразделов или спец. дисциплинарных направлений: в то время как одни из них, напр., иконография (классифицирующая сюжеты и типы) либо знаточество (подчеркивающее абсолютное значение эмпирически-субъективного опыта в оценке произведений) имеют более прикладной характер, другие, складывающиеся в первые десятилетия 20 в., как бы более культурологичны, синтетически взаимодействуя с иными гуманитарными дисциплинами (т.н. “формальная школа Гильдебрандта и Вёльфлина, венская школа, в основе к-рой лежит концепция “воли к форме”, сформулированная Риглем, иконология Варбурга и Панофски).

ИСТОРИЗМ — принцип рассмотрения мира, природных и социально-культурных реалий в динамике их изменения, становления во времени, развития. Видение истории как опр. целостности, обладающей имманентным смыслом, необходимостью, на базе к-рой зачастую выдвигаются глобальные пророчества будущего, — отличит. черта И. В конечном итоге историцистские проблемы сопряжены с осмыслением существования субъекта во времени, в контексте космич. целого, обществ. эволюции. И. резюмирует содержание той или иной филос. доктрины, зависит от типа мировоззренч. рефлексии, превалирующего в культуре эпохи. Можно выделить натуралистич., религиозно-эсхатологич. и антинатуралистич. разновидности И.

Христианство приносит с собой универсалистское видение развития единого человечества в перспективе эсхатологич. И. Рассматривая явление Христа как центр и смыслообразующее звено истории, философы эпохи патристики и ср.-вековья подчиняют ее провиденциально-эсхатологич. сценарию, видят в ней постоянное противоборство “града земного” и “града Божия” — церковного сооб-ва. Человек, являясь сопричастным двум градам, оказывается вовлеченным в драму их противостояния. Если Августин полагал столкновение двух градов не примиримым в истории и уповал на завершение бедствий человечества за ее пределами, то Иоахим Флорский верил в торжество царства мира и правды, наступление эры Святого Духа и вечного Евангелия на земле. Фома Аквинский попытался рассмотреть историю как процесс кооперации “града земного” и “града Божия”, в к-ром люди, стремящиеся к общему благу, постепенно реализуют веление “естеств. закона”, данного им свыше как порождение космич. “вечного божеств, закона”.

Осознание автономии культуры, ее надприродности — важнейшая черта И. Нового времени. Он питается духом рационализма, устремлен на поиск субстанции истории, прогрессивно ведущей к торжеству гуманизма, связан с утверждением глобальных утопий грядущего. Расставание с установками ср.-вековья первоначально, однако рождает скепсис относительно возможностей И. Ф. Бэкон и Декарт весьма невысоко оценивают значимость истор. знания. Его оправдание как важного звена в спектре иных способов постижения мира содержится в трудах Локка, Беркли и Юма. Одновременно в полемике с Декартом формулирует свой антинатуралистич. подход к истории и Вико, сообразно с воззрениями к-рого деяния людей в прошлом и настоящем более доступны разуму, нежели природные феномены. История дана субъекту через совокупность культурных форм, позволяющих судить о логике ее развития, в финальной инстанции продиктована божеств, провидением. Каждая истор. эпоха характеризуется циклич. ритмом движения от божественной к героич. и человеч. стадиям, хотя в целом социальное развитие спиралевидно.

Взгляд на историю как особую надприродную реальность, сопряженную с непрекращающимся совершенствованием человеч. духа, задающим прогрессивное постулат, развитие об-ва, начинает утверждаться уже в 17 в. в ходе спора о “древних и новых”, в к-ром приняли участие Ш. Перро и Б. де Фонтенель. Просвещенческие теории обществ, прогресса говорят о постулат. совершенствовании разумных начал в истории, запрограммированно ведущих к торжеству свободы и справедливости. Вольтер видит в истории прогрессивное развитие человеч. рода, не исключающее, однако, и регресса, побочных линий эволюции. Для Тюрго прогресс рисуется “естеств. законом” истории. Кондорсе полагал его зависимым от успехов коллективного разума, к-рый низвергнет гнет тиранов и служащих им лицемеров и обманщиков, создав царство свободы и истины. Рационалистич. вера в способность разума обеспечить торжество гуманистич. начал в истории, прогрессивно ведя ее к утопии снятия разъединяющих об-во трагич. противоречий, оказывается секуляризированной версией религиозно-эсхатологич. И. Слабость установки линейного прогрессизма была осознана уже в границах просвещенческого И. Руссо и Гердером. Руссо подметил связь цивилизационного процесса и отчуждения, а Гердер попытался соединить веру в совершенствование человеч. рода с утверждением своеобразия культур отд. народов, не укладывающегося в прокрустово ложе линейно-прогрессистского видения. Еще более острая

