ЖИЗНЕННЫЙ МИР - термин, введенный основоположником феноменологии Гуссерлем, пытавшимся переосмыслить существующее отношение к миру и открыть сферу т.н. дотеор. опыта. Ж.м. — мир донаучной жизни с ее хаосом неупорядоченных созерцаний, с ее первичными обыденными структурами пространственности и временности, догадками, суевериями и предвосхищениями. Ж.м. — ценностная основа всех идеальных образований и теор. конструкций науки. Например, у др. греков, по Гуссерлю, был свой Ж.м., свое изначальное видение действительности, природы, к-рая вовсе не была природой в совр. естественно-научном смысле. Исторически, окружающий греков мир — не объективная реальность, в нашем смысле, а их представления о мире, их собств. субъективная ценность со всеми принадлежащими сюда смыслами и значениями, со всеми их богами, демонами и т.д.

Лит.: Husseri Е. Die Krisis der europaischen Wissen-schaften und die transzendentale Phanomenologie //

Традиционно всех, кто размышлял над феноменом “Ж.” относят к представителям “философии Ж.”, называя имена Ницше, Дильтея, Зиммеля, Бергсона, Шпенглера, Клагеса, Ортеги-и-Гассета, и, как представляется, весьма искусственно возводят его в ранг самостоят. филос. направления “иррационалистического” толка. В действительности для названных философов понятие Ж., хотя значимое и необходимое, не являлось самоцелью и скорее служило другим, различным для каждого из этих философов задачам. Так, Дильтей вводит это понятие, разрабатывая методологию истор. познания. наук о культуре; Зчммель лишь в последние годы жизни обращается к этой проблеме, после серии осн. работ по социологии и культуре; Шпенглер — при разработке фундаментальной проблемы морфологии истории. Определяющую роль в таком вычленении филос. направления, по-видимому, сыграла работа Риккерта “Философия жизни. Изложение и критика модных течений философии нашего времени”, где он писал о столкновении разных подходов к этому феномену в “западно-вост. структуре Ж., к-рая протягивается над Европой”. Искусственное конституирование некоего самостоят. филос. направления и дальнейшая оценка его как “иррац.” помешали по существу понять филос. поиск нетрадиц. форм выражения феномена Ж. за пределами ее биол. смыслов, в контексте культуры и истории, духовного мира человека. Стремление осмыслить Ж. в ее новом значении — это не отрицание рац. подхода, но необходимость найти новые формы рациональности, не сводящиеся к “образцам”, господствовавшим в механистич. естествознании и формальной логике. За этим стояло обращение к иной онтологии — человеч. духовности, укорененной в культуре, искусстве, “жизненном мире”; к иной традиции — гуманитарно-герменевтической, культурно-исторической, ведущей свое начало не только от нем. романтизма, упоминаемого, как правило, в первую очередь, но, по-видимому, от Сократа и диалогов Платона, от “Исповеди” Августина, идеалов гуманистов Ренессанса, в Новое время от Гёте, Шлейермахера и Дильтея — всех тех, кто в филос. размышлениях не ограничивался интеллектуальным опытом естествознания, но обращался к духовному, чувственному и эстетич. опыту поэзии, филологии и истории, гуманитарного знания в целом.

Поиск новых форм рациональности и способов ее выражения, прежде всего с обращением к феномену Ж., был и остается тесно связанным, во-первых, с необходимостью постижения изначального фундаментального опыта восприятия реальности человеком — непосредственному, неэксплицированному знанию, предшествующему разделению на материю и сознание, субъект и объект, а также с пониманием недостаточности формально-логич. дискурса для постижения этого явления без привлечения таких приемов, как интуиция, вживание, вчувствование и т.п. Во-вторых, обращение к понятию “жизнь” необходимо в связи с осознанием недостаточности, неполноты абстракции чистого сознания, сознания вообще, cogito — логич. конструкции, в конечном счете, лишающей Я тех связей, к-рые соединяют его с реальным миром. Введение понятия “Ж.” означает признание значимости индивидуального, эмпирического Я как наделенного жизнью индивида, единичность к-рого, по Гегелю, — это всеобщность высшего рода, конкр. бытие всеобщего. Единичное-всеобщее в таком случае предстает как жизнь — живое бытие реальности, обладающей темпоральностью, связностью и целостностью. Такой подход предполагает пласт живой реальной субъективности, связанный с особым типом рациональности, фиксирующей проявления единично-всеобщей жизни. При признании всеобщности индивидуального-единичного Я, одновременно признается и включенность его как течения Ж. в социум, приобретение культурно-истор. содержания, наполняющего человеч. жизнедеятельность.

Обращение к феномену Ж., т.о., предполагает расширение сферы рационального, введение новых его типов и, соответственно, понятий и средств концептуализации, а также принципов перехода иррационального в рациональное, что осуществляется постоянно в научном познании и должно быть также признано как законная процедура в развитии филос. знания и теории культуры. В европ. культуре и философии существуют традиции исследования феномена Ж., по-разному сочетающие биол., психол. и культурно-истор. аспекты проблемы. Необходимо учитывать особенность ситуации и в самой европ. науке 19 в., где формировались новые представления, предполагавшие введение категории “Ж.” как базовой в новых областях знания. Это время, когда как бы осознается неполнота существующего научного знания, ориентированного на математику, физику и механику, и “науки о живом”, в первую очередь биология с ее дискуссиями между дарвинистами и антидарвинистами, овладевают воображением и умами ученых и философов. “Биологизм” становится неким

Ницше, к-рый часто рассматривается как представитель “биол.” подхода к жизни, признавая необходимость такого ее определения, например, как “известного количества сил, связанных общим процессом питания” (“Воля к власти”), в действительности рассматривает преимущественно ее собственно человеч. смыслы. Она предстает как наиболее знакомая форма бытия — воля, но в отличие от Шопенгауэра Ницше говорит о воли к власти, стремлению к максимуму чувства власти, но сама Ж. только средство к чему-то: она есть выражение форм роста власти. По Ницше, сознание , “дух” только средство и орудие на службе у высшей Ж., у подъема жизни. Во всяком организме как целом сознат. мир чувств, намерений, оценок является лишь небольшим “отрывком”, к-рый нельзя считать целью целого феномена Ж. Наивно было бы возводить удовольствие, или духовность, или нравственность, любую другую частность из сферы сознания на степень верховной ценности и с помощью их оправдывать “мир”. Вместе с тем именно эти “средства” были взяты как цель, а Ж. и повышение ее власти были, наоборот, низведены до уровня средств. В связи с этим Ницше ставит вопрос: должна ли господствовать Ж. над познанием, над наукой или познание над Ж.? Он безусловно уверен, что Ж. есть высшая господствующая сила, познание предполагает Ж. и заинтересовано в сохранении Ж. Необходимая “гигиена Ж.” направлена против “истор. болезни”, заглушения Ж. историческим. Проблема соотношения жизни и истории занимает особое положение в работах философа, поскольку это связано с заботой о здоровье человека, народа и культуры. История состоит на службе у Ж., но если она в избытке, то Ж. разрушается и вырождается, а вслед за нею вырождается и сама история. Когда история служит минувшей Ж. так, что подрывает дальнейшую жизнь и в особенности высшие ее формы, тогда истор. чувство народа не сохраняет, а бальзамирует Ж.. Размышляя об этом в работе “О пользе и вреде истории для жизни”, Ницше выявляет пять отношений, в к-рых является опасным для Ж. пересыщение эпохи историей: контраст между внешним и внутренним, ослабляющем личность; иллюзия справедливости; нарушение инстинктов народа, задерживающих его созревание; вера в старость человечества; опасная ирония эпохи к самой себе, влекущая цинизм и эгоистич. практику, подрывающую жизненные силы. Человек нуждается в “окутывающем облаке и пелене тумана”, в нек-ром “предохранит, безумии”; нельзя позволять науке господствовать над Ж., “покоренная” Ж. в значительно меньшей мере является Ж. и обеспечивает Ж. в будущем, чем прежняя, управляемая не знанием, но инстинктам и могучими иллюзиями. Эта идея звучит и в ином варианте: нелогичное необходимо. Даже разумнейший человек нуждается от времени до времени в природе, т.е. в своем осн. нелогичном отношении ко всем вещам (“Человеческое, слишком человеческое”). Эта потребность, как и двойственность аполлонического и дионисийского начал, рождают искусство — иллюзию, без к-рой невозможна жизнь. Страх и ужасы существования вынуждают древнего грека заслониться от них блестящим порождением грез — олимпийскими богами в ореоле радостной жизни, — “соблазняющих на дальнейшую Ж.” (“Рождение трагедии из духа музыки”).

Бергсон обращается к категории Ж. на перекрестке нескольких предпосылок: критич. отношения к господствующей в механистич. естествознании идее универсализма причинно-следственной связи, в действительности не исчерпывающей всего богатства отношений в мире; признания “самопроизвольных действий”, разл. типов детерминизмов, а также не единого и непрерывного опыта (Кант), но “разл. планов опыта”; наконец, признания разных сфер реальности и особой — “живой материи”, к-рую нельзя постичь механистич. и математич. приемами, представляющую собой не “механич. часы”, но органич. целое, сходное в своей целостности с живым организмом. Именно эта целостность определяет у Бергсона и само понятие Ж., и время как ее сущностную составляющую. Органич. видение мира рождает важнейший “образ”, необходимую метафору — “жизненный порыв”, к-рый выражает неукротимое стремление (“потребность творчества”) действовать на неорганизованную материю. В “Творч. эволюции”, посвященной гл.о. этой теме, описывается “порыв”, к-рый, встречая сопротивление косной материи, организует бесконечно разнообр. тела, разл. линии эволюции, переходит от поколения к поколению, разделяясь между видами и индивидами, не теряя в силе, но скорее увеличивая свою интенсивность. Созидающие, творч. усилия Ж. — это постоянное преодоление инерции материи, никогда не завершающаяся борьба организующей силы с первичным хаосом. Жизненный порыв принимает две осн. формы — инстинкт и интеллект, которые служат цели выживания организмов. Интеллект, приступая к исследованию Ж., рассматривает живое как инертное по аналогии с механистич. концепцией всей природы, он характеризуется естественной неспособностью понимать Ж. Инстинкт же, если будет осознана его ограниченность, но одновременно и близость к жизни, может обрести вид интуиции, в к-рой “Ж. сама с собою говорит”, постигается непосредственно. Философия должна объединить “частные интуиции”, осуществить то, что не может наука с ее традиц. средствами классич. рационализма, — синтезировать интеллектуальные и интуитивные, эмоц., этич. и эстетич., а также допонятийные, дологич. знания и установки человека.

Важнейшая характеристика жизни — время у Бергсона представлена как длительность (duree), реальное время, принципиально отличающееся от условного понимания времени, к-рое создается наукой с помощью схем, понятий и принципов для измерения временных процессов. Эту реальную длительность, ее развертывание человек испытывает и констатирует, а ее части и элементы объединяются с помощью памяти. Психол. понимание времени естественно вытекает из утверждения Бергсона, что жизнь относится к психол. порядку. Живая длительность постигается в созерцании и переживании, время, являясь объективным, течет как бы через субъект, но независимо от него самого, от его деятельности и переживания, он лишь “испытывает” время как данность. Длительность предстает как основа всех сознат., духовных процессов, как продолжение того, чего уже нет, в том, что еще есть, следовательно, Ж. представлена только прошлым (благодаря памяти) и настоящим, но не будущим. В дальнейшем Бергсон выдвинул гипотезу о том, что вся Вселенная должна рассматриваться как длящаяся с разл. ритмами длительности, свойственными разным уровням реальности. Его “биологизм” метафоричен, это скорее язык и способ изложения филос. и психол. идей, нежели разработка собственно биол. знаний. В целом, развивая представление о жизни как жизненном порыве, длительности, Бергсон стремился увидеть возможности новой онтологии, освоение к-рой можно было бы осуществить не столько средствами спец. наук, сколько философией, осваивающей более широкий и богатый опыт, включающий внутр. духовный опыт человека и требующий новых, “вненаучных” и “неклассич.” представлений.

Жизненный процесс, по Дильтею, состоит из внутренне связанных друг с другом переживаний как особого рода действительности, к-рая существует не в мире, но во внутр. наблюдении, в сознании самого себя. Каждое отд. переживание соотнесено с Я, во всем духовном мире мы находим связность — категорию, возникающую из Ж., являющуюся структурой, связывающую переживания. Духовная Ж. возникает на почве физич. мира и является высшей ступенью эволюции, предполагая связные переживания. Но с переживанием мы уже переходим из мира физич. феноменов в сферу духовности и тем самым в область наук о духе. В целом знание о духовном мире складывается из взаимодействия переживания, понимания других людей, истор. постижения субъектов истории, из объективного духа. Способы понимания различаются в зависимости от типа проявления Ж. К первому отнесены образования мысли, в частности, понятия и суждения, к-рые высвобождены из переживания, а понимание направлено только на содержание мысли и ничего не говорит о скрытой подоснове и полноте душевной Ж. Другой тип проявления Ж. — поступок, в к-ром следует отличать состояние душевной Ж., выражающееся в поступке, от жизненной связи, в к-рой коренится это состояние. Поступок выражает лишь часть нашего существа, возможности к-рого он своим свершением уничтожает и, соответственно, поступок также высвобождается из подосновы жизненной связи. Наконец, существует такое проявление Ж., как выражение переживания, к-рое относительно душевной связи может сказать больше, чем интроспекция. Выражение переживания “поднимается из глубин, не освещенных сознанием” и оценивается не в познават. оценках “истинно или ложно”, но с позиций правдивого или неправдивого суждения. Именно на границе между знанием и действием открываются глубины Ж., недоступные наблюдению, рефлексии и теории. Разл. типы проявлений Ж. и их своеобр. сочетание определяют тот факт, что каждая Ж. имеет свой собственный смысл, а непосредственным выражением осмысления жизни становится биография, наиболее “инструктивная” форма, в к-рой представлено понимание Ж. Это “праклеточка истории”, в к-рой ход жизни осознается самостью в последовательности, и истор. категории вырастают из нее.

