Вопрос о специфике русской философии стал сегодня, в эпоху возрождения ранее "забытой и проклятой" отечественной религиозно-идеалистической мысли, одним из самых актуальных. Вокруг него ведутся острые дискуссии. Острота их не случайна: проблема специфики русской философии уходит своими корнями в осмысление особенностей отечественной культуры, русского национального самосознания и в исследование взаимодействия философствования в России с философскими идеями, концепциями Запада и Востока.
В первом и втором томах данного учебника уже освещалась проблема специфики философии России применительно к древней и средневековой мысли (разумеется, в особом значении этих понятий для российской истории), а также к философии нового времени. Здесь внимание будет повернуто к философии того блестящего периода развития культуры России, который условно именуется серебряным веком. Тогда, в конце XIX в., прежде всего благодаря философии В. С. Соловьева, и в дооктябрьские годы XX в. (потом — в эмиграции) российская философская мысль достигла, пожалуй, пика своего исторического развития. Выдающиеся мыслители России, превосходные знатоки и исследователи зарубежной философии, были озабочены тем, чтобы не плестись в хвосте западной мысли, не быть ее запоздалыми пропагандистами и интерпретаторами, а идти в ногу с мировой философией, взаимодействовать с нею на равных, вносить собственный вклад в мировую философскую культуру. И это начинало удаваться. Русская философия активно входила в мировой философский процесс. Она сыграла бы, вероятно, и большую всемирно-историческую роль, если бы этому не помешала революция в обществе и поистине разрушительная "культурная революция" большевистского режима, на долгие десятилетия обрубившая живительные корни преемственности российской культуры. Ведущие философы дореволюционной России, вынужденные эмигрировать, за границей не без успеха продолжили философское творчество. Но отрыв от Родины, от питательной почвы российской культуры не мог не сказаться на их деятельности. Россия потеряла свою быстро развивавшуюся философию, а философы потеряли Россию. Это обернулось трагедией русской мысли и культуры. Надо отдать должное выдающимся мыслителям России: уже в начале века (особенно после революции 1905 г.) они чувствовали приближающуюся катастрофу, предупреждали о ней, мучительно искали истоки захлестывавших страну революционаристских умонастроений в противоречиях российской и мировой истории, в судьбах своей страны, психологии ее народа и специфике отечественных культурных, религиозных ценностей и устоев. В их тревожные размышления были, как правило, вписаны и раздумья над вопросом о специфике русской философии, не утратившие актуальности и сегодня. Этот весьма сложный вопрос далее будет разбираться с опорой на поиски особенностей русской философии самими ее выдающимися представителями. На рубеже XIX и XX в., а также в начале XX в. появились исторические очерки русской философии, ставившие ее в связь с историей и Культурой России. Философ из Казани Е. Т. Бобров в 1899—1902 гг. издал работу "Философия в России. Материалы, исследования и заметки" (выпуски I—VI); Р. Иванов-Разумник в 1907 г. опубликовал двухтомную "Историю русской общественной мысли"; в 1912 г. появились "Очерки истории русской философии" Е. Радлова. В советской России, в 1922 г. (незадолго до арестов, ссылок и высылки известных философов в том же году из России на так называемом философском корабле) успели появиться работы: во Владивостоке — М. Ершова "Пути развития философии в России" и в Петрограде — Г. Шпета "Очерк развития русской философии". Выдающиеся произведения позднее были написаны русскими философами в эмиграции. Н. Лосский опубликовал в Нью-Йорке, в 1952 г., а потом в Париже, в 1954 г. "Историю русской философии". В. Зеньковский был автором двухтомной "Истории русской философии" (Париж, 1948, т. 1; 1950, т. 2) 1 . Очерки по истории русской философии писали в эмиграции Н. Бердяев, С. Булгаков, С. Франк, Б. Яковенко и др. Немалый вклад в целостное осмысление русской философии внесли такие зарубежные авторы, как Ф. Коплстон, А. Валицкий, А. Койре (США), В. Гердт ФРГ).
Вопрос о специфике русской философии сложен прежде всего по-тому, что при ответе на него как бы объединяются в одно целое весьма различные, подчас противоположные, заостренные друг против друга идеи и концепции. Поэтому обобщающие характеристики не должны заслонять от нас различий внутри философии России. Далее речь пойдет о тех или иных специфических аспектах, особенностях русской философии. Не следует полагать, что в философии других стран они вообще отсутствуют. Черты и особенности, которые будут выделены и рассмотрены далее, свойственны и некоторым учениям западной или восточной философии. Но то, что в зарубежной мысли как бы рассредоточено между различными, далеко отстоящими во времени и социальном пространстве учениями, в русской мысли конца XIX — первых десятилетий XX в. оказалось оригинально сконцентрированным в одной стране, на одном — довольно коротком — витке развития ее культуры и философии.
Первая особенность русской философии — глубокое осмысление ею кризиса мировой философской
мысли и культуры и поиски новых путей, образцов (парадигм) философствования.
Тема "кризиса духа", культуры, философии в русской мысли была актуализирована примерно в то же
время, что и на Западе. В. Соловьев обсуждал ее уже в 1874 г. в своей магистерской диссертации "Кризис
западной философии (против позитивистов)" и продолжил ее осмысление в последующих работах. В те же
десятилетия формировалась "философия кризиса" Ф. Ницше, которая стала известна в России позже, чем
философия В. С. Соловьева. В немалой степени успех критических идей Шопенгауэра и Ницше в России 90-х
годов XIX в. и особенно первого десятилетия XX в. обусловливался подготовленностью нашей отечественной
культуры к восприятию философии кризиса, "переоценке ценностей". Внутренний критицизм был издавна
свойствен русской мысли. "О необходимости и возможности новых начал для философии" — так назвал свою
программную работу И. В. Киреевский. Со времени Вл. Соловьева философы России активно искали новые
парадигмы философствования, которые должны были прийти на смену старым формам, нашедшим свое
воплощение в классической западной мысли.
Тема кризиса западной цивилизации, культуры, философии — сквозная для русской мысли серебряного века. Лишь немногие ее представители исключали Россию из этого процесса, полагая, что кризис больно ударил только по западной культуре, а Россию, как говорится, "бог уберег". Большинство же крупных российских мыслителей было того мнения, что кризис затронул и Россию как европейскую страну, захватил русскую культуру как составную часть европейской (или евроазиатской) культуры. После Октябрьской революции тема "кризиса духа" в русской философии зазвучала еще громче и трагичнее. Философы России полагали, что "разорванность эпохи", "крушение основ", "катастрофическое положение", так резко проявившиеся во время первой мировой войны и русских революций, суть признаки глубокого кризиса всей мировой цивилизации. Они по существу предвидели, что к теме кризиса философия в XX в. должна будет неоднократно возвращаться. И в самом деле, многие мотивы философии кризиса звучат и сегодня, на исходе столетия. В чем же русские философы видели главные приметы кризисного состояния философии, отражавшего кризис культуры и цивилизации? В ответе на этот вопрос концентрировано выражена еще одна особенность русской философии серебряного века.
Вторая особенность русской философии XIX—XX вв. — её борьба против абстрактности
классической мысли, против "отвлеченных начал".
Это была тема, талантливо заявленная И. Киреевским, В. Соловьевым и подхваченная другими
выдающимися философами России. Неверно было бы полагать, что в западной философии не было сходных
мотивов. А. Шопенгауэр, С. Кьеркегор, Ф. Ницше в XIX в. начали свою борьбу против диктата
рационалистических систем с их абстрактными, т. е. односторонними принципами, против их претензий на
универсальную власть над человеческой жизнью. Но такие философы долгое время были как бы на обочине
западного философского процесса. Философия жизни формировалась в начале столетия — по существу
параллельно с оригинальным философствованием русских мыслителей. В русской же мысли специфическая
философия жизни, растаивавшая на первенстве жизненно-практического начала по отношению к абстрактно-
теоретическому, стояла в центре философствования уже в конце XIX и самом начале XX в. При этом русские
мыслители подхватили идею немецких идеалистов о примате практического разума перед теоретическим.
Однако, полагали они, надо пойти дальше и утвердить примат жизни, реальной практики по отношению к
разуму, теоретическому или практическому. Русское мышление, отмечал С. Л. Франк в статье "Этические,
философско-правовые и социально-философские течения в современной русской философии вне СССР"
(1936), никогда не удовлетворялось абстрактно-теоретическим познанием, но всегда устремлялось к
конкретному религиозно-этическому мировоззрению, непременно включавшему тему спасения человека и
человечества.
Русские философы конца XIX — начала XX в. не были в ряду тех, кто первым выступил против преувеличенных претензий рационализма и сциентизма нового времени. Но они оказались среди первых европейских мыслителей, увязавших кризис нововременного рационализма и сциентизма с общим кризисом западной цивилизации. Во фронтальной критике рационализма западной философии нового времени правомерно усматривать третью особенность русской философии и предвосхищение ею антисциентистских, антирационалистических движений европейской мысли, оформившихся между двумя мировыми войнами. Сегодня, когда философия "постмодерна" пытается критически осмыслить суть "модерна" — культуры и философии нового времени, некоторые обращенные против модерна критические возражения объективно выглядят как повторение уже сказанного русскими философами. Предвосхищением ряда более поздних тенденций стала инициированная В. Соловьевым и поддержанная другими русскими мыслителями линия философствования, в соответствии с которой философия должна осмыслить рациональное познание в его органическом единстве с внерациональными формами освоения мира — непосредственной "явленностью" мира, открытостью бытия мира и Бога благодаря "прозрению", "интуиции", "озарению". Четвертая особенность русской философии заключалась том, что тема изначально и объективно данного единства космоса, природы, человека, Бога, единства жизни, истории и познания была центральной в русской религиозно-космологи-ческой метафизике, ведущей свое происхождение от ряда идей и течений мировой мысли, но особенно — от философских идей метафизики Всеединства и Богочеловечества В. Соловьева. Конечно, отнюдь не вся русская философия серебряного века была направлена на разработку этой метафизики. Но можно с уверенностью утверждать, что наиболее крупные философы России XX в. — Н. Бердяев, Л. Шестов, С. Булгаков, И. Ильин, С. Франк, Н. Лосский, П. Флоренский — оригинально мыслили именно в духе такой философии. Здесь прослеживаются аналогии с рядом учений западной религиозной философии XX в., которые, однако, оформились позже, чем идеи русской религиозной метафизики.