Марксистский И. имеет своим основанием гуманистич. традицию, наследие Просвещения и нем. классич. философии. Внимание Маркса было сосредоточено по преимуществу на социально-филос. проблемах, и лишь впоследствии его И. получил “дополнение снизу” в виде учения о диалектике природы, формах развития материального мира Энгельса. Маркс близок к классич. варианту И., сложившемуся в период Нового времени, хотя пафос его доктрины связан с революц. отрицанием всей предшествующей истории как поработившей человека узами отчуждения. Место субстанциальной абсолютной идеи в его учении занимает всеобщий труд, созидающий ткань истории. Делая акцент на практич. усилиях человека, творящего культурно-истор. мир, Маркс настаивает одновременно на существовании специфич. законов обществ, развития, важности классовой борьбы.

Лит.: Кон И.С. Проблема истории в истории философии // Методологические и историографические вопросы исторической науки. Вып. 4. Томск, 1966; Лосев А.Ф. Античная философия истории. М., 1977; Григорьян Б.Т. Философия и философия истории // Философия и ценностные формы сознания. М., 1978; Кол-лингвуд Р.Дж. Идея истории: Автобиография. М., 1980; Барг М.А. Эпохи и идеи: становление историзма. М., 1987; Элиаде М. Космос и история. М., 1987; Губман Б.Л. Смысл истории. М., 1991; Поппер К. Нищета историцизма. М., 1993; Трёльч Э. Историзм и его проблемы. М., 1994; Сгосе В. Teoria e storia della storiografia. Bari, 1927; Meinecke F. Die Entstehung des Historismus. Munch., 1946; Shinn R.L. Christianity and the Problem of History. N.Y., 1953; Sampson R.V. Progress in the Age of Reason. Camb., 1956; Bruning W. Geschichtsphilosophie dei-Gegenwart. Stuttg., 1961; Mann G. Die Gmndprobleme der Geschichtsphilosophie von Plato bis Hegel // Der Sinn der Geschichte. Munch., 1961; Aron R. Dimensions de la conscience historique. P., 1965; Lowith K. Nature, History and Existentialism and other essays in the Philosophy of History. Evanston, 111., 1966; Reill P.H. The German Enlightenment and the Rise of Historicism. Berk., 1975; Fornara Ch. The Nature of History in Ancient Greece and Rome. Berk., 1983.

ИСТОРИЧЕСКАЯ ТИПОЛОГИЯ КУЛЬТУРЫ - классификация культур по типу и определение места конкр. культуры в культурно-истор. процессе; как метод исследования включает диахронный и синхронный подходы.

Существуют также типологич. теории, в к-рых в качестве структурной основы того или иного типа культуры рассматривается культурно-детерминированное поведение индивида (Крёбер, Фейблман, Мёрдок и др.).

Свои преимущества для сравнит, анализа культуры имеет концепция мультилинейной эволюции Стюарда, к-рый. стремился к конкр. изучению ограниченной рамками отд. регионов истор. повторяемости и параллелизмов. В 1951 он сформулировал концепцию уровней социокультурной интеграции, к-рая, по его мысли, создает возможности для проведения сравнит, анализа социокультурных систем в эволюционной перспективе: разл. стадии развития семьи, народа, государства.

Период появления, роста и формирования самобытной культуры, продолжительность жизни этого создания, время развития характерного стиля тесно взаимосвязано. Три вида деятельности: рост культуры, созидание или творчество, стиль развития, — могут быть восприняты как три аспекта одного целостного процесса. Создание нового содержания культуры, ассимиляция привнесенных извне культурных элементов, медленное, трудное продвижение вперед характеристик стиля, рост согласованности между разл. элементами и частями — все это вместе составляет создание окончат, стиля культуры.

Лит.: Шпенглер О. Закат Европы. Т. 1. М., 1992; Маркарян Э. Теория культуры и совр. наука. М., 1986; Данилевский Н.Я. Россия и Европа. М., 1991; Тойнби А.Дж. Постижение истории. М., 1996; Сорокин П.А. Человек. Цивилизация. Общество. М., 1992; Kroeber A.L. Configurations of Culture Growth. Los Ang., 1944; Idem. Style and Civilization. N.Y., 1957; White L.A. The Science of Culture, a Study of Man and Civilization. N.Y., 1949; Steward J.H. Theory of Culture Change. Urbana, 1955; White L.A. The Evolution of Culture. The Development of Civilization to the Fall of Rome. N.Y., 1959; Feibleman J.K. The Theory of Human Culture. N.Y., 1968; Service E.K. Profiles in Cultural Evolution. Ann Arbor, 1991.

