М. В. Лебедев, А. З. Черняк

Конвенция: опыт генетического анализа

(Философские исследования, 1996, №3)

[1] Понятие конвенции было применено (например, К. Айдукевичем) для объяснения значений формальных языков и впоследствии распространено (например, М. Даммитом и Д. Льюисом) на естественные языки. При этом возникают следующие проблемы:

1.      Если представить, что употребление языковых выражений (вообще говоря, естественного языка в целом) регламентируется соглашением, заключенным между членами языкового сообщества, то вопрос таков: на каком языке велось бы обсуждение такого соглашения? Ведь такое допущение фактически уводит в дурную бесконечность.

2.      Кроме того, мы достоверно знаем о себе, что мы никогда ни с кем не договаривались об употреблении выражений естественного языка. Мы также никогда не сталкивались с достоверным описанием факта заключения такого соглашения. Предложенное описание такого события было бы воспринято нами как метафора.

Итак, идея конвенции вызывает на уровне обыденной очевидности возражения двух родов:

1.      опытное. Ни мы, ни другие люди не заключали такого соглашения.

2.      теоретическое (модельное). Неясно, каким образом могло бы быть осуществлено заключение такого соглашения.

Для снятия этих проблем предлагается следующее. Поскольку абстракция формального языка и абстракция естественного языка — или абстракции языка, используемые общей (логикоморфной) и специальной (лингвистической) теорией языка — очевидным образом отличны друг от друга, то представляется целесообразным при использовании понятия конвенции для объяснения значений естественных языков учитывать сущностные (идентификационные) особенности лингвистической абстракции языка. Она предполагает рассмотрение системы языка в ее непрерывном развитии, что означает применительно к семантической системе учет динамики значений. Следовательно, использование понятия конвенции должно опираться на генетический анализ значений — которые именно в силу этого могут быть описаны конвенционально.

Прояснение смысла конвенции и ее роли в формировании значений может быть осуществлено в направлении определения функциональных границ конвенции по отношению к значениям путем генетического анализа значений, которые полагаются конвенциональными.

Под “конвенцией” в философии языка понимается абстракция, которой предполагается, что ситуация употребления естественного языка имеет такую форму, как если бы члены языкового сообщества заранее условились о...

О чем? Либо:

·        употреблять данное выражение в данном “контексте” или “месте”, либо

·        не употреблять в определенных контекстах данное возможное выражение (фигура умолчания), избегать прямого обозначения либо

·        употреблять данное выражение для реализации конкретного намерения (шире - цели), либо

·        сопровождать определенные действия (свои или чужие) определенными высказываниями,

·        принимать определенные утверждения за истинные (доказуемо и недоказуемо истинные) в определенной ситуации (это, по видимому, общий признак всех возможных типов конвенций),

·        считать определенные последовательности утверждений доказательствами,

·        и, наконец, считать определенные обстоятельства — как языкового, так и внеязыкового характера — условиями истинности и условиями уместности.

Семантическая теория может использовать любые из этих факторов в любой комбинации; что является в таком случае их общим основанием — или, скорее, что является первоосновой такого общего основания?

[2] Если соглашения были приняты ради успешной коммуникации - для того, чтобы могли быть выработаны общие цели, и было бы возможно достигнуть их в поле интерсубъективного взаимодействия - тогда все эти цели и пути их достижения должны быть также конвенционально заданы вместе с пониманием того, что такое успех коммуникации.

[3] Возьмем классический пример “снег бел” и предположим, что это выражение употребляется в контексте объяснения тому, кто никогда не видел снега, что это такое. Выражением “снег бел” задается связь между обозначаемым предметом и самим выражением, между выражением и намерением и между выражением и действием объясняющего. Задание такой связи в употреблении выражения представляется аспектом значения в том отношении, что здесь по крайней мере для двух участников диалога так заданная связь между предметом (безотносительно к тому, насколько им этот предмет знаком) и выражением будет актуальна.

Предположим, что зулусский мальчик спрашивает у своего учителя из советского культурного представительства “Скажите, дяденька: снег — он какой?”, при том, что учитель понимает, что это вопрос и что он обращен к нему. Учитель (А) честно объясняет ему, что снег белый и т.д. А другой (Б), вместо ответа, как дзэнский монах, бьёт ученика палкой по голове, не забыв после этого заботливо переспросить: “Ну, теперь понял?” И в первом, и во втором случаях, предположительно, оба учителя представляли себе ситуацию: они понимали, что это вопрос, и что он обращен к ним, и более того - что эта ситуация должна быть реализована в направлении достижения понимания со стороны ученика. В этом смысле, можно считать, что оба учителя, А и Б, разделяли сходные цели; однако, их подходы к успешной реализации данной ситуации различаются, так что, если ученик и наблюдатели ожидают, что на вопрос последует ответ и разъяснения, то они будут удивлены поведением Б: в этом контексте (это контекст определенного понимания ситуации, которое мы можем считать конвенционально заданным) такое оформление (в том числе и языковое) этой ситуации будет развивать ее в направлении, обратном направлению к цели, то есть к объяснению. Для Б же, наоборот, его действия означают движение к цели — они направлены на то, чтобы вызвать у ученика состояние понимания.