Религиозный идеализм (даже в случаях, когда он, как у С. Булгакова или П. Флоренского, перерастал в теологию) оставался высокопрофессиональным, даже изощренным философствованием. Нельзя забывать, что в России того же времени религиозно-идеалистической метафизике решительно противостоял, став ее главным идейным противником, материалистический атеизм, воплощенный главным образом в быстро распространявшемся марксизме. Философские работы Г. Плеханова, В. Ленина, в начале века известные лишь в узких марксистских кружках, приобретали все большую популярность. Некоторые из религиозных философов, будущих выдающихся мыслителей России (Н. Бердяев, С. Булгаков, П. Струве и др.), прошли через увлечение марксизмом. В конце XIX в. они примыкали к так называемому легальному марксизму. Однако грянула первая русская революция 1905 г., показавшая всю опасность российского бунта, и пришли отрезвление и покаяние. Отступление от религии, отказ от Бога были восприняты этими философами как главнейшая причина социальных, духовных, нравственных потрясений, уже постигших и еще ожидающих Россию. Новый синтез Бого- и миропознания, воплощение Бога в мире и человеке (что В. Соловьев называл "свободной теургией") начали интересовать русских религиозных идеалистов в первую очередь. Пятая особенность русской философии заключалась в стремлении мыслителей России органически объединить гносеологию, новую онтологию со смысложизненными, этическими, эстетическими измерениями бытия и познания. При этом экзистенциально-персоналистические акценты, опять-таки объединенные с религиозными началами, оказались в центре внимания. Необходимо подчеркнуть, что онтологический и экзистенциально-персоналистский повороты в российской мысли также состоялись раньше, чем в западной философии. "...Употребляя современное выражение, — писал Н. А. Бердяев в "Русской идее" (1946), — можно было бы сказать, что русская философия, религиозно окрашенная, хотела быть экзистенциальной, в ней сам познающий и философствующий был экзистенциален, выражал свой духовный и моральный опыт, целостный, а не разорванный опыт. Величайшим русским метафизиком и наиболее экзистенциальным был Достоевский" 2 . О самом Н. Бердяеве и о Л. Шестове нередко говорят как о ранних экзистенциалистах и персоналистах. Русская экзистенциально-персоналистская мысль проделала часть своего пути прежде, чем течения экзистенциализма и персонализма появились на Западе. К сожалению, по разным причинам, а в особенности из-за языкового барьера, русская философия даже в серебряный век была мало известна на Западе. Лишь в редких случаях можно говорить о непосредственном влиянии русских мыслителей на философов Запада. (Так, один из основателей персонализма Э. Мунье, выдающийся философ М. Шелер испытали воздействие философии Н. Бердяева. К. Леви-Стросс признавал влияние русских ученых Р. Якобсона и Н. Трубецкого на формирование структурализма.) Новый антропологический поворот был выражен, например, в призыве Н. Бердяева написать "антроподицею", оправдание человека. Внимание концентрировалось на мире личности. Поворот к человеку и личности соединялся в русской философии с резкой критикой западных субъективистско-индивидуалистических концепций. Некоторые историки считают эту особенность русской философии определяющей и связывают ее с пристальным интересом русских мыс- лителей к проблемам философии истории. В. В. Зеньковский писал: «Если уже нужно давать какие-либо общие характеристики русской философии — что само по себе никогда не может претендовать на точность и полноту, — то я бы на первый план выдвинул антропоцентризм русских философских исканий. Русская философия не теоцентрична (хотя в значительной части своих представителей глубоко и существенно религиозна), не космоцентрична (хотя вопросы натурфилософии очень рано привлекали к себе внимание русских философов), — она больше всего занята темой о человеке, о судьбе и путях, о смысле и целях истории. Прежде всего это сказывается в том, насколько всюду доминирует (даже в отвлеченных проблемах) моральная установка: здесь лежит один из самых действенных и творческих истоков русского философствования. Тот "панморализм", который в своих философских сочинениях выразил с исключительной силой Лев Толстой, с известным правом, с известными ограничениями может быть найден почти у всех русских мыслителей... С этим связано и напряженное внимание к социальной проблеме, но ярче всего это обнаруживается в чрезвычайном, решающем внимании к проблемам историософии. Русская мысль сплошь историософична, она постоянно обращена к вопросам о "смысле" истории, конце истории и т. д.» 3
В философско-правовом ракурсе русская мысль, тесно связанная с западными традициями (П. Новгородцев и его школа), выступила с обоснованием прав и свобод личности, обратив внимание на неуваже- ние к ним как особую черту русской истории и обыденного сознания россиян. Вместе с тем русская мысль и в XX в. искала иного синтеза индивидуального и общественного, чем тот, который предлагался, с одной стороны, западным индивидуализмом, а с другой, коммунистическим коллективизмом. В поисках такого синтеза правомерно усматривать шестую особенность русской философии конца XIX — начала XX в. Вопрос о специфике русской философии был интегральной частью тех проблем, которые еще со времен П. Чаадаева и В. Соловьева входили в тему "русская идея". Речь шла о так важном и сегодня процессе самосознания, самоидентификации россиян и, в частности, тех, кто принадлежит к русской нации в узком смысле этого слова. (Далее проблематике русской идеи, как она исследовалась в философии России серебряного века, будет посвящена специальная глава.) К чести отечественных философов надо отметить, что они сделали сложную проблему русского менталитета, русского духа, русской культуры предметом глубокого исследования, по большей части не впадая в крайности истерического, демагогического национализма или отрицания национальной самобытности. В столь пристальном внимании к данной теме можно видеть еще одну (седьмую) особенность русской философии. Специфика российской культуры в целом, русской философии, в частности, усматривалась в антиутилитаризме, духовности, в интересе к глубинам человеческих переживаний и страданий, к поиску Бога, Правды и Спасения.
Подчеркивалось — и по праву, — что русская литература, важнейшее достояние отечественной культуры, по своему содержанию глубоко философична и что философская мысль особенно глубоко связана с ее новаторскими духовно-нравственными устремлениями. Правда, видеть в тесном союзе философии и литературы уникальную черту именно русской культуры было бы неверно, ибо на протяжении своей истории философская мысль часто выступала в единстве с литературой, искусством. Достаточно вспомнить об эпохе Канта, Гёте, Гегеля, Шиллера. Это, однако, не отменяет того факта, что великая литература России XIX—XX вв. — вместе с музыкою, живописью, другими видами искусства — была питательной почвой для возникновения и развития отечественной философии. Серебряный век, который был периодом небывалого, стремительного, новаторского развития всех областей российской культуры, впервые в истории России стал и периодом расцвета отечественной философии. Необходимо добавить, что поиск некоторых новых форм в искусстве и литературе дореволюционной России на десятилетия опередил и предвосхитил последующее развитие культуры на Западе (авангардизм, символизм в музыке, живописи, литературе). Философия в тогдашней культуре России играла очень заметную роль. В. Соловьев еще при жизни стал притягательным центром для всей российской культуры. Достоевский и Толстой присутствовали на его лекциях. Его книги, стихи читала и чтила образованная Россия. Популярность Бердяева, Ильина, Булгакова, Розанова, возможно, была несколько меньшей. Но их имена, сочинения, лекции были широко известными в России. Российские мыслители постоянно спорили — с Достоевским, Толстым, друг с другом, критиковали западную философию, подчеркивали значимость восточной мысли. Итак, до самой революции (и, по инерции, еще несколько лет после нее) выдающиеся философы России работали в хорошем историческом темпе, не только не плетясь в хвосте западной мысли, но и в ряде случаев опережая ее. Философы мирового класса, они публиковали свои работы и за границей, читали лекции в университетах Европы. В западных философских лексиконах ко второму-третьему десятилетию XX в. русская философская мысль постепенно стала занимать достойное ее место.
Российские философы, завоевавшие авторитет на родине и в мировой мысли, не только не почивали на лаврах, но чаще всего были склонны самокритично оценивать отечественную философию, не забывая отметить не только ее силу, достижения, но и ее слабости и недостатки. Это относится прежде всего к В. Соловьеву. Чуждый национальной спеси и бахвальства, он резко критически высказался не только об уровне и перспективах, но и о самом существовании "самобытно русской" философии: "...За последние два десятилетия довольно появлялось в Росси более или менее серьезных сочинений по разным предметам философии. Но все русское в этих трудах вовсе не русское, а что в них есть русского, то ничуть не похоже на философию, а иногда и совсем ни на что не похоже. Никаких действительных задатков самобытно русской философии мы указать не можем: все, что выступало в этом качестве, ограничивалось одною пустою претензией" 4 . В. Соловьев вообще был весьма невысокого мнения о теоретической глубине философии России: "...Русские несомненно способны к умозрительному мышлению, и одно время можно было думать, что философии предстоит у нас блестящая судьба. Но русская даровитость оказалась и здесь лишь восприимчивою способностью, а не положительным призванием: прекрасно понимая и усваивая чужие философские идеи, мы не произвели в этой области ни одного значительного творения, останавливаясь, с одной стороны, на отрывочных набросках, а с другой стороны, воспроизводя в карикатурном и грубом виде те или другие крайности и односторонности европейской мысли" 5 .
И хотя у сторонников идеи "самобытно русской" философии были свои защитники, в XIX в. им трудно
было оспаривать мнение о сильной зависимости российского философствования от западного и об отсутствии
в отечественной философии "значительных творений", сопоставимых с произведениями классиков мировой
философии. Некоторые видные исследователи вместе с тем по праву подчеркивали, что поиски оригинальной
русской философии на путях некоего националистического изоляционизма и категорического
противопоставления отечественной и зарубежной мысли вообще абсурдны 6 .
В своей работе "Русская идея: основные проблемы русской мысли XIX века и начала XX века" Бердяев
отмечал, что судьба философии в России мучительна и трагична. Еще раньше, в статье, помещенной в
сборнике "Вехи", он писал, что в России самостоятельное значение философии отрицалось, что ее чаще всего
подчиняли утилитарно-общественным целям. Философия испытывала "давящее господство народолюбия и
пролетаролюбия", поклонения народу, была подавлена духовно, подчинена политическому деспотизму 7 .
Уровень философской культуры, свидетельствовал Бердяев, был в России XIX в. - до В. Соловьева - довольно
низким.
Положение существенно изменилось уже в первые десятилетия XX в., когда, как говорилось ранее, российское философствование -под несомненным влиянием оригинальных идей В. Соловьева — вступило в самую блестящую пору своего развития. Тогда уже можно было уверенно и предметно говорить о философии как важной составной части культуры России, о специфических особенностях российского философствования, о преобразовании его традиций, поиске новых парадигм на рубеже XIX и XX в. и отношении к философии Запада и Востока. И тем не менее вопрос об объективном, не впадающем в преувеличения анализе роли российской философии со всеми ее оригинальными достижениями и ограниченностями стоит не менее остро и актуально, чем прежде 8 .
Из всего ранее обозначенного комплекса проблем, сначала будет выделен ряд собственно философских вопросов и дискуссий (споры о роли и статусе метафизики, единстве гносеологии и онтологии и их центральной проблематике, об отношении к разуму и рационализму), а затем подробнее освещены (в контексте споров о социальных проблемах России и "русской идее") некоторые социально-философские, этические идеи русских философов. Следует учесть, что о философах России XIX столетия, включая В. С. Соловьева, уже шла речь во второй книге этого учебника. Концепции же и произведения самых крупных российских мыслителей серебряного века станут предметом рассмотрения в специально посвященных им главах данного учебника.
В русской философии конца XIX — начала XX в. нашла продолжение та линия противостояния метафизике или, наоборот, ее защиты, которая, еще начиная с 30—40-х годов XIX в. (когда появился "Курс позитивной философии" О. Конта), была задана спорами вокруг первого, а потом и второго позитивизма. В России второй половины XIX столетия получили широкое распространение и обрели немалое влияние труды О. Конта, Г. Спенсера, Дж. Ст. Милля, Г. Бокля, Э. Литтре, И. Тэна и др. позитивистских авторов. К 60—70-м годам позитивизм, правда, сведенный к упрощенному сциентистскому культу естествознания, даже сделался в России модным поветрием (что запечатлено, например, в романе И. С. Тургенева "Отцы и дети"). «...В наши дни... позитивное воззрение достигло такого господства, что слово "метафизика" стало употребляться лишь в смысле безусловного порицания, как равносильное бессмыслице...» — свидетельствовал в 1874 г. молодой В. С. Соловьев 1 . Это слова из его магистерской диссертации "Кризис западной философии" с примечательным подзаголовком "Против позитивистов". (О сути российского позитивизма, о его воздействии на русское общество речь шла во второй книге нашего учебника.) Спад влияния позитивизма к концу XIX в. отчасти объяснялся тем, что работы наиболее ревностных российских позитивистов В. Лесевича, Е. Де-Роберти и других не были ни оригинальными, ни яркими. Но главной причиной стала решительная критика позитивизма и защита метафизики ведущими представителями русской университетской и духовно-академической философии П. Юркевичем, В. Кудрявцевым-Платоновым и другими, традиции которой были продолжены в работах Вл. Соловьева.