ИСТОРИЯ — способ существования во времени человека и человечества; повествование о происшедшем как особая форма культуры, специализированная дисциплина. Существование во времени делает человеч. бытие изначально историчным. И. человечества с ее специфич. временной ритмикой в конечном итоге соткана из индивидуальных судеб. Свершившееся в прошлом доказывает свою актуальность для настоящего и будущего. Истор. сознание и опирающаяся на него специализированная область знания в конечном итоге производны от особенностей человеч. бытия во времени. Живущий в И. не может так или иначе не рассуждать о ней, пытаясь объяснить событийную канву собств. жизни. Истор. дискурс поэтому вырисовывается как самостоят, культурный феномен. Когда его авторами оказываются профессионалы, мы имеем дело с И. как особого рода дисциплиной. Специфика истор. дискурса выявлена в трудах представителей неокантианства, неогегельянства, англо-амер. аналитич. философии истории, структурализма, философии жизни, герменевтики и др. направлений зап. мысли нашего столетия. И., при всем желании ее творцов предстать беспристрастными повествователями событий минувшего, никогда не может избавиться от бремени проблем настоящего. В ней рельефно запечатлевается диалогич. природа мышления. Историк коммуницирует с членами сооб-ва, к к-рому принадлежит, осуществляет, казалось бы, невозможный мыслит, диалог с авторами источников, самими деятелями, чьи поступки запечатлены в них. Это проявляется уже в выборе предмета и постановке проблемы исследования. Неповторимые события, запечатленные в источниках, ведут историка к постановке вопросов проблемного характера. Истор. предание, текст, по Гадамеру, задает историку вопрос, побуждающий его к ответной реакции, проблематизации содержания источника. Происходит как бы сплавление горизонтов настоящего и предания, запечатленного в тексте. Дальнейший подбор источников — следов прошлого — сопряжен с поставленной проблемой. Истор. дискурс повествует о том, что уже не существует, и потому историк должен реконструировать цепь событий минувшего на базе источников. В случае истор. познания способность, названная Коллингвудом “априорным воображением”, призвана заполнить существующие лакуны в свидетельствах о том или ином событии, не оставляя, однако, места чисто произвольному их видению. В отличие от романиста, историк, восстанавливая в воображении хронологич. ряд событий, не имеет права на вымысел. И. всегда запечатлевается в опр. повествовании о минувшем — нарративе, чья жанровая специфика варьируется от портрета до типологич. штудий социально-полит, или же экон. плана. От жанра повествования зависит присутствие в нем худож. или же научного мышления, имеющего целью широкие обобщения. И. сочетает в лучших своих образцах черты науки и искусства: уникально-неповторимое в равной мере привлекает историка и художника, но историк стремится к обобщениям, сближающим его творчество с научным поиском. Факт — непременный компонент истор. повествования. В своей неповторимости, связи с конкр. моментом времени он придает особый облик истор. нарративу. Собирая данные источников, историк синтезирует факты, необходимые для его повествова-

ния. Ценностно-мировоззренч. и теор. установки исследователей значительно влияют на отбор фактов и их описание. Гипотезы существования и интерпретации составляют важный компонент истор. дискурса. Если в науке гипотеза — важнейший шаг на пути выявления законов, то в истор. познании это не может быть самоцелью. Здесь главное — сами конкр. события прошлого, подлежащие гипотетич. интерпретации, к-рая выявит в них не только типич. и повторяющееся в другом социокультурном контексте, но и сугубо индивидуальное и оттого отнюдь не менее значимое. Теор. интерпретация в И. отнюдь не тождественна естественнонаучной, хотя и имеет сходные с ней структурно-логич. составляющие: набор специализированных понятий, исходных схем интерпретации, принципов, типологич. генерализаций, объяснений. Теор. понятия в контексте истор. дискурса являют собой идеально-типич. конструкции, охватывающие реалии жизни прошлого. Одновременно историк зачастую использует и понятия из арсенала экон. науки, политологии и иных дисциплин. Схемы интерпретации вводят совокупность идеализированных объектов, к-рые локализованы в пространстве и времени. Принципы в И. определяют общую стратегию поиска. В их функцию входит раскрытие типологически значимого для понимания феномена Ренессанса или Реформации, советского периода или капитализма в России. Историк довольно часто оперирует типологич. генерализациями, сходными с номологич. суждениями: они законоподобны, но относятся к истор. феноменам с их фиксированностью в пространстве и времени. Такого рода “общие законы”, подобно частным причинам, фигурируют в истор. объяснении, но их открытие не есть самоцель. Историк лишь пользуется подобными регулярностями для построения связного повествования. Исходные схемы интерпретации, принимаемые им, обретают онтологич. наполнение через их проекцию на существующую картину истор. реальности, к-рая складывается в границах всеобщей истории. Картина всемирно-истор. процесса питается филос. умозрением, зависит от него. В свою очередь И. провоцирует своим реальным ходом ревизию философско-мировоззренч. схем. Продолжая линию размышлений Канта, Коллингвуд констатировал существование идеи И. как априорной способности сознания постоянно стремиться к воссозданию целостной картины прошлого в его связи с настоящим. Далеко не каждый историк способен к внесению значимых изменений в картину прошлого, но ни один профессионал в этой области не может уйти от глобально-теор. проблем, возникающих в свете идеи И. Поэтому филос. рефлексия всегда присутствует в контексте истор. знания. Истор. интерпретация реализует функции описания и объяснения, но из-за уникальности истор. объекта предсказание не может быть осуществлено ею в той же форме, что и в естествознании. Истор. дискурс занимает особое место в совокупности форм культуры, актуализируя самосознание человека как существа, живущего во времени.