Дильтей, рассматривая проблему “непроницаемости” Ж. для познания, признает, что естествознание обладает своим “всеобщим схематизмом” в понятии причинности, господствующей в физич. мире и в специфич. методологии, и стремится разработать иные категории, необходимые для новой методологии, определения нашего отношения к жизни через понимание. Это категории значения, ценности, цели, развития и идеала, причем значение, имеющее непосредственную связь с пониманием, — это всеохватывающая категория, благодаря к-рой постигается Ж. как целое. Она характеризует отношение элементов Ж. к целому, коренящемуся в сущности Ж. Любой жизненный план как знак особого рода — это выражение понимания значения Ж., и можно даже провести аналогию с конструированием смысла и значений слов и предложений при конструировании значения элементов Ж. из их взаимосвязи. Особыми возможностями познания Ж. обладает поэзия, к-рая связана с “комплексом действий Ж.”, с переживаемым или понимаемым событием. Поэт вновь создает в своих переживаниях отношение к Ж., утраченное при интеллектуальном подходе и под воздействием практич. интересов. Глубины жизни, недоступные наблюдению и рассудку, извлекаются на свет. В поэзии не существует метода понимания жизни, явления Ж. не упорядочены, она становится непосредств. выражением Ж. как свободное творчество, придающее зримое событийное выражение значимости Ж.. В отличие от поэта историк, также стремящийся познать Ж., выявляет и упорядочивает взаимосвязь действия, осознает реальный ход событий Ж. Здесь выясняется очень важный момент: проявления Ж. одновременно предстают как репрезентация всеобщего. История обнаруживает себя как одна из форм проявления Ж., как объективация Ж. во времени, организация Ж. в соответствии с отношениями времени и действия — никогда не завершаемое целое.

Эти поиски позволяли Дильтею преодолевать не только представления о традиционном теоретико-познават. субъекте, сконструированном Локком, Юмом и Кантом, но и критицизм неокантианцев. Одновременно он стремился обнаружить связь со “спекулятивной” философией, отмечая у Фихте понимание Я не как субстанции, а как жизни, деятельности, динамизма, распознавая в гегелевском “духе” жизненность подлинно истор. понятия. По Гадамеру, действит. мосты были наведены Йорком фон Вартенбургом, разрабатывавшим такое понятие жизненности, к-рое объемлет и спекулятивный и эмпирич. подходы. Особенно значима его идея структурного соответствия жизни и самосознания, к-рую уже развивал в “Феноменологии духа” и в рукописях последних лет жизни Гегель. Между Ж. и самосознанием была подмечена нек-рая аналогия, прежде всего в том, что живое существо отличает себя от мира, но и включает в себя все необходимое от этого мира; так же самосознание все и каждое делает предметом своего знания, но знает в этом самого себя. Жизненное не может быть познано предметным сознанием, в него нельзя проникнуть извне; его можно испытать только изнутри, способом самоощущения, погружения внутрь собственной жизненности. Граф Йорк фон Вартенбург, следуя Гегелю, не только сохраняет как мета-

Естествознание как наука, полагал Гуссерль, ничего не может сказать нам о наших жизненных нуждах, о смысле или бессмысленности всего человеч. существования. Наука утрачивает свою жизненную значимость, поскольку забыт смысловой фундамент естествознания, человеч. знания вообще — “жизненный мир” как мир “субъективно-соотносительного”, в к-ром присутствуют наши цели и устремления, обыденный опыт, культурно-истор. реалии, не тождественные объектам естественнонаучного анализа. Введение понятия “жизненный мир” позволило Гуссерлю существенно расширить сферу познават. деятельности субъекта. Он критикует философию Нового времени за то, что она, по существу, отождествила познание с его частным, хотя и важным видом — научным познанием, тогда как познание во всей его широте включает “разум и неразумное, несозерцаемое и созерцаемое”, охватывает всю сферу предикативных и допредикативных суждений, разл. акты веры. Стремление обратиться к “т.зр. Ж.”, особенно проявившееся в поздней философии Гуссерля, привело к постижению “Ж. сознания”, его отд. переживаний, а также скрытых, имплицитных Интенциональностей сознания как целостности во всей ее бытийной значимости. Но, по существу, речь шла уже не столько о сознании или субъективности, сколько о выходе за пределы сознания к универсальной деятельности — “действующей жизни”. По Гадамеру, “жизнь” для Гуссерля — это не только “безыскусная жизнь” естественной установки, но она также трансцендентально редуцированная субъективность как источник всех объективаций. Основатель феноменологии сделал возврат к жизни универсальной филос. темой, не сводимой к методол. проблемам наук о духе. “Жизненный мир” и смыслополагание как основа всякого опыта изменили представление о понятии научной объективности, представшей как частный случай. Обращение к “деятельной жизни”, по существу, свело на нет противоположность между природой и духом. Используя понятие “жизнь”, Гуссерль стремился преодолеть наивность и мнимость контроверзы идеализма и реализма, показать внутреннюю сопряженность субъективности и объективности как “взаимосвязи переживаний”, что говорит о его общности с Дильтеем в стремлении к “конкретности Ж.”. Но, в отличие от графа Йорка, оба они, противополагая себя метафизике, не обнаруживают “спекулятивного” содержания понятия “Ж.”, его связи с метафизич. традицией.

мя не что-то такое, что проходит во вне меня в мире, но то, что я есть сам. Именно время, к-рое необходимо уразуметь как реальность нас самих, определяет целостность Ж. и в то же время определяет мое собственное бытие в каждый его момент. Человеч. Ж. не проходит во времени, но она есть само время, то время, к-рое есть мы же сами друг с другом. Такое понимание ставит вопрос об историчности Ж. или бытии историчным, где история означает такое совершение, какое есть мы сами, такое, где мы сами тут же. Очевидно, что Хайдеггер предложил свой вариант категориального осмысления Ж. и способ введения этого понятия в текст феноменологич., а не упрощенно-обыденного, эмпирически-интуитивного филос. рассуждения, тем самым преодолевая столь нежелательную “иррациональность”, а по существу признавая легитимным другой тип рациональности, явленный, в частности, в феноменологии и ее абстракциях.

Зиммель, посвятивший последнее в своей жизни исследование “Созерцанию жизни”, по-своему осознавал логич. трудности “понятийного изображения жизни”, опасности вмешательства психологии, но не считал возможным молчать, предполагая, что, обращаясь к Ж., мы достигаем того слоя, где находятся “метафизич. корни самой логики”. Как и Дильтей, Зиммель за исходный пункт принимает размышление о природе времени, отмечая, что субъективно переживаемая Ж. ощущаема реально во временном протяжении. Ж. из “вневременной” точки настоящего по двум направлениям трансцендирует любую действительность и тем самым реализует временную длительность, т.е. само время. Ж. он называет такой способ существования, к-рый не ограничивает свою реальность настоящим моментом, полагая ирреальным прошлое и будущее; его прошлое действительно существует в настоящем, а настоящее в будущем. Непрерывный поток Ж. протекает через индивидов, “скапливается” и обретает в них четкую форму, в к-рой индивид противостоит как себе подобным, так и окружающему миру. Но Ж. стремится прорвать всякую органич., душевную, вещную форму и выйти за собственные пределы; Ж. всегда есть ограниченное образование, постоянно преодолевающее свою ограниченность. Она одновременно неизменна и изменчива, оформлена и разрывает форму, связана и свободна; глубочайшей сущностью жизни является то, что она простирается вовне, полагает свои границы, возвышается над собою и выходит за свои пределы. Как прафеномен жизни, самосознание, Я не только противостоит самому себе и делает себя предметом знания, но также судит себя, становится над самим собой, перешагивает через себя, оставаясь самим собой. Зиммель постоянно отмечает, что логически трудно уловить единство в самовозвышении, пребывании Ж. в себе самой и в постоянном оставлении пройденного, она предстает как непрестанная борьба против истор. завершенности и формальной застылости любого содержания культуры. Итак, сущность Ж. видится в трансцендировании, выходе за ее пределы, в непрерывном процессе преодоления замкнутости индивидуальной формы. Ж. всегда есть “более-жизнь”, а на уровне духа она создает нечто “большее-чем-жизнь”. Содержат, отношение к Ж. как собственной Ж. субъекта выявляет, по Зиммелю, еще два концептуальных момента: действительность Ж. и ее долженствование. Фундаментальность и правомерность выделения первого безусловна, второе — долженствование — требует спец. обоснования, поскольку его следует понимать не только как этическое, моральный долг, но как совершенно общее “агрегатное” состояние создания жизни. Речь идет не об идеальном требовании долженствования, происходящем из внешнего, по Канту, порядка, но о “живом” долженствовании, бытийность к-рого так же не может быть выведена, как бытийность действительности. “Долженствование вообще” обладает объективной значимостью, оно так же не имеет цели, как “действительность вообще” не имеет причины. В своем непрерывном течении Ж. создает свои содержания как в одном, так и в другом образе; долженствование есть такой же способ, каким Ж. сознает себя, каким является действительность. Это такой же “первичный модус”, как действительность, посредством к-рого индивидуальное сознание переживает Ж. в целом. Долженствование определяет ритм Ж., к-рая не делает скачков — отд. нравственных поступков, но постоянно порождает одно состояние из другого, проистекающее не из требований дня, а из глубочайшей собственной жизни как “идеальная линия долженствования”. Зиммель убежден, что укоренением долга в жизни дана значительно более радикальная объективность, чем этого может достигнуть рац. морализм, к-рому известно лишь долженствование, достигнутое волей. Если же долженствование — “идеальный ряд Ж.”, то очевидно, что какой бы ни была действительность, над каждым бытием и событием возвышается идеал, образ того, каким он должен быть в этой Ж. Такое понимание долженствования позволяет преодолеть механич. видение душевной Ж., когда по соответствию отд. действия правилам или нормам судят о человеке в целом. На самом деле в каждом поведении человека “продуктивен” весь человек, а каждое мгновение, событие Ж. есть вся Ж.; не часть Ж. или “сумма частей”, а ее целостность, содержащая все следствия своего прошлого и напряжения своего будущего, совершает каждое действие и поступок.

Понятие Ж. в ее “непреходящем конфликте” с формой стало у Зиммеля базисным для объяснения динамики и развития культуры. Невозможно дать Ж. строгое понятийное определение, ибо логическим действием не выявляется, а скорее скрывается сущность Ж. Ее иррациональность может быть, хотя бы отчасти, схвачена в понятиях только в том случае, если Ж. приобретет те или иные формы — формы культуры. Понятие формы фиксирует разл. образования Ж., претендующие на устойчивость и даже вневременность и проявляющие стремление существовать сами по себе, независимо от Ж., требующие для себя самостоят, прав и значения. Но Ж. — непрерывный поток, она быстро выходит за пре-

делы, поставленные той или другой формой, иными словами, вступает в конфликт с культурой, нарастание и разрешение к-рого есть путь обновления всей культуры. Ж. с необходимостью структурируется, она “обречена” вечно воплощаться в формах, выражать себя в культуре, а затем, разрешая конфликт, сбрасывать старые формы, чтобы принять новые (“Конфликт совр. культуры”).