П. Д. Юркевич (1827—1874) был одним из видных профессиональных философов России 60—70-х годов, воспротивившихся мощному напору позитивистских умонастроений. Несмотря на град упреков в философском консерватизме, которые обрушили на него позитивистски настроенные материалисты, Юркевич отстоял мысль о высоком и непреходящем значении метафизики. В сочинении "Из науки о человеческом духе" он подверг решительной критике позитивистско-сциентистские идеи, развитые в работе "Антропологический принцип в философии", которая вышла из-под пера Н. Г. Чернышевского; впрочем об этом знали немногие — книга не имела имени автора. Позицию автора "Антропологического принципа" П. Д. Юркевич суммировал следующим образом, приводя цитаты из критикуемого текста: «...Нравственные науки, следовательно, и психология, имеют ныне такое же совершенство, как, например, химия. И это произошло оттого, что 1) в нынешнем своем положении естественные науки "дают много материала для точного решения нравственных вопросов", 2) "передовые люди стали разрабатывать нравственные науки при помощи точных приемов, подобных тем, по каким разрабатываются естественные науки» 2 . Юркевич соглашался с тем, что естественные науки достигли небывалого прежде расцвета и что применение точных методов к "нравственным наукам" возможно и необходимо. Но он категорически отвергал тезис о том, будто благодаря естествознанию самые трудные проблемы философии духа и нравственности уже были или вот-вот будут разрешены. С точки зрения Юркевича нравственные науки и философия, как и другие науки о человеческом духе (например, психология), обладают внутренней спецификой, а потому ни в коей мере не могут превратиться в подвид естествознания. Юркевич, правда, признавал, что естественные науки проявляют свой интерес к духу и душе, что они вырабатывают специфические приемы наблюдения за душой как явлением. Однако "... дальнейший вопрос о сущности этого явления, вопросы о том, не сходятся ли разности материальных и душевных явлений в высшем единстве и не суть ли они простое последствие нашего ограниченного познания — поколику оно не постигает подлинной, однородной, тождественной с собою сущности вещей, — все вопросы принадлежат метафизике и равно не могут быть разрешены никакою частною наукою" 3 .
Зависимость естественнонаучных исследований душевных явлений от метафизики сохраняется и сохранится в будущем несмотря на все изменения, происходящие в доменах физиологии и других наук, изучающих нервную систему, функционирование мозга. Уже тогда, когда в самом естествознании ставится вопрос о единстве материальных и душевных явлений, приходится вступать на почву метафизики, утверждая "метафизическую мысль о невоззрительном, сверхчувственном тождестве явлений материального и духовного порядка..." 4 Сочинителя "Антропологического принципа" Юркевич упрекает в непонимании специфики и значимости метафизических вопросов, постановка и разрешение которых остаются вечным уделом философии. Равным образом он возражает против заявлений позитивистов-материалистов о том, будто естествознание максимально приближается к самой природе, тогда как метафизические утверждения, носящие крайне абстрактный, отвлеченный характер, максимально удаляются от природы, от действительности. Юркевич указывает на творчески-конструктивный характер также и естественнонаучных понятий, вскрывая их родство с метафизическими идеями. "... Если некоторые философы учили, что человеческий дух есть смысл природы, то это предположение не имеет в себе ничего противного общеизвестным опытам. В химической лаборатории вы встретите такие материальные элементы, которые нигде не существуют отрешенно и сами по себе, без определенного сочетания с другими элементами. Когда вы говорите о материи как она есть сама по себе, то вы делаете такое же отвлечение, существующее только в абстрактной мысли" 5 .
Основную установку метафизики, приводимую в единство с теоретическими устремлениями естествознания и не противоречащую его опытному характеру, Юркевич видел в отыскании и изучении форм мышления, которые суть и формы мыслимого. При этом он утверждал: "... дух со своими формами воззрения и познания есть начало, из которого должно изъяснять внешнее, а не наоборот; смысл внешних явлений может быть разгадан только из откровений самосознания, а не наоборот. На этом начале во все времена стояла философия, и вот почему она не чувствовала нужды праздно повторять то, о чем и без нее знают медицина, физиология и химия" 6 .
Суммируем основные черты метафизического подхода Юркевича, памятуя о том, что они
свойственны целому ряду концепций и понимании метафизики, предложенных российской философией второй
половины XIX — первых десятилетий XX в.
1. В противовес распространенным позитивистским утверждениям о принципиальной
противоположности естествознания и метафизики Юркевич доказательно отстаивал тезис об их внутреннем
родстве, о неустранимой зависимости естественнонаучных исследований от метафизических, умозрительных,
т. е. именно мировоззренческих оснований и обобщений.
2. Юркевич, далее, указывал на зависимость познания внешних явлений от "откровений самосознания",
т. е. на фундаментальное метафизическое значение философии духа и сознания. Он в основном
ориентировался при этом на традиции идеалистической метафизики.
3. Однако, поддерживая метафизические традиции, Юркевич одновременно выступил против
свойственного западной философии чрезмерного рационализма. В (сравнительно немногочисленных)
публикациях своего университетского профессора Юркевича В. С. Соловьев особо выделил оригинальное
стремление разработать "метафизику сердца", направленную против односторонностей характерной для
европейской философии "метафизики мышления" и разработанную, например, в произведении Юркевича
"Сердце и его значение в духовной жизни человека, по учению слова Божия" (1860). "Очевидно, что та
философия, которая основывается на том, что сущность души есть мышление и ничего более, должна отрицать
все существенно-нравственное в человеке. Жизненную заповедь любви, — заповедь, которая так
многозначительна для сердца, — заменяет она отвлеченным сознанием долга, сознанием, которое предполагает
не воодушевление, не сердечное влечение к добру, а простое безучастное понимание явлений" 7 . В этом
разъяснении критической позиции Юркевича Вл. Соловьев одновременно фиксирует одно из наиболее важных
и характерных устремлений метафизики, развитой на почве российского философствования. Категориям
любви, "сердечного влечения к добру" в ней придается не меньшее, а подчас и большее значение, чем
мышлению, причем дух и душа понимаются как нечто всеобъемлющее по отношению к усилиям ума и
порывам сердца 8 .
4. Соответственно и в традиционном для метафизики философском богопознании на первый план
выдвигается толкование Бога, к Которому приближаются сразу умом, сердцем, откровением. Критике
подвергается понимание Бога в рационалистической философии, в которой "все богатство божественной
жизни" сводится к идее, мышлению, полагающему "мир без воли, без любви, из одной логической
необходимости" 9 . От произведений Юркевича и других русских мыслителей его эпохи тянется нить к
российской идеалистической религиозной метафизике конца XIX — начала XX в. с ее новым синтезом
ценностей Истины, Добра, Красоты, Любви.
5. В деле защиты метафизики от нападок позитивизма немалую роль сыграла отстаиваемая Юркевичем,
а затем горячо поддержанная Вл. Соловьевым мысль о том, что склонность к метафизическому
философствованию неотделима от внутренних духовных потребностей человека, от нравственных, этических и
религиозных устремлений человеческого духа.
Принимая эстафетную палочку метафизически ориентированного философствования от Юркевича, «молодой Соловьев был весьма радикален в своих выводах: в некотором отношении всякий человек является метафизиком, испытывает "потребность метафизического познания", те же, по его словам, "у кого эта потребность отсутствует абсолютно, могут быть рассматриваемы как существа ненормальные, монстры..." Соответственно судьба философии неотделима от судьбы человечества, философия — это "дело человечества"» 10 . Во второй книге нашего учебника уже шла речь о философских идеях великого русского мыслителя В. С. Соловьева. Было показано, что именно он сыграл решающую роль в преодолении к концу XIX в. первой моды на позитивизм в русском обществе (которая, по его собственной оценке, "становилась идолопоклонством, слепым и нетерпимым ко всем несогласно мыслящим") 11 и в восстановлении в правах, а также в обновлении философской метафизики. Эта работа выдающегося философа В. Соловьева потому и оказалась столь захватывающей и успешной, что она синтезировала внутренние импульсы и тенденции российской мысли второй половины XIX столетия. (О том, как она осмысливалась и продолжалась в XX в., будет сказано далее — в связи с полемикой русских мыслителей вокруг проблематики идеализма, трансцендентализма, рационализма в западной метафизике древности и нового времени.)
До сих пор разбиралась главным образом полемика русских философов со сторонниками первого позитивизма. Теперь следует сказать об их отношении к распространившемуся и в России второму позитивизму. Второй позитивизм — это, прежде всего, эмпириокритицизм Э. Маха и Р. Авенариуса (см. специально ему посвященную главу нашего учебника). Ссылки на их сочинения и полемику с ними можно найти в работах ряда видных российских философов. Новая позитивистская атака не застала неподготовленными тех философов, которые были сторонниками традиций метафизики. Их борьба с позитивизмом на рубеже XIX и XX в. нашла опору также и в рассуждениях выдающихся естествоиспытателей России, которые были склонны к умозрительному философствованию, пожалуй, не меньше, чем великие русские писатели, и потому не поддались антиметафизическому соблазну позитивизма. В качестве примера можно привести работы геофизика В. И. Вернадского (1863—1945), в частности его статью "О научном мировоззрении", посвященную критике закона трех стадий О. Конта, и отклик на нее профессора философии Московского университета, соредактора журнала "Вопросы философии и психологии" Л. М. Лопатина (1855—1920) в работе "Научное мировоззрение в философии". "Среди течений научного мировоззрения, — писал Вернадский, — существуют направления, которые предполагают, что научное мировоззрение может заменить собою мировоззрения религиозное и философское; иногда приходится слышать, что роль философского мировоззрения, и даже созидательная и живительная роль философии для человечества, кончена и даже в будущем должна быть заменена наукою. Но такое мнение само представляет собой не что иное, как отголосок одной из философских схем, и едва ли может выдержать пробу научного к себе отношения. Никогда не наблюдали мы до сих пор в истории человечества науки без философии, и, изучая историю научного мышления, мы видим, что философские концепции и философские идеи входят как необходимый, всепроникающий элемент во все время ее существования... Необходимо обратить внимание еще на обратный процесс, проходящий через всю духовную историю человечества. Рост науки неизбежно вызывает в свою очередь необычайное расширение границ философского и религиозного сознания человеческого духа..." 12 . Лопатин горячо поддержал идею Вернадского об обобщающей, а иногда и предвосхищающей роли философии по отношению к научному знанию, особо выделив две главные задачи философии, которые "неразрешимы эмпирическими средствами". "Это задача гносеологическая, во-первых, метафизическая, во-вторых... Наука настойчиво нуждается в помощи философии в двояком отношении: во-первых, для умозрительной оценки некоторых основных, эмпирически недоказуемых положений науки, во-вторых, для принципиальной критики обобщений и предположений отдельных специальных дисциплин в интересах общих задач их дальнейшей работы" 13 .