ИСТОРИЯ И АНТРОПОЛОГИЯ - соотношение наук и их связи, к-рые являются предметом дискуссии. Эти дебаты продолжаются длит. время, поскольку большинство методол. проблем существует параллельно и в той, и в другой дисциплинах. Соотношение между ними по-разному определяется разными антропологами в зависимости от их позиции в области философии, истории и антропологии. Леви-Стросс в 1963 утверждал, что И. и а. чрезвычайно близки в своих подходах и задачах, за исключением тех случаев, когда история обращается к изучению предметов, отдаленных во времени, а антропология погружается в изучение явлений, отдаленных в пространстве (экзотических); он видит фундаментальное раличие между историей и антропологией в том, что история всегда фокусирует свое внимание на обыденном и индивидуальном. Антропология пытается выявить общие законы социальной организации. Он противопоставляет историю эволюционной и диффузионистской теориям, к-рые предлагают умозрительные построения. Противопоставление эволюционизма, с одной стороны, и истории — с другой, предложенное Леви-Строссом, также противоречиво, хотя и выявляет основную проблему эволюционизма, а именно соотношение общего культурного процесса и отдельных локальных типов культур. Эволюционная антропология и марксистская антропология содержат разл. интерпретации этих проблем, т.е. соотношения общего и частного, к-рые, в свою очередь, содержат трудности терминологического характера, а также объяснения разл. видов детерминизма, включающиеся в общую концепцию эволюции (экология, детерминизм, истор. детерминизм и т.д.).

ИСТОРИЯ КАК ФЕНОМЕН КУЛЬТУРЫ - осмысление истории через категории культуры, ценностно-смысловое наполнение процессуальных структур истории. В 20 в. под непосредственным и косвенным влиянием символистских и феноменологич. филос. концепций, экстраполируемых с культуры на социальную действительность, сложилось представление о том, что содержание и смысл в истор. процесс привносятся самими наблюдателями и интерпретаторами истории. Сложность и конфликтность истор. процессов в 20 в. явно превышала возможности их непротиворечивого осмысления и объяснения в рамках к.-л. одной мировоззренч. или философско-познават. концепции. Особенно это относится к таким явлениям, как революции и мировые войны, к-рые в принципе не поддаются однозначным толкованиям и оценкам. Столкновение и наложение друг на друга нескольких разл., а подчас взаимоисключающих интерпретаций и оценок одних и тех же фактов или документов создавало впечатление, что история лишилась смысла и разумности (как это мыслилось в духе просветит, традиций), что вереница истор. событий представляет собой “пустой каркас”, “чистую структуру”, произвольно наполняемые теми значениями и смыслами, образами и ассоциациями, к-рые “заданы” той или иной исходной научной или филос., полит, или религ. концепцией, худож. или житейской интуицией. Открывшиеся, т.о., плюрализм и вариативность в интерпретации и оценке истор. событий и личностей свидетельствовали о том, что объективные закономерности свойственны не столько самому обществ. развитию (истории как таковой), сколько историч. самосознанию об-ва, складывающемуся в виде разл. научных, филос., религ. и худож. интерпретаций истории, последовательно сменяющих (или даже отменяющих) друг друга.

Речь идет, т.о., о разл. культурных картинах — подчас одной и той же — социально-истор. реальности; о разл. смысловых концептах истории, лежащих в основании тех или иных изложений истор. процесса; о разл. ценностно-смысловом наполнении одних и тех же процессуальных структур истории. В данном случае совсем не важно, что здесь первично: теоретико-методол. установка истор. познания или событийная фактура, подвергаемая теор. осмыслению; филос. модель истории, накладываемая на поле эмпирич. данных, или духовный мир исследователя, совокупность его культурологич. взглядов и его мировоззрение, — принципиально, что ценностно-смысловая шкала истор. интерпретаций и оценок должна в той же мере учитываться в истор. исследовании или историософ. построении, как и конкр. истор. реалии, попадающие в научный или филос. оборот историка. Любые “прочтения” истор. процесса, разновидности и формы его теор. концептуализации и экспликации суть прежде всего феномены культуры, порождения в известном смысле культурологич. или культурфилос. мысли той или иной культурноистор. эпохи, а потому в неменьшей степени говорят об эпохе, породившей соответствующие теории, интерпретации и оценки, нежели об эпохе, служащей предметом истор. познания. Более того: все истор. теории и концептуальные построения лишь в той мере осмысляют истор. реальность, в какой им позволяет это сделать их собств. истор. эпоха — с ее нормативными представлениями о движущих механизмах истор. процесса, истор. закономерностях, целях и смысле истории и т.п.