Если для Шпенглера, полагавшего Ж. основой каждой культуры, сама смена культур определяется “извне” и субъектом истории становится отд. культура, то для Ортеги-и-Гассета основой истории, исходным понятием стала Ж. человеч. индивида в его “обстоятельствах” (circimstancia). В разработке категории Ж. он шел от Шопенгауэра, Ницше к Дильтею и Зиммелю. Он также стремился ввести “жизненные” начала в систему филос. рассуждений, отстоять первичность “жизненного разума” по отношению к “чистому разуму” (“Тема нашего времени”, 1923). Категория Ж. стала основой его “рацио-витализма” — концепции, в к-рой он, в дискуссии с картезианством и релятивизмом, стремился переосмыслить природу европ. рациональности, выявить и осмыслить ее новую форму, где деятельность разума выступает как момент жизнедеятельности в целом, в соотношении ее рац. и спонтанных проявлений. Для Ортеги неприемлемы ни рационалистич. абсолютизм, “спасающий разум и уничтожающий Ж.”, ни релятивизм, “спасающий Ж. за счет испаряющегося разума”. Разум предстает как “инструмент” истолкования Ж., дающий истину каждому в его индивидуальных обстоятельствах, выявляющий совокупность смыслов и идей об окружающем мире. Ж. — это способ радикального бытия, фундаментальное явление, предшествующее всей науке и культуре, вбирающее в себя “все имеющееся”: математич. уравнения и филос. понятия, любые вещи и события, Универсум и самого Бога. Это первичная реальность, индивидуальный “образ бытия”, то, что существует без права передачи и чего никто не может сделать за конкр. человека. Ж. дана нам изнутри, она переживается как “выстрел в упор”, сама себя “пожирающая деятельность”, сущность к-рой текущее изменение, т.е. время. Как Дильтей и Хайдеггер, Ортега признает, что переживание времени определяет содержание нашей Ж., но это не космич. бесконечное время, а время человека, к-рое на пути к цели “истекает”, ибо необратимо. Жить — значит жить здесь, сейчас, пребывать в парадоксальной реальности, где нам надо решать, что мы будем в том бытии, где нас еще нет, в “начинании будущего бытия”. Человек предстает как истор., развертывающий жизненное творчество, а “жизненный разум” обретает истор. ипостась в отличие от внеисторич-ного и сверхжизненного “чистого разума”. Такое видение требует “денатурализации” всех понятий, относящихся к человеч. Ж. и ее формам, понимания того, что человек не просто дух или тело, но “специфически человеч. драма”, в ходе к-рой меняются ориентиры и ценности, творятся “мировоззрения” и ситуации, конструируется “мир” и будущая реальность жизни. Каждая жизнь являет собой опр. перспективу, т.зр. на Вселенную, а индивид — человек, народ, эпоха — предстает

Лит.: Риккерт Г. Философия жизни. Изложение и критика модных течений философии нашего времени. Пг., 1922; Шопенгауэр А. Собр. соч.: В 5 т. М., 1992. Т. 1. М., 1992; Ницше Ф. Соч. в 2 т. М., 1990; Он же. Воля к власти. Опыт переоценки всех ценностей. М., 1995; Бергсон А. Собр. соч.: В 4т. М., 1992. Т. 1. М., 1992; Он же. Творческая эволюция. М.; СПб., 1911; Дильтей В. Наброски к критике исторического разума // ВФ. 1988. № 4; Он же. Категории жизни // ВФ. 1995. № 10; Гуссерль Э. Кризис европ. наук и трансцендентальная феноменология // ВФ. 1992. № 7; Гадамер Х.-Г. Истина и метод. Основы филос. герменевтики. М., 1988; Зиммель Г. Избранное. Т. 1-2. М., 1996; Шпенглер О. Закат Европы. Т. 1.: Образ и действительность. Новосиб., 1993; Ортега-и-Гассет X. Что такое философия? М., 1991; Он же. Избр. труды. М., 1997; Bergson H. L'evolution creatrice. Paris, 1907; Dilthey W. Gesammelte Schriften. Gott., 1950-1977. Bd. Vll; Der Aufbau der geschichtlichen Welt in den Geisteswissenschaften. 1958; Gadamer H.-G. Wahrheit und Methode. Tub., 1975.

ЖИЛЬСОН (Gilson) Этьенн (1884-1978) - франц. ре-лиг. философ, ведущий представитель неотомизма, автор многих работ по истории европ. философии, эстетике, философии культуры; академик (1946), проф. Коллеж де Франс, ун-тов Лилля, Страсбурга, Парижа, Гарварда. Директор Ин-та ср.-век. исследований в Торонто (Канада). С 1921 — основатель и издатель журн. “Etudes de la philosophic medieval”.

Культурфилософия Ж. базируется на принимаемом им видении человека и его места в универсуме. Опираясь на экзистенциальное прочтение “вечной философии”, он считает предназначением индивида продолжение дела божественного творения. В идеале человеку надлежит примирить в своем внутреннем мире совокупность интеллектуальных, нравств. и теологич. добродетелей, но реальная ситуация отнюдь не способствует этому, ибо европ. история отмечена знаком панноэтизма, преувеличенного внимания к познанию, забвения того, что человек призван воплотить в своем культурном творчестве лики божественного бытия — Истину, Красоту и Благо в их единстве. Эта линия обозначилась уже у Платона, к-рый закладывает основания науч. универсума, ориентированного на бесстрастное воспроизведение бытия как оно есть, служение истине. Ж. полагает, что Платон отнюдь не зря хотел изгнать художников из своего идеального государства, т.к. панноэтизм отвергает их творческие устремления. Подобная установка доминирует и у Аристотеля, иных античных мыслителей, передающих ее ср.-вековью. И хотя Аквинат знаменует собою, по Ж., вершину европ. мысли, но и его не миновало пренебрежение к творчеству, сведение такового всецело к познавательной деятельности. Эпоха Нового времени приносит трагич. коллизии в сфере культуры: отныне намечается расхождение между мудростью веры и моралью, политикой, наукой и искусством. Мораль, лишенная религ. основания, ложно ориентирует индивида, становится основой макиавеллизма в политике. Наука, обретая автономию, восстает против религ. метафизики, притязает на первенство в сфере культуры. Сциентистское поклонение науке рождается в трудах Декарта и Канта, продолжается позитивистской традицией и ведет к забвению подлинной мудрости. Антисциентизм 20 в. — закономерная реакция на культ науч. знания. Искусство способно противостоять в своих наивысших проявлениях мертвящему духу позитивизма, возрождая мистическое чувство присутствия абсолюта в культуре, но для этого оно должно отвергнуть установку на имитацию реальности, к-рая была достоянием Ренессанса и 17-18 вв. Шаг в этом направлении был сделан уже в 19 в., когда теоретики и практики романтизма стремились всемерно обеспечить реванш искусства по отношению к науке. Ж. полагает, что Шиллер и Шеллинг стали провозвестниками атаки на панноэтизм в понимании целей и задач искусства, к-рая нашла свою кульминацию в воззрениях Ницше. Искусство призвано стать достойным союзником религии в деле возрождения совр. культуры. Ж. уделяет большое внимание феномену массового об-ва и его культуры. Массовая культура связывается с появлением средств массовой коммуникации и распространением образования. Соединение этих двух факторов привело к культурному взрыву, породило специфическое сочетание элитарной и массовой культур. Подмечая

Лит.: Манжора О. Б. Критический анализ эстетических взглядов Э. Жильсона. М., 1977; Работы Э. Жильсона по культурологии и истории мысли. М., 1988. Вып: 1, 2; Etienne Gilson. Philosophe de la Chretiente. P., 1949; Livi A. Etienne Gilson: filosofia cristiana idea del limite critico. Pamplona, 1970; Kennedy Sh.L.. Etienne Gilson. Toronto, 1984; The Etienne Gilson series. Toronto, 1984.

ЖИРМУНСКИЙ Виктор Максимович (1891-1971) — академик АН .СССР (1966), исследователь проблем общего языкознания, германской и тюркской филологии, диалектологии, фольклористики, литературовед. Член-корр. АН ГДР (1956), почетный доктор Берлин. ун-та. Окончил Петербург, ун-т в 1912. Проф. с 1917 (Саратов, ун-т), позже Петербург, и Ленинград, ун-та. Входил одно время в Об-во изучения поэтич. языка (ОПОЯЗ).

В книге “Гёте в русской литературе” (1937) вопрос о влиянии нем. поэта на рус. литературу рассматривался в плане творч. переработки заимствований. В 1938 Ж. способствовал возобновлению издания собрания сочинений Веселовского. Совместно с М.П. Алексеевым он издает “Избранные статьи” Веселовского в 1939, а затем его “Историческую поэтику” в 1940. В работе “А.Н. Веселовский и сравнительное литературоведение” (впервые полностью изд. в 1979) Ж. показал, что “теор. пафос всей жизненной борьбы Веселовского как ученого заключался в идее построения истории литературы как науки”, что по своему науч. кругозору, по исключительной широте знаний, глубине и оригинальности теор. мысли Веселовский “намного превосходит большинство своих современников как русских, так и иностранных”.

ЗАПАД И ВОСТОК (парадигматика) — условная смысловая конструкция, выработанная культурологической мыслью человечества для первичной типологии мировой культуры. 3. и В. — парная категория, выражающая дихотомию поляризованного целого всемирной культуры, поэтому она одновременно характеризует и амбивалентное единство культуры человечества (в пределе складывающееся из 3. и В.), и разделенность на принципиально отличные друг от друга, а во многом и противоположные модели культурной идентичности. 3. и В. взаимно полагают друг друга и в то же время взаимоисключают; они воплощают собой дополнительность и антиномичность полярных начал; диалектику единства и множественности культуры как сложного целого. 3. и В. невозможно представить без заданной или хотя бы подразумеваемой противоположности: если опр. культурный текст характеризуется как Запад (или его органич. часть), то в качестве его эпистемологич. контекста всегда выступает Восток (и наоборот).

В отличие от социальной дихотомии Севера и Юга смысловая пара 3. — В. носила ярко выраженный характер социокультурной и цивилизационной дилеммы: или — или. В кульминационный период формирования колониальных систем, на рубеже 19-20 вв., когда противоречия В. и 3. приняли особенно жесткий, непримиримый характер, знаменитый англ. писатель Киплинг сформулировал свой “категорич. императив”: “Запад есть Запад, Восток есть Восток, и им не сойтись никогда”. Действительно, сопоставление культур 3. и В. (особенно впечатляющее в свете исследований зап. и вост. религий, осуществленных М. Вебером) выявило почти необозримый ряд смысловых антиномий. Если Запад — демократия (свобода, равенство), то Восток — деспотизм; если Запад — аскеза, то Восток — мистика; Запад — научное знание, рациональность, Восток — интуиция, вживание в мир; Запад — динамизм, развитие. Восток — неподвижность, стабильность; Запад — модернизация, инновативность, Восток — традиционность, ритуал; Запад — “логос”, Восток — “дао”; Запад — индивидуализм, личность, Восток-коллективизм, государство; Запад — активное технико-технологическое преобразование мира, Восток — достижение гармонии с естественно-природной средой обитания и медитация; Запад — капитализм, буржуазность, Восток — коммунизм, бесклассовое общество; Запад — рынок, Восток — базар и т.д. Примеры глубокой дифференциации систем ценностей 3. и В. можно продолжать и продолжать.

Т.о., 3. и В. — это разл. социокультурные парадигмы, на протяжении веков и тысячелетий сосуществующие между собой, борющиеся друг с другом, взаимодействующие и влияющие — прямо и косвенно — одна на другую, но в процессе истор. противостояния (постоянно изменявшего свои формы и их смысловое соотношение), так и не преодолевшие семантич. “параллелизма”, взаимной непереводимости, символич. противостояния, полит., филос., религ., худож. и т.п. оппозиции. Как бы далеко ни отстояли друг от друга культурно-смысловые системы 3. и В., они остаются связанными между собой по крайней мере совокупностью различит, принципов или набором критериев и принципов, согласно к-рьш В. и 3. оказываются сопоставимыми между собой (в т.ч. и как антиномич. пары). Как бы тесно ни сближались между собою 3. и В., — всегда найдутся ценности и нормы взаимоисключающие, предельно поляризующие семантич. поля В. и 3. Даже применительно к одному культурно-целостному объекту наблюдения или научного изучения можно говорить об амбивалентности представленных в нем зап. и вост. начал.

Проблема соотношения 3. и В. усложняется, если учесть истор. изменчивость культурно-смысловых границ между тем и другим. Сев. Африка в эллинистич. период представляла собой несомненную часть Запада — преемника античной культуры и колыбели христианства (родина бл. Августина), однако после завоевания арабами стала неотъемлемой частью мусульманского Востока. Присоединение к России Закавказья превратило эти сугубо вост. по менталитету и культуре территории в европеизируемый Запад. Можно сказать, что истор. динамика культур 3. и В. никак не затрагивает содержания 3. и В. как элементов объединяющей их смысловой конструкции: условная “система координат” мировой культуры, ее феноменология остаются неизменными при бесконечной изменчивости и текучести охватываемых ею конкр. феноменальных форм. Это означает, что дихотомия “З. — В.” является необходимым компонентом любой культурной рефлексии и культурологич. знания как такового, ограждающим человеческое познание от неправомерной унификации разл., не сводимых друг к другу культур в единую всемирную культуру, равно как и от соблазна представить все конкр. культуры автономными и несовместимыми друг с другом единичными феноменами.