В работах Лопатина была развернута квалифицированная полемика с представителями второго позитивизма Махом и Авенариусом. Они были рассмотрены как представители "движения к чисто имманентному и чисто эмпирическому пониманию действительности, беспощадно изгоняющему всякие трансцендентные метафизические положения..." 14 . Разбирая концепцию Маха, признанного одним из наиболее талантливых в этом движении авторов, Лопатин сделал оправданный вывод относительно противоречивого сплава субъективно-идеалистического ("на сенсуалистической подкладке") махистского замысла с материалистической метафизикой и с наивным реализмом в теории познания. Лопатин констатировал, что Маху не удалось уйти от метафизики. "Итак, что же представляет система Маха в своем целом? Ее наиболее существенная особенность заключается в том, что она, начав с принципиального сомнения в самых общепризнанных философских истинах и усвоив такую точку зрения, при которой они должны быть отринуты, потом, с помощью самых искусственных логических приемов, всеми правдами и неправдами старается вернуть эти истины в выражаемое ею миросозерцание. Мах отвергнул понятия субстанции, реальной причинности, материи, независимого от нас вещественного мира, вообще какой бы то ни было действительности вне наших ощущений, и все это он опять возвратил под новыми названиями..." 15 . Наибольшую популярность эмпириокритицизму в России начала XX в. принес марксизм. Правда, марксисты Г. В. Плеханов и В. И. Ленин обрушились на эмпириокритицизм с решительной критикой. Но они сделали это именно из-за повышенного интереса к эмпириокритицизму в марксистских философских кружках. Не лишена оснований идея тех критиков философии марксизма, которые (подобно П. Струве) указывали на родство марксистского материализма и позитивизма, равно обращенных к опыту, с недоверием относящихся к идеалистическому умозрению и т. д. Довольно оригинальный в методологическом отношении синтез эмпириокритицизма с марксизмом был предложен в эмпириомонизме А. А. Богданова (1873—1928), подвергнутом критике в весьма слабой в философском отношении работе В.И. Ленина (1870—1924) "Материализм и эмпириокритицизм" (1908), которая впоследствии была канонизирована советским марксизмом. Между тем ряд идей, развитых Богдановым на основе эмпириомонизма уже в 20-е годы, стал предвосхищением теории и метода организации, моделирования и т. д.
Интерес русских философов к проблемам метафизики, онтологии, гносеологии был вызван, разумеется, не только борьбой с позитивизмом. Никак не меньшее значение для философских дискуссий в России имела углубленная творческая деятельность, направленная на осмысление и обновление наиболее влиятельных традиций философской мысли древности, средневековья и нового времени. Надо отметить: это было только начало обстоятельной профессиональной историко-философской работы. Книг и исследований о великих западных метафизиках прошлого, по уровню сопоставимых с самой этой метафизикой, было сравнительно немного.
В России еще нужно было перепахивать историко-философскую целину, уделяя внимание целым эпохам развития мировой мысли и лишь в редких случаях углубляясь в доскональное исследования наследия отдельных, хотя бы и действительно великих философов прошлого. Крупнейшие мыслители России, создававшие собственные оригинальные концепции, отводили историко-философским изысканиям подчиненную роль. Однако отсюда не следует делать вывод о малой значимости диалога русских мыслителей с философами прошлого. Напротив, осмысление и коренное преобразование философских традиций, "заочный" диалог с великими умами ушедших в прошлое эпох и спор с современными философами сделались в отечественной мысли на рубеже веков и в начале нашего века как никогда глубокими и напряженными. В этом диалоге выделились некоторые наиболее значимые "силовые поля". В основном они совпадали с теми, которые образовались и в тогдашней мировой философии. На первый план выдвинулись новые исследования и интерпретации Платона, Р. Декарта, И. Канта, Г. Ф. Гегеля, Ф. В. Шеллинга, Ф. Ницше, А. Шопенгауэра. В России особое внимание уделялось также учениям Николая Кузанского, Я. Бёме, Г. В. Лейбница. И если идеи некоторых и прежде популярных в России мыслителей (например, Гегеля) продолжали жить в отечественном философском дискурсе, не вызывая сколько-нибудь бурных споров, то концепции других философов сделались в интересующий нас период объектом оживленных, даже страстных размежеваний. Дело было в принципиальной теоретико-методологической значимости обновления, защиты или, напротив, резкой критики их позиций для становления оригинальной российской философской мысли. Из наиболее важных силовых полей критического историко-философского дискурса далее будет взяты для сжатого анализа те, которые имеют непосредственное отношение к проблематике главы. Речь пойдет о защите и обновлении идеализма (при опоре на традиции Платона и платонизма) и критике трансценденталистско-субъективистского уклона западной философии (на примере размежевания российских философов с Декартом и Кантом).
Защита именно идеалистической метафизики и попытки ее обновления коренились в традициях российской философии. Однако вопрос об идеализме приобрел особую актуальность в ходе и результате рассмотренной ранее борьбы сторонников метафизики против позитивизма. Если мода на позитивизм привела в России 50—60-х годов XIX в. к всплеску материалистических и атеистических умонастроений, то последующий метафизический реванш обернулся своего рода религиозно-идеалистическим ренессансом. При этом российские философы были далеки от мысли просто вернуться "назад" — к идеализму Платона, средневековых философов, Гегеля, Шеллинга — или примкнуть к спиритуализму западных авторов, приобретших определенную известность в России (Р. Г. Лотце, Р. Ойкен и др.). Но пытаясь обосновать новые "синтетические" формы идеализма, свободные от абсолютизации отвлеченных начал традиционной идеалистической мысли, российские философы не могли не опираться на идеи великих идеалистов прошлого. А здесь интерес представляет обращение к Платону и платонизму, вообще к античной мысли, которое всегда было отличительной особенностью философствования в России. «Характерной чертой русской философии, — писал Б. П. Вышеславцев (1877 — 1954) в работе "Вечное в русской философии", — является ее связь с эллинизмом, с сократическим методом, с античной диалектикой платонизма. Эту традицию она получила вместе с византийским христианством и восточными отцами церкви, которые были сами первоклассными греческими философами... Эта эллино-христианская традиция глубоко соединяет нас с мировой философией, которая восходит в конце концов к Сократу и диалогам Платона... Другой основной чертой, ярко выступающей в русской философии, является ее интерес к проблеме Абсолютного. Изречение Гегеля: "Объект философии тот же, что и объект религии" — глубоко родственно русской душе и вместе с тем верно отражает традицию эллинизма. Вся античная диалектика от Сократа до Плотина есть восхождение к Абсолютному, или искание Божества» 16 .
Отечественное платоноведение на рубеже веков уже имело в своем активе переводы основных сочинений Платона. Наиболее полным было шеститомное издание, подготовленное профессором Петербургской духовной академии В. Карповым (1798—1867). Оно вышло в 1863— 1879 гг. В Российской философской мысли сложилась добрая традиция обращаться к Платону, либо посвящая ему специальные исследования (их авторами были П. Юркевич, А. Гиляров, Вл. Соловьев, Н. Грот, С. Трубецкой, В. Эрн, А. Лосев и др.), либо вплетая трактовку платоновской и платонистской философии в собственную концепцию. Особое значение при этом приобрел вопрос о характере и типе обновленного идеализма, о том особом идеалистическом пути, которому отдавала предпочтение русская философия, взятая и в ее (относительном) единстве, и в разнообразии ее содержательных оттенков. Сказанное можно проиллюстрировать на примере идеалистических учений братьев Сергея и Евгения Трубецких. Примечательно, что оба они, подобно В. Соловьеву, в юности также пережили увлечение идеями позитивизма, материализма, нигилизма. Излечение от позитивистской болезни произошло быстро — благодаря влиянию произведений Достоевского и идей В. Соловьева (с ним братья Трубецкие дружили с 1886 г.), а также благодаря изучению произведений великих идеалистов прошлого.
Князь Сергей Николаевич Трубецкой (1862—1905) — один из ярких и значительных философов
рассматриваемого периода. Внимание современников привлекли его созданные за недолгую жизнь труды —
магистерская диссертация "Метафизика в древней Греции" (1890), книги "О природе человеческого сознания"
(1890), "Основания идеализма" (1896), докторская диссертация "Учение о Логосе в его истории" (1900),
опубликованная в 1906 г. уже после смерти философа.
Философское учение С. Трубецкого воплощает в себе характерные особенности российской мысли на
рубеже веков, а также как бы откликается на некоторые важнейшие ее дискуссии. В центре этого учения —
понятие Логоса. Прежде всего Трубецкой выявляет его смысл в древнегреческой философии. "Логос"
означает рассуждение как действие человеческого ума, выражающееся в речи; у пифагорейцев оно трактуется
как математическое отношение, позволяющее установить смысл явлений, законы природы. У софистов и
Сократа "логос" есть понятие, фиксирующее сферу "мысленного слова" — познания, понятий разума. Логос
затем осознается как универсальный философский принцип. Такая трактовка, считает С. Трубецкой, дает
начало "аттическому идеализму", который завершается учением об универсальном разуме. "Разум есть
принцип науки, начало всякого знания; и он есть принцип истинного поведения, практической деятельности
человека в личной и общественной жизни. Наконец, познавая его в его внутренней универсальности, мы
понимаем его как объективное метафизическое начало" 17 . Но довольно скоро, констатирует С. Трубецкой,
философия натолкнулась на фундаментальное противоречие: понятие, с одной стороны, есть "исключающая
всякое представление отвлеченность, с другой — лишь описание или пояснение индивидуального
представления" (С. 62). Иными словами, в самом логосе, в понятии было заключено противоречие между
общим и частным, всеобщим и единичным, индивидуальным. Решающее значение в осознании и разрешении
этого противоречия С. Трубецкой приписывает философии Платона.
Кризис древнегреческой философии, пока она оставалась "натуралистическим монизмом", выразился в осознании невозможности мыслить движение, процесс развития из одних материальных свойств вещества. Платон считал, что разрешение кризиса возможно лишь при предположении объективной мысли, или идеи, составляющей содержание мира и осуществляющейся в его развитии. Только благодаря идее как объективной мысли, или миру идей как абсолютной норме, цели и причине сущего мир вообще можно мыслить. Другой важный для С. Трубецкого конструктивный элемент философии Платона и платонизма — "гипотеза мировой души, воспринимающей идеи и воплощающей их в природе" (С. 66). При этом философия Платона, согласно С. Трубецкому, лишена учения о каком-либо субъекте идей. "Но при всем своем идеализме миросозерцание Платона проникнуто коренным дуализмом..." (С. 70). И хотя идеальное начало, по Платону, "выше самых крайних противоречий и противоположностей, выше утверждения и отрицания, бытия и небытия, знания и незнания", — "этому идеалу противостоит действительность как вечное, непримиренное отрицание" (С. 71,72). Работа С. Трубецкого о понятии логоса, включающая в себя элементы весьма тонкого конкретного историко-философского анализа, имеет главными целями, во-первых, объединение философии и религиозного умозрения, в частности, раскрытие процесса преобразования древнегреческих учений о Логосе в раннехристианские концепции, а во-вторых, глубокое освоение всего сколько-нибудь рационального, что содержалось в сменявших друг друга философско-метафизических концепциях, одновременно направленных и на обоснование идеализма, и на формирование идей о Царстве Божием, об идеале Богочеловека. Внимание российских мыслителей было привлечено не только к Платону. Уже Вл. Соловьев подчеркнул особое значение идей Филона Александрийского для объединения двух начал, философского и библейского. С. Трубецкой тоже подробно исследовал учение Филона. Однако пришел к мысли, что в нем единство "греческой философии, или александрийского гнозиса" с христианской верой было противоречивым и непрочным: представление о Мессии-Искупителе часто "терялось в абстракции Логоса" (С. 203).