Для истор. мышления (как и любого гуманитарного) характерна зависимость его предмета от методол. установок исследователя: рез-т истор. анализа есть необходимое условие существования анализируемого объекта (истор. процесса). Подобное соотношение знания и его предмета принято называть в эпистемологии “парадоксом Мидаса”. Осмысляя историю как нормативную систему фактов, событий, явлений и процессов, историк сам подключен к этой нормативной системе и подчинен ее нормативам: он выступает одновременно и как ее индикатор, и как эксперт; он формулирует нормативы истор. процесса (трактуемые как его закономерности, принципы, сложившиеся формы или поведенч. мотивы), и сам выражает готовые нормативы в своих суждениях, интерпретациях, оценках истор. процесса, в своих концепциях и моделях истории, в своих рефлексиях истор. норм и традиций. Осмысляя историю как семиотич. процесс и семиозис, историк использует в своей деятельности ту знаковую систему культуры, в к-рую включен, и, т.о., выступает как ретранслятор культурных кодов своего времени. Истор. знание оказывается элементом изучаемого объекта (истории); участник познават. процесса, историк, одновременно является носителем его рефлексивного самосознания, а это самосознание — конституирующий момент познават. процесса. Культурная история становится предпосылкой социальной истории, хотя сама в известном смысле есть порождение последней.

Др. пример — рус. интеллигенция: в строго социальном смысле она представляла собой деклассированное гетерогенное сословие (“разночинцы” — выходцы из дворянства, чиновничества, духовенства, мещанства и т.п.) и возникла на рубеже 30-40-х гг. 19 в. в стихийно демократич. образованной среде (Белинский, Герцен, Некрасов и т.п.). В общекультурном же плане — это вообще просвещенные, мыслящие, одухотворенные люди, сплоченные на идейной почве и выступающие посредниками между об-вом (точнее — социумом) и культурой, между представителями полит, власти (правящей элитой) и народом, трудящимися массами; это интеллектуальная элита об-ва, озабоченная не одними лишь вопросами культуры и образования, но и состоянием об-ва — социальным, полит., нравств., духовным;

нии, неразрывно связаны с нац. менталитетом, типом культуры, геополитич. и этнич. тяготениями и т.д., воплощая собой если не вечность, то во всяком случае долговременные, стабильные, малоизменяемые состояния (об-ва и его сознания, его ценностных ориентации), инерцию покоя, уклада, веры. Осмысление истории через категории культуры приводит к ощущению ее неподвижности, неизменности, смысловой статики; культурная история организуется не во времени, а в пространстве (в отличие от социальной истории, к-рая характеризуется темпоральностью и динамичностью). Так, напр., росс. история в нек-рых своих аспектах (традиция и реформы, либерализм и радикализм, западничество и славянофильство, секуляризация и ортодоксальная религиозность, личность и соборность и т.п.) остается за последние три столетия скорее “застывшей архитектурой”, нежели “бегущей кинохроникой событий”.

Смысл истории, т.о., в представлении историка двоится: ее социальное и культурное измерения образуют две разл. ценностно-смысловые плоскости, между к-рыми развертываются каждый раз если не конфликтные, то во всяком случае диалогич. отношения. Мысль исследователя социокультурной истории вынуждена постоянно совершать колебательные движения: от поля культурных значений — к полю социальных значений; те и другие призваны взаимно освещать друг друга, корректируя семантику истории. Однако этот колебат. процесс осуществляется не в одном воображении исследователя. Объективно-истор. процесс развивается также по цепочке: ... социум — культура — социум ... (— С — К — С -), причем, как и в известной Марксовой формуле “товар — деньги — товар”, эта цепочка может размыкаться в любом звене. Социальная действительность выдвигает опр. культурфилос., полит, и нравств. идеи, к-рые, в свою очередь, вызывают к жизни опр. социально-полит. процессы, влияют на те или иные соцально-истор. события и т.д. Подобным образом выстраиваются смысловые цепочки вокруг субъектов истор. действия (личность — массы), инструментов истор. динамики (слово — дело), степени детерминированности поведения (свобода — необходимость) и т.д.