Таким образом, ситуации, которые мы можем рассматривать как примеры реализации конвенций, предстают как целесообразное единство языковой и неязыковой деятельности. Такая ситуация предполагается развивающейся в направлении соответствующей цели — например, достижения понимания — при правильном применении языка. Языковое выражение употреблено правильно, если цель, которую ставил перед собой говорящий при его произнесении, достигнута или когда имелось по крайней мере некоторое движение к этой цели.

[4] Если предмет, о котором заключается конвенция между членами некоторого сообщества (а именно между всеми, кто говорит на языке L) — успешность коммуникации, то следует допустить, что члены этого сообщества уже имеют представление об успехе коммуникации: тогда, положим, они восприняли эту идею вместе с соответствующей конвенцией. Но была бы такая конвенция возможной, если бы ни один из членов сообщества не имел понятия о том, относительно чего следует прийти к соглашению, или только один член сообщества имел бы необходимые предварительные представления об этом предмете?

Мы должны признать, что конвенция состоит в том, чтобы иметь некоторые основания того, что мы можем называть корреляцией индивидуальных полаганий членов сообщества. При этом следует иметь в виду, что для каждого индивидуума его собственные полагания формируют его индивидуальную концептуальную схему.

Предположим, что А и Б верят в загробную жизнь. Они говорят на одном языке и понимают друг друга. Но Б приводит такое доказательство этого тезиса, которое А никак не может считать доказательством. Это означает, что совпадение полаганий А и Б по вопросу о загробной жизни не может быть проверено, поскольку у А и Б нет общего основания для взаимной верификации полаганий. Поскольку нельзя сказать, что они имеют общую область интерсубъективного соотнесения, адеквации и верификации истин и других тезисов, ничто не мешает нам полагать, что А и Б в своей активности отталкиваются от различных конвенций; но сама форма такой постановки вопроса свидетельствует о том, что обсуждение функциональных границ конвенции в терминах анализа интерсубъективного согласования полаганий представляется оправданным. Хотя можно описать различие между позициями А и Б по отношению к вопросу: “что должно быть доказательством?”, оно тем не менее выражает соответствующее различие между двумя концептуальными схемами.

Поэтому можно сказать, что концептуальная схема есть индивидуальная картина мира, сформированная системой ментальных репрезентаций (концептов). Она должна, очевидно, включать в себя условия доказуемости, истинности, уместности и т.д.

Можно ли тогда считать, что А и Б говорят об одном и том же? Где здесь границы конвенции?

Если А в ответ на требование Б предъявить доказательства существования загробной жизни бьет его палкою (не насмерть) с целью убедить собеседника, то мы полагаем (сторонний наблюдатель В может считать), что они действовали в рамках разных поведенческих (внеязыковых) конвенций. Для А его действия обладали доказательной силой, а для Б — нет.

[6] Рассмотрим, каким образом одно выражение P может быть в одно и то же время истинно относительно одной концептуальной схемы, W₁, и ложно относительно другой, W₂. К. Суойер назвал такой подход, согласно которому P будет иметь только одно ассоциированное W, “сильным релятивизмом” в противоположность “слабому релятивизму”, где выражение может быть истинно относительно W₁ и просто не формулируемо в терминах W₂^[i].

Ценность “слабого” варианта концепции относительной истины для обоснования языковой конвенции будет зависеть от возможности существования радикально различных концептуальных схем. Если в сообществе носителей языка L, включающем n членов, действует соглашение по поводу употребления Р, то это означает, что Р истинно относительно W₁, W₂, ... W_n.

Тогда W₁, W₂, ... W_n должны иметь некоторую область пересечения X, содержанием которой будет множество всех высказываний, тривиальным образом истинных для всех носителей языка L. Областью определения X будет множество всех возможных правильных высказываний языка L, а областью значения — множество всех возможных истинных референций, выражаемых на этом языке.

[7] Логика нашего языка предполагает истинные референции: так конституируется все, что мы можем сказать о мире. А логика гипотетического языка М, предположим, не подразумевает референций и, напротив, заставляет использующих этот язык бороться с возникающими в нем в ходе его употребления референциями. Таким образом, по отношению к конвенции эта связь задает пределы функционирования соответствующих соглашений. Их усмотрение означает для нас, что мы не можем говорить о том, что так заданная связь и, соответственно, логика языка есть результаты конвенции. Можно сказать, что «женатых холостяков» или «круглых квадратов» не существует в силу конвенции, но это будет означать, что в соответствии с соглашением не может существовать языковое выражение «женатый холостяк» или «круглый квадрат», а не что невозможно быть одновременно женатым и холостым или круглым и квадратным в соответствии c соглашением. Последняя невозможность не может быть конвенциональна. Поэтому в то время, как регулятивная функция конвенции достаточно очевидна, ее конститутивная роль относительно значения не прояснена.

