Обратим внимание на вопрос, который может показаться связанным с проблемами собственно лингвистического порядка, однако решение которого теория референции должна предлагать в первую очередь: какие языковые выражения могут, а какие не могут иметь референцию?
Обычными носителями референции со стороны языка считаются собственные имена; к возможным расширениям этого класса применяется термин 'единичные термины'. В языке употребление имен обычно более или менее устойчиво связано с определенными дескрипциями (которые иногда даже, в связи с этим, причисляют к классу единичных терминов); поэтому, в частности, возникает вопрос: в какой степени и в каком смысле можно говорить, что референция определяется определенными дескрипциями, одной — "существенной" — или семейством дескрипций? Определенные дескрипции — такие выражения, как, например, 'первый космонавт Земли', 'автор Уэверли', 'нынешний король Англии' — по своей роли в языке во многом аналогичны собственным именам в том отношении, что принадлежат к весьма ограниченному (качественно) числу языковых средств, с помощью которых при случае можно элиминировать в соответствующих контекстах употребление того или иного собственного имени, сохранив, однако, его референцию. Если это возможно, то, следовательно, надо полагать, что определенные дескрипции в чем-то (предположительно, в том, что характер их значимости также — референциальный) семантически подобны логическим именам собственным. Диапазон такого рода функциональных (по способу употребления) сходств обусловливает возможные расширения класса собственных имен по признаку референциальности. Так, возможность распознавания человека по имени Цицерон достигается при условии знания дескрипций ‘великий оратор’ и ‘житель Древнего Рима’ определенным образом. Однако, с этим требованием определенности понимания дескрипций, лежащих в основании индивидуации, связана проблема межконтекстуальной многозначности: дескриптивный способ указания не гарантирует выделения во многих ситуациях единственного референта, удовлетворяющего имеющимся в наличии дескрипциям.
Теория определенных дескрипций Рассела[1] долго рассматривалась как классический пример того, как детальный философский анализ может решать проблемы в пределах относительно чистой онтологии. Несмотря на сильную критику и развитие альтернативных представлений, анализ определенных дескрипций Рассела остается принятой теорией, потому что он обеспечивает прямую (возможно, наиболее прямую) философскую теорию для следующих данных:
(1) можно делать значимые утверждения, используя даже те определенные дескрипции, которые не в состоянии обозначать (denote);
(2) когда я полагаю, что F есть G, то имеется нечто, что я полагаю, даже в тех случаях, когда не существует никакого F;
(3) некоторые интенсиональные и модальные утверждения, использующие определенные дескрипции, референциально непрозрачны (при этом следует различать, какие именно интенсиональные и модальные утверждения являются референциально непрозрачными — это de dicto сообщения о полаганиях и de dicto модальные требования, где определенные дескрипции, в случае полаганий, относятся к характеристике предмета полагания).
В результате очевидные и непротиворечивые факты о результатах функционирования определенных дескрипций трактуются без привлечения сложных онтологических аппаратов вроде возможных миров или несуществующих сущностей, с техникой не сложнее, чем кванторы логики предикатов.
Рассел считает, что обычные имена являются логическими именами собственными для предметов, с которыми мы можем быть непосредственно ознакомлены — при том, что мы не можем быть непосредственно ознакомлены с большинством вещей, для которых мы имеем имена. Таким образом, Рассел рассматривает обычные имена собственные как замаскированные определенные дескрипции[2]. Однако он противопоставляет способ, которым определенные дескрипции обозначают (denote), способу, которым имена указывают (имеют референцию, refer). С такой точки зрения, с помощью имен собственных, которые не в состоянии обозначать, можно делать значащие ложные утверждения. Такие утверждения могут быть приняты на веру (быть полагаемы); при этом невозможна подстановка кореференциальных имен в контекстах полаганий и в модальных контекстах.
Другой тип выражений, употребление которых зачастую позволяет обходится без упоминания собственных имен и сохраняет референции последних — так называемые индексальные термины, единственность и определенность референта которых зависит от обстоятельств употребления тем способом, который устанавливают особые правила, касающиеся их употребления. Характер референциальности определенных дескрипций, по-видимому, должен быть другим (если вообще считать их референциальными терминами), поскольку их референции, с одной стороны, не так сильно зависят от обстоятельств употребления, а с другой — не так четко определяются правилами. Например, если для индексального термина 'Я' обычное правило, определяющее его значение, гласит что-то наподобие: "'Я' указывает на того, кто его произносит, в момент произнесения", - то подобное установление для какой-либо определенной дескрипции вынуждено привлекать другой единичный термин (например: "‘Автор Уэверли’ указывает на Вальтера Скотта") и, следовательно, оказывается зависимым от определенности условий референциальности этого другого термина. С другой стороны, определенные дескрипции разделяют и некоторый элемент индексальности. Так, понятно, что 'нынешний король Англии' может обозначать разных индивидов (или никакого) в зависимости от того, какому хронологическому времени соответствует указание 'нынешний'. Определенный элемент индексальности вносят в употребление определенных дескрипций такие слова, как 'первый', 'последний', 'единственный', 'следующий' и др., если дескриптивные конструкции образованы с их помощью. Так, двусмысленность определенной дескрипции 'последний человек, касавшийся поверхности Луны' будет располагаться между тем, кто, как мы знаем, на данный момент является таким человеком, и тем неизвестным, кто еще может им стать; при этом первый элемент этой дизъюнкции обречен изменяться с каждым новым полетом на Луну. Условия же определения второго элемента — неясны. Другая зависимость, с которой приходится считаться, говоря о референциальности определенных дескрипций — эмпирическая: то, что Вальтер Скотт написал роман "Уэверли", а Юрий Гагарин первый из людей полетел в космос — эмпирические факты и, в той мере, в какой факты вообще фальсифицируемы, референты терминов 'Вальтер Скотт' и 'Юрий Гагарин' и предполагаемые референты выражений 'автор Уэверли' и 'первый космонавт Земли', соответственно, если тождественны, то, очевидно, не необходимым образом.
Согласно этим представлениям, указание на предмет возможно в случае представления собственного имени как совокупности дескрипций которые фиксируют соответствующие свойства объекта: знание таких, например, дескрипций, как ‘ученик Платона’ и ‘учитель Александра Македонского’, считается достаточным для указания на человека по имени ‘Аристотель’. Возможность указания при таком подходе определяется некоторым уровнем знания об объекте, а сама проблема указания ставится как эпистемологическая проблема. Теория Рассела о дескриптивном содержании имен (по крайней мере, обычных имен собственных) является фрегеанской в том отношении, что, согласно ей, имена обеспечивают референцию к вещам через дескриптивное содержание, которое связано с именем. Иными словами, имя связано с эквивалентным (синонимичным) множеством дескрипций, и имя относится к чему бы то ни было, что удовлетворяет всем (или наибольшему количеству из имеющихся или возможных) дескрипций. С такой точки зрения, дескрипции дают значение имени, определяя предмет референции, который является чем бы то ни было, что удовлетворяет (или лучше всего удовлетворяет) дескрипции. Так, имя собственное является единичным выражением обращения, которое используется, чтобы обеспечить референцию к единственному индивиду или предмету. Возникающий в этой связи вопрос таков: в силу чего имена отсылают к их носителям? Согласно Расселу и Фреге, имя "выбирает" своего носителя в силу некоторой связанной с именем дескриптивной информации, которая относится исключительно к носителю имени.
Признание референциальности определенных дескрипций имеет важное следствие для теории референции в целом, если оно дополнено тезисом, что такие дескрипции референциальны именно в силу определенности своего дескриптивного содержания. Милль считал определенные дескрипции (относящиеся к тому, что он называл составными именами индивидов) подобными собственным именам в обладании референцией, но отличными от последних в следующем отношении: тогда как собственные имена только обозначают предметы, будучи просто их знаками, составные имена индивидов коннотативны, то есть непрямым образом обозначают (коннотируют) еще и атрибуты, вследствие обладания которыми данные предметы обозначаются данными составными именами. Некоторые современные теории референции настаивают на сохранении различия между коннотирующими и неконнотирующим именами индивидов, делая из этого различия далеко идущие выводы. Но это требует определения статуса случаев, которые можно выделить как пограничные — считать ли, например, термин 'Вторая Мировая Война' собственным именем и отказывать ему, таким образом, в дескриптивном содержании (что не очень совмещается с составным характером термина) или же отнести его к коннотативным составным именам (что, возможно, противоречит характеру употребления этого термина как обычного собственного имени)?
Иногда различают между общими и индивидуальными именами. Общее имя традиционно понималось как такое, которое, если воспользоваться определением Милля, можно правильно утверждать в одном и том же смысле относительно каждой из неопределенного множества вещей, а индивидуальное — как такое, которым правильно можно обозначить в одном и том же смысле одну единственную вещь. В этом определении, как видно, предполагается и определенная асимметрия (впоследствии развитая Фреге) между общими и индивидуальными именами (шире, единичными терминами) в отношении их ролей в предложениях. Это указывает на различие в характере предполагаемых связей с реальностью, носителями которых считаются, соответственно, индивидуальные и общие имена. Для обоих случаев, все же, теория познания, которой придерживался Милль, предписывает сходные "механизмы" этих связей: именуемые предметы есть ни что иное, как совокупности вызываемых ими в нас ощущений. Это относится и к свойствам, которые обозначаются сказуемыми в предложениях и терминами, которые Милль называет абстрактными именами (такими как 'белизна', 'добродетель' и т.д.) и которые, по-видимому, должны располагаться в его классификации среди индивидуальных имен: то, что именует термин 'белизна' — признак белизны — есть ни что иное, как определенные ощущения, которые вызывают в нас предметы, окрашенные соответствующим образом. (И в этом отношении такие термины, пожалуй, ближе к общим именам.) Общие имена прямо указывают на все так окрашенные вещи, а косвенно — на сам признак, т.е. на определенные ощущения, которые в нас вызывают соответствующим образом окрашенные предметы; таким же свойством соозначивания (коннотации) обладают, по Миллю, в отличие от простых индивидуальных имен (имен собственных), составные индивидуальные имена.
С точки зрения Фреге, значения предложений приоритетны по отношению к значениям составляющих его выражений; только в контексте логического анализа предложений можно судить о семантических характеристиках составляющих их слов и выражений. Значением изъявительного предложения признается его истинностное значение, а соответствующая ему логическая структура предполагает подлежащее и сказуемое. Семантические свойства того, что может быть подлежащим или, иначе, субъектом в предложениях такого вида, согласно концепции Фреге, существенно отличаются от семантических свойств того, что может быть в таких предложениях сказуемым (или, иначе, предикатом). Семантика выражений второго типа определяет их как имена понятий, которые, в свою очередь, расшифровываются Фреге как функции, которым могут соответствовать предметы ("насыщать" их, в терминологии Фреге). Выражения, которые можно сопоставить единичным терминам — это, соответственно, те, которые могут выполнять роль субъектов в предложениях субъектно-предикатного вида: они обозначают предметы, подпадающие под понятия (или понятия, подпадающие под другие понятия — в этом случае имя понятия не может быть заменено на имя предмета без изменения значения предложения).