В отличие от рус. бинарной традиции зап.-европ. культура тернарна, трихотомична и всегда, начиная с глубокого ср.-вековья, наряду с поляризованными смысловыми компонентами культурной семантики содержит в себе чрезвычайно устойчивые “срединные”, медиативные компоненты, стабилизирующие истор. процесс и уменьшающие его колебательные, маятнико-образные интенции. Вост. культуры в своей основе унитарны, монистичны, что и создает у исследователя ощущение их “неподвижности”, традиционности, внеисторичности. Т.о., рус. культура и связанные с ней истор. судьбой и общностью евразийского пространства культуры выполняют свою всемирно-истор. миссию в качестве постоянного посредующего звена между Западом и Востоком (подчас весьма драматич. и даже трагич. для самого этого посредника). Здесь и взаимопроникновение культур, их диффузия и синтез, здесь и их противоборство, подчас весьма ожесточ.; здесь и “линия фронта” в смысловом противостоянии оппонентов и потенциальных агрессоров, но здесь же и возможность универсализации культур мира, их объединения — в отдаленнейшей перспективе — в единую всемирную общечеловеческую культуру.

Лит.: Межуев В.М. Культура и история. (Проблема культуры в философско-исторической теории марксизма.) М., 1977; Теоретические проблемы всемирно-исторического процесса / Жуков Е.М., Барг М.А., Черняк Е.Б., Павлов В.И. М., 1979; Коллингвуд Р.Дж. Идея истории; Автобиография. М., 1980; Келле В.Ж., Коваль-зон М.Я. Теория и история: (Проблемы теории исторического процесса). М., 1981; РакитовА.И. Историческое познание: Системно-гносеологический подход. М., 1982; Барг М.А. Категории и методы исторической науки. М., 1984; Русская литературная утопия. М., 1986;

Блок М. Апология истории или Ремесло историка. М., 1986; Барг М.А. Эпохи и идеи: Становление историзма. М., 1987; Гобозов И.А. Смысл и направленность исторического процесса. М., 1987; Хейзинга И. Осень Средневековья. М., 1988; Бердяев Н.А. Смысл истории. М., 1990; Утопия и утопическое мышление: Антология зарубеж. лит. М., 1991; Тойнби А.Дж. Постижение истории. М., 1991; Ясперс К. Смысл и назначение истории. М., 1991; М., 1994; Шубин А. Гармония истории: (Введение в Теорию исторических аналогий). М., 1992;

ИСТОРИЯ КУЛЬТУРОЛОГИЧЕСКОЙ МЫСЛИ — возникновение и генезис саморефлексий культуры. Генезис истории мировой культурологич. мысли восходит к тому условному моменту, когда культура начинает рефлектировать свое движение, отмечая в себе содержат. изменения, смысловые сдвиги, этапы своей трансформации, пытаясь не только зафиксировать их, но и философски, теоретически объяснить это. Культура перестает быть тождественной себе, вступая с собой в непрекращающиеся противоречия, споры, что находит свое отражение в дифференцированной и непредсказуемой динамике, выражающей это ее состояние культурологич. мысли. Т.о., развитие культуры укладывается в концептуальные и одновременно динамичные формы сознания, адекватные самому культурно-истор. процессу, а картина мира утрачивает свою неподвижность и циклич. повторяемость и приобретает линейно-временное измерение и векторную направленность.

В этом отношении истоки И.к.м. органически связаны с т.н. “осевым временем” в истории мировой культуры (Ясперс), заслуги в открытии к-рого принадлежат, во-первых, др.-греч. античности и, во-вторых, — др.-евр. ветхозаветной духовности, ставшим в дальнейшем тем культурно-истор. “перекрестком” традиций, с к-рого начиналась европ. христианизированная культура. Античная культурная традиция, опиравшаяся на последоват. антропоморфизм греч. мифологии, до предела сблизила космогонич. картину мира с человеч. историей, с действиями и страстями “богоравных” героев и покровительствующих им трансцендентных сил, фактически превратив социальную историю в историю культуры. Ветхозаветная культурная традиция открывает для мировой культуры принцип историзма, воплощенный в единстве истории народа и истории его взаимоотношений с Богом, его словесным Заветом; отныне религ. и культурная связь нации, разл. народов, человечества в целом воплощается не в пространственных по преимуществу, а во временных отношениях людей, история к-рыхтем самым становится историей их культуры. Вследствие переворота в культурных представлениях человечества, различно осуществившегося в греко-античной и иудео-христ. культурах, культурологич. мысль стала сознавать себя как нечто отдельное от рефлектируемой ею культуры и рассматривать свое становление, развитие и смысловую дифференциацию как самоценный предмет истор. и теор. познания (история философии, история религ. мысли, история лит-ры и искусства и т.п.).