[8] Поскольку А и Б говорят на одном языке, то W_a  и W_б  имеют общее X., но из вышеприведенного примера мы видим, что конвенция не всегда является источником интерсубъективной проверяемости. В данном случае для успеха проверяемости W_a  и W_б  должны не только иметь общее X., но и иметь возможность дальнейшего взаимного согласования концептуальных схем. Конвенция создает условия взаимосвязи индивидуальных концептуальных схем, что означает координацию любых разногласий; с другой стороны, конвенция как таковая возможна лишь в результате подобной взаимной координации индивидуальных концептуальных схем. Поэтому процесс взаимной координации индивидуальных концептуальных схем находится в динамическом единстве корреляции с процессом порождения новых конвенций.

[9] Таким образом, выделенные генетические аспекты значений позволяют с некоторой степенью определенности указать на “источник” значения, в качестве какового, как мы можем увидеть, не может рассматриваться “конвенция”. Одновременно проясняется понятие “значения” и может быть показан его (значения) конвенциональный характер.

[10] Генетическое определение конвенции, однако, встречает серьезное затруднение, которое заключается в том, что индивидуальная концептуальная схема как таковая также имеет генетически конвенциональный характер.

Фактически, исходная точка дальнейшего рассмотрения генезиса значений выглядит таким образом: с одной стороны, мы склонны полагать, что огромное множество значений (все? большинство?) генетически отсылают к той или иной конвенции; с другой стороны, то, что подлежит конвенции, уже имеет характер "значений".

[11] Скажем, есть языковая игра, в которой начальник отдает приказы, а подчиненные выполняют их. Предполагается, что для того, чтобы такая ситуация была случаем согласованного взаимодействия, начальник и его подчиненные должны по крайней мере разделять несколько конвенций: понимать, что такое иерархия, представлять себе определенным образом отношения начальник-подчиненный, понимать, что такое "приказ", что такое "выполнение приказа" и "невыполнение приказа" и т.д. При этом начальник и подчиненный должны не просто понимать слово "приказ" и действие "отдания приказа", но понимать их одинаково. Здесь "одинаковость", конечно, не должна означать, что начальник и подчиненный в ситуации отдания приказа, скажем, представляют себе одно и то же или ассоциируют одну и ту же последовательность действий (хотя в некоторых случаях это, видимо, так), но — что последствия приказа для начальника и подчиненного означают одно и то же: выполнение или невыполнение (например, так). Если начальник приказывает "Атаковать!" - подчиненный выкрикивает "Есть!", вытягиваясь в струнку, после чего залезает на дерево и маскируется там среди листвы, — это можно понимать, например, так, что подчиненный знает что, такое "приказ" и как на него надо непосредственно реагировать голосом, жестами — внешними признаками "подчиненности" — но не имеет понятия о последующих действиях. "Ситуация приказа" для него может быть ограничена языковой игрой: приказ - непосредственная реакция. Здесь можно сказать: он недостаточно хорошо знает, что такое "приказы" и что значит "выполнить приказ". Можно также предположить, что у этого подчиненного в атаке какие-то специфические функции (сидеть на дереве в ожидании контратаки противника), о которых его начальника не успели уведомить: но тогда получается, что его подчиненный выполняет еще и другой приказ, то есть реализует дополнительное правило, внесенное в ситуацию приказ-выполнение, скажем, начальником штаба (подобно тому как форма ответа на приказание регламентируется уставом - это также дополнительные правила). В этом случае начальник и подчиненный действуют все же в рамках единой конвенции (такого рода изменения как приказ вышестоящего начальника, отданный подчиненному "через голову" непосредственного начальника, в ней также могут быть предусмотрены). Однако, описанная выше реакция подчиненного на приказ своего начальника может свидетельствовать и о более глубинных различиях в их понимании ситуации. Положим, начальник требует от неадекватно отреагировавшего на приказ подчиненного объяснений и узнает от него, что тот, например, именно так и представляет себе выполнение приказа: но этот случай вроде бы также — пример недостаточного знакомства с конвенцией. Но представим себе, что подчиненный начнет отстаивать свою позицию и доказывать, что "приказы должны выполняться именно таким образом", и что "точка зрения начальника на этот предмет ложная". Что здесь происходит? Здесь вступают в игру критерии. Дело не в том, что подчиненный иначе чем начальник понимает выполнение приказа, а в том, что у начальника не хватает аргументов, чтобы убедить подчиненного в своей правоте - то есть для того, чтобы приобщить его к соответствующей конвенции: у его подчиненного другие критерии истинности - с этого момента они перестают друг друга понимать.