Эта теория предполагает, таким образом, три основных типа выражений: предложения, имена предметов (собственные имена) и имена понятий. Соответствующая их семантике онтология оказывается весьма богатой. Если не считать, что имя понятия имеет понятие своим референтом в том же смысле, в каком имя предмета имеет своим референтом предмет (например, если не трактовать понятие как признак), то говорить об однотипности референции применительно к трем перечисленным случаям не приходится. Относительно теории Фреге, вероятно, должны быть различены более одного типа связей выражений с тем, что Фреге называет значением (Bedeutung) и что можно сопоставить референции (трактуя последнюю достаточно широко). Само это сопоставление, однако, уместно на том, по крайней мере, основании, что и предметы, и функции, и истинностные значения располагаются Фреге на одном семантическом уровне относительно, соответственно, имен собственных, имен понятий или предикатов и предложений. Но, если принимать аналогию между значениями собственных имен (референциями) и значениями предложений и имен понятий всерьез, то можно предположить, что во всех трех случаях имеет место, все же, в каком-то смысле один и тот же тип связи, а предложения и имена понятий — своего рода собственные имена. Тогда, состав сущностей, соответствующих такой семантике, должен включать, как минимум, такие предметы как 'истинно' и 'ложно', а также — все возможные понятия.
Семантика имен понятий сопоставима семантике общих имен в том, что она так же предполагает аналог отношения соозначивания: только, в отличие от трактовки Миллем общих имен, «прямым» значением имен понятий, по Фреге, является понятие, а «косвенным» — подпадающие под него предметы (или другие понятия). Нежелание признавать понятия, абстракции вообще, в каком-либо смысле сущестующими и, соответственно, тем, к чему могут относиться термины как с своим референтам, обычно подталкивает делать упор в семантической характеризации таких имен именно на их «косвенную» референцию (если предметы, вовлеченные в эту связь, сами признаются онтологически допустимыми). Но, разумеется, связь подпадания предмета под понятие нельзя понимать по аналогии с коннотацией в смысле Милля: последнюю можно трактовать, например, в терминах логических связей, благодаря вовлеченности в которые общее имя может правильно утверждаться относительно определенных предметов. Но, если абстрагироваться от вопроса о том, что является значением в первичном или прямом, а что — во вторичном или косвенном смысле, оба эти подхода — Милля и Фреге — сходны в том, что ставят (референциальную) значимость общих имен в зависимость от существования определенных предметов в мире и определенных описаний в языке.
Рассел сузил класс индивидуальных имен, исключив из него определенные дескрипции. Куайн пошел по этому пути дальше и, применив расселовский анализ дескрипций ко всем собственным именам, отказал им всем в референциальности на том основании, что и они являются скрытыми определенными дескрипциями — т.е., что их можно перефразировать без ущерба для истинностного значения целого предложения так же, как определенные дескрипции: например, выражение 'Пегас' преобразуемо, согласно Куайну, в 'нечто, что есть Пегас' или 'нечто, что пегасит'. Новые выражения ‘есть Пегас’ или ‘пегасит’ имеют логическую форму предикатов, а не собственных имен. У предикатов, в отличие от собственных имен, нет референта, а есть только объем (extension) — т.е. множество всех объектов, относительно которых данный термин, понятый как предикат, истинен. Из этой концепции следует, таким образом, что подлинными носителями референции со стороны языка являются связанные переменные, а в естественных языках наиболее близки к тому, чтобы считаться их аналогами, местоимения. (Предикаты и предложения Куайн не рассматривал как переменные квантификации и, соответственно, как имена.) Такой подход совершенно меняет картину референции. Референции местоимений прямо зависят от обстоятельств употребления; эти зависимости устанавливаются правилами; подобным образом, референции имен, подставляемых на место переменных, также регулируются правилами, хотя и другого вида. Будет ли иметь референт переменная в контекстах вида 'х пегасит' и, соответственно — замещающее ее в обыденном дискурсе имя 'Пегас' — зависит от условий истинности предложения '($х)(х пегасит)' в языке, в котором это имя имеет употребление. Если предложение такого вида истинно, то это значит, что соответствующие сущности (в данном случае, Пегас) принадлежат к онтологическим обязательствам, предполагаемыми данным языком или данной теорией, и входит в онтологию этого языка (теории).
По Фреге, 'Фосфорус', 'Гесперус', 'Венера', 'Утренняя Звезда' и 'Вечерняя Звезда' — все указывают на один предмет (Bedeutung). Сомнения порождает применение к таким кореференциальным терминам известного принципа взаимозаменимости с сохранением истинности (salva veritate). Если кореференциальность принимается как признак тождественности терминов, то к ним может быть применен принцип Лейбница, гласящий, что "Тождественные термины суть те, один из которых может быть поставлен вместо другого с сохранением истинности. Если имеем А и В и А входит в какое-либо истинное предложение, и если подстановкой В вместо А в каком-либо месте данного предложения будет получено новое предложение, также истинное, и если то же самое достигается, какое бы предложение мы не взяли, то говорят, что А и В тождественны".[3]
Здесь существенно, что, во-первых, речь идет о тождественности разных по материальному (синтаксическому и фонетическому) составу терминов (в отличие от тождественности А и А) и, во вторых, истинность должна сохранятся при подстановке таких терминов на место друг друга на множестве всех предложений, в которых один из этих терминов занимает какое-либо место. Фреге сделал ответственной за все не связанные с истинностными значениями предложений отличия случаев взаимной подстановки на место друг друга кореференциальных, но материально не тождественных, терминов от случаев взаимной подстановки терминов, которые также и материально тождественны — например, эпистемологическое отличие случаев 'а = а' от случаев, когда 'а = b' истинно — другое семантическое свойство, которым он наделил выражения языка: их смысл (Sinn). Смысл предложения — выраженная в нем мысль (Gedanke). Это положение, конечно, накладывает на теорию дополнительные онтологические обязательства, поскольку смысл, в свою очередь, также может быть референтом: можно утверждать или отрицать нечто о смысле предложения или термина.
Идея, что термин имеет значение только в составе предложения, подталкивает к тому, чтобы искать ответы на вопросы о референциях терминов, исследуя истинностные значения соответствующих предложений. Так, онтологическое различие между предметами — например, быком и единорогом — может фиксироваться в различии семантических характеристик определенных предложений: а именно, в том, что предложения "Бык существует" и "Единорог существует" различаются своими истинностными значениями. Семантика таких предложений, конечно, зависит от того, как понимается "существует". Тем не менее, этот подход получил свое дальнейшее развитие в последующих теориях. Трудности возникают здесь на уровне определения истинностных значений. Так, "Нынешний король Франции лыс" могло быть истинным, будучи произнесено в какой-либо момент французской истории, но теперь — ложно; следовательно, истинностное значение в этом случае зависит, по крайней мере, от степени индексальности составляющей "нынешний". "Ганнибал — великий полководец" будет истинным или ложным в зависимости от того, какой Ганнибал имеется в виду — карфагенский полководец или арап Петра Великого. Наконец, в сложных предложениях к серьезным затруднениям приводит применение принципа заменимости выражения, являющегося частью, например, подчиненного предложения, кореференциальным ему выражением.
Так, Рассел обратил внимание на существование контекстов, в которых подстановка одного из двух терминов, которые должны, согласно предположению, иметь один и тот же референт, на место другого, изменяет истинностное значение предложения. Таковы, например, пропозициональные установки: термины 'Вальтер Скотт' и 'автор романа Уэверли' предполагаются кореференциальными, но, если в предложении 'Георг IV хотел знать, является ли Вальтер Скотт автором романа Уэверли' произвести соответствующую подстановку, то новое предложение (Рассел говорит здесь о пропозициях) — например, 'Георг IV хотел знать, является ли Вальтер Скотт Вальтером Скоттом' — может иметь другое истинностное значение (так, тогда как первое истинно, второе — ложно). Эти и подобные контексты (куда относятся модальные контексты, высказывания о будущем, полагания и др.) отличаются тем, что порождают неопределенности и даже неопределимости истинностного значения (truth-value gaps): их называют интенсиональными контекстами. Они таковы в отношении истинностного значения в силу особенностей своего грамматического состава, можно сказать "сами по себе".
В других случаях такого рода неопределенность возникает вследствие наличия в составе предложения неясного термина, такого, как, например, 'последний человек, касавшийся поверхности Луны'; он двусмыслен уже в том отношении, что 'последний человек' в его составе может трактоваться как 'последний из когда-либо живших людей' или как 'последний из ныне живущих'. В случае трактовки второго типа эта составная часть термина наделяется чертами индексального термина и референциальную определенность для целого составного термина можно надеяться установить принятыми для терминов этого вида способами: путем дальнейших уточнений в отношении 'ныне живущих' (все ли это ныне живущие люди — тогда неопределенность сохраняется — или, например — достигшие 60-ти лет — чтобы быть уверенным, что никто из них больше не полетит на Луну) и определения конкретного состава ныне живущих, согласно проделанной спецификации, и того из них, кто хронологически последним побывал на Луне. При трактовке первого типа ничего подобного сделать нельзя, разве что, с точки зрения вечности или последнего из людей. В любом случае такие неясные термины представляют собой особый случай терминов, поскольку они сами способны порождать неопределенности истинностных значений, даже в неинтенсиональных (по своей грамматической структуре) контекстах.
Интенсиональные контексты порождают референциальную неопределенность в отношении встречающихся в них индивидуальных терминов в условиях применения к ним принципа взаимозаменимости salva veritate или, по крайней мере, ослабляют уверенность в референциальной определенности таких терминов. Куайн назвал такие контексты референциально непрозрачными. Возможны по крайней мере два решения проблемы порожденной контекстом референциальной непрозрачности: можно отказаться рассматривать кореференциальность как признак тождественности терминов и, тем самым — применять к ним принцип взаимозаменимости salva veritate, а можно, наоборот, отказаться считать такие термины кореференциальными, признав их не тождественными, согласно избранному критерию. Решение Рассела состояло в исключении определенных дескрипций из класса индивидуальных терминов. Можно сказать, что он выбрал второй путь, отказав определенным дескрипциям в кореференциальности собственным именам на основании отказа им в обладании независимой референцией. Он предложил анализ определенных дескрипций, основанный на методе парафраза: так, выражение 'автор романа Уэверли', может быть перефразировано (приведено к правильной логической форме) в 'тот, кто написал Уэверли' (или даже правильнее, по Расселу, 'то, что написало Уэверли'). А таким конструкциям уже можно ставить в соответствие формулы логики предикатов. При таком стиле парафраза нагрузка референции переносится на некоторые индексальные термины ('тот', 'то', возможно - 'нечто'), которым, предположительно, соответствует в языке логики квантор существования при переменной.