В зависимости от характера рефлексии той или иной культуры в каждый период ее истор. самоопределения она может мыслить себя как тяготеющую (приближающуюся) к 3. или В.; при этом один из двух смысловых полюсов наделяется абсолютной положит, ценностью, в то время как другой — либо признается ценностью относительной, либо ценностью абсолютной, но отрицательной. Определяющая свое место в мире культура соотносит себя с тем смысловым полюсом, к-рый символизирует для нее абсолютную положит, ценность, и в зависимости от исторически обусловленной самооценки отождествляет себя с центром культурного универсума или с его периферией; в первом случае она полагает себя самодостаточной и замыкается в горделивом величии, во втором — она тянется к центру: либо стремясь обрести с ним тождество, либо пытаясь его низвергнуть, оспорить, дискредитировать как мнимую или ложную ценность. В конечном счете из первичной антиномии 3. и В. проистекают и периодически сменяющие друг друга тенденции: национально-культурного изоляционизма, автономизации или культурно-цивилизационной интеграции, открытости культур друг другу; культурного экспансионизма и агрессии или подражательности; борьбы и соперничества или взаимообогащающего диалога. Истор. динамика взаимоотношений 3. и В. носит характер неравномерной пульсации: взаимное

Характеризуя противоречивость рус. культуры, Бердяев называл Россию Востоко-Западом и утверждал, что в России “сталкиваются и приходят во взаимодействие два потока мировой истории — Восток и Запад”-(“Рус. идея”). Еще раньше Плеханов в своей “Истории рус. обществ, мысли” отмечал в рус. культуре и в истории России также два противоположно направленных процесса, но “разбегающихся” в разные стороны — на Запад (европеизированная дворянская культура) и на Восток (традиц. культура рус. крестьянства). Однако обе эти модели русской культуры, развивающейся между В. и 3. (соответственно — центростремительная и центробежная) при всей своей видимой противоположности отнюдь не исключают друг друга: культурно-истор. процессы зап. и вост. происхождения и сталкиваются между собой в рус. культуре, и отталкиваются друг от друга; собственно национально-рус, тенденции в культурном развитии России то и дело раздваиваются, устремляясь одновременно на 3. и В. Можно сказать, что на территории России в течение более чем тысячелетия разворачиваются своего рода “турбулентные” этнокультурные процессы. Россия, рус. Евразия — это “место встречи” В. и 3.; эта встреча соединяет и разделяет, сближает и отдаляет; это и конфликт, и диалог — воплощенные “единство и борьба противоположностей” в культуре; это социокультурный “водоворот”; это долгий и трудный поиск путей и форм культурного синтеза 3. и В. Несомненно, что сам феномен “рус. коммунизма”, впервые исследованный в культурно-истор. плане Бердяевым (“Истоки и смысл рус. коммунизма”), как, впрочем, и вообще любой социокультурный вариант тоталитаризма (советский, итал., нем., исп., кит., сев.-корейский, кубин., иракский) явился логич. итогом специфически преломленного и интерпретированного западно-вост. дискурса, складывающегося в пограничной зоне 3. и В., причем преломленного почти всякий раз через призму уникального русско-росс. социокультурного опыта.

Никифоров В.Н. Восток и всемирная история. М., 1975; Симония Н.А. Страны Востока: пути развития. М., 1975; Жирмунский В.М. Сравнит, лит.-ведение: Восток и Запад. Л., 1979; Чалоян В.К. Восток — Запад: (Преемственность в философии античного и ср.-век. об-ва). М., 1979; Шахназарова Н.Г. Музыка Востока и музыка Запада: (Типы муз. профессионализма). М., 1983; Взаимодействие культур Востока и Запада. М., 1987; Гачев Г. Национальные образы мира . М., 1988; Восток — Запад: Исследования, переводы, публикации. Вып. 1- 4. М., 1982; 1985; 1988; 1989; Культура, человек и картина мира. М.,1987; Тойнби А.Дж. Постижение истории. М., 1991; Он же. Цивилизация перед судом истории. М.; СПб., 1995; Ерасов Б.С. Культура, религия и цивилизация на Востоке (очерки общей теории). М., 1990; Мамонова М.А. Запад и Восток: Традиции и новации рациональности мышления. М., 1991; Ларченко С.Г., Еремин С.Н. Межкультурные взаимодействия в истор. процессе. Новосиб., 1991; Романов В.Н. Истор. развитие культуры: Проблемы типологии. М., 1991; Григорьева Т.П. Дао и логос (встреча культур) М., 1992; Люкс Л. Россия между Западом и Востоком. М., 1993; Запад и Восток: Традиции и современность. М., 1993; Сербиненко В.В. Владимир Соловьев: Запад, Восток и Россия. М., 1994; Каган М.С., Хилтухина Е.Г. Проблема “Запад — Восток” в культурологии. Взаимодействие худож. культур. М., 1994; Цивилизации и культуры . Россия и Восток: цивилизационные отношения. Вып. 1-3. М., 1994; 1995; 1997; Юнг К.Г. О психологии восточных религий и философий. М., 1994; Померанц Г. Выход из транса. М., 1995; Кульпин Э.С. Бифуркация Запад — Восток. М., 1996 (Социоестествен-ная история. Вып. 7); Шоркин А.Д. Схемы универсумов в истории культуры: Опыт структурной культурологии. Симферополь, 1996; Россия, Запад, Восток: встречные течения. СПб., 1996; Полярность в культуре / Канун: Альманах. Вып.2. СПб., 1996; Аверинцев С.С. Поэтика ранневизант. лит-ры. М., 1997; The Meeting of East and West. N.Y., 1946; Mauror H. Collisium of East and West. Chi., 1951; Toynbee A.J. The World and the West. N.Y.; L., 1953; The East and West Must Meet. L., 1956; Badby Ph. Culture and History. Prolegomena to the Comparative Study of Civilisation. Berk., 1963; Needham J. The Grand Titration. Science and Society in East and West. L., 1969.

ЗВУКОСМЫСЛ — семантически значимая единица звуковой организации, мотивированная культурным опытом, личным или коллективным. Явление 3. возникает благодаря тому, что в контексте культурной традиции существуют звуки, к-рые обладают опр. информативностью; актуализация 3. есть результат встречи смыслопорождающего сигнала, выраженного характерным набором идеофонов (специфич. звуков) со смыслоразличающим сознанием. В худож. творчестве, прежде всего поэтическом, эффект 3. становится возможным, когда “предметное значение отпадает или отодвигается на второй план, смысл и звук осознаются сообща и становятся по-новому неразлучны” (В. Вейдле. Музыка речи). Явление 3. коренится в метафорич. природе сознания, и его функционирование предполагает воссоздание содержательно близких ассоциаций. Звукосмысловые композиции формируют феномен суггестивности культурного текста. Проявляющаяся в худож. творчестве взаимосвязь звука и смысла становится предметом спец. изучения, начиная с нем. романтиков. А. Белый обратил внимание на то, что звук и смысл содержательно взаимодействуют уже в древних заговорах и заклинаниях, что послужило основой его теор. поисков в области стихосложения. Попытку реконструкции механизма синтезирования звука и смысла по образцу древнейших слав. магических формул предпринял В. Хлебников. В совр. стиховедении развивается мысль о возможном существовании 3. лишь в опр. поэтич. системе как окказиональном пути передачи авторской интенции (М.Л. Гаспаров, Е. Эткинд, С.Н. Баевский).

ЗЕДЛЬМАЙР (Sedlmayr) Ганс (1896-1984) - австр. историк, искусствовед и философ культуры, основоположник “структурного анализа” в искусствознании. Проф. истории искусств в Вене (1936-45), Мюнхене (1951-64), Зальцбурге (с 1964).

3. намечает фазы болезни совр. человечества. Первая, острая фаза (1760-1830): оледенение и безжизненность форм, классицизм; геометрия и холодная рассудочность; высокие эстетич. и этич. идеалы рядом с неверием в человека: тягостный конфликт между могучим сверх-Я и разгулом иррац. порывов. Символ периода — луна. Вторая, компенсированная фаза (1830-40): переключение внимания с прошедшего на настоящее, с великого и мощного на малое и близкое; приспособление к реальности;расцвет европ. юмора, к-рый тайно соприкасается с демонизмом (Домье, Блехен). Третья, скрытая фаза (1840-55): кажущееся возвращение к здоровью; оживление чувственности; вера в прогресс, т.е. в постепенное улучшение и оздоровление; лихорадочное дионисийство, за к-рым чудится тревога и тоска. Вся эта подвижность есть лишь фасад тяжелого расстройства, вытесненного в бессознательное. Четвертая фаза, новое обострение болезни (с 1885, еще явственней — с 1900 до кон. 40-х гг.): мир, люди, природа отчуждаются; воцаряются отчаяние и страх; худож. формы снова леденеют и разлагаются: пациент как бы уже не способен связно мыслить, он чувствует себя во власти демонич. сил; временная потеря речи (дадаизм); явное моторное беспокойство, спешка, гонка, желание постоянно менять свое положение; шатания между надеждой на будущее и крайней безнадежностью. Несмотря на все сказанное 3. по адресу искусства последних двух веков, он не хочет признать пройденный лучшими художниками путь бессмысленным и пытается разглядеть в трагич. опыте залоги возможного обновления.

В совр. культурологии 3. известен как диагност “скрытой революции” эпохального и даже космически-антропол. масштаба, к-рую он прослеживает на материале европ. искусства двух последних веков в кн. “Утрата середины” (1948) и в нек-рых др. работах. Утрата середины — образ, объединяющий и упадочные явления искусства, и те бытийные сдвиги, симптомом к-рых выступают совр. архитектура и живопись (о других сферах культуры автор сознательно умалчивает). Утрата середины происходит во многих смыслах. Искусства лишаются своего объединяющего средоточия, каким некогда была архитектура. Художество перестает быть необходимым средним звеном между духовной и чувств, сферами, становится “эксцентрическим”. Наконец, и искусства, и человек лишаются опоры в человеч. природе как таковой, всегда бывшей всеобщей мерой, центром мира, серединой между верхом и низом.

щего звена — сменяется чередой вытесняющих друг друга частных идеол. заданий. Так, парковое искусство 18 в. служило религии природы, монумент, архитектура к. 18 - нач. 19 в. — культу разума, музейное строительство, развернувшееся в 1820-е гг. — аполлонич. культу классич. искусства, театр, строительство 1840-90-х гг. — дионисийскому пафосу панартистизма; наконец, совр. функционально-инженерная архитектура выставки, вокзала, гаража, промышленно-администр. здания отражает подчинение массового сознания “религии машины”.

Соч.: Die Revolution der modernen Kunst. Hamb., 1955; Kunst und Wahrheit: Zur Theorie und Methode der Kunstgeschichte. Hamb., 1959; Epochen und Werke: Gesammelte Schriften zur Kunstgeschichte. Bd. 1-2. W.; Munch., 1959-60; Gefahr und Hoffnung des technischen Zeitalters. Salzburg, 1970; Das Abenteuer der Kunstgeschichte // Merkur. Stuttg. Jg. 37. 1983. H. 2; Первая архитектурная система средневековья; Сан Карло Бар-ромини; Проблемы Барокко в творчестве Барромини // История архитектуры в избр. отрывках. М., 1935; Утрата середины: [реферат] // Общество. Культура. Философия. М.,1983.

ЗЕНЬКОВСКИИ Василий Васильевич (1881-1962) -философ, богослов и религиозный деятель, историк рус. философ, мысли, педагог и литературовед. Учился на естеств.-мат. и ист.-филол. ф-тах Киев. ун-та. В 1913-14 учился в Германии, Австрии и Италии. В 1915-19 — проф. психологии Киев. ун-та. В 1919 эмигрировал в Югославию, Чехословакию, Францию. С 1926 до конца жизни 3. — проф. Богословского ин-та в Париже.

Филос. система 3. состоит из трех разделов: гносеологии, метафизики и учения о человеке (антропологии). В гносеологии, выражая несогласие с учением С.Н.Трубецкого о “соборной природе человеч. знания” и нем. трансцендентальным идеализмом, 3. приходит к понятию “церковного разума”, согласно к-рому метафизич. опору познания нужно искать в понятии церкви: “Мы приходим к христоцентрич. пониманию знания, т.е. к признанию, что светоносная сила, созидающая разум и регулирующая познават. процессы, исходит от Христа. Это истолкование знания решительно отвергает принцип “автономии” разума, что требует пересмотра всех принципов совр. науки”. В метафизике, отказавшись от построений Вл. Соловьева, 3. приходит к “отвержению” всяческих форм неоплатонизма. Его онтология — прежде всего учение о тварности бытия, самобытный вариант софиологии (хотя в ряде пунктов 3. следует за С.Булгаковым); он разработал также собственный вариант космизма и учения о Мировой душе. В антропологии 3. дает обобщающую формулировку тех психол. и пед. идей, к-рые он разрабатывал в течение всей своей жизни: “Путь человека на земле стоит под знаком “креста” (у каждого человека, по учению Господа, “свой” крест, что обеспечивает несравнимость и своеобразие каждой личности), т.е. внутр. закона, по к-рому может быть восстановлена утраченная (хотя в основе и не разрушенная) цельность в человеке. Отсюда понятна центральность в человеке его моральной жизни; освобождение от власти “душевных” движений, одухотворение всего состава человека есть вместе с тем наша подготовка к торжеству личной жизни в человеке. Все пед. усилия, какие вообще осуществимы, должны быть направлены на то, чтобы юное существо могло “найти себя” и творчески преображать свой состав, какой оно в себе находит, как взаимодействие наследственности, социальных и духовных влияний.

Глубоко религ. мыслитель, 3. считал религию основой культуры, и хотя он не занимался специально культурологич. проблемами, ход его мыслей так или иначе с ними связан. Это в одинаковой мере относится и к его работам, посвященным творчеству великих деятелей рус. культуры и к его “Истории рус. философии” (Париж, 1948-50). Это исследование до сих пор остается непревзойденным. Общая концепция истории рус. философии 3. вытекает из основ его мировоззрения. Рус. филос. мысль, по 3., оригинальна и коренится в глубинах православного миросозерцания. Ее развитие шло в направлении все большего уяснения православных оснований. Процесс этот периодически нарушался “вторжением” зап. филос. мысли. С содержат, т.зр. 3. оценивает эти “вторжения” отрицательно, хотя и не исключает их значения для совершенствования “филос. техники”.