Возрождения, а затем и Новое время) создание культурологич. учении становится также проф. делом науки, — наряду с филос., религ. и обществ, мыслью. Тем не менее рефлексия культуры не могла стать спец. предметом какой-то одной конкр. науки: культурологич. знание изначально носило междисциплинарный характер, и культура осмыслялась с разных сторон как гуманитарным, так и естеств. знанием, как религ., так и секулярным мышлением. Характерный пример культурологич. учения, сложившегося еще в рамках зап.-европ. ср.-вековья, — алхимия, соединявшая в себе черты естественнонаучного знания и мистики, философско-гуманитарной интерпретации природы и художественно-филос. фантазирования. Однако только на рубеже 19-20 вв. — под влиянием позитивизма и в рез-те бурного расцвета полевых исследований фольклористов, этнографов, лингвистов, психологов, социологов — складывается на стыке разл. гуманитарных наук особая научная дисциплина, целиком посвятившая себя культуре — культурология.

Общая закономерность перехода обыденного словоупотребления в художественное, а худож. — в филос. и научное, важная для понимания природы культурологич. мысли и ее истор. становления и развития, была раскрыта Аверинцевым при рассмотрении классич. греч. философии в качестве историко-лит. явления. Бытовое слово, прежде чем превратиться в термин философии или науки, должно быть освобождено от жесткой зависимости от своего жизненного “места”, сдвинуто по смыслу, выйти из тождества самому себе, т.е. вступить в зону метафоры. В этом смысле филос. категория — это “застывшая метафора”, “бытовое слово, систематически употребляемое в несобственном смысле”, это узаконенная и ставшая нормой в филос. употреблении “игра слов”. В научной сфере терминология утрачивает последние следы своего “игрового” происхождения и вновь обретает жесткую однозначность, стабильность, фиксированность, становясь явлением пракладным, утилитарным, подчиненным нуждам науки (строгость дефиниций, лаконизм и ясность теор. схематизма, соответствие данным эмпирич. наблюдений, правила проф. коммуникации в научном сооб-ве и т.д.). Т.о., между разл. “рядами” культурных явлений —

Морфология культуры в каждом ее истор., нац., региональном и т.п. варианте не является неподвижной, застывшей топологией смыслов; она находится в постоянном видоизменении составляющих ее компонентов и феноменов, не только взаимосвязанных между собой, но и переходящих друг в друга. Так, напр., зародившееся в Греции архаич. поры на почве разрушения традиц. культуры и высокой горизонтальной и вертикальной социокультурной мобильности населения явление атлетич. агона трансформировалось в “агональный дух” античного об-ва — принцип творч. соревновательности, распространившийся из сферы спорта в общественно-полит. и духовно-культурную жизнь. Именно агональный дух способствовал дальнейшему развитию полисной демократии; становлению филос. и риторич. школ и стимулировавших их концептуальное оформление идейно-мировоззренч. споров; формированию установки на эстетич. ценность лит. и худож. произведений, достигаемую в творч. соревновании аэдов или проф. поэтов, художников, артистов; развитию гипотетико-дедуктивного метода научного и филос. мышления и образованию критериев научности знания в интеллектуальной сфере античной культуры. В подобных внутрикультурых превращениях гл. связующую и обобщающую роль играла культурологич. мысль, делавшая возможной экстраполяцию представлений об атлетич. агоне на политику и философию, искусство и науку, повседневную жизнь людей, историю и мифологию, — формировавшая обобщенное представление о единстве и целостности данной культуры и о границах соответствующей истор. эпохи.

Каждая культурно-истор. эпоха (Античности и Средневековья, Возрождения и Барокко, Просвещения и Романтизма, Позитивизма и Модерна), получая отражение и обобщение в культурологич. мысли, переживает цикл — от зарождения и выявления своей специфики до систематизир. теор. ее рефлексии, а затем до такого уровня сверхрефлективной систематизации и обобщения, при к-ром рефлективное отображение культуры в культурологич. мысли утрачивает к.-л. сходство с оригиналом. В рез-те предельно обострившегося расхождения между культурными реалиями и культурологич. теориями наступает культурно-истор. кризис, наглядно свидетельствующий о наступающем конце культурной эпохи. Плюрализм интерпретаций, взаимоисключающий характер суждений и оценок, ощущение общего идеологич. “хаоса”, распространение “эристич.” (от греч. — “искусство спора”) тенденций в мировоззренч. спорах, преследующих цель не доказать истину, а лишь победить в споре любой ценой, и прежде всего за счет владения “техникой” убеждения и “искусством” доказательства своей правоты. И.к.м. в каждую культурно-истор. эпоху проходит три этапа своего развития: дорефлективную (когда “сырой” материал культуры довлеет себе, превращая культурологич. мысль в простое эмпирич. накопление культурных фактов), рефлективную (когда культурологич. мысль не ограничивается простой фиксацией культурной эмпирии, но теоретически ею овладевает, т.е. осмысляет, систематизирует и обобщает тем или иным образом) и надрефлективную (когда культурологич. мысль сознает лишь самоё себя, классифицируя и систематизируя собственные теоретизмы и образы, символы и ассоциации, превращаясь в “рефлексию рефлексии” и утрачивая функцию самосознания культуры как целого.