Аналогичное предположение делается и в отношении соответствия между такими выражениями, как 'всякий', 'все', 'каждый', 'любой', участвующих в создании неопределенных дескрипций, и квантором общности при переменной. При этом, возникает, конечно, вопрос: для всех ли частиц, играющих в естественных языках роли образования составных терминов, можно установить соответствия такого рода? Например, 'некий' в выражении 'некий человек из толпы' может соответствовать как квантор существования, так и квантор всеобщности, поскольку она может обозначать как любого человека из толпы, так и определенного, в зависимости от интерпретации. Однако для метода парафраза как такового эта трудность не является губительной постольку, поскольку сохраняется надежда преодолеть ее в результате совершенствования самого метода и, таким образом, продолжать рассматривать ее как техническую трудность.
Если трактовать 'то, что написало роман Уэверли' как пропозициональную функцию (‘х написало Уэверли’), как это делает Рассел, то эта фраза должна сказываемой о любом, кто или что удовлетворяет описанию 'написало Уэверли'. Но употребление определенных дескрипций в интенсиональных контекстах остается чреватым (по крайней мере) двусмысленностями интерпретации. Так, одна из них связана с возможностью квантифицировать переменную как вне, так и внутри интенсионального контекста, другая, иногда формулируемая в схоластических терминах как различие между 'de dicto' и 'de re' интерпретациями — с возможностью квантифицировать переменную квантором общности или квантром существования. Так, высказывание ‘А ищет В’ можно понимать как истинную или ложную относительно единственного конкретного индивида, которого ищет А, а можно — как истинную или ложную относительно любого, кто удовлетворяет дескрипции ‘В’.
Проблема неоднозначности интерпретации (de dicto или de re, или что-то еще), таким образом, остается; пока дело касается языка логики — все в порядке, но, когда доходит до предполагаемых аналогов выражений со связанными переменными в естественных языках, возникают трудности с переводом: как и в случае с выражением 'то, что написало Уэверли', здесь остается возможность de re интерпретации выражений типа 'нечто, что пегасит' и, соответственно — парадокса "бороды Платона": как может нечто не существующее быть референтом термина (в частности, как оно может отрицаться)? И все же, в той мере, в какой сохраняется хотя бы призрачная возможность перевода конструкций естественных языков на язык логики, остается и возможность устранения de re интерпретаций и, соответственно, решения проблемы референции в духе Рассела и Куайна. Но один из тезисов Куайна, получивший в литературе название тезиса онтологической относительности, ставит онтологические обязательства языка в зависимость от его структуры; с другой же стороны референциальная часть языка при таком подходе сама оказывается онтологически зависимой[4]. Для того, чтобы объяснение референции или референциальности в терминах структуры языка или концептуальной схемы, отвечающее критерию онтологической относительности, не было реверсивным — т.е. использующим ссылки на онтологические обязательства системы как на то, что в конечном счете определяет порядок связывания переменных — требуется, чтобы какая-то другая часть языка определяла как его онтологию, так и его референциальную структуру и сама при этом была свободна как от референциальных, так и онтологических предпосылок. Эту часть должно составлять то, что, согласно онтологическому критерию Куайна — "быть значит находиться среди значений переменной" — определяет структуру распределения таких значений, иначе говоря, виды сущностей и, соответственно, допустимые типы связывания переменных.
Но может ли такая часть языка считаться действительно самостоятельно действующей, референциально или онтологически нейтральной силой? Ведь онтология и референциальная структура языка при таком подходе вместе ставятся в зависимость от тех приемов и методов, посредством которых мы — владеющие и использующие этот язык — структурируем наш опыт и обучаем тому же новых членов нашего коммуникативного сообщества. Эти методы вполне могут аккумулировать в себе различные референциальные и/или онтологические пресуппозиции. Так, значения предикатов Куайн описывает с помощью понятия истинности, понятого в терминах семантической концепции Тарского: значение предиката состоит в том, что он истинен относительно каждого (или ни одного) объекта из множества, составляющего его объем. 'Истинен относительно' в терминах Тарского расшифровывается через понятие удовлетворения (satisfaction) предиката (сентенциальной функции или, иначе, открытого предложения, т.е. предложения с переменной) последовательностями объектов. Но таким образом значение предикатов и, соответственно, предикатная, концептуальная структура языка ставится в зависимость от онтологических обязательств. Чтобы ответить на вопрос "Каковы онтологические обязательства, соответствующие той или иной теории или тому или иному языку?", необходимо знать не только условия истинности для соответствующих предложений языка, но и как интерпретировать переменные — что именно подставлять на их место в предложениях в том или ином контексте (определяемом межконцептуальными связями внутри языка). Это знание должно быть существенной частью того, что должен знать человек, говорящий на каком-то языке.
Согласно сложившимся представлениям, референция может осуществляться, вообще говоря, тремя способами.
1. В тех (редких) случаях, когда наш доступ к рассматриваемой вещи непосредственен, мы можем указывать непосредственно на вещи. Это использование имени соответствует расселовской концепции логических имен собственных. Такой привилегированный доступ к вещи — исключение, и как только мы отдаляемся от нашего референта в пространстве или времени, наш доступ становится косвенным.
"Косвенная" референция достигается одним из двух способов:
2. Мы можем устанавливать референцию обычных имен собственных и терминов естественных родов, используя определенные дескрипции, где референты соответствующих терминов — индивиды и рода, обозначенные (denoted) определенными дескрипциями.
3. Наше использование имен собственных или общих терминов может иметь некоторое каузальное происхождение, где референты соответствующих терминов — индивиды и рода, которые фигурируют некоторым важным способом в каузальных историях этого происхождения.
В любом из двух последних случаев мы можем успешно осуществлять референцию и использовать соответствующие термины без того, чтобы знать, на что мы указываем. Например, мы можем использовать определенную дескрипцию "причина ощущения S", чтобы установить референцию "высокой температуры", не имея ни малейшей идеи, что является причиной ощущения S. Точно так же наше использование выражения "электрон" может иметь некоторое каузальное происхождение, которое определяет его референт, естественный род, без наличия у нас какого бы то ни было представления о том, каково каузальное происхождение нашего использования этого термина.
Так, Сол Крипке утверждает, что фрегеанская теория не в состоянии дать адекватную теорию того, как имена указывают на предметы, и предлагает более адекватное, по его мнению, объяснение того, как имена выбирают свои референты[5]. В теории Крипке появляются два важных компонента: социальный и каузальный. Теория дескрипций считает, что имя N обозначает объект x при использовании S в том случае, если x единственно удовлетворяет всем или большинству таких предикатов F, что S согласился бы с "N есть F"; имя определяет свое обозначение с помощью критерия пригодности. Но во многих случаях информация, обычно связываемая со специфическими индивидами, является ошибочной. Поэтому теория дескрипций могла бы быть расширена за счет включения социального элемента, который Крипке считает необходимым. Согласно такой альтернативе, имена должны рассматриваться как играющие референциальную роль в пределах языкового сообщества, а дескрипции, которые связаны с именем, должны определяться общепринятыми полаганиями по поводу называемого индивида. Это не обязательно должно достигаться усреднением полаганий языкового сообщества, касающихся этого индивида: может быть увеличен "удельный вес" отдельных дескрипций — например, принадлежащих таким членам языкового сообщества, кто обладает лучшим знанием рассматриваемого индивида ("экспертам").
Согласно Крипке, выбор не может зависеть исключительно от свойств, которыми обладает индивид; каузальный элемент должен быть включен в любую успешную теорию референции. Необходимость в каузальном элементе может быть обнаружена по следующей аналогии: расплывчатая фотография все же является фотографией именно некоторого специфического человека на основании причинного отношения, даже если мы можем получить лучшее представление о внешности этого человека по фотографии его близнеца.
Согласно каузальной теории, если я не первым использую то или иное имя, то референт моего использования имени зависит от использования имени тем человеком, от которого я (каузально) перенял это имя. И если этот человек не первый начал (ввел) использование имени, то референт его использования имени зависит от использования этого имени тем человеком, от которого он перенял это имя, и так далее к первоначальному "крещению". Первоначальное представление имени может быть рассмотрено просто как акт "прикрепления ярлыка" (labeling), как акт назначения имени значения определенной дескрипции (например, человек передо мной сейчас), или как акт "фиксации референции" имени при помощи определенной дескрипции. Референт имени в каждом данном случае его использования есть функция своего каузального происхождения. Каузальная теория оправданно критиковалась как слишком неопределенная в спецификации релевантных каузальных цепей, определяющих референцию. Чтобы сделать представление более точным, следует обратиться к контрпримерам, привлекающим "ненормативные" каузальные цепи[6].
Возникающий в этой связи вопрос таков: каковы онтологические основания для этих каузальных цепей? На что, с такой точки зрения, указывает тот факт, что индивид (как предполагается) может быть каузально прослежен в интенсиональных контекстах — на каузальную связь между элементами мира или на конвенциональные классы высказываний?
Самое онтология может рассматриваться в рамках аналитического подхода как функция эпистемологии и/или семантики — например, в аргументах, объясняющих, каким образом мы можем делать значимые высказывания при помощи терминов, обозначающих несуществующие вещи. Принцип онтологической относительности интересен как раз тем, что обещает однородный метод установления онтологических заключений, нейтральный в отношении (реального) онтологического статуса референтов.
Представления об онтологической относительности восходят к концепции языковых каркасов Карнапа. Задать языковый каркас, по Карнапу, значит задать способы выражения, подчиняющиеся определенным правилам[7]. Эта концепция была предложена в развитие расселовой идеи многоступенчатого исчисления предикатов.
Предикат — функция р(х) — принимает два значения: истина и ложь. Если зафиксировать область определения этой функции и поставить перед ней квантор общности или квантор существования, то она превратится в истинное или ложное высказывание. Так, например, предикат ‘х — простое число’, определенный на множестве натуральных чисел, превращается в ложное высказывание ‘("х)(х — простое число)’ и в истинное ‘($х)(х — простое число)’. Исчисление предикатов второй ступени возникает, когда вводится, грубо говоря, функция от функции ‘Р(р(х))’, т.е. тогда, когда сами предикаты становятся аргументами других предикатов. При этом вводится переменная более высокого уровня, пробегающая уже множество индивидов и предикатов, причем эта переменная может быть связана кванторами общности и существования. Так, например, мы можем утверждать, что для всякого х, где х — натуральное число, существует у, где у — класс натуральных чисел, содержащий какое-либо простое число, такой, что вcе элементы этого класса расположены на числовой оси правее х. Здесь у — предикатная переменная, пробегающая множество предикатов "быть элементом класса, содержащего какое-либо простое число" (в предельном случае этот класс может состоять из одного простого числа). В обычной логике предикатов мы утверждаем, что существует х, попадающий в тот или иной класс. В логике предикатов второй ступени мы уже можем утверждать, что существует класс (описываемый предикатом), элементом которого является некоторый х.