Соч.: Социальное воспитание, его задачи и пути. М., 1918; Психология детства. Лейпциг, 1924; М., 1996; Рус. мыслители и Европа. Париж, 1926; М., 1997; Дар свободы. Париж, 1928; О чуде. Париж; Варшава, 1929; Ока-мененное нечувствие (У истоков агрессивного безбожия) // Православная мысль. Париж, 1951. Вып. VIII; Наша эпоха. Париж, 1952; О мнимом материализме рус. науки и философии. Мюнхен, 1956; Филос. мотивы в рус. поэзии // Вестник РСХД. 1959. N 52, 54, 55; 1961. N 61; Рус. педагогика в 20 в. Париж, I960; Н.В.Гоголь. Париж, 1961; Общие законы экон. жизни // Вестник РХД. 1991. № 161; История русской философии. Т. 1-2. Л., 1991; Основы христ. философии. Т. 1-2. М., 1992; На пороге зрелости. М., 1992; Апологетика. М., 1992; Проблемы воспитания в свете христ. антропологии. М., 1993; Пять месяцев у власти: Воспоминания. М., 1995.

Лит.: Лосский Н.0. История рус. философии. М., 1991.

ЗЕРКАЛО — 1) инструмент визуальной магии; 2) мифологема отражения и альтернации реального; 3) позиция и образ проективного видения, универсалия культуры. Архаич. семантика 3. синкретизирует свойства органики и качества артефакта: см. мифологию отражения в мифе о Нарциссе. В ритуале гадания (в частности, святочного) 3. выполняет роль границы, маркирующей вход в потустороннее. Этимон “З.” (“зрак”) указывает на возможность нездешнего видения: 3. указывает местонахождения пропавших предметов и существ, оно есть “экран”, демонстрирующий картины прошлого и ветвящегося будущего (3. повелительницы эльфов во “Властелине Колец” Толкиена); покажет вора, злоумышленника, суженого; оно обладает автономной изобразит, памятью (прообраз фотографии; ср. зеркальные цветы в сказке Булычева “Сто лет тому вперед”). С другой стороны, 3. является индикатором человеческого и даже личностного (нечисть безвидна; бесы не имеют своего лица и не отражаются в 3.), оно наделено речью и характером. И все же физич. свойства и оптич. эффекты 3. (инверсия левого и правого; бесстрастный “реализм” отражения) обеспечили 3. демонич. репутацию; см. устойчивый мотив кривого 3., подающего весть о мире кривды и запредельно-перевернутого мира

и гротескные 3. “комнаты смеха”. 3. — источник неосознанной тревоги и страха. В христ. атмосфере дома зеркало воспринималось как анти-икона или как пародия на нее; схожая реакция — на театр: 3. и лицедей столь же неуместны в храме, как монах — в толпе ряженых. 3. — атрибут лукавого, карнавального мира с акцентом на “женское”; в этом смысле языч. семантич. реликты в 3. амбивалентны: оно может сулить чаемое (увидеть 3. во сне — к свадьбе), но может быть и опасным предметом (даже после смерти владельца; ср.обычай занавешивания зеркальных поверхностей в доме покойника). Мифология 3. возникла на упорном отрицании физики прямого отражения и перспективы. Самоочевидная симметрия трактуется как асимметрия, а равнодушная “объективность” зримого в нем есть умышленная деформация “объекта” с позиции неправого зрения и лживой зеркальной души. Человеку трудно согласиться со своим отражением, — и тогда последнее становится партнером по “диалогу” (по сути — овнешненному аутомонологу). Признание неадекватности подобия и растущее на этой почве недоверие к гносеологич. принципу отражения породили множественный мир псевдокопий,двойников, мимикрий и подделок под Я, к-рые образовали реальность теней, эстетич. действительность искусства (о ней и рассказывает миф о Нарциссе), ментальные пространства самосознания и его превращенных форм. 3. обречено оказаться принципом и инструментом познания и персонологии, метафорой творчества, источником смутного ощущения “иного” и Другого, а в этом смысле — единственным бытовым предметом, “идея” к-рого больше его самого. Идея зеркальности как универсального онтологич. принципа не покидает филос. почвы с рождением многовидной эйдологии подобия (традиция “мимесиса”) и с признанием за Универсумом свойств еди-номножественной целостности, смыслоозаренное единство к-рой может быть описано на языке зеркальной стереометрии, включающей в свои объемы динамич. проекции, развертки, иерархии и ярусы. Целостность (мира, организма, текста) проявлена в способности каждого значимого элемента нести в себе (отражать”) свойства, смысл и память целого (атом, живая клетка, лексема). Слово “зеркало” не стало термином философии, но в составе аргументивной лексики сохранило внутр. энергию убеждения, особенно в ситуациях кардинальной смены картин мира. Примером таковой может послужить творчество Николая Кузанского, с его представлениями об активной онтологии свертывания/ развертывания, где образ зеркала призван к означению единства космогонического и энтропийного демиургич. “человеч. Бога” (Humanis Dei). Кузанец согласен с мыслью Плотина о том, что весь мир есть царство взаимных созерцаний и зеркальных пересечений. Самоочевидная соразмерность мира суть “как бы приспособленность вертикальной поверхности к отражению образа” У Кузанца обе стороны 3. Мира обладают способностью отражения, причем плоскости могут свернуться в одну точку, развернуться в мировой зеркальный Шар с переменным объемом. Образ зеркально-шаровидного мира, насыщенного памятью симультанных состояний времен и пространств, стал достоянием гносеологич. утопий в лит-ре; традицию эту суммировал Борхес. Как Божье Зеркало восприняли природу пантеизм и поэтич. натурфилософия (Тютчев). Кардинальную роль сыграло 3. в открытии и утверждении канонов прямой живописной перспективы; ср. увлечение ренессансными художниками образами окна и 3. Примерно тогда же возникает и своего рода риторика 3.: зеркальное стекло вставляют в портретную раму, отражение воспринимается как натурный “автопортрет”. Зеркальная эстетика жизнеподобия, предъявившая искусству требования наивного реализма, также не заставила себя ждать (она дожила до эпохи соцреализма и соцдадаизма). На архетип 3. (“Юности честное зерцало”) опиралась канонич. этика долженствования. С победой релятивистских картин мира 3. актуализует научно-худож. парадоксы возможных миров (по модели Л. Кэрролла) и тексты, в к-рых истор. эпохи смотрятся друг в друга на манер сопоставленных 3. (М. Булгаков, С. Кирсанов,ср.параллельное кино и поэтику “Зеркала” Тарковского). Поэтика авангарда 20 в. использует 3. как эстетич. принцип распыления реальности, в противоположность принципу зеркального собирания мира вокруг напряженного рефлектирующего Я — см. прозу Кьеркегора. 3. эстетизируется в эротич. лирике (у Брюсова зеркало — свидетель свидания и соглядатай; у Ахматовой — шкатулка памяти). А. Белый и Вознесенский увидели в 3. инструмент построения “иношних” альтернаций бытия, с его кубистич. и супрематич. разломами и перевертышами; Хлебников увлечен созданием текстов для зеркального чтения (палиндром), а Платонов — зеркального синтаксиса прозы с инверсией причин и следствий (золу в “Чевенгуре”, <с 1929> “не разгребают куры, потому что их поели”). Авторитет 3. как инициатора визуальной наглядности окончательно подорван трансцендентальной эстетикой лица (см. Лик\лицо\личина) и философией Другого. Комментируя ситуацию “человек перед З.” М. Бахтин говорит, что в 3. личность видит не себя (для этого потребна эстетически компетентная позиция Другого), но 1) лицо, к-рое Я намерено показать Другому; 2) реакцию на него Другого; 3) реакцию на реакцию Другого. Эта триада, заслоняющая Я от себя (сходная с триединой структурой театральной игры по Брехту) неявно намекает на старинную репутацию 3. как дьявольского стекла. Поэтому в присутствии 3. человек не избавлен от одиночества, но углубляет его: в 3. происходит дурная объективация и насильств. коррекция сложившегося в памяти Я автообраза. 3. подает “я” принципиально чужое лицо; ср. эффект неузнавания себя на офиц. фотоснимках (Ходасевич: “Разве мама любила такого?”). Если с позиции Другого подлинность лица удостоверяется как “З. души”, то мертвый буквализм отражения в стекле способен спровоцировать на истерию и смертельный поединок с зеркальным двойником, агрессивным и эпатирующим (Брюсов). Если об-лик человеческий хранит наследно-родо-

ЗЕРНОВ Николай Михайлович (1898-1980) - философ, богослов-экуменист, историк рус. религ. Возрождения 20 в., литератор. В 1917 3. поступил на мед. фак-т Моск. ун-та.

В 1921 семья Зерновых, застигнутая революцией на Кавказе, покинула Россию; в Сербии 3. окончил богослов. ф-т Белград, ун-та (1925); в 1925 переехал в Париж; в 1925-32 — секретарь экуменич. Рус. студенч. христ. движения. Первый редактор “Вестника РСХД” (1925-29). С 1930 изучал философию в Оксфорде. Д-р философии (1932). В 1936 получает англ. подданство. 1934-47 — секретарь и вице-председатель Англо-Православного содружества св. Албания и преп. Сергия Радонежского, одной из самых деятельных неофиц. организаций, работавших по сближению вост. и зап. христиан. В эти годы много ездил по богословским колледжам Англии с лекциями о рус. православной церкви. Впечатления о поездках публиковал в журн. “Соборность” (1945, N 33; 1946, N 34). Его книги “Москва — Третий Рим” (1937). “Церковь вост. христиан” (1942), “Три рус. пророка. Хомяков, Достоевский, Соловьев” (1944), “Русские и их церковь” (1945) выдержали несколько изданий. В 1953-54 3. — принципал первого Университетского колледжа древней христ. церкви Юж. Индии (Траванкор); 1956-67 проф. богословия в амер. ун-тах в Дрю (Нью-Джерси), Айове, Дюке (Сев. Каролина). В 1959 усилиями 3. и его жены в Оксфорде был основан экуменич. центр — дом св. Григория и св. Макрины.

На Западе для 3. остро встала проблема взаимоотношений России с Европой: кто такие русские? Где корни рус. культуры? В европ. гуманизме, выросшем на почве христианства, в “визант. симфонии” Церкви и гос-ва, в степях Евразии или они самобытны? 3. писал о свойственном русским особом призвании, захватившем воображение народа в эпоху Московского царства. Москва становится “Третьим и последним Римом”, мессианство окрашивает гос. и религ. жизнь. В 19 в. идут острые споры о путях России, достигающие уровня пророч. прозрений накануне падения империи. Революция показала, что рус. народ одержим идеей мессианства. Коммунистич. утопия, казавшаяся похожей на учение Церкви о новом небе и новой земле, нашла отклик у духовно незрелых масс народа, не сумевших распознать ловкую демагогию нового учителя, использовавшего огромный потенциал смешанной с суевериями веры народа для захвата власти путем лжи и насилия.

ЗИММЕЛЬ (Simmel) Георг (1858-1918) - нем. философ, социолог, культуролог, один из гл. представителей поздней “философии жизни”, основоположник т.н. формальной социологии. Окончил Берлин, ун-т. С 1901 — экстраординарный проф. Берлин., с 1914 — проф. Страсбург, ун-тов. На разных этапах своего творчества испытал воздействие идей раннего позитивизма и натурализма (Спенсер, Фехнер), философии жизни Шопенгауэра и Ницше, Бергсона, Дилыпея, Гегеля, Маркса. Принято различать три этапа духовной эволюции 3. Первый — натуралистический — связан с воздействием на 3. прагматизма, социал-дарвинизма и спенсеровского эволюционизма с характерным для последнего принципом дифференциации, применяющимся в качестве универсального орудия при анализе развития в любой сфере природы, об-ва и культуры. Второй — неокантианский. В центре внимания 3. на этом этапе — ценности и культура, относимые к сфере, лежащей по ту сторону природной каузальности; деятельность гуманитариев понимается как “трансцендентальное формотворчество”. Источник творчества — личность с ее априорно заданным способом видения. Парадоксальное содержание т.н. “личностного” априори позднее выражается 3. в понятии “индивидуального закона”. В соответствии с формами видения возникают разл. “миры” культуры: религия, философия, наука, искусство и др. — каждый со своеобразной внутр. организацией, собств. уникальной “логикой”. Для философии, напр., характерно постижение мира в его целостности; эту целостность философ усматривает через каждую конкр. вещь, причем этот способ видения не может быть ни подтвержден, ни опровергнут наукой. 3. говорит в этой связи о разл. “дистанциях познавания”; различие дистанций определяет различие образов мира. Индивид всегда живет в нескольких мирах, и в этом — источник его внутр. конфликтов, имеющих глубинные основания в “жизни”.