В деле обновления идеализма, характерном для российской философии рубежа XIX и XX в., С.
Трубецкому принадлежит особая роль. Он не только основательно проанализировал историческую эволюцию
различных форм идеализма, но и разработал их типологию, исходя из внутренней логики идеалистического
воззрения на мир. В работе "Основания идеализма" Трубецкой выделил и критически исследовал следующие
типологические формы идеализма, связав их с высокой оценкой "положительных открытий умозрительного
идеализма в области метафизики" (С. 579).
1. Первая ступень критического идеализма опирается на исходный тезис: мир есть явление. "Вне
явления, помимо явления, мы ничего не знаем и не можем ни знать, ни предполагать логически. В этом
положении идеализм совпадает с эмпиризмом и обосновывает эмпирией свою теорию познания" (С. 597).
Появилась эта концепция задолго до Канта, утверждает С. Трубецкой. Но Кант придал более глубокий смысл
основоположениям критического идеализма. С. Трубецкой высоко оценивает учение Канта о явлениях, об их
связи как логическом процессе, о пространстве и времени. При всей "двусмысленности" философии Канта об
опыте и явлениях главную заслугу критического идеализма С. Трубецкой усматривает в позитивном и
доказательном утверждении следующего тезиса: "Действительность имеет идеальное начало, — сущее
определяется идеально" (С. 605).
2. Вторая ступень идеализма — понимание сущего как идеи. Подобный подход наметился уже в
древнегреческой мысли, в частности, у Платона. «Гегель пошел далее Платона и далее всей греческой
метафизики: он показал, что общий принцип всех метафизических определений, из которого все они логически
вытекают, есть необходимая, логическая мысль... Система Гегеля есть панлогизм, "вселогическая" философия,
поскольку в ней Логос, логический принцип знания, определяется как абсолютное начало сущего» (С. 620). С.
Трубецкой признает, что "учение Гегеля пало; но именно поэтому наступило время для его беспристрастной
оценки, свободной от ходячих предрассудков" (С. 621). Поиск ответа на вопрос о причинах неуспеха
"логического идеализма" Гегеля и гегельянцев и вместе с тем о его рациональных основаниях С. Трубецкой
считает принципиально важным для выработки новой формы идеализма. Критика гегелевского панлогизма —
это прежде всего отрицание его панрационалистических притязаний, особенно несостоятельных по отношению
к природе, истории, человеческой душе, словом, по отношению ко всему эмпирическому. Отвлеченный
рационализм, делает вывод С. Трубецкой, столь же несостоятелен, как и отвлеченный эмпиризм. Здесь анализ
Трубецкого служит продолжением и развитием соловьевской критики отвлеченных начал. Реальная
действительность отличается от понятия "иррациональным" ("бессознательным") бытием, чувственностью и
конкретной индивидуальностью (С. 627). И все-таки, несмотря на все ошибки и крайности логического
идеализма, последний справедливо исходит из того, что "познаваемая нами действительность определяется
логически" (С. 634—635). Поэтому от логического идеализма тянутся нити к обновленной "конкретной
метафизике" — особенно там, где обнаруживается связь между "живой человеческой мыслью", необходимо
предполагающей все категории, и философской диалектикой категорий, которая, однако, не должна сводиться
к гегелевскому типу диалектики. (Трубецкой предлагает свою схему упорядочения категорий.) Еще важнее для
обновленного идеализма та сторона идеалистической метафизики Гегеля, которая связана с тезисом: сущее
есть абсолютная идея.
3. Третья ступень идеализма — вера как фактор знания. Важность этого идеалистического хода
мыслей связана для Трубецкого с утверждением: "...вера действительно служит фактором всего нашего
познания, будучи имманентна и мышлению, и чувству" (С. 654). С. Трубецкой подробно и убедительно
раскрывает уникальную познавательную роль веры: благодаря ей мы убеждены в существовании внешнего
мира, прошлого и будущего, других субъектов. Не одни чувства и не один разум, а их синтез с верою как
"самостоятельной" познавательной способностью, элементом нашего познания делают возможным успешное
ориентирование в мире. Сущее должно быть рассмотрено и как предмет веры, — таков вывод Трубецкого.
Вера берется в двух взаимосвязанных ипостасях — в качестве одного из основных начал нашего познания и
религиозной веры.
С. Трубецкой исходит из того, что в его время, несмотря на развитие естествознания и критической
философии, произошел возврат к мистическому идеализму, самые "грубые формы" которого он подвергает
критике. Принцип мистического идеализма Трубецкой (кратко) анализирует на примере Упанишад, которые —
благодаря Шопенгауэру — приобрели немалое влияние и в западной философии. Результат индийской
мистики (в отличие от мистики христианской) объявлен у Трубецкого "чисто отрицательным" (С. 685).
Подвергая критике рассмотренные формы и типы идеализма, Трубецкой вместе с тем считает
необходимым выделить и вновь философски синтезировать некоторые важные идеи, подходы, элементы
различных идеалистических миросозерцаний. Это философская идея Логоса как универсального, космического
разума; платоновская гипотеза Мировой души; предположение абсолютно сущего; идея конкретности сущего,
расширенная до "конкретной метафизики"; анализ веры как полноправного элемента, источника познания;
метафизическое оправдание единства индивидуального и общего (соборного). "Требуется найти такое
определение абсолютного начала, которое могло бы обосновать действительность, т. е. действительный мир
являющихся, соотносящихся существ и вещей в их актуальном отличии от абсолютного. Абсолютное
обосновывает свое другое и, следовательно, существует не только в себе (ап sich) и для себя (fйr sich), но и
для всего другого... Без отношения субъекта к объекту нет ни воли, ни мысли, ни чувства, ни сознания, — нет
актуального действительного субъекта. Только в своем альтруизме, т. е. как бытие для всего другого,
абсолютное есть универсальное и актуальное абсолютное, обнимающее в себе полноту бытия". (Трубецкой
делает оговорку, что употребляет здесь понятие "альтруизм" не в "специально этическом", а в "общем
онтологическом" смысле — как определение сущего в его "бытии для другого" — С. 708.) Таково смысловое
ядро программы обновленного идеализма, намеченной С. Трубецким. Он предполагал реализовать эту
программу. Безвременная кончина помешала исполнению его замыслов.
Брат Сергея князь Евгений Николаевич Трубецкой (1863— 1920), известный своими исследованиями религиозно-общественного идеала христианства V и XI в., социальной утопии Платона, но всего более — двухтомным трудом "Миросозерцание Вл. С. Соловьева" (1913), также уделил немалое внимание обоснованию идеализма в его четко выраженном религиозном варианте. Разумеется, это было подсказано исследованием религиозных оснований идеалистического учения Вл. Соловьева. Е. Трубецкой высказывался весьма категорически: метафизика Соловьева "от начала до конца носит религиозный характер"; попытка отделить в Соловьеве философа от религиозного мыслителя тщетны 18 . После выхода в свет двухтомника Е. Трубецкого разгорелась полемика между автором и некоторыми его критиками как раз по вопросу о мере и характере религиозности философии Вл. Соловьева. И это была не просто дискуссия о Соловьеве, а страстный и заинтересованный разговор о путях развития и обновления религиозно-идеалистической философии. Некоторые критики, а среди них прежде всего Л. Лопатин, обстоятельно проанализировавший двухтомник о Соловьеве, считали, что Е. Трубецкой преувеличил роль богословских элементов в творчестве великого русского мыслителя. "Между тем, — писал Л. Лопатин, — хотя в некоторых своих сочинениях Соловьев является богословом по преимуществу, этого никак нельзя сказать обо всех, и видеть в нем только догматического теолога было бы большой к нему несправедливостью: он пришел к своим положительным верованиям путем колоссальной и глубоко искренней работы свободного умозрения, он и потом всю жизнь оставался свободным мыслителем, твердо убежденным, что основные истины религии с общим метафизическим содержанием суть в то же время общеобязательные умозрительные истины..." 19 . Поэтому Е. Трубецкому, заключал свою критику Л. Лопатин, и не удается найти положительной ценности в наиболее оригинальных проявлениях философского творчества Вл. Соловьева. Лопатин вник в, казалось бы, чисто "теологические" моменты философии Соловьева (учение о Троице, о Софии и т.д.) и показал, что Е. Трубецкой упустил из виду их философско-метафизическое содержание, а потому истолковал превратно. Е. Трубецкой ответил Л. Лопатину, который представил новые возражения.
Полемика между двумя мыслителями высветила ряд старых и новых разногласий по кардинальным
философским вопросам. Различия позиций сторонников и критиков идеализма были связаны с несходными, а
порой и противоположными трактовками вопросов, которые всегда оставались "вечными", традиционными для
философии, но на рубеже XIX и XX в. вновь приобрели особую актуальность.
1. Как уже отмечалось в первой главе, проблема Бога, богопознания, богочеловечества, обновленная
Вл. Соловьевым, вновь стала центральной для русской идеалистической метафизики. Философы России
анализируемой эпохи делились на две группы в зависимости от того, склонялись ли они к философскому
богословию или предпочитали философско-метафизический путь. С. Трубецкой, Лопатин, Франк, Лосский при
разработке несомненно религиозно ориентированной мысли руководствовались прежде всего
метафизическими, философскими масштабами и критериями. Несмотря на всю неоднородность творчества Вл.
Соловьева Лопатин, скорее всего, прав, когда говорит о преобладании свободного умозрения в соловьевской
философии. (Да и Е. Трубецкому удалось раскрыть именно философскую ценность творческого вклада Вл.
Соловьева в развитие культуры.) С. Булгаков, П. Флоренский — представители того крыла российской
философии, в творчестве которых преобладал богословский, теологический интерес, что не помешало им
внести существенный вклад в разработку философской метафизики.
2. В процессе обоснования и обновления идеализма (что мы видели на примере С. Трубецкого и еще
увидим в последующих главах) на первый план выдвинулись темы логоса, идей, идеального, прорабатываемые
в ходе освоения традиций объективного идеализма Платона, Гегеля и критического их преодоления.
3. Обновление идеализма в российской философии имело одним из своих оснований критическое
преодоление субъективистского трансцендентализма в европейской философии нового времени.
Если осмысление и критика платонизма играли главенствующую роль в общемировоззренческом,
стоящем в центре метафизики обосновании и обновлении идеализма, то размежевание с нововременной
европейской метафизикой, и прежде всего, с ее трансценденталистским субъективизмом, стало
важнейшей стороной реализации оригинального проекта русской философии, направленного на разработку
"онтологической гносеологии". Здесь на первый план выдвинулись критические размышления российских
философов о Декарте, Лейбнице, Канте.
Вл. Соловьев и его последователи, русские мыслители серебряного века, со всей серьезностью отнеслись к "метафизическим размышлениям" Р. Декарта. Соловьев поддержал мысль великого французского философа об исходном и универсальном значении принципа сомнения, этого "необходимого возбудителя познавательной работы мышления" 20 . Картезианская идея о "безусловной самодостоверности наличного сознания" также была признана "коренной истиной философии" 21 . Существенные ограниченности картезианской метафизики русские философы вслед за Соловьевым усматривали в дуализме, "беззаботном употреблении" терминов "дух", "мышление", "бытие" 22 , в приписывании "субъекту познания", этой конструкции метафизики, самостоятельной реальности и непосредственной достоверности и т. д. После Соловьева критицизм, направленный своим острием против Декарта и картезианства, усиливается. Вердикт в адрес западноевропейской культуры и философии, выросшей, как считается, именно на корнях картезианских принципов и размышлений, звучит громко и уверенно. Размежеванию с Декартом придается столь принципиальный характер, что именно на линии этого водораздела многие ищут и находят коренное, специфическое различие между российским и западным типами философствования. Одним из выразителей антикартезианских умонастроений был С. Франк.