Языковые каркасы Карнапа указывают на более строгую, чем в традиционной метафизике (основанной на перечислении свойств существующего) трактовку идеи существования, делающую ее производной от более ясной идеи истины. Существовать, по Карнапу, значит быть значением квантифицированной (связанной квантором общности или квантором существования) переменной. Формулы, начинающиеся с кванторов, т.е. формулы типа "для всякого х..." или "существует такой х, что...", в отличие от формул типа "а обладает свойством А", могут быть либо эмпирически проверены, либо теоретически доказаны, либо и то и другое.
В связи с языковым каркасом Карнап различает внутренние и внешние вопросы существования. Внутренний вопрос — это вопрос, задаваемый в терминах языкового каркаса и предполагающий ответ, построенный в соответствии с его правилами. Внешние вопросы существования ставятся вне языкового каркаса. Это вопросы о самом языковом каркасе, об его уместности в данной ситуации или в связи с данной проблемой. Ответ на внешний вопрос существования определяет тот язык, на котором будет ставиться внутренний вопрос и в рамках которого будет обсуждаться и формулироваться ответ на этот вопрос. В отличие от внутренних вопросов, которым предпосланы правила оценки на истинность и ложность, заложенные в языковом каркасе, внешние вопросы решаются исходя из прагматических соображений и определяются гласным или негласным соглашением группы исследователей. Вопросы о родах существующего, предполагаемых в языковых каркасах, относятся к внутренним вопросам существования, и ответы на них достигаются выяснением внутренних концептуальных ресурсов того или иного языкового каркаса. Принять новый языковый каркас значит принять новый способ выражения, а это может означать допущение некой новой области предметов, к которым отсылает этот новый способ выражения.
Задание некоторого языкового каркаса означает задание некоторой совокупности аналитических предложений. Предложение, аналитическое в одном языковом каркасе, может и не быть таковым в ином каркасе. Внутренние вопросы существования могут получать как аналитические, так и синтетические ответы; при этом синтетические ответы предполагают в качестве условия понятие аналитичности в языке L. Внешние же вопросы существования не получают ни аналитических, ни синтетических ответов. Ответы на них даются в результате конвенций, принимаемых группами исследователей по каким-либо практическим соображениям.
Куайн согласен с Карнапом в том, что "существовать значит быть значением квантифицированной переменной" (формулировка Куайна), но не выстраивает каких-либо иерархий языков и онтологических утверждений — напротив, он акцентирует внимание на альтернативных теоретических конструкциях, каждая из которых допускает что-то, что запрещено в другой. Куайн выступает против статуса онтологических вопросов как статуса первых вопросов существования, непосредственно обусловленных внешними вопросами; по его мнению, каждый вопрос теории соединяет в себе то, что Карнап разводит как внутренние и внешние вопросы, а именно, затрагивает как предмет обозначения, так и оценку целесообразности того языка, на котором эти изыскания разворачиваются — делая значимые утверждения на некотором языке, говорящий вторгается в сферу онтологического, т.е. предполагает некие рода сущего.
Куайн критикует Карнапа, указывая на две обусловливающие одна другую предпосылки карнаповской точки зрения — дихотомию аналитического и синтетического и редукционизм, утверждающий непосредственную или опосредованную сводимость теоретических предложений и терминов к некой общей эмпирии. Аргументация здесь такова:
1. Дихотомия аналитического и синтетического предполагает редукционизм, потому чтодля того, чтобы показать аналитичность предложений вида "все холостяки неженаты", надо прояснить синонимию субъекта и предиката этого утверждения, сведя их к некоей совокупности данных, показывающей, что области значений терминов "холостяк" и "неженатый мужчина" либо совпадают, либо входят одна в другую. Истинность наших утверждений зависит как от языка, так и от внеязыковых фактов, а последние для эмпириста сведутся к подтверждающим данным опыта. В том крайнем случае, когда для определения истинности будет важен только лишь языковой компонент, истинное утверждение будет аналитичным. При этом значения эмпирических терминов не должны меняться в пределах данного языкового каркаса, т.к. иначе будет невозможно доказать аналитичность.
2. Сводимость теоретического знания к эмпирии предполагает дихотомию аналитического и синтетического, так как сведение теоретического предложения к протокольному требует определенных дополнительных посылок, скажем, проверка предложения "Черняк — выдающийся философ современности" требует посылки "Черняк существует". Непосредственная сводимость означает "одношаговый" вывод из данного теоретического предложения "протокола наблюдения", опосредованная — многоступенчатый вывод, при котором доказываются некие промежуточные предложения. При этом данный вывод будет сведением (проверкой) именно рассматриваемого предложения только в том случае, если эти дополнительные посылки будут аналитическими и, значит, непроблематичными, не подлежащими проверке.
Но мы не можем фиксировать аналитических предложений, не допуская (пусть относительно данного языкового каркаса) существующих помимо нашего сознания универсальных значений. Так, принимая в качестве аналитического предложение "все холостяки не женаты", мы должны принять, что объективно существует свойство "не являться женатым", под которое подпадает свойство "быть холостым"; такой постулат представляется избыточным. Язык, согласно Куайну, структурирован лишь постольку, поскольку включает конвенции, оправдываемые практикой, а также проверяемые фактами предложения.
Поэтому Куайн выдвигает тезис онтологической относительности, направленный против некритического принятия онтологии теории в качестве чего-то, существующего абсолютно, независимо от языка теории. Онтологическими называют утверждения о существовании объектов; онтологией называется совокупность объектов, существование которых предполагается теорией. Согласно Куайну, онтология дважды относительна. Во-первых, она относительна той теории, интерпретацией которой она является (интерпретировать теорию значит приписать значения ее связанным переменным). Во-вторых, она относительна некоторой предпосылочной теории, в роли которой обычно выступает некоторая исходная система представлений (в предельном случае, в духе Дэвидсона — естественный язык). Онтологические утверждения некоторой новой теории делаются с помощью предпосылочной теории. Первая теория интерпретируется на второй, т.е. термины второй теории используются в качестве значений связанных переменных первой. С такой точки зрения (по выражению Куайна, "с точки зрения эпистемологии"), физические объекты и гомеровские боги не имеют родовых отличий и различаются только в степени интерпретированности, подкрепленности актуальной концептуальной схемой.
По-видимому, интенция Куайна состоит именно в том, что принятие онтологической относительности решает проблему "бороды Платона" среди прочих. Но так как его самый общий критерий для онтологической относительности утверждает, что онтологические обязательства языка определяются минимальным составом его связанных переменных, а в естественных языках мы практически не имеем дела с предложениями с переменными, то этот критерий может работать лишь постольку, поскольку (помимо прочих) решена проблема установления однозначной корреляции между референциально значимыми фрагментами естественных языков и языком логики (в частности, теории квантификации), которая бы оправдывала парафразы предложений естественного языка в требуемые логические формы - например, переводящие предполагаемые имена в позиции предикатов.
Разумеется, было бы наивно требовать полной формализации естественного языка и считать отсутствие такой возможности провалом критерия онтологической относительности. Однако в любом случае речь идет о минимальном наборе переменных; вопрос в том, может ли он быть обнаружен без трансформации семантических категорий. Если принимать по-расселиански, что при предикатах-константах имена выполняют роль переменных, то референции собственных имен и других единичных терминов следует понимать как переменные при предикатах. Но, если, как Куайн, отказывать в существовании в естественных языках особому классу собственных имен (разве что по идиоматическим функциям остающихся таковыми), то тогда роль таких переменных вообще переходит к самим объектам из объема квантификации.
Формально критерий онтологической относительности ("существовать значит быть значением квантифицированной переменной") выглядит так. В стандартной семантике условия истинности кванторного выражения формулируются следующим образом: ($х) F(x) истинно ттт, когда существует объект, выполняющий F(х). Поскольку эта формулировка представляет собой эквивалентность, мы можем рассматривать ее не только в качестве определения условий истинности квантификации, исходя из существования объекта, но и наоборот — как вывод о существовании объекта, исходя из истинности кванторного выражения. Подобное обращение является основой использования формализованных языков для выявления объектов, допускаемых теорией. Далее, критерий онтологической относительности может быть переформулирован как критерий онтологических допущений, выявляющий объекты, существование которых следует из предположения об истинности формализованной теории. Последний также является не чем иным, как обращением базового положения стандартной семантики, гласящего, что существующие объекты могут быть обозначены, а заключающие о них пропозиции могут иметь истинностное значение.
Отсюда принято выводить неправомерность универсального онтологического прочтения экзистенциального квантора и критерия Куайна как выражающих именно реальное существование, поскольку в стандартной семантике в качестве объектов могут рассматриваться и мысленные объекты. Рассмотрим это возражение подробнее постольку, поскольку оно затрагивает логическую форму высказываний.
Форма аргумента Куайна такова:
T истинно.
T имеет обязательство к (is committed to) F.
Следовательно, существует F.
T здесь — теория, т.е. множество предложений, которые не должны быть дедуктивно замкнутыми.
Первая посылка устанавливается любым способом, релевантным для специфической рассматриваемой теории. Вторая интерпретируется в свете куайнова критерия, переформулированного как критерий онтологического обязательства, а именно: T имеет онтологическое обязательство к F только и если только F квантифицируется среди объектов в диапазоне кванторов предложений Т таким образом, чтобы все предложения Т были истинными.
Критики куайнова критерия онтологического обязательства показали, что, поскольку в качестве объектов могут рассматриваться и мысленные объекты, онтологическое обязательство не является отношением между теорией и объектом или множеством объектов. Для приписываний онтологического обязательства "T имеет обязательство к F", где F заменено сингулярным предикатом, критерием является то, что T имплицирует предложения формы "($х) Fх". Аргумент принимает следующую форму:
T истинно.
T имплицирует предложения формы ($х) Fх.
Следовательно, существует F.
Однако здесь возникают новые возражения. В частности, во второй посылке обнаруживается допущение, что кванторы в предложениях T должны интерпретироваться объектно. Поэтому для валидности аргумента мы нуждаемся в дополнительной посылке, согласно которой логическая форма предложений должна быть дана в терминах объектной квантификации[8]. Но по крайней мере не очевидно, что такая посылка истинна.
Возражение этой посылке основано на истинности предложений вида
(1) Пегас — крылатый конь.
Это истинное предложение имплицирует
(2) ($х) (x — крылатый конь)
Можно спасти наши полагания о несуществовании крылатых коней, используя для (2) подстановочную интерпретацию. Аналогичным образом, можно полагать, что
(3) ($х) N(x = 9)
(где N — знак необходимости), потому что
(4) N(9 = 9)
несмотря на то, что
(5) 9 = число планет & ~N(число планет = 9)
Но объектная интерпретация (3) (и прочтение термина "число планет" как единичного) делает конъюнкцию (4) и (5) противоречивой. Подстановочная интерпретация позволяет каждому из предложений (3) - (5) быть истинным[9].