Тогда же сформировались осн. идеи 3. в области социального знания и социологии культуры. Цель соци-ол. изучения, возможного в разных науках об об-ве, — вычленение из их совокупного предмета особого ряда фактов, становящегося специфич. предметом социологии — форм обобществления (Vergesellschaftung). Социология в этом смысле подобна грамматике, к-рая отделяет чистые формы языка от содержания, в к-ром живы эти формы. За выявлением форм должны следовать их упорядочение и систематизация, психол.обоснование и описание в истор. изменении и развитии. Противопоставление формы и содержания следует понимать как противопоставление “материи” социального взаимодействия — культурно-исторически обусловленных продуктов человеч. духа, целей, стремлений, потребностей индивидов, — и наиболее часто повторяющихся, характерных для всех и всяческих эпох и событий структур взаимодействия, в сочетании, в совокупности к-рых и существует человеч. об-во. Эти формы обобществления 3. иногда называет культурными формами. Самая важная из классификаций культурных форм — классификация по степени их отдаленности от непосредственности переживания, от “потока жизни”. Ближе всего к жизни спонтанные формы, такие, как обмен, дарение, подражание, формы поведения толпы и т.д. Несколько более отдалены от жизненных содержаний экон. и прочие организации. Наибольшую дистанцию от непосредственности жизни сохраняют формы, названные 3. чистыми или “игровыми”. Они чисты, потому что содержание, когда-то их наполнявшее, исчезло. Это такие формы, как “старый режим”, т.е. полит, форма, пережившая свое время и не отвечающая запросам участвующих в ней индивидов, “наука для науки” — знание, оторванное от потребностей человечества, “искусство для искусства”, “кокетство”, лишенное остроты и непосредственности любовного переживания. Совр. социально-культурное развитие 3. рассматривает как постоянное усиление разрыва между формами и содержаниями в обществ, процессе, постоянное и нарастающее опустошение культурных форм, сопровождающееся индивидуализацией человека и увеличением человеч. свободы. Конкретно это выражается в интеллектуализации об-ва и развитии денежного хозяйства. Эти два процесса идут параллельно, они к тому же аналогичны друг другу. Оба символизируют собой рост “формализации”, оторванной от содержания. Интеллект “внекачествен”, предметом интеллектуальных (логич.) операций может быть что угодно, но критерии правильности этих операций безотносительны к предмету. То же самое относится к деньгам. Деньги — формальный критерий ценности, уравнивающий все и вся, людей и вещи, людей между собой. Интеллект обеспечивает легкость понимания, обратной стороной к-рого становится уравнение всего, понижение общего уровня душевной жизни и переживания. Точно так же деньги все более исключают всякое проявление непосредственности. Воцаряется всеобщее отчуждение: деньги отнимают у производимой вещи ее целесообразный характер, превращают ее в средство, работник оказывается отчужденным от продукта своего труда; деньги пространственно, а затем и духовно отделяют человека от принадлежащих ему

На этом пути философия жизни трансформируется у 3. в философию культуры. Культура, “возвысившись” над жизнью, обретает собств. динамику, собственные, относительно автономные закономерности и логику развития, но при этом, оторванная от жизненной стихии, лишается жизненного содержания, превращается в пустую форму, в чистую “логику”, не способную уже вмещать в себя движение развивающейся жизни. В самый момент их зарождения, в момент творчества культурные явления соответствуют жизни, но по мере ее развития как бы “отдаляются” от нее, становятся ей чуждыми и иногда даже враждебными. 3. приводит примеры: астрономия, служившая потребностям земледелия и мореплавания, начинает развиваться “ради самой себя”, социальные роли, лишаясь своего жизненного содержания, превращаются в театр, маски; реальные схватки становятся игрой, спортом; любовь, оторванная от непосредств. жизненных импульсов, принимает форму кокетства. Жизнь сама по себе бесформенна, — говорит 3., — не может существовать форма, к-рая отвечала бы сущности жизни. Поэтому чередование культурных форм лишено целесообразности. Оно не представляет собой картину прогресса или регресса. Возрастание ценностного содержания жизни не есть, следовательно, развитие и углубление к.-л. культурной логики; оно представляет собой лишь колич. рост культурно оформленного материала жизни. Поэтому рост культуры есть, строго говоря, не прогресс культуры, а процесс релятивизации культурных ценностей. Этот процесс мог бы быть остановлен лишь в том случае, если бы жизнь сумела проявить себя в голой непосредственности, вне всяких форм. Однако — и в этом источник трагич. внутр. конфликта культуры — “все познание, воление, творчество могут лишь заменять одну форму другой, но никогда саму форму жизни — чем-то потусторонним по отношению к форме вообще”. Противоречие жизни и культуры не может быть примирено: жизнь не способна выразить себя вне культуры, а культура не в силах дать жизни адекватное ей выражение. В осознании неизбывности этого противоречия состоит трагедия культуры.

Характерной чертой совр. ему этапа развития культуры 3. считал борьбу жизни против принципа формы вообще, т.е. против культуры как таковой. 3. — типичный философ fin de siecle, тонкий диагност своего времени, давший анализ и критику совр. ему капиталистич. образа жизни, его внутренне противоречивых тенденций. Гл. противоречие заключается в том, что чем более формализуются социальные и культурные образования, тем более отчужденным от них оказывается индивид как таковой, воплощающий в своем творч., “душевном” существовании глубинные тенденции самой жизни. Отчуждение оказывается равнозначным свободе, и единств, регулятором морального поведения становится индивидуальный закон — уникально-личностное априори, определяющее жизнь и поведение индивида и знаменующее собой (наряду с созданием культурных форм) способность жизни к творчеству и худож. саморегуляции. Выводами из его культурфилософской концепции становятся пессимизм и глубокий индивидуализм. 3. дал собств. объяснение истоков и природы “духа капитализма”, объяснив его как господство денег и интеллекта. В отличие от М. Вебера, предложившего альтернативное понимание капиталистич. духа, концепция 3. оказалась глубоко пессимистической. И у Вебера, и у 3. гл. роль играет рационализация мира, но у Вебера пафос рационализации — это пафос безграничного познания и овладения природой и об-вом, в то время как у 3. речь идет о постоянном опустошении и обеднении мира, снижении качества душевного переживания, в конечном счете, снижения качества человека.

Лит.: Ионин Л.Г. Георг Зиммель — социолог. М., 1981; Современные западные исследования социологической классики: Реф. сб. Вып. I: Георг Зиммель (1858-1918). М., 1992; Buch des Dankes an G. Simmel. Hrsg. Gassen K., Landmann М. В., 1958; Schnabel P.E. Die soziologische Gesamtkonzeption G. Simmels. Stuttg., 1974; Asthetik und Soziologie um die Jahrhundertwende: G. Simmel. Fr./M., 1976; Frisby D. Sociological Impressionism: a Reassessment of G. Simmel's Social Theory. L, 1981.

ЗНАК — материальный объект (артефакт), выступающий в коммуникативном или трансляционном процессе аналогом другого объекта (предмета, свойства, явления, понятия, действия), замещающий его. 3. является осн. средством культуры, с его помощью осуществляется фиксация и оценка индивидуальной и общезначимой информации о человеке и мире в культурных текстах, общение индивидов и социальных групп между собой, совместное целедостижение. 3. тесно связан с такими более сложными формами фиксации культурно-значимой информации, как символ, худож. образ, культурный код. Изучением 3. и знаковых систем занимается семиотика.

Объект, заместителем к-рого выступает 3., называется его денотатом — 3. является именем этого объекта. Информация, к-рую сообщает 3., является его значением (содержанием, смыслом). Простейшей формой значения является предметное — указание на денотат (его именование). Однако содержание 3. далеко не всегда исчерпывается именованием денотата: уже Г. Фреге в нач. 20 в. выделял экстенсиональное значение 3. — имя денотата, и интенсиональное значение 3. (смысл) — информацию о типологии, топологии, и других свойствах именуемого объекта, возникающую у человека при понимании 3. 3., т.о., выступает аналогом не только к.-л. объекта, но и общепринятого представления об этом объекте или классе объектов, он может вообще не иметь предметного аналога, выражая абстрактное понятие или объект, в действительности не существующий (“единорог”). Но содержание 3. не исчерпывается и этим: в процессе его функционирования в человеч. общении 3. может получать дополнит. значения (коннотации), зачастую весьма объемные и отвлеченные (так слово “красный”, означает не только цвет, но и опр. полит, принадлежность и т.д.), носящие ассоциативный характер и локализующиеся в самых разных культурных общностях (этнич., проф., семейных и др.). Помимо предметного и смыслового 3. может иметь также экспрессивное значение — выражать при употреблении опр. чувства, эмоции, настроения.

Сложность отношений 3. с денотатом обусловлена его произвольностью — он никак не связан с обозначаемым объектом (исключение составляют иконич. (изобразит.) знаки, обычно соединенные с объектом отношением подобия, а также отд. случаи языковой ономатопеи (“кукушка”)) и является его именем только в силу конвенции, принятой в рамках сооб-ва, использующего данный 3. Вследствие этого означение и понимание 3. целиком и полностью обусловлено знакомством индивида с существующими конвенциями, его “словарным запасом”. Это в еще большей степени относится и к смысловому содержанию 3. — характер коннотаций одного и того же 3. может сильно варьироваться в разл. субкультурах, использующих одинаковые 3. (характерный пример — многочисл. жаргоны и сленги). Другая проблема, связанная с отношениями 3. и смысла, — косность 3.: несмотря на многочисленность и многообразие, они всегда метафоричны, т.е. опр. образом унифицируют, искажают действительность,объединяя феноменальные объекты и значения под одним и тем же именем. Данное свойство, обеспечивающее коммуникативную функцию 3., получило разнообразные филос. и научные интерпретации — от тотальной критики 3. как “косной метафоры”, искажающей действительность (Ницше), до постулирования решающей роли знаковых средств в формировании представлений о мире (гипотеза Сепира-Уорфа). Наконец, еще одним важным аспектом существования 3. являются его отношения с субъектом, его использующим: предпочтения и приоритеты в выборе знаковых средств, влияние коммуникативного контекста, изменчивость 3. (выражающаяся как в изменении и добавлении значений, так и в формальном изменении и появлении новых 3.).

3. могут быть системными (т.е. быть элементом к.-л. знаковой системы, языка культуры) и несистемными (неязыковыми или единичными). Среди последних, как правило, выделяют символы, 3.-копии (репродукции обозначаемых объектов, сюда можно отнести и знаковое поведение — имитацию), 3.-признаки (связанные с денотатом как с причиной — симптомы, приметы). Деление 3. на системные и несистемные достаточно условно, поскольку одни и те же 3. могут использоваться и как системные, и как единичные (так литера А обозначает соответствующий звук в алфавите, но может обозначать и автобусную остановку). Системные (языковые) 3., как правило, подразделяются аналогично знаковым системам в соответствии с формой 3. (вер-

Хотя семиотика как спец. наука о 3. и знаковых системах сформировалась достаточно поздно, история филос. осмысления разл. проблем, связанных со 3., имеет достаточно долгую историю. Филос. осмысление 3. осуществлялось в контексте общего познания природы и свойств языков (прежде всего естеств. языков общения), преимущественно в связи с проблемами происхождения языков (библейские и коммуникативные теории происхождения языков) и произвольности 3. (связанности или несвязанности 3. с обозначаемым объектом — эта проблема фигурирует в работах Декарта, Локка, Лейбница, Кондильяка). В философии культуры 3. рассматривался в контексте символич. деятельности человека и культурного творчества (“философия жизни”, Кассирер, экзистенциализм, феноменология). Особое место здесь принадлежит герменевтике, разрабатывавшей принципы и каноны интерпретации культурных текстов через выявление специфики их знаковой представленности (Гадамер, Рикёр, Л. Бетти).

Значит, вклад в понимание 3. был внесен лингвистикой, разрабатывавшей разл. аспекты функционирования естеств. языков. Здесь прежде всего следует отметить “младограмматич. школу”, а также труды де Соссюра, определившего осн. свойства 3. — произвольность, линейность, изменчивость, — в естеств. языках и заложившего методол. основы науки о знаковых системах — семиологии. Под значит, влиянием де Соссюра сформировалась структурная лингвистика, в к-рой получило развитие изучение синтактики 3.

В рамках культурной и социальной антропологии 3. изучался как компонента (функциональная или интерактная) коммуникативной деятельности индивида. Решающую роль в развитии семиотич. исследований культуры сыграл франц. структурализм (Леви-Стросс, Р. Барт, Фуко), рассматривавший всю культурную деятельность как знаково-символическую, обусловленную универсальными механизмами реагирования человека на внешнюю среду. Семиотич. анализ — и важная компонента изучения любой истор. культурной общности, и предмет спец. исследований, посвященных разл. аспектам знаковой деятельности в культуре.

Лит.: Карнап Р. Значение и необходимость. М., 1959; Пирс Дж. Символы, сигналы, шумы. Закономерности и процессы передачи информации. М.. 1967; Проблема знака и значения: Сб. М., 1969; Семиотика. М., 1983; Соссюр Ф. де. Труды по языкознанию. М.. 1977; Фреге Г. Смысл и денотат // Семиотика и информатика. В. 8. М., 1977; Он же. Понятие и вещь // Там же. В. 10. М., 1978; Черч А. Введение в математич. логику. Т. 1. М., 1960; Шафф А. Введение в семантику. М., 1963; Знак: Сб. ст. по лингвистике, семиотике и поэтике: Памяти А.Н. Журинского. М., 1994; Семиодина-мика: Тр. семинара. СПб., 1994; Соломоник А. Семиотика и лингвистика. М., 1995; Ullmann S. Semantics. An Introduction to the Science of Meaning. Oxf., 1972.

Лит.: Труды по знаковым системам. В. 1-25, Тарту, 1964-92; Степанов Ю.С. Семиотика. М., 1971; Соломо-ник А. Семиотика и лингвистика., М., 1995; Rey-Debove J. Semiotique., P., 1979; Feleppa R. Convention, Translation and Understanding. N.Y., 1988.