«Новая западноевропейская философия, начиная с Декарта, — писал Франк, — усматривает в "я", в неопределимом далее носителе личного индивидуального сознания, некое абсолютно первичное, ни с чем не сравнимое и все иное объемлющее начало. Этот носитель и центр личного сознания совпадает, с этой точки зрения, с тем, что называется "гносеологическим субъектом", т. е. с "познающим" или сознающим» 23 . «Совершенно иное жизнеощущение выражается в русском мировоззрении... Русскому духу путь от "соgitо" к "sum" всегда представляется абсолютно искусственным; истинный путь для него ведет, напротив, от "sum" к "соgito"... Бытие дано не посредством сознания и не как его предметное содержание; напротив, поскольку наше "я", наше сознание есть не что иное, как проявление, так сказать, ответвление бытия как такового, то это бытие и выражает себя в нас совершенно непосредственно» 24 . Франк противопоставляет друг другу давнюю западноевропейскую философскую традицию, по истоку и существу своему картезианскую, и более молодую российскую традицию, идущую от И. Киреевского и Вл. Соловьева и включающую учения Л. Лопатина, С. Трубецкого, Н. О. Лосского и самого С. Франка. Русские мыслители, по для конкретной реальности. Но возможно также совершенно иное духовное понимание, в котором не "я", а "мы" образует последнюю основу духовной жизни и духовного бытия. "Мы" мыслится не как внешний, лишь позднее образовавшийся синтез, объединение нескольких "я" или "я" и "ты", а как их первичное и неразложимое единство, из лона которого изначально произрастает "я" и благодаря которому оно только и возможно» 29 . Используя шпенглеровскую терминологию, Франк называет русское мировоззрение "магическим" — в противоположность "фаустовскому" мировоззрению Запада.
Четвертая линия размежевания с "духом картезианства" в русской философии касается уже затрагивавшейся проблемы Бога. Русские мыслители не отрицают того, что Декарт был глубоко религиозным человеком и что в его размышлениях проблеме Бога отведена важная роль. Однако отношение русских мыслителей серебряного века к Картезиеву философскому Богу — сугубо негативное. "Декарт говорил о Боге, но так, что лучше бы он о нем молчал",— заметил Вл. Соловьев 30 . С этим полностью соглашались многие последователи Соловьева. Несколько иначе подходил к делу С. Франк.
Он высоко оценивал онтологическое доказательство Бога и даже видел в нем "единственное философское рассуждение", верно ведущее к цели. Однако и Франк скорее примыкал к "экзистенциальному" ходу мысли Бонавентуры и особенно Николая Кузанского, чем к "холодному" рационалистическому рассуждению о Боге Декарта. Значение онтологического доказательства Франк усматривал в следующем: «Истинный смысл его состоит, напротив, в том, что показывается, что Божество есть реальность, которая при ясном усмотрении ее существа никогда не может быть дана как "чистая идея", а всегда непосредственно открывается нам как полновесная конкретная реальность, так что "идея", как только "мыслимое содержание", здесь не может быть осмысленно отделена от реальности и взята отвлеченно, как таковая (примерно на тот же лад, как в Декартовом "cogito ergo sum" содержание "cogito" дано нам не как гипотетическая идея, а непосредственно открывает, являет себя как реальность, как sum)» 31 .
Заметным явлением в российской философии рассматриваемого периода оказалось то внимание, которое уделялось учению Лейбница и обсуждению его идей. Исследователями философии Лейбница были Е. А. Бобров, В. И. Герье, Н. Н. Сретенский, И. И. Ягодинский. "Русскими лейбницианцами" считаются П. Е. Астафьев (1846—1893), А. А. Козлов (1831 —1901), уже упоминавшийся Л. М. Лопатин. Заслугу Лейбница многие русские сторонники метафизики усматривали в его попытках преодолеть ограниченности картезианского дуализма и механицизма. Одна из конкретных причин популярности лейбницевской метафизики состояла в особом интересе русских мыслителей к человеческому духу, в частности, к восприятиям, ощущениям, представлениям, к "бессознательным представлениям", о которых, как бы предвосхищая открытие бессознательного, говорил Лейбниц. В немалой степени этот интерес был обусловлен тесной связью философских и психологических знаний в российской культуре. На рубеже веков философы усиленно занимались гносеологией, которая была тесно объединена с психологией.
Как отмечал тот же С. Франк, российскому умонастроению, которое в философии, психологии и даже в искусстве выражалось в "онтологическом понимании души", оказалась особенно близкой философия Лейбница. С ним "русские философы были заодно в борьбе за психологический онтологизм против позитивизма и его бездумной психологии. В 80-е годы лейбницианец Козлов, не особенно значительный как систематизатор, но наделенный большой интуицией мыслитель, вел ожесточенную, вооруженную всеми средствами философской сатиры борьбу против господствующего в науке позитивизма и развивал лейбницианскую метафизику человеческой души. Козлову наследует основатель русского интуитивизма Лосский, метафизика и психология которого так явственно несут на себе отпечаток мысли Лейбница... Метафизика Лопатина также содержит в качестве важнейшей части своего содержания онтологическую психологию, определяемую идеями Лейбница, очень тонкую и местами предвосхищавшую учение Бергсона" 32 .
Влиянию идей Лейбница приписывают примечательную тенденцию в русской мысли, суть которой состояла в объединении "гносеологии самосознания и онтологии самобытия" 33 . Выразителями этой тенденции считаются уже названные П. Астафьев, Л. Лопатин, Н. Лосский. Некоторые исследователи усматривают их особую заслугу в том, что акценты были перенесены с преимущественно теологического содержания философии, которое было столь важно для Вл. Соловьева и его последователей, на специфически философские задачи. «Такой собственно философской задачей и стало для ряда русских мыслителей создание метафизики человеческой личности, а сами эти мыслители с полным правом могут быть названы представителями русского метафизического персонализма... Конечно, не только Лейбниц, но и Декарт, и Беркли, и Фихте, да и Гегель (освобожденный в творчестве русских "гегельянцев" от пут панлогизма) являются теми гигантами, на плечах которых стояли, отнюдь не скрывая этого, русские персоналисты» 34 . Но особенно важную роль в российской философии серебряного века сыграли освоение и критика философии Канта. Российское кантоведение опиралось на солидную традицию.
Отношение к учению Канта, которое может показаться сугубо внутренним делом философии, было довольно точным барометром, фиксирующим не только состояние культуры, назревающие и происходящие в ней изменения, но и характер более общих социально-исторических процессов. Не однажды в истории XIX и XX столетий на первый взгляд возвратное движение философской мысли "назад к Канту" было интегральной частью интеллектуальных поворотов, которые несли с собой глубинное обновление человеческого духа. Борьба человека и человечества за свободу — со всеми ее достижениями и поражениями — удивительно быстро находила свой отголосок в том, какое место в культуре того или иного времени, той или иной страны занимала философия Канта. По крайней мере отечественная история нового и новейшего времени дает тому убедительное подтверждение. Духовному подъему, взлету культуры России сопутствовала возрастающая популярность кантовской мысли — что случилось, например, в начале XX в., в серебряный век российского духа.
Самые ранние в России исследования и лекционные курсы, посвященные Канту, были относительно немногочисленны. Надо отметить книгу А. С. Лубкина "Письма о критической философии", опубликованную в Санкт-Петербурге в 1805 г., т. е. через год после смерти Канта 35 . Философские очерки о Канте в первой половине XIX в. в основном включались в общие лекционные курсы по истории философии, как это было, например, в книге А. Галича "История философских систем, по руководствам составленная" (СПб., 1818— 1819. Кн. 1 —2.). Историко-философские сочинения А. Боровкова, И. И. Давыдова, С. С. Гогоцкого, В. Н. Карпова были прямо или косвенно обращены к философии Канта. Немецкая классическая философия, и в частности кантовская мысль, стала все более входить в круг российских философских дискуссий, о чем свидетельствует, например, переписка Н. В. Станкевича 1836—1840 гг.
Однако и публикация переводов сочинений Канта и развитие кантоведения в России тогда были весьма замедленными. Им еще пришлось ждать своего исторического часа. В 60—90-е годы XIX в. — вместе с оживлением общественной жизни и культуры, обусловленным отменой в 1861 г. крепостного права и некоторыми политическими реформами, — происходит настоящий подъем кантоведения в России. Это выразилось прежде всего в опубликовании переводов важнейших сочинений Канта. В 1867 г. в Санкт- Петербурге вышла "Критика чистого разума" в переводе М. Владиславлева, а в 1896— 1897 гг. — в переводе Н. М. Соколова. "Критика практического разума" публиковалась сначала в сокращенном виде (в 1878 г. в переводе И. Панаева), а в 1897 г. — без сокращений, в переводе Н. М. Соколова; вместе с "Основоположением к метафизике нравов" она выходила также и в 1879 г. в переводе Н. М. Соколова. "Критика способности суждения" (в переводе Н. М. Соколова) была опубликована первым изданием в 1898 г. "Пролегомены" (в переводе В. С. Соловьева) публиковались дважды — в 1889 и 1893 г.
Темп публикационной деятельности, взятый российским кантоведением во второй половине XIX в., сохранился и в начале XX столетия. В 1900 г. была опубликована "Антропология" (в переводе Н. М. Соколова), в 1908 г. (в его же переводе) — "Религия в пределах только разума", а в 1915 г. (в переводе И. К. Маркова) — "Логика". Пришел черед и более мелких работ Канта, в том числе докритических произведений, переводы которых публиковались в России в основном между 1900 и 1917 г. (особенно активно до 1905—1906 гг.). Переводческая деятельность кантоведов поднялась на новую, более высокую ступень. Так, "Критика чистого разума" была издана в переводе Н. О. Лосского (в целом более удачном, чем прежние переводы) — первым изданием в 1907 г., а вторым изданием в 1915 г. "Критика практического разума" в переводе Н. М. Соколова вышла в 1908 г. вторым изданием.
Подводя итоги, можно сказать, что до революции отечественные кантоведы уже сделали доступными публике основные сочинения Канта, известные к тому времени. Ряд работ, правда, оставался непереведенным. Имена кантоведов дореволюционной России — славные для отечественной культуры: А.И. Введенский, М.И. Владиславлев, Н.Я. Грот, А. А. Козлов, Л. М. Лопатин, Н. О. Лосский, Н. П. Ляпидевский, И. К. Марков, П. И. Новгородцев, Н. Смирнов, Н. М. Соколов, В. С. Соловьев, К. Сотонин, М. М. Стасюлевич, П. В. Тихомиров, Е. Н. Трубецкой, П. А. Флоренский, В. А. Фляксбергер, С. Л. Франк, Г. И. Челпанов, В. М. Чернов, Г. Г. Шпет, А. М. Щербина, В. Ф. Эрн, Б. В. Яковенко. Весьма важное значение для философии имели в России переводы зарубежных кантианцев — в особенности сочинений таких известных авторов, как В. Виндельбанд, Г. Коген, А. Ланге, П. Наторп, Ф. Пульсен, А. Риль, К. Форлендер, И. Шульце и др. Можно, следовательно, утверждать, что приобретший влияние на Западе на рубеже XIX и XX столетий лозунг "назад к Канту" был никак не чужд России; и более того — интерес к Канту в этот период реализовался в поистине интернациональном философском движении, почти синхронно взявшем старт в разных странах.