Различие между объектным и подстановочным типами семантической интерпретации состоит в следующем. Референциальные системы описания имеют четко очерченную онтологию: превращение формальных схем в утверждения о внешнем мире происходит при подстановке в схемы вместо переменных имен существующих объектов. В соответствии с этим подходом интерпретация семантического аппарата должна быть релятивизована к некоторой (в общем случае произвольной) области объектов. Переменные пробегают по этой области, а индивидные константы (имена) обозначают ее фиксированные объекты. Формулы вида ($х) F(x) истинны ттт, когда в универсуме рассмотрения существует по крайней мере один объект, удовлетворяющий F. Поэтому вопрос о статусе имен в теории становится особенно важным, когда речь идет о том, какие объекты существуют с точки зрения данной теории.
Подстановочная интерпретация предполагает другой взгляд на функцию формальной системы в построении значимых высказываний: эта теория вообще ничего не говорит о существовании объектов. Значениями переменных являются не объекты, а термины. Предложение вида ($х) F(x) истинно ттт, когда найдется хотя бы один термин, подстановка которого на место переменной в открытое предложение F(x) дает истинное предложение. Подстановочный квантор ($х) не имеет экзистенциального прочтения, а определение условий истинности кванторных выражений осуществляется без непосредственного привлечения теории референции и не вызывает характерных затруднений с модальными, косвенными и другими референциально непрозрачными контекстами. В этом типе метатеории ничего не говорится об онтологии формализуемой теории. Каждый объект представляется термином; иначе говоря, предполагается, что с точки зрения метатеории (формализованной теории) нет никакой разницы между объектом и термином. Это означает, что подстановочный тип теории применим там, где каждый объект имеет имя, и является такой ревизией референциального типа теории, при которой элиминируются все вопросы указания на объект. Так, в подстановочной теории универсальная квантификация истинна, когда она истинна при подстановке всех терминов, а не для всех значений переменной, как в референциальной теории. Соответственно, все объекты теории референциального типа могут быть представлены знаками теории подстановочного типа.
Контраргумент здесь состоит в следующем: позиция, с которой наше предложение (1) истинно, плохо согласовывается с нашим полаганием, что предложение
(6) Нынешний король Франции лыс.
не истинно. Полагаем ли мы (6) ложными или испытывающим недостаток истинностного значения в целом, мы в любом случае не можем признать его истинным по той причине, что единичный термин, который является его грамматическим подлежащим, не имеет референта, как и в предложении (1). Очевидно, что требования вида
(7) У Мэри был крылатый конь.
отвергаются на том основании, что никаких крылатых коней не бывает, поэтому Мэри вряд ли могла бы иметь такое животное. Это предполагает объектное прочтение квантора "не бывает". Наконец, если (1) должно быть истинным, то его условия истинности должны сильно отличаться от условий истинности таких поверхностно подобных предложений, как (7). Это различие должно объяснить, как получается, что, хотя предложение (2) может кем-то полагаться истинным, есть и другой смысл, в котором оно наверняка является ложным, так как в (некоторой) действительности никаких крылатых коней не бывает. Если проведено это различие в условиях истинности, то (1) и (2) должны рассматриваться как неоднозначные и должны быть заменены парами предложений, логические формы которых более ясно указывают их содержание. С точки зрения сторонников объектной квантификации, (1) и (2) должны получить объектную интерпретацию и, следовательно, считаться ложными. Смысл, в котором они могут полагаться истинными, получит парафраз в терминах полаганий некоторых (определенных) людей, или импликаций в некотором корпусе литературных текстов, или истины в некоторых возможных мирах.
Таким образом, обращение к нашим полаганиям относительно (1) и (2) само по себе не требует обращения к подстановочной квантификации. И поскольку возможны референциальные интерпретации (3) - (5), делающие каждое из этих предложений истинным[10], то не обязательно интерпретировать (3) подстановочно. Однако отсюда еще не следует, что логическая форма предложений непременно должна быть дана в терминах объектной квантификации.
Если мы назначаем логическую форму первого порядка всем предложениям в множестве S и принимаем первопорядковое исчисление как адекватное для выражения логической импликации, то мы можем точно сказать, какие именно члены S связаны отношениями импликации. Такое обязательство может быть поддержано или оспорено обращением к нашим полаганиям о логических импликациях S. Таким образом, аргумент
Рост Джона — 5 футов, и рост Питера — 5 футов.
Поэтому Джон и Питер одного роста.
и другие подобные, состоящие из предложений такого вида, имеют форму
H (J, 5) & H (P, 5)
($x) [H (J, x) & H (P, x)]
Если мы используем объектную квантификацию в назначении логической формы, то истинность составляющих импликацию предложений зависит от существования чисел — иными словами, если мы решаем назначить предложению "Джон и Питер одного роста" форму ($x) [H (J, x) & H (P, x)], и при этом полагаем, что это предложение истинно, то мы принимаем онтологическое обязательство к числам, практически по-пифагорейски полагая их существующими наравне с Джоном и Питером. Но если мы рассматриваем основания, на которых мы можем обосновывать принятие решений и наличие полаганий, то мы видим, что подобное обязательство не может послужить нам таким основанием. Основанием для назначения логической формы выступают скорее наши полагания о логической импликации — основанные, в свою очередь, на данных наблюдения, определенных умозаключениях или прецедентах, или на чем бы то ни было, что является релевантным в нашей концептуальной схеме. Но было бы весьма дискуссионно признать за логикой настолько прямое и незатейливое каузальное воздействие на онтологию. Следует признать, что те основания, на которых мы проводим назначение логической формы и на которых мы верим предложениям, получающим эту логическую форму, недостаточны для решения онтологических вопросов. Таким образом, мы должны отклонить требование, согласно которому логическая форма предложений должна быть дана в терминах объектной квантификации.
Этот аргумент был предложен в поддержку подстановочной семантики[11], но равно относится ко всем случаям назначения логической формы. Даже в тех случаях, когда подстановочная интерпретация оказывается неподходящей, отсюда еще не следует, что мы должны употребить объектную интерпретацию. Скорее, мы должны решить, действительно ли мы приветствовали бы онтологические обязательства, которые повлечет за собой объектная интерпретация, и на этом основании (по крайней мере, частично) мы можем решить, следует ли употребить референциальную семантику для такой теории.
Здесь возникает фундаментальный онтологический аргумент против подстановочной квантификации, основанный на описании характера значимости предикатов с помощью семантической концепции истины Тарского. Определение истины для языка при использовании подстановочной квантификации сможет имплицировать инстансы схемы Тарского (' … истинны только и если только - - - ') только тогда, когда оно будет встроено в теорию, в которой обозначение является определимым — что, таким образом, делает возможной для этого языка референциальную семантику[12]. Кроме того, метаязык будет должен иметь такие аксиомы, что все в диапазоне кванторов имело бы имя, и что каждое имя называло бы нечто в диапазоне кванторов. Если бы это было истинно, то у обращения к подстановочной квантификации не было бы никакое онтологического значение. Поскольку в конечном счете нам понадобится определение истины для нашего объектного языка, то это восстановит в метаязыке все онтологические обязательства, которых мы хотели избежать.
В этом аргументе может быть оспорено представление о роли (T)-эквивалентностей в утверждении определения истинности. Если цель состоит в том, чтобы гарантировать онтологическую адекватность определения истинности, то не необходимо, чтобы инстансы (T) были логическими следствиями определения: достаточно, чтобы они оставались истинными, при замене 'истинно' на definiens, потому что любой предиката, заменяющий 'истинно' во всех случаях (T) без изменения их истинностного значения, будет иметь объемом все истинные предложения объектного языка, и только их. Поскольку в этом состояла цель, установленная Тарским для (T)-эквивалентностей, постольку они должны быть логическими следствиями определения: для того, чтобы мы могли знать, что определение истинности является онтологически адекватным, мы будем должны знать, что замена 'истинно' на definiens оставляет истинные (T)-эквивалентности. При этом последние должны будут следовать из определения наряду со всеми другими предложениями, выражающими наше знание относительно терминов, в которых дается definiens. Возможно и другое понимание роли (T)-эквивалентностей, согласно которому определение истинности должно объяснять каждый инстанс (T). Однако нельзя ожидать объяснения (чем бы его ни считать) (T)-эквивалентностей от одного лишь определения — скорее для этого потребуется теория истины для определения и других значимых элементов словаря definiens. Следовательно, мы требовали бы выводимости из полной теории, а не из одного только определения. Таким образом, онтологический аргумент против подстановочной квантификации сводится к следующему: чтобы знать, что она материально корректна, мы нуждаемся в метаязыке, который сам делает онтологические обязательства, которых мы пробовали избежать путем обращения к подстановочной семантике.
Поэтому контраргумент в пользу подстановочной квантификации может состоять в следующем. Проверка правильности определения истинности потребует доказательства (T)-эквивалентностей определения. Но наши стандарты доказательства могут различаться в зависимости от порядковости предикатов. Для объектной интерпретации это выводимость первого порядка, но когда кванторы получают подстановочную интерпретацию, то исчисление первого порядка оказывается семантически неполным. Нас интересует, зависит ли правильность подстановочного определения истинности от удовлетворительности (T)-эквивалентностей. Если мы принимаем, что при подстановочной интерпретации кванторов определение истинности имплицирует (T)-эквивалентности, то можно рекурсивно получать (T)-эквивалентности для квантифицированных предложений без обращения к исчислениям первого порядка. В этом случае (T)-эквивалентности установлены при помощи предиката 'быть истинным', и таким образом мы можем без обращения к референциальной семантике знать, что подстановочная характеристика истинности правильна.
Возможно расширение онтологического аргумента против подстановочной квантификации, связанное с тем, что даже при подстановочной интерпретации экзистенциальный квантор имеет подлинное требование выразить понятие существования. Согласно Куайну, так как подстановочная квантификация валидна вне зависимости от того, каков класс замены, то наделение ее референциальным смыслом вынудило бы нас признать, что предложения типа '($)) ((2+2=4))' затрагивают нашу онтологию. И это вынудило бы нас расценивать ')' как нечто имеющее референцию, что абсурдно. Во-вторых, Куайн утверждает, что ограничение класса подстановок единичными терминами влечет за собой обращение к объектной квантификации, так как единичный термин — это именно термин, который может занимать место связанной переменной, интерпретируемой объектно. Здесь возможно следующее возражение: объектная квантификация может начинаться с "основного класса" единичных терминов, который затем пополняется новыми единичными терминами, заменяющими уже только подстановочные переменные. С такой точки зрения сам тот факт, что подстановочная интерпретация дает условия истинности для квантифицированных предложений, означает, что можно говорить об их объектах как о существующих[13]. Однако здесь естественно контрвозражение: далеко не всякое заключение об истинности будет онтологическим утверждением. Иными словами, можно ли утверждать, что подстановочная квантификация способна выразить понятие существования? Например, действительно ли Куайн считает, что это не так?