ЗНАНЕЦКИЙ (Znaniecki) Флориан Витольд (1882-1958) — польский философ, культуролог, один из гл. представителей т.н. гуманистич. направления в социологии 20 в. Его взгляды формировались под влиянием Дилыпея и М. Вебера. Научную деятельность начал с попытки обоснования культуроцентристского тезиса, что основой человеч. бытия являются ценности, создающие культурный мир, познаваемый “науками о культуре”. Выдвинутая им в качестве основы для изучения сознания людей программа соединения социологии как “науки о социальном поведении” с “науками о культуре” сводится к попыткам объединить принципы позитивистского психологизма и аксиологии.

Книга 3. “Науки о культуре. Их происхождение и развитие” (1952) посвящена проблемам социальных и культурных систем. Рассматривая “попытки развития общей теории культуры” (теории Вико, Гердера, Гегеля, Шпенглера, Тойнби, Сорокина) 3. приходит к выводу, что единств, последоват. попыткой интегрировать все социальные науки о культуре в общую теорию является концепция П. Сорокина, к-рый применил один и тот же подход ко всем областям культуры и связям между культурными феноменами, ввел понятие системы и распространил его на все категории культурных феноменов.

В осн. своей части теории социальных и культурных систем и социального действия 3. близки к концепции П. Сорокина. Обе эти теории рассматривают культурный мир как нечто в сущности отличное от органич. мира и считают, что науки о культуре отличны от наук о природе. Отличие между феноменами культурными и природными (биофизическими) 3. видит в осознанном характере социокультурной реальности, что похоже на представление П. Сорокина о компоненте смыслов-ценностей-норм как differentia specifica (отличит, признак) социокультурных феноменов. Культурное действие 3. определяет как динамич. систему взаимозависимых изменяющихся ценностей, к-рые могут быть организованы и соединены в более обширные сложные системы действий с той же самой центр, или доминирующей ценностью, придающей такому сложному действию единство.

Соч.: Zagadnienie wartosci w filozofii. Warsz., 1910; Humanizm i poznanie. Warsz., 1912; Cultural Reality. Chi., 1919; Upadek cywilizacji zachodniej. Poznari, 1921; Ludzie terazniejsi a cywilizacja przysztosci. Lwow, 1934; Cultural Sciences: Their Origin and Development. Urbana, 1952.

ЗНАНИЕ НЕЯВНОЕ, скрытое, молчаливое, имплицитное (от лат. implicite — в скрытом виде, неявно; противоположное — explicite), периферийное в отличие от центрального, или фокального, т.е. находящегося в фокусе сознания. Эмпирич. базис личностного молчаливого знания — неосознаваемые ощущения как информация, полученная органами чувств, но не прошедшая через сознание в полном объеме; неосознанные и невербализованные навыки и умения, напр., ходьбы, бега, плавания и т.п., к-рыми владеет наше тело, но не знает самосознание; наконец, жизненно-практическое, повседневное знание. З.н. представляет собой весьма специфич. способ существования сознания. С одной стороны, неявное — это компоненты реального знания, составляющие его необходимую часть, с другой — форма их существования отлична от обычной, поскольку они представлены опосредствованно как неосознаваемые ощущения, навыки, подразумеваемый подтекст, историческое или методол. априори, опущенная посылка в логич. выводе — энтимема и т.д. Неявные, скрытые компоненты знания широко представлены во всех тек-

стах, существующих только как единство имплицитного и эксплицитного, текста и подтекста. В научных текстах как обязат., дополнительные к явному знанию функционируют многообразные неявные основания и предпосылки, в т.ч. филос., общенаучные, этич., эстетич. и др. В качестве неявных форм в научном знании присутствуют также традиции, обычаи повседневности и здравого смысла, а также пред-мнения, пред-знания, предрассудки, к-рьш особое внимание уделяет герменевтика, поскольку в них представлена история. З.н. может быть понято, т.о., как нек-рая до поры до времени невербализованная и дорефлективная форма сознания и самосознания субъекта, как важная предпосылка и условие общения, познания и понимания. Однако полагать, что всякое невербализованное знание есть неявное, было бы ошибкой, поскольку знание может быть объективировано и неязыковыми средствами, напр., в деятельности, жестах и мимике, средствами живописи, танца, музыки. Существование неявного, молчаливого знания часто означает, что человек знает больше, чем он может сказать, выразить в слове. Это явление подмечено очень давно в разных культурах. Напр., дзэн-буддисты полагали, что все вербальные тексты и предписания неистинны, ложны потому, что в словах не могут быть переданы сокровенные тайны бытия, истинная суть вещей и явлений. Необходим особый эзотерич. язык символов, парадоксов и иносказаний, чтобы при непосредств. общении передать то, что скрыто за словами. Отсюда принципы теории и практики дзэн-буддизма: “Не опираться на слова и писания”, “особая передача вне учения”. В даосизме молчание выступает как знак высшей мудрости, ибо “знающий не говорит, а говорящий не знает”. Само Дао не поддается вербализации и поэтому приходится прибегать к спец. приемам:

В европ. рационалистич. традиции, также осознающей несовершенство соотношения языка и мысли, применялись своего рода “узаконенные” логические или грамматич. способы введения имплицитных компонентов. Так, Аристотель во “Второй аналитике” (I, 76Ь, 10-35) писал, что в зависимости от того, какой статус имеет высказывание, оно должно присутствовать в знании либо обязательно в явной форме как постулат, поскольку он может стать предметом спора и причиной непонимания; либо в неявной, как аксиомы — самоочевидные, необходимые истины; или как предположения, истинность к-рых не доказана, но не вызывает споров у мыслителей, принадлежащих к одной школе. Здесь же он обращает внимание на то, что из существующих в знании компонентов: то, относительно чего доказывается, то, что доказывается и то, на основании чего доказывают, — первые два формулируются явно, т.к. они специфичны для разных наук, в то время как третье — средства вывода, единые для всех наук, очевидны, а потому явно не формулируются. В свою очередь в лингвистике также были свои приемы введения неявных компонентов. Так, широко распространилось стилистич. свойство любого текста — вводить эллиптич. конструкции (эллипсис), т.е. опускать один из компонентов высказывания, например, глагол или имя, с целью четче выявить смысл, придать тексту большую выразительность, динамичность. Важность этой стилистич. фигуры осознавалась еще в период становления языкознания Нового времени. Разрабатывая теорию эллипсиса, выдающийся исп. ученый-гуманист 17 в. Фр. Санчес в своей универсальной грамматике “Минерва” (1687) объяснял целесообразность “умолчания” стремлением каждого языка к краткости. Краткость как эстетич. критерий восходит к учению стоиков; как логико-граматич. критерий краткость (в известных пределах) делает ясным смысл, снимая излишнюю полноту и развернутость универсального языка в конкр. речи. Очевидно, что эллипсис как “опускание” тех элементов, к-рые ясны и очевидны в диалоге, делает язык не только ясным и изящным, но и пригодным для коммуникации. Лейбниц в неявном знании видел иную проблему и в известном споре с Локком ставил вопрос: почему мы должны приобретать все лишь с помощью восприятии внешних вещей и не можем добыть ничего в самих себе? Сам отвечая на этот вопрос, он рассуждал о неосознаваемых “малых восприятиях”, “потенциальном” знании, о явно не представленных интеллектуальных идеях, общих принципах, на к-рых мы основываемся, “подобно тому, как основываемся на пропускаемых больших посылках, когда рассуждаем путем энтимем”. Соответственно особое значение он придавал рефлексии, к-рая “есть не что иное, как внимание, направленное на то, что заключается в нас”. Лейбниц полагал, что в нашем духе много врожденного, в нас имеются бытие, единство, субстанция, длительность, восприятие, удовольствие и множество других предметов наших интеллектуальных идей, к-рые мы не всегда осознаем. Сотни лет идет спор о том, врождены ли нам эти идеи, но сам факт “потенциального” знания и “малых восприятий” безусловно заслуживает внимания. В совр. исследованиях имплицитных форм знания представлены весьма многообр. подходы. Осуществляется поиск подлинных смыслов языковых выражений, скрытых под неточными, неопределенными формулировками; выявляются имплицитные интеллектуальные процедуры, к-рьш следует субъект; исследуется соотношение поверхностных и глубинных структур языковых выражений и др. В феноменолог. и герменевтич. рабо-

тах — это размышление о внешнем и внутр. “горизонтах”; о “неявном горизонте”, обусловливающем возможность понимания; о фундаментальных уровнях видения реальности и самоочевидных истинах, к-рые неявно входят в познание и понимание. Так Мерло-Понти, в разное время обращаясь к проблеме самосознания, “контакта человеч. сознания с самим собой”, отмечал существование “невыразимого”, поскольку “логика мира” хорошо известна нашему телу, но остается неизвестной нашему сознанию; тело знает о мире больше, чем Я как субъект, обладающий сознанием. Он различает молчаливое и вербальное cogito, когда человек выражает себя в словах, причем говорение предстает как актуализация “латентной Интенциональности” поведения. Однако даже в самой совершенной речи существуют элементы умолчания, “невысказанности”, т.е. присутствует молчаливое cogito как глубинный уровень нашей жизни, невыразимый в словах. Франц. философ, придавая этому феномену важное значение, полагал также, что умолчание есть позитивный результат осознания не только ограниченных возможностей языка, но и неизбежной приблизительности самого выражения бытия субъекта. Принимая во внимание идеи Мерло-Понти, англо-амер. философ М.Полани разработал широко известную сегодня концепцию неявного личностного знания. Он понимает его как неотчуждаемый параметр личности, модификацию ее существования, “личностный коэффициент”. Для него “молчаливые” компоненты — это, во-первых, практич. знание, индивидуальные навыки, умения, т.е. знание, не принимающее вербализованные, тем более концептуальные формы. Во-вторых, это неявные “смыслозадающие” (sense-giving) и “смыслосчитывающие” (sense-reading) операции, определяющие семантику слов и высказываний. Имплицитность этих компонентов объясняется также их функцией: находясь не в фокусе сознания, они являются вспомогат. знанием, существенно дополняющим и обогащающим явное, логически оформленное дискурсивное знание. Неявное — это невербализованное знание, существующее в субъективной реальности в виде “непосредственно данного”, неотъемлемого от субъекта. По Полани, мы живем в этом знании, как в одеянии из собственной кожи, это наш “неизреченный интеллект”. Он представлен, в частности, знанием о нашем теле, его пространственной и временной ориентации, двигат. возможностях, служащим своего рода “парадигмой неявного знания”, поскольку во всех наших делах с миром вокруг нас мы используем наше тело как инструмент. По существу, речь идет о самосознании как неявном знании субъекта о себе самом, состоянии своего сознания. Отметим, что на эту форму неявного знания, оставшуюся в тени у Полани, указал В.А. Лекторский, напоминая, что, поданным совр. психологии, объективная схема мира, лежащая в основе восприятия, предполагает также включение в нее схемы тела субъекта, что вместе с пониманием различия смены состояний в объективном мире и в сознании включаются в самосознание, предполагаемое любым познават. процессом. Но как возможно знание, если оно до-понятийно и не только не находится в фокусе сознания, но и не вербализовано, т.е. как бы лишено гл. признаков феномена “знание”? Ответ на этот вопрос дал Т. Кун, когда под влиянием идей Полани размышлял над природой парадигмы, обладающей всеми свойствами неявного знания. В “Структуре научных революций” он выявил следующие основания, дающие право использовать сочетание “З.н.”: оно передается в процессе обучения; может оцениваться с т.зр. эффективности среди конкурирующих вариантов; подвержено изменениям как в процессе обучения, так и при обнаружении несоответствия со средой. Вместе с тем здесь отсутствует одна важнейшая характеристика: мы не обладаем прямым доступом к тому, что знаем; не владеем никакими правилами или обобщениями, в к-рых можно выразить это знание.