В начале XX в. молодое поколение философов России понимало лозунг "назад к Канту" достаточно конкретно: он звал в первую очередь к новому пониманию текстов Канта, которые читались и изучались, конечно же, в оригинале, хотя именно в это время появились более качественные их переводы на русский язык (например, как уже упоминалось, перевод "Критики чистого разума" Н. О. Лосского). Но дело было не только в этом. Российские философы, увлеченные Кантом, устремились в Германию, где профессиональное кантоведение переживало едва ли не самый блестящий период своего развития, сделавшись общекультурным феноменом международного значения. Ехали главным образом в Марбург, в университет, чтобы учиться у Германа Когена, лидера марбургской неокантианской школы (некоторые отправлялись к Генриху Риккерту, главе баденской школы неокантианства). Но даже те философы, которые считались кантианцами, — Ал-др И. Введенский, И. И. Лапшин, Г. И. Челпанов, С. И. Гессен, Г. Д. Гурвич, Б. В. Яковенко — отнюдь не были апологетами Канта. Отношение российских мыслителей к философии Канта и кантианцев было достаточно глубоким, оригинальным и, как правило, критическим. Главные идеи Канта, которые получили наибольшее признание в философии серебряного века: 1) критицизм; 2) идея о примате практического разума, первостепенном значении нравственной и философско-правовой проблематики; 3) принцип автономии личности; 4) идея свободы, отстаиваемая наряду с признанием природного детерминизма; 5) мысль об абсолютности добра, о чистоте долга; 6) идея антиномий; 7) обоснование идеальности пространства и времени. Резкой критике со стороны русских философов подвергались: 1) субъективистский трансцендентализм гносеологии Канта, имеющий, по мнению русских философов, своим социально- философским и нравственным следствием индивидуализм; 2) априоризм и агностицизм, не учитывающие в полной мере единство мира и познания; 3) разъединенность субъекта и объекта, философский дуализм; 4) неудача в приведении знания к синтетическому единству; 5) ограниченность формализма в этике; 6) недостаточное внимание к бытийственным, онтологическим определениям действительности и мысли; 7) рассмотрение "религии в пределах только разума".
Из специфических идей Канта особое внимание привлекли размышления о вещи самой по себе, о разделении явления и "сущего в себе". Такое разделение, что верно подметил Вл. Соловьев, привело к резкому противопоставлению якобы лишь эмпирического познания "одних" явлений и метафизического осмысления сущего самого по себе. В. Соловьев писал: "Под явлением я понимаю познаваемость существа, его предметность или бытие для другого; под сущим в себе или о себе разумею то же самое существо, то есть в его собственной подлежательной действительности. Отсюда вытекает соотносительность этих категорий и совершенная невозможность приписывать одну из них метафизической сущности исключительно, а другую — столь же исключительно миру нашего действительного опыта, отделяя, таким образом, эти две области и делая одну безусловно недоступной для другой. Отсюда же следует, что различие между нашим обыкновенным познанием и познанием метафизическим может быть только относительное или степенное" 36 . Эта соловьевская критика объективно имеет своей мишенью скорее не концепцию самого Канта, а крайний позити- вистский кантианизм, использовавший кантовское различение вещи самой по себе и явления для категорического противопоставления "физического" и метафизического познании 37 . Для Соловьева и других русских философов и физика и метафизика равно озабочены "познанием сущего в его явлениях"; отличие метафизического познания лишь в том, что "оно имеет в виду сущее в его прямом и цельном обнаружении" 38 . Единство и расхождение с Кантом по проблемам метафизики касается также ее значения в обосновании этики, "оправдании добра". Сама мысль о связи общеметафизического обоснования философии и основоположений этики, казалось бы, могла сближать Вл. Соловьева с Кантом. Однако для Соловьева расхождение с Кантом как раз в этом вопросе имело куда большее значение. Соловьева не устраивало то, что Кант ограничил значение увенчивающегося метафизикой теоретического разума в деле обоснования тезисов о Боге, бессмертии души и свободе воли. "Полагая... прямую зависимость этического вопроса от вопроса метафизического, мы становимся на точку зрения, диаметрально противоположную с точкой зрения Канта, который, как известно, утверждая безусловную обязательность нравственного начала, из нее выводил и необходимость бытия Божия, бессмертия и свободы, ограничивая достоверность этих метафизических положений их нравственным значением. Но если Кант, для которого и нравственное начало сводилось лишь к субъективному сознанию долга, мог ограничиться признанием этих метафизических положений как только нравственных постулатов, то при объективном понимании нравственного начала, как выражающегося в известном общественном идеале — именно свободной теократии, которая может иметь положительный смысл только в деятельности Бога, бессмертия и свободы, — является необходимым убеждение в этих метафизических истинах как таких, то есть в их собственной теоретической достоверности, независимо от их практической желательности" 39 .
Анализируя и резко критикуя декартовско-кантовский трансцендентализм, а также последующее развитие философии Гегелем, Фейербахом, Шопенгауэром, многие русские мыслители констатировали, подобно Вл. Соловьеву и вслед за ним, что "великое умственное развитие новой Европы — как в своем чисто философском, так и в своем положительно-научном разветвлении — страдает каким-то общим коренным недугом..." 36 . "Коренной недуг", поразивший именно метафизику, выразился в постоянной борьбе "отвлеченных", т. е. односторонне принимаемых и всякий раз абсолютизируемых начал, группируемых вокруг тех или иных полярных идейных противоположностей. Это, например, противоположные "идеальные построения трансцендентных философов и механические построения философствующих натуралистов" 37 , противостояние материализма и идеализма в целом, эмпиризма и рационализма, дуализма и монизма, рационализма и мистицизма, гносеологизма и онтологизма и т. д.
Подведем итог. Каковы же особенности программы обновленной религиозной метафизики российских философов второй половины XIX—начала XX в.? Она кладет в основу идею философской цельности, философского синтеза. Речь идет, во-первых, об историко-философском критическом синтезе — о заимствовании всего ценного, что может быть обнаружено в традиционной и современной философии, но и, как было сказано, о критике ее противопоставляемых друг другу "отвлеченных начал". Во-вторых, имеется в виду синтез философии и науки, но осуществляемый не под флагом сциентизма, а с позиций уникальности, неповторимости и ничем другим не восполняемой духовной миссии философско-метафизического познания. В-третьих, большинство выдающихся российских мыслителей намеревалось осуществить новый синтез философского и религиозного знания, построив именно религиозную метафизику. В-четвертых, ставилась задача подвести новые основания под единство философских дисциплин — гносеологии, онтологии, этики, эстетики.
Вместе с тем идея философского синтеза и целостной философии, объединявшей все ее главные подходы и измерения, в российской метафизике противопоставлялась "диктаторским" системосозидающим устремлениям европейского философствования. Философы России выступали против перерастания единства философии в застывшие системы. Основным вектором нового синтеза считалась близость философии к жизни — и к жизни природы, и к жизнедеятельности человека, к его целостному опыту, и к жизни общества. Российская философия, как уже говорилось ранее, предложила свой вариант философии жизни, которая изначально была оригинальным духовным ингредиентом русской культуры, а потом развивалась и под определенным влиянием весьма популярных в России учений Ф. Ницше, А. Бергсона и О. Шпенглера Итак, новое для начала XX в. слово русской философии состояло в следующем: гносеологию мыслили органично объединить с онтологией, создав так называемую онтологическую гносеологию, а последнюю хотели синтезировать с экзистенциально-персоналистским, смысложизненным и религиозно- метафизическим подходами. Далее, к этому и так уж необычному для того времени философскому сплаву считали необходимым добавить такую Новейшую критику разума, которая радикально отличалась бы от кантовской критики, будучи также критикой критики чистого разума, и открывала бы внерациональным формам человеческого духа Узаконенный вход в онтологическую гносеологию. Эти тенденции именно в их единстве, синтезе в западноевропейской философии, как уже отмечалось, стали пролагать себе дорогу в 20-30- х годах, т. е. позже, чем в русской мысли.
Всесторонняя критика европейского рационализма в широком смысле (охватывающем эмпиризм и рационализм как крайние направления) основывалась в русской мысли конца XIX — начала XX в. не только на критике классического рационализма. Критическому анализу были подвергнуты позитивизм, прагматизм (как новейшие разновидности эмпиризма), бергсонианство, неокантианство, относительно которых высказывалась типичная для русской философии оценка, согласно которой эти новейшие тогда течения, несмотря на поднятый ими бунт против классики, в общем и целом вписываются в историю рационализма. Например, по мнению Н. Бердяева, А. Бергсон или В. Джемс не преодолели ограниченностей рационализма, ибо иррациональное, о котором они пытались вести речь, в конечном счете оказалось побежденным "малым разумом", т. е. рассудком 38 .
В экзистенциально-персоналистской философии Н. Бердяева и Л. Шестова еще перед революцией пробило себе дорогу понимание, согласно которому все "расколы" философии (распадение на субъект и объект, на чувство и разум, на эмпирический мир и "мир сущностей" и т. д.) коренятся в самом бытии. Человек приговорен к отчуждению от реального мира, к познанию лишь внешних и по большей части болезненных проявлений мира. "Мы воспринимаем болезненную сыпь мира — являющееся нам в пространстве и времени материальное бытие. Наука познает действительность, но действительность эта не есть сущность бытия, а лишь болезненные его проявления" 39 . Так христианский философ Бердяев сделал вывод, что "грехи познания могут быть объяснены из грехов самого бытия", что "все в мире" разорвано. И лишь поэтому возникает раскол на субъект и объект в гносеологии 40 .
Раскрывая особенности развития философии в России, исследователи справедливо обращают внимание на тот факт, что (соответственно более позднему развитию на российской почве специализированного философствования) теория познания, или гносеология, в качестве систематического раздела совокупного философского знания, или особой философской дисциплины, появилась довольно поздно" 41 . Лишь в последние десятилетия XIX и начале XX в. российские философы — несомненно, вслед за западной мыслью, которая на рубеже веков испытала своего рода бум логико-гносеологических, методологических исследований, — стали уделять более пристальное внимание проблемам теории познания, логики, учений о сознании, о языке. Изменения накапливались так стремительно, что в России первых десятилетий XX в. все эти проблемы уже обсуждались довольно основательно. Соответствующие дискуссии тесно увязывались со своевременным осмыслением новейших достижений западной философской мысли. Об этом можно судить не только по монографиям российских авторов, углубленно обсуждавших проблемы познания и метода (Н. О. Лосский "Обоснование интуитивизма", 1904; С. Франк "Предмет знания. Об основах и пределах отвлеченности знания", 1915), но и по философской периодике. Речь идет, например, о журнале "Вопросы философии и психологии" (выходившем с 1885 по 1918 г.), о международном философском альманахе "Логос" (учрежденном в 1910 г.), периодическом издании "Новые идеи в философии" и др. Так, в 1913 г. несколько выпусков "Новых идей в философии" было посвящено теории познания. В них были опубликованы статьи П. Наторпа "Кант и марбургская школа", В. Е. Сеземана "Теоретическая философия марбургской школы", Р. Эйслера "Сознание и бытие", Э. Радлова "Мистицизм в современной философии", Н. Лосского "Имманентная философия В. Шуппе", Д. Викторова "Психологические и философские воззрения Р. Авенариуса", Б. Яковенко "Философия Эд. Гуссерля", Г. Риккерта "Два пути теории познания", Т. Райнова "Гносеология Лотце", С. Франка "Прагматизм как гносеологическое учение". Уже из этого перечня тем и авторов одного периодического издания становится ясно, что сколько-нибудь важные и заметные новые тенденции западной теоретико-познавательной мысли конца XIX — начала XX в. в философской литературе России подвергались обсуждению, которое становилось все более глубоким, критическим и оригинальным.