Квантор не является объектным или подстановочным сам по себе: таким или другим делает его интерпретация, и это очевидно не исключает возможность дальнейшей дополнительной интерпретации. Куайн утверждает, скорее, что при подстановочной интерпретации квантора не принимаются никакие онтологические обязательства per se. Таким образом, просто определить класс подстановок и дать подстановочное определение истинности не означает непременно принимать те или иные онтологические обязательства; но при этом и не устраняется возможность принятия таких обязательств. Тогда, строго говоря, никакой аргумент не угрожает возможности использования подстановочной квантификации онтологически нейтральным способом.
По мнению Куайна, употребление подстановочной квантификации не позволяет избежать онтологических обязательств, а скорее не в состоянии раскрыть их. Если мы применяем референциальную интерпретацию '($x) Fx', то у нас возникают проблемы с онтологическим обязательством к F. Однако, если мы можем дать нереференциальный семантический анализ нашего языка, почему бы не предположить, что мы не используем референцию? В конце концов, сам Куайн убеждает нас не приписывать выражению референцию, пока лингвистическое поведение ребенка или аборигена не вынуждает нас переводить его референциально. Кроме того, предположение Куайна, что подстановочная интерпретация направлена только на абстрактные объекты, может быть подвергнуто сомнению, если мы расширяем нашу онтологическую перспективу. Например, может утверждаться, что подстановочная квантификация вполне способна заменить референцию для любого вида сущностей, условия идентичности которых неясны, типа событий. Но означает ли применение подстановочной интерпретации само по себе отказ от признания возможности или релевантности референции?
Анти-подстановочный пафос Куайна таков. В мире Куайна существуют физические объекты и классы. Поскольку причиной применения подстановочной интерпретации, согласно Куайну, является стремление избежать введения абстрактных объектов, кванторы теории множеств получают подстановочную интерпретацию. Если мы позволяем свободные объектные переменные в определении класса и если имеются объекты, не выделяемые единственным образом, то мы получаем аномальные результаты[14].
Пусть 'Y' — определение класса, которое является истинным для некоторых объектов, но ни для одного, который может быть выделен уникально. Класс Y состоит из членов u, каждый из которых удовлетворяет "{y: u = y} есть единичный подкласс Y & u = u". Следовательно, каждый u удовлетворяет "($ Z) (u есть единичный подкласс Y & u = u). Но '($ Z) (Z есть единичный подкласс Y) ложно, так как требует, чтобы замкнутое определение класса выделяло некоторого члена единственным образом, что нарушает описание Y.
Однако допущение свободных объектных переменных в определении класса объяснимо только, если использование подстановочной квантификации направлено на объяснение лингвистически зависимых родов существования. Если объемы предикатов существуют, то было бы несколько произвольно не допускать существование {x: Fxy} для каждого y, вне зависимости от того, действительно ли мы можем уникально определить y. Но если наша цель состоит в том, чтобы избежать референции к классам в целом, чтобы избежать вопроса об их существовании, то нет никакой причины для разрешения открытых определений класса как подстановок для 'Z' в '( Z) FZ', а аномалия Куайна показывает, почему такое разрешение неправомерно.
Можно также предположить присвоение каждому объекту имени через систему пространственно-временных координат. Куайн возражает на это, что использование такой системы координат требует квантификации на числах (или заменяющих их множествах). Если мы считаем, что ряд натуральных чисел бесконечен и интерпретируем квантификацию объектно, то в нашу теорию не укладывается бесконечность абстрактных объектов. А если мы интерпретируем квантификацию подстановочно, то когда мы даем условия истинности в метаязыке, мы должны будем принять существование бесконечного ряда абстрактных числовых выражений.
Последнее возражение связано с интенцией Куайна к созданию арифметики с неуказанными конечными границами[15] и его предположением, что метаязык, на котором даются условия истинности, должен интерпретироваться объектно. Однако последнее — не факт: не исключено, что мы можем интерпретировать метаязык подстановочно[16]. Квантор метаязыка может получать подстановочную интерпретацию, чтобы показать, что данный смысл квантификации на естественном языке является подстановочным.
Подстановочная интерпретация метаязыка, возможно, повлекла бы за собой дополнительные допущения и ограничения — которые, в свою очередь, могли бы помочь уточнить наши представления о характере онтологического обязательства. Например, метаязык любого уровня может быть рассмотрен, в свою очередь, как объект метаязыкового описания. Чем выше собственный метаязыковый уровень объектного языка, тем сильнее его метаописательные принципы отличаются от грамматики естественного языка, представляющего собой метаязык нулевого уровня. И если мы пытаемся представить себе такую иерархию метаяыков, то у нас возникает вопрос о том, что при этом происходит с их аппаратом — идет ли формализация метаязыков как описаний знаковых систем всевозрастающей степени абстрактности по пути усложнения или упрощения? Согласно классическим представлениям в духе Тарского, по пути усложнения, хотя бы за счет необходимости в дополнительных кавычках: стол —> "стол" —> ""стол"". Но существуют и альтернативные представления, согласно которым описание может не превосходить по сложности свой объект. Такие представления развиваются преимущественно в метафорических областях философии ("вещный язык" и т.д.), но их потенциальная значимость для логики была артикулирована, например, в теории "порога сложности" фон Неймана:
"Нет сомнения в том, что любую мыслимую фазу любой мыслимой формы поведения можно "полностью и однозначно" описать с помощью слов. Это описание может быть длинным, однако оно всегда возможно. Отрицать это означает примкнуть к разновидности логического мистицизма, от чего большинство из нас, несомненно, далеки. Имеется, однако, существенное ограничение, состоящее в том, что все сказанное применимо только к каждому элементу поведения, рассматриваемому в отдельности, но далеко не ясно, как все это применять ко всему комплексу поведения в целом... Здесь нам придется иметь дело с такими разделами логики, в которых у нас практически нет предшествующего опыта. Степень сложности, с которой мы сталкиваемся в этом случае, далеко выходит за рамки всего того, что нам известно. Мы не имеем права считать, что логические обозначения и методы, применявшиеся ранее, могут быть использованы и в этой области. У нас нет полной уверенности в том, что в этой области реальный объект не может являться простейшим описанием самого себя, то есть что всякая попытка описать его с помощью обычного словесного или формально-логического метода не приведет к чему-то более сложному, запутанному и трудновыполнимому"[17].
Признание некоторого объекта описанием самого этого объекта подразумевает иные принципы формализации знания об этом объекте. Соответственно, следует по-разному рассматривать изменения, происходящие при повышении уровня абстрагирования в словаре и в грамматике метаязыка. При объектной интерпретации усложняется словарь метаязыка, а правила остаются неизменными; справедливо ли это для подстановочной интерпретации?
Первостепенной задачей грамматики как метаязыкового описания является установление специфических реалий именно данного языка, нередуцируемых к элементам других систем. Поэтому для метаязыка, чей объектный язык является языком непосредственного описания (например, обыденным естественным языком), процедура установления истинности предложений этого метаязыка имеет не только иной онтологический статус, но и иные правила, чем в метаязыке, чей объектный язык является, в свою очередь, метаязыком по отношению к некоторому языку непосредственного описания. В последнем случае уровень абстрагирования будет на порядок выше, чем в первом. Так, например, в системе исчисления концептов, построенной Куайном, где концептами являются значения истинности, классы и отношения, они располагаются на различных уровнях. Два значения истинности являются концептами нулевого уровня; классы индивидных объектов некоторой предположительно определенной области — концептами первого уровня; отношения между этими индивидными объектами — концептами второго уровня и выше[18].
Если мы не присягали наивному реализму, то можем признать, что язык описания действительности описывает не непосредственно действительность, а некоторую промежуточную знаковую систему: эмпирические или иные данные. Действительность, будь то физическая реальность или человеческое сознание, не может быть обнаружена при таком подходе иначе, чем как трансцендентный референт, о существовании которого мы заключаем путем анализа функционирования знаковых систем. Поэтому представляется возможным при метаописании рассматривать язык описания действительности (например, естественный язык) как метаязык нулевого порядка. Язык описания действительности является метаязыком по отношению к описываемым им данным о действительности, но, поскольку эти данные не формализуются иначе, чем в нем, то не существует теории, по отношению к которой он был бы метатеорией. Именно постольку можно говорить о прямых содержательных отношениях языка описания действительности и самой действительности. Но с метаязыковой точки зрения он может быть рассмотрен как система, структурно изоморфная метаязыкам более высоких порядков и образующая с ними определенную парадигму — скажем, по признаку направленности на объект.
В полноте системы языка описания заложена апелляция к представлению о действительности, тогда как метаязык уже первого порядка апеллирует к представлениям о представлениях действительности. Именно в этой связи вопрос о релевантности знака с нефиксированным значением возник при обсуждении проблем формализации описания, а не проблем описания. Разработка принципов подстановочной интерпретации формализованных систем потребовалась для расширения выразительных возможностей метаописательных систем, но для языка описания действительности применение этих принципов означало бы утрату им способности к указанию, т. е. прекращение нормального функционирования — либо вынудило бы нас отказаться от признания референциальной природы значения.
Рассмотрение языка описания в качестве метаязыка нулевого порядка указывает то направление, в котором эти проблемы снимаются. Специфика природы метаязыкового знака определяется тем, что он в своей двусоставности означающее/означаемое имеет означаемым означающее знака метаязыка с порядковым числом на единицу ниже (или, при n=0, феномен, несвободный от возможной семиотической интерпретации). Строго говоря, это отношение следует описать как означающее'/означающее, т.е. отношение не семантическое, но структурное — иными словами, не объектное, а подстановочное. Поэтому метаязыковый знак может органично адсорбировать любое представление о предмете, равно как и представление о любом предмете. Приписывание метаязыковому знаку различных значений не затрагивает его сущностной внутренней формы, его структурной самоидентичности — оно не лишает знак способности к обозначению.
Соответственно, мы можем предположить, в противовес тарскианским представлениям, согласно которым словарь метаязыков увеличивается по мере возрастания уровня абстрагирования, а набор правил остается неизменным, что (при подстановочной интерпретации) используемые термины могут формально совпадать у метаязыков всех порядков, и именно наборы правил определяют различия метаязыков разных порядков. При этом правила подвержены соответствующим метатеоретическим трансформациям; поэтому не исключено, что, например, правило конъюнкции в метаязыке второго порядке предстанет в метаязыке первого порядка, подвергшись концептуальной "субстантивации", термином, маркирующим представление о представлении о конъюнкции. С другой стороны, возможны попытки построения метаязыковых моделей на семантической основе. Их эвристическая предпосылка очевидна: последовательное проведение принципа формальности построения теории неосуществимо на практике, так как не удается полностью формализовать все проблемы, связанные с содержательной стороной. Такие модели, представляющие собой формализованный аппарат семантической записи высказываний естественного языка, имеют целью преобразование системы правил порождения и интерпретации осмысленных высказываний — т.е. преобразование метаязыка первого порядка, представленного как формальная аксиоматическая система, в неформальную. Другие аналогичные построения отводят не меньшую роль наделению семантикой /sense-giving/ правил операций над терминами — исходя, например, из коммуникативных соображений. Для этого может быть признано, что правила были первоначально смыслами, обретшими впоследствии свойства процесса (т.е. к которым были приписаны диспозиционные предикаты).