Лосев убедительно показал, как развивался античный цикл культурологич. мысли. Первоначально мифология, составляющая смысл и сущность античной культуры, отображалась в культурологич. мысли как “до-рефлективное и вполне непосредственное народное творчество”; это — “буквально понимаемая, вполне субстанциальная, дорац. и дорефлективная мифология”. Затем та же мифология предстает в виде “науки о мифах”, т.е. как “нечто уже рефлективное понятийно осмысленное и систематически конструируемое”, т.е. развивается как “рефлективно построяемая античная мифология”. В процессе истор. развития таких рефлективных построений античной философией, эстетикой, наукой (во многом переходящих друг в друга) философско-культурологич. мысль античности наталкивается на противоположность вещей и идей, материи и сознания, объекта и субъекта и пытается их примирить в представлении о “живом и одушевленном космосе”. Однако в эпоху эллинистически-римскую постепенно на первый план выдвигается другая категория, представляющая собой существенное единство материи и идеи, объекта и субъекта, — личность. При этом каждая деталь архаич. мифологии становилась “строго формулированной логич. категорией”, в рез-те чего “логически исчерпывалась как вся архаич. мифология” (существовавшая лишьдорефлективно), так и “вся рефлексия над ней”. Получив “свое исчерпывающее рефлективное построение” (фактически — надрефлективное), античная мифология “переставала существовать в своем буквальном виде”. Эпоха античности закончилась (Лосев А.Ф. История античной эстетики: Итоги тысячелетнего развития. М., 1992. Кн. 1. С. 407-409).

Лит.: Плеханов Г.В. История русской общественной мысли: В 3 кн. М.; Л., 1925; Конрад Н.И. Запад и Восток. М., 1972; Табачковский В.Г. Критика идеалистических интерпретаций практики. Киев, 1976; Аверинцев С.С. Классическая греческая философия как явление историко-литературного ряда // Новое в современной классической филологии. М., 1979; Буржуазные концепции культуры: кризис методологии. Киев, 1980; Ефремов Н.Н. Об основаниях синтеза аспектного знания в культурологии. Ростов/Д., 1981; Философия. Религия. Культура. М., 1982; Зайцев А.И. Культурный переворот в Древней Греции V1II-V вв. до н.э. Л., 1985; Глаголев B.C. Религиозно-идеалистическая культурология. М., 1985; Парахонский Б.А. Язык культуры и генезис знания. Киев, 1988; Самосознание европейской культуры XX века. М., 1991; Библер B.C. От наукоучения — к логике культуры. М., 1991; Ларченко С.Г., Еремин С. И. Межкультурные взаимодействия в историческом процессе. Новосибирск, 1991; Романов В.Н. Историческое развитие культуры: Проблемы типологии. М., 1991; Кнабе Г.С. Материалы к лекциям по общей теории культуры и культуре античного Рима. М., 1993; Культура: теории и проблемы. М., 1995; Культурология. М., 1993; Лосев А.Ф. История античной эстетики: Итоги тычячелетнего развития. Кн. 1-2. М., 1992-94; Культурология. XX век.М., 1994; Соколов Э.В. Культурология: Очерки теорий культуры. М., 1994; Антология культурологической мысли / Сост. С.П. Мамонтов, А.С. Мамонтов. М., 1996; Работы Л.А. Уайта по культурологии: (Сборник переводов). М., 1996; Аверинцев С.С. Риторика и истоки европейской литературной традиции. М., 1996; Туровский М.Б. Философские основания культурологии. М., 1997; Злобин Н. Культурные смыслы науки. М., 1997.

ЙЕССИНГ (Gjessing) Гюторм (1906-1979) - норв. культуролог, археолог и этнограф. С 1927 ассистент музея археол. находок ун-та Осло. И. предпринял ряд археол. раскопок, рез-ты к-рых были опубликованы в работах “Арктич. наскальные изображения в Сев. Норвегии” и “Наскальные изображения арктич. группы в горах Скандинавии”.

Соч.: Arktiske helleristninger i Nord Norge. 1932; Nordenfjeldske ristninger og malinger av den arktiske gruppe. 1936; Yngre steinalder i Nord-Norge. 1942; Traenfunnene. 1943; Norges steinalder. 1945; Krigen og kulturene. 1950; Mennesket og kulturen. 1953; Socioculture. 1956; Sammiunn og kultur. 1963; Norge og sameland. 1973; Kultur og sammfunn er ett. 1977.

289