С позиций концепции молчаливого знания Полани исследует также особенности нашего языка, поскольку когда мы владеем им как родным, то он становится неявным вспомогат. знанием. Следует отметить, что эта тема находит свое развитие в проблеме радикального перевода, поставленной Куайном и позже критически проанализированной Лекторским. Родной язык дан нам иным образом, чем чужой; он неотделим от знаний о мире, мы не замечаем его собственную структуру, воспринимая ее на периферии сознания. Например, при изучении рус. лингвистом грамматики рус. языка он обретает сразу две функции — быть объектом рефлексии и ее средством; в качестве последнего он сохраняет все свойства родного языка, в том числе характер вспомогат. З.н. В любой коммуникации каждый из участников считывает гораздо более богатую информацию, чем та, что непосредственно заложена в слове, высказывании, тексте сообщения в целом. И это не только информация, содержащаяся в невербальных компонентах, но и те неязыковые намерения, к-рые присутствуют неявно в речевых сообщениях. Высказывания всегда содержат скрытые цели дать указания, напомнить, убедить, предупредить, выразить отношения, т.е. достичь к.-л. неязыкового эффекта. Так, особенно ярко это свойство проявляется в япон. культуре, где нюансы этикета важнее тонкостей синтаксиса или грамматики, а вежливость речи ценится выше ее доходчивости. При этом категории вежливости — это еще и средство выражения социального статуса общающихся, их положения в обществ, иерархии. При том что и у говорящего, и у слушающего могут быть собственные неявные интерпретации слов и высказываний, очевидно все же, что любая коммуникация предполагает нек-рое общее знание (или незнание) у субъектов общения, т.е. опр. общий, как правило, явно не формулируемый контекст. Этот контекст может рассматриваться как совокупность предпосылок знания, сумма эмпирич. и теор. знаний, на фоне к-рых обретают смысл явные формы слов и высказываний и становится возможным сам акт коммуникации. Особый — герменевтич. смысл эта проблема обретает в неформализованном знании гуманитарных

нитивные науки (cognitive sciences), осуществляющие феномен знания во всех аспектах его получения, хранения, переработки, в связи с чем главными становятся вопросы о том, какими типами знания и в какой форме обладает человек, как представлено знание в его голове, каким образом человек приходит к знанию и как его использует. Особый интерес заслуживает знание эксперта, с к-рым и работает интервьюер, направляющий внимание эксперта на экспликацию неосознаваемого им самим личностного знания. Понимание того, что считать основным, относящимся к делу, не требующим дальнейшей переоценки, — вот что делает специалиста экспертом. Выявлен осн. парадокс уникального профессионального “ноу-хау” (know haw — англ. умение, знание дела): чем более компетентными становятся эксперты, тем менее способны описать те знания, к-рые используются для решения задач. Они-то как раз и наиболее значимы для успешной деятельности. Во многих случаях, особенно при освоении новой продукции или недостаточности для управления информации, к-рая содержится в офиц. документах, требуются дополнит. сведения, фиксирующие позитивный опыт использования того или иного изобретения, “фирменные секреты” технолог, процесса. По своему характеру “ноу-хау” представляет совр. модификацию “цеховых секретов”. Это такое знание, к-рое частично или полностью существует в неявной форме. Оно может быть передано другим субъектам в ходе совместной деятельности и общения, а также путем объективирования конфиденциальной информации в экспертной системе. “Ноу-хау” передается преимущественно в ходе непосредств. совместной деятельности, разл. невербализованными способами обучения. Это больше чем метод, скорее искусство, к-рое требуется совр. профессиям не меньше, чем ср.-век. ремесленнику, владеющему рецептами мастерства. Различие состоит прежде всего в том, что любой ср.-век. рецепт — это неукоснит. предписание о форме деятельности, а сам рецептурный, “научающий” характер ср.-век. мышления — фундаментальная его особенность. Различие становится еще более явным, если эксплицировать неявный культурный смысл, лежащий за явным техн. смыслом ср.-век. ремесленных рецептов. Неявное знание, дополняющее рецепты, к-рые строились часто по образцу мифа, тесно связано с архаич. культурным пластом. Тайны обработки металлов, передаваемые посредством инициации, напоминают тайны шаманов. В обоих случаях проявляется магич. техника эзотерич. характера. Так, кусок железа, раскаляемого в кузнечном горне, оказывался точкой сопряжения двух мощных мифо-магич. потоков: небесного и земного происхождения. Сам кузнец, обладавший скрытыми секретами ремесла, и для архаич. сознания, и в более поздние времена, считался посредником между миром людей и миром мифич. существ, тем самым как бы выпадая из порядка повседневности. Связанное с мифологией проф. знание рецептурного типа — это один из когнитивных уроков ср.-век. цивилизации, имеющий серьезное эвристич. значение для современности. “Наука научения”, содержащая элементы неявного знания-умения, навыка, — непреходящее изобретение ср. веков. Такого рода знание, тесно связанное с умением, едва ли может быть вытеснено совр. наукой, т.к., во-первых, в силу демассификации обществ, производства будет возрастать многообразие форм знания, связанных с локальными практиками и не требующих универсальной стандартизации; во-вторых, в совр. научной практике, как уже указывалось, доля невербализованного традиц. умения всегда останется значительной.

Лит.: Аристотель. Вторая аналитика (I, 76Ь, 10-35) // Соч. в 4-х т. Т. 2. М., 1978; Бахтин М.М. Эстетика словесного творчества. М., 1979; Лекторский В.А. Субъект, объект, познание. М., 1980; Горелов И.Н. Невербальные компоненты коммуникации. М., 1980; Лейбниц Г.В. Новые опыты о человеческом разумении автора системы предустановленной гармонии // Соч. в 4-х т. Т.2. М., 1983; Малявина Л.А. У истоков языкознания Нового времени. М., 1985; Полани М. Личностное знание: На пути к посткритической философии. М., 1985;

Харитонович Д.Э. К проблеме восприятия гуманистич. культуры в итал. об-ве XVI в. // Культура Возрождения и об-во. М., 1986; Смирнова Н.М., Кармин А.С. Личностное знание // Диалектика познания. Л., 1988; Микешина Л.А. Ценностные предпосылки в структуре научного познания. М., 1990; Она же. Неявное знание как феномен сознания и познания // Теория познания. В 4 т. М., 1991. Т. 2: Социально-культурная природа познания. М., 1991; Merleau-Ponty M. Phenomenology of Perception. N.Y., 1962; Polanyi M. Tacit Knowing: Its bearing on some Problems of Philosophy // Review of Modern Physics. Vol. 34. № 4. N.Y., 1962; Kwant R.C. From Phenomenology to Metaphysics. An Inquiry into the Last Period of Merleau-Ponty's Philosophical Life. Pittsburgh, 1966; Polanyi M. Sense-giving and Sense-reading// Intellect and Hope. Essays in the Thought of Michael Polanyi. Durham, 1968.

Теор. подход к изучению соотношения между системой 3. и др. системами социальной регуляции получил развитие в рамках символич. интеракционизма. Теория 3. и ее соотношение с процессом познания — важная проблема разл. филос. направлений, прежде всего аналитич. философии, раскрывающей логич. и семантич. аспекты знаковых систем. Для культурологии важно раскрыть соотношение смыслового содержания разл. знаковых систем с т. зр. их соотношения с социальными процессами и спецификой культурной среды.

Чем обусловлена необходимость для человека вырабатывать значения, обозначать вещи, свои собств. поступки и переживания? Вещи, действия людей, психол. процессы сами по себе культуры не составляют. Это лишь строит, материал для нее. Но будучи означены, они “втягиваются” в культуру, организуются в системы, включаются в функционирование социальных институтов и в жизнь отд. личности. Культура придает значение определяющим, переломным моментам человеч. жизни: рождению, любви, смерти, борьбе, поражению, победе. 3. могут относиться как к природным явлениям (расположение звезд на небе, восход и закат, радуга и ураган), так и к внутр. состояниям человека.

знаковый запрет на особо выделенные предметы, действия и слова, нарушение к-рого влечет за собой строгое наказание со стороны коллектива. Табуирование может иметь иррациональный и даже абсурдный характер. Но видимая абсурдность лишь подтверждает особую роль этого средства в поддержании социокультурного порядка. Однако табуирование входит в набор средств регуляции относительно неразвитых об-в. В сложных религ. системах оно обычно заменяется набором градуированных запретов (прегрешение, искупимый грех, смертный грех и т.п.) и “отложенных” санкций, к-рые допускают “замаливание”, “покаяние”, “искупление” и т.п. Вместе с тем, создается широкая и вариативная сеть священных 3., выражаемых словом, текстом (даже самой священной книгой), жестом, образом, фиксирующими сложную иерархию ценностей и норм данной религии.

Лит.: Соколов Э.В. Культура и личность. Л., 1972; Каган М.С. Морфология искусства. Л., 1972; Андреев А.Л. Место искусства в познании мира. М., 1980; Ман-татов В.В. Образ, знак, условность. М., 1980; Гачев Г.Д. Образ в русской худож. культуре. М., 1981; Он же. Нац. образы мира: общие вопросы. М., 1988; Он же. Национальные образы мира: Космо-психо-логос. М., 1995; Лосев А.Ф. Знак. Символ. Миф. М.. 1982; Франк С.Л. Смысл жизни // ВФ. 1990. № 6; Франкл В. Человек в поисках смысла. М., 1990; Зись А.Я. В поисках худож. смысла. М., 1991; Петров М.К. Язык, знак, культура. М., 1991; Лотман Ю.М. Избр. статьи: В 3 т. Т. 1. Таллинн, 1992; Багдасарьян Н.Г. Язык культуры // Социально-полит. журнал. 1994. № 1/2; Чернов Л.Ф. Знако-вость. СПб., 1993.

Филос. и культурологич. воззрения писателя наиболее полно выражены в статьях 40-х гг. Веря в силу “миродержавных устоев”, 3. полагал, что “финальные” причины более значимы, чем “каузальные”. “План” мироустройства включает в себя ответств. поручение, к-рое человек призван выполнять свободно и вместе с тем в послушании “высшей воле”. Основу истор. эволюции составляет “принцип подвига”. Вселенские законы требуют от людей постоянного упражнения своих сил в известном направлении: не только нравств. совершенствования, но и творч. деяний, участия в “охорашивании Земли”. Дух созидания наличествует в каждом человеке. Культура как “великое и гармонич. целое” слагается не только из свершений выдающихся личностей, но и из “миллионов дел” незаметных тружеников. Творчество сближает и объединяет людей, являясь “уплотнением”. Созданные и сохраняемые человечеством ценности составляют “целый вихрь, целый каскад, радугу форм”. Одним из ключевых для 3. было слово “богатырство”, характеризовавшее не только воинов, но также гос. и церковных деятелей, ученых и художников, ремесленников и людей физич. труда. Взгляд 3. на Вселенную, персоналистичен: личностное начало пронизывает все и вся. Человека делает личностью дар любви, важнейшие свойства к-рой — возрастание и постоянство. Семья — первообраз межличностного единения, неотъемлемую грань к-рого составляет союз живых и мертвых, осуществляемый устным преданием, письм. текстами, молитвами и таинствами. 3. высоко ценил людей “оседлой культуры” и их “неусыпнотрудолюбивую работу” на познание и пользу среды обитания. Своим предшественником-учителем он считал Н.Ф. Федорова. 3. был поборником дружеств. общения народов и гос-в на началах бережного внимания к их разности и самобытности. Восторженно относился к зап.-европ. культуре, в особенности — сформировавшейся в свободных городах-гос-вах Италии; усматривал их подобие в древнерус. Киеве и Новгороде. Россию осознавал как полноправного члена семьи европ. народов. 3. был сторонником культурной и адм.-хоз. независимости каждого рос. региона и края. Подобно Г.П. -Федотову, он полагал, что централизм моек. и Петербург. периодов сковывал духовные силы народа и что возрождение России связано с раскрепощением провинции, ее “культурных очагов”. Считал благоприятным для страны федералистское устроение. В молодости отдал дань революционно-анархич. воззрениям в духе Бакунина. Позже, в 30-40-е гг. пришел к убеждению, что благая “устойчивость обществ, связей”, создаваемая веками, стимулируется и поддерживается церковью и гос-вом, к-рые обладают “строительной” силой. 3. был склонен сопрягать и примирять все сущее, силой мысли устранять такие привычные антитезы, как свобода и единение, дух и материя, индивидуальность и коллектив, личность и семья (род), народ и человечество, ср. века и Новое время. Восток и Запад и т.п., так что мир представал как нескончаемая цепь схождений самых разных сущностей, феноменов, фактов, к-рые между собой перекликаются (“аукаются”). Искусство он мыслил как глубинно связанное с церковной жизнью; в научных открытиях (в том числе совр.) усматривал подтверждение смысла канонич. христ. текстов. Термины физики наполнял религиозно-нравств. содержанием: центростремит. сила — это благая норма бытия, центробежная — источник всяческого “отщепенства” и зла. Высвобождение атомной энергии трактовалось как интенсивное проявление хаотич. центробежных сил. Человек православно-церковный, 3., однако, не противопоставлял друг другу ортодоксию и ересь. Симпатизировал и рус. старообрядчеству (Аввакум, совершив “нравств. подвиг”, “зажег пожар веры в самом сердце народа”), и ориентированной на католицизм культуре роман, народов. Восторженно говорил о Лютере как зачинателе новой истор. эры. 3. отвергал апологию борьбы в природе и об-ве, особенно резко — идею “сверхчеловека”. Дарвинизм, марксизм, ницшеанство расценивал как несостоят. опыты геоцентрич. сужения вселенского бытия. Для 3. были неприемлемы нигилизм и релятивистское третирование единой истины. Отречение от культурной традиции и народной веры он называл “безотцовщиной”, к-рая “ничего, кроме самой себя в мире не видит”. Свою эпоху характеризовал как жестокую, грозную, сумасшедшую.

Соч.: В Старой Лавре // Знание. СПб., 1908. Кн. 23; На чужой стороне // Там же. 1911. Кн. 35; Во едину от суббот. Берлин, 1912; Из истории рус. публицистики и критики 1910 гг. // Контекст-1991. М., 1991; Богатырское сословие // Лит. обозрение. 1992. № 2; О Гегеле и гегельянстве // ВФ. 1994. № 5; Вера и знание: Наука и откровение в их совр. взаимодействии на человека // Континент. Т. 82. М., 1994; Из писем А.М. Горькому// Известия РАН. Отд. лит-ры и языка. Т. 53. 1994. № 2;

Лит.: Дивильковский А. Российского леса щепки // Совр. мир. СПб., 1914. № 9; Астафьев А.В. Забытый писатель // Горьковские чтения. 1964-65. М., 1966; Аниковская А.Н., Хализев В.Е. О лит. жизни в России 1930- нач. 40 гг.: по страницам архива 3. // Филол. науки, 1992, № 2; Хализев В.Е. Забытый деятель русской культуры // Лит. обозрение. 1992. № 2; Он же. Один из “китежан” // Континент. М.; Париж. Т. 82. М., 1994.

В.Е. Хализев