Поэтому правила метаязыка не могут иметь такую же фиксированную семантику, как правила грамматики языка описания: формально они могут совпадать, но иная по характеру ориентация на объект будет интендировать иную онтологию. Различие в онтологическом статусе описания и метаописания видно из характера действия верификационных процедур: в последнем случае возможные ошибки могут быть сняты в пределах самой системы, без обращения к трансцендентному референту. Так, появление в конкретной области знания новой, более универсальной теории приводит к изменению знаковой системы для членов языковой группы ("экспертов"). Но говорящие на новом языке не забывают старый: он вошел в него, согласно принципу соответствия, как частный случай. С этой точки зрения обобщенная теория является метаязыком для частной постольку, поскольку она эксплицирует закономерности ее функционирования как знаковой системы. Причем соответствие здесь подразумевает в акте метаязыкового описания отвлечение элементов частной теории более чем однократным опосредованием по отношению к действительности — ведь частная теория в любом случае появилась в результате абстрагирования от линейного (непосредственного) описания этой действительности. Внесение этого уточнения тем более важно, что оно указывает на новый уровень обозначения как указания на действительность (порядок метаязыка n>1) и, соответственно, иной характер онтологического обязательства.
При этом метатеоретизация либо охватывает весь объектный материал полностью, либо же достичь такой степени эквивалентности, чтобы остатком можно было пренебречь, не удается. Неэквивалентность может быть также двоякого рода: парадигматическая, вызванная отсутствием адекватных терминов и правил, и синтагматическая, обусловленная различием в значениях и, соответственно, в закономерностях функционирования единиц, подвергающихся метаописанию. В первом случае это внутренняя проблема метаязыка; практически она может быть разрешена путем его усовершенствования и доработки. Во втором случае проблема связана с противоречиями, возникающими при приложении метатеоретизационных процедур к глубинным структурам объектного материала — метаязыка с меньшим порядковым показателем, т.е., соответственно, более близкого к языку непосредственного описания. Очевидно, что действительной неэквивалентностью является лишь эта последняя и что в ее основе лежат проблемы подлинности объектифицирующих ориентаций. При объектной интерпретации сохранение неэквивалентности может иметь результатом эксплицирование специфических реалий объектной теории, присущих только ей и нередуцируемых к элементам других систем - и, таким образом, релевантных для уяснения уникальности специфики именно данной теории. При подстановочной интерпретации неэквивалентность в принципе невозможна, поскольку подстановочный тип метаописания располагает формализационными возможностями для снятия вообще любых противоречий в рамках самого метаописания. При этом (контрфактический) возможный мир, интендируемый в результате таких процедур, не обязательно будет обладать той же эпистемологической ценностью, что и при объектной интерпретации, но это не означает онтологической несостоятельности подстановочной методологии.
Возможно опасение, что использование подстановочной семантики ставит нас в агностическую позицию относительно семантики атомарных предложений. Мы не можем интерпретировать их референциально и сохранять наш онтологический нейтралитет. Альтернатива может быть такова. Используя подстановочный квантор '($p)', класс подстановок которого — множество атомарных предложений языка L, мы можем определить:
(D) X — истинное атомарное предложение L = df($p) (x = 'p' & p)[19].
Ясно, что (D) удовлетворит (T)-эквивалентности и будет онтологически корректным. Если мы рассматриваем (D) как теорию того, что делает атомарное предложение истинным, то есть, с референциальной точки зрения, как теорию отношения языка к миру, мы будем разочарованы. Но тогда мы будем равно разочарованы тарскианским определением истины, поскольку главное, что мы получаем от последнего — это метод устранения из метаязыка семантических терминов salva veritate, а (D) также дает такую возможность[20].
Использование подстановочной квантификации не отменяет окончательного семантического анализа атомарных предложений. Если мы хотим дать референциальный анализ некоторых атомарных предложений, то мы согласимся с онтологическими следствиями этих предложений. В таком случае не было бы никакого смысла в отказе от объектной интерпретации кванторов, связывающих словарь этих атомарных предложений. Например, если мы решили подстановочно интерпретировать все предложения формы 'а — электрон' как утверждения, что 'является электроном' истинно для объекта, названного 'а', то мы могли бы точно так же объектно интерпретировать '($x)' в ($x) (x - электрон). Истинностное значение здесь будет одним и тем же при обеих интерпретациях квантора. Наоборот, если мы отказываемся давать референциальную интерпретацию предложения "Джонс убил Смита", то мы также откажемся интерпретировать объектно квантор в '($x) (x был убит Джонсом)'. Таким образом, важно обнаружить те предпосылки, которые единичные термины и предикаты должны выполнять, если первые должны интерпретироваться как обозначение уникальных объектов, а последние как являющиеся истинными или ложными для каждого объекта.
Часто предполагается, что необходимым условием референциальной интерпретации единичных терминов и предикатов является возможность ясной идентификации объектов, на которые они указывают. Например, каждому имени собственному можно поставить в соответствие использование общего имени, которому предшествует "тот же самый", чтобы выразить то, какие требования идентичности передает имя собственное. Использование имени привлекает критерий идентичности, посредством чего мы можем удостовериться, что обозначаем одну и ту же вещь в различных случаях. Куайн описывает и предикаты, и единичные термины, когда говорит:
Идентичность глубоко связана с разделением референции. Потому что разделение референции состоит в установлении условий идентичности .... Кроме случаев конечной разделенной референции общих терминов, "Это — мама"... может быть лучше помыслено (is better thought of), чем "Мама здесь"[21].
Чтобы предикат мог быть интерпретирован референциально, он должен отвечать критерию идентичности, и чтобы единичный термин мог иметь референцию, он должен быть связан некоторым предикатом, выполняющим первое условие[22]. Но каков может быть этот критерий идентичности? Обычно предполагается, в духе Лейбница, что критерий идентичности для F — необходимое и достаточное условие для истинности "является тем же самым, что и F". Но здесь возможно максималистское требование необходимой связи между "является тем же самым, что и F" и его критерием, чего ни одно такое условие будет не в состоянии выполнить. Кроме того, может требоваться, чтобы критерий обеспечивал способ выяснения истинностного значения утверждений идентичности.
У нас нет никакого гарантируемого способа узнать истинностное значение выражений вида "а — тот же самый реальный объект, что и b", и все же мы уверены в нашей способности референциально интерпретировать объектные предикаты. Формулировка необходимых и достаточных условий для последних — нетривиальная задача, если содержащие их предложения подвержены эпистемической неопределенности, т.е. их семантические отношения с другими предложениям слишком неясны, чтобы мы располагали способом выяснения их истинностного значения. У нас нет теории того, как полагания, выражаемые этими предложениями, могли бы быть рационально оправданы, поэтому для того, чтобы они могли являться объектами знания, нужны дополнительные индивидуирующие процедуры. Поэтому признаваемое необходимым условие референции может быть таким: если предикат 'F' должен интерпретироваться референциально, то предикат 'является тем же самым, что и F' должен быть эпистемически определен; и если единичный термин должен интерпретироваться референциально, он должен быть связан референциально интерпретируемым предикатом. Когда предложение формы 'Fa' интерпретируется референциально, функция 'а' должна выделить вещь, для которой 'F' будет или не будет истинно. Если 'а' не будет связано предикатом, имеющим эпистемически определенные условия идентичности, то мы вообще не будем знать, как отличить эту вещь от других вещей, и следовательно мы будем вообще не способны знать, является ли 'Fa' истинным или ложным.
Возражение здесь может заключаться в том, что наши полагания о мире вместе с нашими полаганиями об импликации не могут не обеспечивать нам основания для полаганий о том, что есть. При этом такое убеждение не требует (например, по мнению самого Куайна), чтобы мы интерпретировали кванторы объектно. Поэтому требование о том, что назначение логической формы предложениям множества S поддерживается обращением к нашим полаганиям о логических импликациях S, может быть признано необходимым, но не достаточным условием адекватности назначения логической формы. Согласно такой точке зрения, наше решение об адекватности определенных назначений логической формы определяется нашими суждениями о значениях не только в S, а скорее во всех (возможных) предложениях нашего языка. Среди предложений этого объемлющего множества будут и экзистенциальные утверждения. Ceteris paribus, если назначение некоторому P, которое мы полагаем истинным, такой логической формы, что из него будет следовать Q, которое мы полагаем ложным, то это является для нас аргументом против такого назначения. Поскольку наши суждения о том, что из чего следует, не независимы от наших полаганий о том, что, истинно и что ложно, постольку назначение логической формы не независимо от наших полаганий о содержании мира[23].
Подобная здравая интуиция в определенном смысле противостоит радикалистским позициям, выражаемым, например, так: "Если, как утверждает Куайн в "Корнях референции", подстановочная квантификация имеет бихевиоральные корреляты, то, возможно, мы можем показать нашим употреблением языка, что мы подразумеваем понятие существования ("there is") трактуемым подстановочно"[24]. Подстановочная версия критерия Куайна представляет собой в известном смысле попытку элиминировать саму проблему онтологического обязательства референции. Действительно, использование подстановочной квантификации освобождает назначение логической формы от онтологических последствий в традиционном объектном смысле, но тем не менее трудно отрицать, что само по себе назначение логической формы онтологически релевантно. Вне зависимости от того, считаем ли мы достаточными или недостаточными для решения онтологических вопросов те основания, на которых мы назначаем логическую форму и на которых мы верим предложениям, получающим эту логическую форму, в этом отношении мы еще не избавляемся от конечного вопроса существования.
Поэтому для выполнения требования онтологической нейтральности референции понадобятся дополнительные регулятивы.
Для аналитического подхода может признаваться эпистемологически важным, чтобы онтологии строились в зависимости от семантических особенностей, а не наоборот: критерий Куайна, вероятно, нацелен именно на то, чтобы поставить онтологию в зависимость от языка (онтологическая относительность), но фактически он допускает и обратную интерпретацию в связи с тем, что критерий слишком общий и вне контекста формализации его применение скорее всего реверсивно[25]. Если брать его в таком виде, то семантические характеристики, в первую очередь, референции, оказываются зависимыми от онтологических обязательств системы. Четкое определение онтологических ограничений при формулировании критерия референции так же очень важно, поскольку цена независимости (рассматриваемого вида) семантических критериев в системе Черча, например — введение интенсиональных сущностей. Соответственно, можно сформулировать следующее требование к критерию референциальности, устанавливаемому относительно вариации систем (языков или концептуальных схем): он должен полагаться по возможности независимым от системных онтологических обязательств и нециркулярным. Первую часть требования уместно будет обозначить как условие онтологической нейтральности — не столько для того, чтобы оживить аналогию с требованием нейтральности по отношению к теориям истины, выдвинутым Тарским для своей "семантической" концепции, сколько для того, чтобы вывести из игры двусмысленность выражения "онтологическая независимость". Вторая часть требования включает в себя условие не реверсивности (в описанном выше смысле)[26] плюс условие независимости критерия от какой-либо теории референии или значения, которая сама может не быть онтологически нейтральна. Это требование совместимо с требованием независимости от метафизических предпосылок, соблюдение которого признается традиционно важным для построения условие-истинностноых теорий значения.