Многие известные русские философы, критикуя традиционный и новейший рационализм, пытались проложить дорогу новому воззрению на природу духа и его связь с миром. Это новое воззрение они называли то "конкретным спиритуализмом", то "сознательным мистицизмом", то "новым интуитивизмом" и т. д. Немало страниц произведений отечественных мыслителей посвящено обоснованию "цельного" (т. е. синтетического, полного, конкретного, неодностороннего) знания, "живого трансцендентного опыта" и человеческого сознания как его интегрального элемента.
В 80—90-х годах среди важнейших проблем гносеологического исследования, тесно объединенного с
проблематикой психологии, был вопрос о природе человеческого сознания. Ему, в частности, посвящены
многочисленные статьи и дискуссии журнала "Вопросы философии и психологии".
Так, С. Трубецкой опубликовал в "Вопросах философии и психологии" за 1889-1891 гг. (кн. I, III, IV,
VII) обстоятельную работу "О природе человеческого сознания", которую можно считать типичной для этого
раздела гносеологических исследований русской мысли двух последних десятилетий XIX в. Характерным
отличием учений о сознании было стремление, с одной стороны, рассмотреть человеческое сознание как
"существенное проявление жизни 12 , а с другой — понять его как "коллективную функцию человеческого
рода" (С. 495). Отсюда вывод: сознание "дифференцируется и развивается вместе с нервной системой и вместе
с прогрессом социальных отношений, с организацией общения между существами" (С. 548). Опираясь на
популярные со времен Ч. Дарвина и Г. Спенсера исследования нервной системы, "ума" животных, привлекая к
рассмотрению и критически оценивая новые тогда работы П. Жане (например, "Психологический автоматизм",
1889) и других авторов, в которых обобщались достижения экспериментальной психологии животных и
человека, — русские мыслители, подобно С. Трубецкому, подчеркнули неустранимое значение "общих
инстинктов животных" (С. 556) в человеческой жизни. Однако упор был сделан все-таки на "родовых
свойствах", "универсализме", т. е. на тех качествах человеческого сознания, которые идут рука об руку с
«развитием индивидуального, личностного начала, перерастая вместе с тем в новое, другим животным
совершенно неведомое "вселенское сознание"» (С. 549). "Если абсолютное идеально, — пишет С. Трубецкой,
— оно обладает и сознанием; а постольку есть и вселенское сознание. Но тогда субъективное сознание
человека перестает быть чем-то автономным и самодовлеющим: ибо абсолютное сознание есть, очевидно,
такое, которое обосновывает, организует и нормирует всякое условное, ограниченное сознание, собирая и
объединяя общими связями все отдельные умы" (С. 537). Кто же носитель этого "вселенского сознания"? Здесь
С. Трубецкой отклоняет гносеологический соблазн, заключающийся в признании того, что вселенское сознание
— не что иное, как гносеологический псевдоним Господа Бога... По учению С. Трубецкого, носитель
вселенского сознания — это "космическое существо, или мир в своей психической основе, то, что Платон
назвал Мировой Душою". В неопубликованном при его жизни отрывке С. Трубецкой называет носителя
вселенского сознания "Софией вселенскою". Так у С. Трубецкого возрождается в гносеологическом аспекте
соловьевское учение о Софии" 43 .
Е. Трубецкой (в работах "Метафизические предположения познания. Опыт преодоления Канта и кантианства", 1917, и "Смысл жизни", 1918) развивал далее учение своего брата о "вселенском сознании", или "всеедином уме". Вечные истины, обоснованные предположения о том, что смысл (жизни, познания, бытия и небытия) тоже вечен, — все это свидетельствует о том, что в моем сознании посеяны семена "безусловного сознания". Е. Трубецкой — опять-таки вслед за Вл. Соловьевым и С. Трубецким — отождествляет такое вселенское сознание с Софией. Таким образом, российские философы конца XIX — начала XX в., знакомые с новейшими западными и отечественными естественнонаучными (физиологическими, психофизиологическими) исследованиями сознания, все-таки связывали философскую оценку этих достижений именно с широкими метафизическими, а порой и богословскими предпосылками и выводами. Это можно видеть на примере еще одной дискуссии, которая была инициирована работами А. И. Введенского по психофизиологии и философии сознания. В "Журнале Министерства народного просвещения" (1892, № 5/7) Введенский опубликовал книгу, где был сформулирован "новый психофизический закон". В полемике, вызванной этой работой, приняли участие Вл. Соловьев, Л. Лопатин, Н. Бугаев, Н. Грот, С. Трубецкой, Э. Радлов, П. Астафьев. Она велась на страницах книг и журналов, на заседаниях Московского психологического общества. В чем состояла главная проблема спора и какие идеи, высказанные участниками о сознании, наиболее интересны? Основные установки концепции Александра Ивановича Введенского (1856—1925) видны уже из названий его сочинений "Опыт построения теории материи на принципах критической философии" (магистерская диссертация, защищена в 1888 г.), "Логика как часть теории познания" (1909), "Психология без всякой метафизики" (1914). В упомянутой работе 1892 г. Введенский поставил центральный вопрос о природе сознания и, в частности, о том, допустимо ли на основании наблюдений за другими людьми делать вывод об их "душе", "душевной жизни" и т. д. Ответом Введенского и был "закон одушевления", точнее, "закон отсутствия объективных признаков одушевления", который он назвал "новым психофизическим законом". Наиболее подробно и основательно позицию Введенского раскритиковал Л. Лопатин (в статьях "Новый психофизиологический закон г. Введенского", 1893; "Явление и сущность в жизни сознания", 1895; "Понятие о душе по данным внутреннего опыта", 1896). Размежевание с Введенским переросло в разработку Лопатиным учения о сознании, откликавшегося на новейшую западную и отечественную литературу вопроса (например, на работы В. Вундта и Паульсена). В лице Введенского Лопатин видит защитника известного подхода, приобретшего к концу XIX в. особенно широкое распространение: речь идет об трактовке сознания как эпифеномена. Согласно "эпифеноменизму", как его называет Лопатин, терминам "сознание", "душа" не соответствует ничего, кроме определенной совокупности отдельных феноменов, материализованных форм, доступных эмпирическому наблюдению. Лопатин иллюстрирует суть эпифеноменизма следующими высказываниями Введенского: "Материальные процессы во всех без исключения телах протекают всегда так, как если бы нигде и никогда не было душевной жизни"; "телесная жизнь, насколько она доступна эмпирическому познанию, всегда бывает такой, что все равно, сопровождается ли она душевной жизнью или нет" 44 . Но хотя на чисто научной или логико-гносеологической почве понятия "сознание" или "душа" могут лишиться смысла, Введенский допускает их правомерность в сфере нравственного долга и религиозного опыта.
Соглашаясь с Введенским в том, что "непосредственно и прямо мы наблюдаем, конечно, лишь физические явления внешнего мира" (С. 134), Лопатин решительно возражает против "закона одушевления": тезисы о философско-гносеологической и о метафизической значимости понятий сознания, чужого сознания, души вполне доказуемы. При этом дело не только в нравственном долге и религиозных соображениях: "объясняя непосредственно наблюдаемую действительность, во многих случаях мы совершенно не можем обойтись без предположения интеллигенции, отличной от нашей, или, говоря просто, не можем обойтись без мысли о чужом уме, от нас независимом" (С. 136). В пользу существования разума вне нас, продолжает Лопатин, мы имеем доказательство, которое по очевидности и строгости приближается к доказательствам математики. Это доказательство имеет логический, теоретический характер. "Мы живем в атмосфере мысли, и в наибольшей своей доле это мысль чужая. Здесь мы имеем пункт, где умозаключение к разумности переходит в прямое усмотрение или переживание разумности чужих действий" (С. 140). Итак, вопреки Введенскому Лопатин доказывает, что признаки "чужого одушевления" существуют объективно.
Еще одна важная линия анализа Лопатина — опровержение материализма и, соответственно, эпифеноменизма в трактовке сознания, познания, духа, с одной стороны, и идеалистической теории универсального духа, с другой стороны. Как преодолеть их? Необходимо, согласно Лопатину, отказаться от бесплодного понятия субстанции, если она трактуется как трансцендентная по отношению к явлениям. В то же время понятие субстанции как имманентной своим явлениям вполне уместно. Явления нашего сознания мы воспринимаем непосредственно. В этом никто не сомневается. "А если это справедливо, то мы должны непосредственно и в ее подлинной природе воспринимать и сознавать субстанциальную силу сознания" (С. 170). И если кто-то скажет, что этим в психологию и философию сознания вносится метафизика, то следует ответить: "в спиритуалистической гипотезе метафизики нужно ровно настолько, насколько она давно допущена в физике" (С. 172).
В своих более поздних работах "Спиритуализм как монистическая система философии" (1912) и "Неотложные задачи современной мысли" (1917) Лопатин подвел итог своим исследования, которые были посвящены обоснованию спиритуалистического, или духовного понимания мира. Его коренной принцип он определял следующим образом: "Вся действительность — и в нас, и вне нас — в своем внутреннем существе духовна; во всех явлениях кругом нас реализуются духовные, идеальные силы, они только закрыты от нас формами нашего внешнего чувственного восприятия их; напротив, в нашей душе, в непосредственных переживаниях и актах нашего внутреннего Я, в его свойствах и определениях нам открывается настоящая реальность, уже ничем не прикрытая. И то, что в этой реальности есть основного и от нее неотделимого ни при каких условиях, то должно быть основным и во всякой другой реальности, если только в мире есть внутреннее единство..." (С. 404). Преимущество спиритуалистического подхода состоит, по Лопатину, в том, что мир действительно предстает в духовном единстве, что не требуется преодолевать пропасть между имманентным нашему сознанию и трансцендентным для него, что все категории нашей мысли оказываются полностью применимыми к реальности, что мир становится системой "внутренне живых центров самоопределяющейся силы" (С. 408).
Опираясь на фундаментальные для русской философии понятия "жизнь", "живое знание", С. Л. Франк разработал оригинальную и целостную концепцию, включающую гносеологическое учение о предмете знания, о душе и духе, о социально-историческом взаимодействии познающих индивидов. Н. О. Лосский, подвергнув основательной критике эмпиризм и рационализм предшествующей и современной философии, а также трансценденталистские. попытки их синтеза, создал одну из наиболее интересных концепций современного интуитивизма. Подробнее учения этих выдающихся философов России будут рассмотрены в специально посвященных им главах.
До сих пор речь шла об общефилософских (метафизических, онтологических, гносеологических) идеях философов России. Но характеристика русской философии была бы существенно неполна, если бы не было принято в расчет еще одно ранее отмеченное специфическое ее качество — единство общефилософских концепций и социально-философских, нравственных, философско-правовых идей, принципов и подходов.