[12] Участники языковой игры "знают", "понимают", "имеют критерии"... — все это отсылает к прошлому данной языковой игры и ее участников. Если конвенции формируют "каркас" языковой игры, а языковая игра предполагается имеющей историю, то важной частью этой "истории" должно быть становление и развитие соответствующих конвенций. Нам весьма трудно воспроизвести ситуации становления конвенции и какие-нибудь этапные ситуации, показывающие динамику ее развития. Ну скажем, можно представить себе заключение супружеского союза как заключение договора: "считать отныне друг друга мужем и женой" со всеми вытекающими... Однако, предварительные конвенции, обеспечивающие успех коммуникации, и успех данной конвенции также, уже должны быть сформированы: "муж", "жена", "семья", "брак"... Можно ли представить себе ситуацию формирования таких конвенций? Не моделировать же в самом деле зарождение тех или иных отношений между людьми в первобытном обществе как иногда моделируют "этапы" зарождения языка?

[13] Здесь важно указать вот на что: если можно сказать, что в ситуации А работает конвенция х, то это можно прояснить - в ситуации А позиции участников коммуникации по отношению к предмету (положению дел) Х согласованы, так что они понимают друг друга и могут успешно взаимодействовать. То, что выглядит согласованным, мы обозначаем термином "полагание" (belief): более точное определение этого зависит от конкретного актуального выражения (представление или предложение; система представлений или система предложений). Положим, каждый из участников коммуникации актуализует некоторые свои полагания и в этой актуализации становится видно расхождение между участниками диалога Д и Е по поводу Х. Скажем, полагание Д выражено утверждением "Х реально существует", а полагание Е - утверждением "Х существует только в нашем воображении". Ничто не мешает нам считать это расхождение имеющим межконвенциональный характер: полагание Д здесь как бы представляет конвенцию х, а полагание Е - конвенцию у. Однако, в нашей ситуации А, возможно, будет выработана новая конвенция (или какие-то основания для нее) по поводу Х - или по крайней мере позиции Д и Е будут согласованы (каким-то образом), чтобы можно было вести диалог дальше. Для Д и Е такое согласование означает, что в их концептуальные схемы был внесен новый элемент — например, как возможность всерьез утверждать, что Х существует некоторым, скажем, автономным способом и даже приводить доказательства тому.

[14] Здесь перед нами как бы ситуация "становления" новой конвенции. Серьезное возражение против того, чтобы подменять конвенциональное описание формирования значений описанием с помощью терминов согласования индивидуальных полаганий и "концептуальных схем", которое упоминалось выше - это указание на возможность расширения контекста, в котором следует рассматривать интерсубъективное взаимодействие как конвенционально обоснованное. Пример такого расширения контекста можно наблюдать, пытаясь, скажем, рассмотреть ситуацию заключения брачного союза как новую конвенцию (как описано выше). Расширение контекста заставляет нас считать индивидуальные полагания, которые согласовываются, и концептуальные схемы в целом как системы, в которых данные полагания имеют смысл, представителями предшествующих конвенций, которые здесь работают. Но мы видели также, что такое расширение контекста означает ссылку на "историю": здесь в генетическое рассмотрение должны вовлекаться гипотетические ситуации становления конвенций, подлежащих (в качестве индивидуальных полаганий - ведь они предполагаются репрезентированными в этих полаганиях) данной. Однако, что можно сказать о становлении подлежащих данной конвенций (например, таких как "брак", "семья" и прочие)? Только то, что становление, по видимому, имело место. Как? Здесь есть только одна приемлемая модель: поскольку конвенции имеют смысл только в контексте интерсубъективного взаимодействия, то становление и развитие конвенции имеет смысл также в контексте такого взаимодействия. Достижение успешного или согласованного взаимодействия или коммуникации объясняется как становление конвенции; но само это становление возможно ли понимать вне контекста согласования индивидуальных полаганий? Откуда еще может взяться конвенция?

Ответ на этот вопрос предполагает описание первой ситуации становления конвенции (протоконвенции) в ряду последующих согласований: например, конвенции Адама с Богом. Если такое описание возможно и обладает достаточной объяснительной силой, тогда конвенциональный характер человеческого взаимодействия и коммуникации не нуждается в переинтерпретации в терминах "согласования полаганий" и "концептуальных схем". Но поскольку (и если) такого рода модели не обладают для нас достаточным удостоверительным потенциалом, то для того, чтобы можно было опираться на понятие конвенции при объяснении значений, мы должны обосновывать ее генетически.