Здесь может быть привлечена попытка ввести онтологическое ограничение, отличая позиции по вопросу о природе истины (вообще) от метафизических позиций относительно содержания определенных требований или полаганий относительно физического мира, этики, состояний сознания, причинной обусловленности, свойств, теоретического мира науки, условных выражений сослагательного наклонения, и т.п.[27] Согласно сложившемуся использованию терминов "реализм" и "антиреализм", можно быть реалистом или анти-реалистом относительно различных видов вещей, но эта контроверза отнюдь не обязательно отражает позиции относительно природы истины. Например, Беркли и Юм сочетали метафизический антиреализм с реалистическими концепциями истины. Поэтому, поскольку мы признаем связь успешности референции с истинностью референциальных высказываний, постольку для выполнения требования онтологической нейтральности нам следует показать, что принятие истинностного реализма (если бы оно нам потребовалось) не влечет за собой принятие реализма метафизического.
Реализм относительно истины Уильям Элстон называет алетическим реализмом. Рассмотрим его следствия для интерпретации онтологических обязательств референциальных высказываний.
Есть два минимальных допущения, из которых, как признается, должен исходить реализм относительно истины. Они таковы:
1) "Быть истинным" — это свойство.
Согласно этой точке зрения, признается, что имеется свойство "быть истинным" и что по крайней мере один род вещей имеет это свойство. Само понятие "свойство" используется здесь в наиболее нейтральном возможном смысле: очевидно, что реалисты относительно истины не должны непременно быть реалистами относительно универсалий. Может, конечно, иметься множество различных вещей, которые мы могли бы характеризовать как истинные или ложные: предложения, требования, утверждения, пропозиции, состояния дел, мысли, полагании — все они среди кандидатов в носители истинности (truth-bearer). Некоторые из них могут быть истинны или ложны только деривационно; другие — сущностно, фундаментально. Носитель истинности истинен деривационно, если его истинность или ложность может быть определена в терминах истинности или ложности другого носителя. Так, например, если принять ту точку зрения, согласно которой истинность предложения всегда может определяться в терминах выражения этим предложением истинной пропозиции, то истинностное значение предложения всегда производно, является результатом некоторой деривации.
2) Истинностные операторы независимы от сознания/восприятия (mind-independent).
Второе наиболее общее представление, связанное с реализмом относительно истины — идея о том, что истина независима от сознания, или, более точно, что имеются независимые от сознания истинностные операторы (truth-makers). Реалист полагает, что имеется независимый от сознания мир объектов, имеющих некоторые характеристики, находящиеся в некоторых отношениях к друг другу, и что именно природа этого независимого от сознания мира определяет (по крайней мере частично), что является истинным или ложным. Это представление также используется в наиболее нейтральном возможном смысле. Всякий раз, когда нечто истинно, имеется некоторый факт, который делает носитель истинности истинным, и этот факт является тем, чем он является, независимо от сознательных существ, которые могут знать или не знать об этом.
Однако если мы действительно хотим отграничить реализм относительно истины от метафизического реализма, то мы очевидно должны отклонить это требование. Есть истины, тривиально зависимые от сознания, но которые могут быть признаны истинными в смысле, признанном реалистом — скажем, истинность любого описания (состояния) сознания тривиально зависит от существования сознания. Ричард Керкэм приводит следующий пример: тот факт, который делает истинным, что на моей улице запаркован "форд мустанг"
...не был бы получен, если бы некоторый инженер в компании "Форд Мотор" не имел бы в 1962 году определенные мысли о проектировании новой модели автомобиля ... существование факта, что "мустанг" теперь запаркован на моей улице, частично зависит от существования сознания и мыслей в его пределах[28].
Здесь возможно следующее возражение: зависимость, о которой здесь идет речь, может быть рассмотрена как каузальная, тогда как независимость фактов от сознания, на которой настаивает реалист, может быть более естественно рассмотрена как логическая или метафизическая. Первоначальное требование нашего реалиста состояло в том, чтобы факты, которые определяют истину и ложность, не были фактами, конституируемыми сознанием или свойствами сознания. Но можно доказать, что рассматриваемый факт буквально конституирован особенностями определенных состояний сознания: свойство являться "фордом мустангом" должно быть буквально идентифицировано, по крайней мере частично, как свойство являться продуктом некоторого сознательного плана. Непосредственно встающая здесь проблема заключается в том, что имеются истины о человеческих полаганиях, которые, тривиально, сделаны истинными фактами о полаганиях.
Одни и те же (по крайней мере, формально) референциальные выражения могут указывать как на содержание полаганий или суждений, так и на факты, которые делают истинными эти суждения или полагания. Философ, использующий символы, может использовать один и тот же символ, скажем, "P", и чтобы указать на пропозицию, что P (или, более нейтрально, указать на содержание полагания), и чтобы указать на факт, что P, т.е. на особенность мира, которая, как предполагается, делает полагание истинным. Действительно, классический реалист будет различать следующее:
· предложение "Снег бел",
· утверждение, что снег белый,
· пропозициональное суждение, что снег является белым,
· мысль о том, что снег является белым,
· полагание, что снег белый и
· факт, что снег является белым.
Факт, что снег является белым, с точки зрения реалиста, независим от полагания, что снег белый; факт, что снег является белым, даже частично не конституирован моим или чьим бы то ни было еще полаганием, что снег белый. Допустим, что мир действительно мог бы содержать белый снег, даже если бы ни у кого не было об этом полаганий. Но тот факт, что я полагаю, что снег является белым, безусловно, конституирован фактом относительно полагания. Возражение реалиста здесь может (должно?) состоять лишь в следующем. Факт, что я полагаю, что снег является белым, действительно конституирован фактом относительно полагания, но само полагание здесь не участвует в процедуре установления истинности. Факт, что я полагаю, что снег является белым, даже частично не конституирован фактом, что я полагаю, что у меня есть полагание, что снег является белым, или что кто бы то ни было полагает, что у меня есть полагание, что снег является белым.
То же самое относится к любой форме интенциональной репрезентации. Назовем репрезентационно независимым факт, что P, если он не конституирован никаким интенциональным состоянием, имеющим P своим объектом. При этом в предикации "имеет P объектом" не обязательно "P" должно указывать на факт, что P. В данном случае это P, которое характеризует полагание, что P, надежду, что P, опасение, что P, мысль, что P, вне зависимости от того, действительно ли имеется факт, что P. В характеристике полагания как полагания, что P, мы заключаем только то, что полагание имеет тот характер, который соответствовал бы факту, что P, если бы был такой факт. Таким образом, утверждение, что Р, может быть рассмотрено ограничительно как способ определения содержания или характера некоторого интенционального состояния.
Можно помыслить такие экзистенциальные факты, которые свидетельствовали бы против реалистических представлений о репрезентационной независимости истинностных операторов. Рассмотрим факт, что некто имеет полагания. Предположим, что факт существует только потому, что имеется один человек S, который имеет одно полагание — полагание, что некто имеет полагания. Будет ли это примером факта, что P, конституированного полаганиями, что P?
Ответ на этот вопрос не очевиден. Он зависит от того, как реалист понимает тот факт, что существует человек с полаганиями; более определенно — он зависит от интерпретации экзистенциального квантора. Можно предположить, что в приведенном примере одна и та же особенность мира делает истинным и что S полагает, что некто имеет полагания, и что некто имеет полаганию - а именно тот факт, что S полагает, что некто имеет полагания. С другой стороны, одинаково очевидно, что мысль, что некто имеет полагания, является весьма отличной от мысли, что S полагает, что некто имеет полагания. Очевидно, что значение предложения "Некто имеет полагания" не тот же, что и значение предложения "S полагает, что некто имеет полагания". По крайней мере некоторые реалисты, особенно сторонники корреспондентной концепции истины, выдвигают требование о том, что для каждого логически отличного истинного суждения должен иметься отдельный факт, делающий истинный. Такие реалисты не будут иметь никаких сомнений относительно заключения, что факт, что некто имеет полагания, не может быть идентичен факту, что S полагает, что некто имеет полагания (или конституируем этим фактом), даже если полагание S — единственное полагание, делающее это экзистенциальное требование истинным. Такие реалисты могли бы быть удовлетворены рассмотренной выше характеристикой способа, которым истинностный оператор должен иметь репрезентационную независимость. Факт, который делает истинным, что некто имеет полагания, не конституируется интенциональным состоянием, имеющим содержанием, что некто имеет полагания.
Можно показать, что это удовлетворит и другую разновидность реалистов — тех, кто считает, что факт, который делает истинным, что некто имеет определенные полагания, состоит в инстанциации этих полаганий. При наиболее прямом подходе мы должны будем характеризовать истинностный оператор как не конституируемый никакой его репрезентацией. Если имеется только один истинностный оператор и для истинной пропозиции, что некто имеет полагания, и для истинной пропозиции, что S верит, что некто имеет полагания, и что истинностный оператор является фактом, что S верит, что некто имеет полагания, мы все еще можем говорить, что рассматриваемый факт не конституирован ничьей репрезентацией (самого этого факта). Полагание S, что некто имеет полагания - не факт, который мы можем идентифицировать с чьей бы то ни было репрезентацией полагания S, что некто имеет полагания. Наш истинностный оператор будет независим от чьих бы то ни было репрезентаций себя.
Наконец, если мы, наоборот, допускаем, что факт (истинностный оператор), что некто имеет полагания, существует, но может быть идентичен с фактом, что некто S полагает, что некто имеет полагания, то мы будем должны изменить нашу характеристику того способа, которым реалист трактует истинностный оператор как независимый от репрезентаций. Однако результат останется прежним. Предположим, что факт, что P (факт, который делает P истинным) концептуально независим от любой своей репрезентации тогда, когда пропозиция, что P, аналитически не эквивалентна любой пропозиции, описывающей некоторое интенциональное состояние, имеющее P объектом. Прилагая это определение к нашему примеру, получим следующее. Факт, что некто имеет полагания, концептуально независим от полагания S, что некто имеет полагания. Пропозиция, что S верит, что некто имеет полагания, влечет за собой пропозицию, что некто имеет полагания, но не наоборот — последняя не влечет за собой первую: они логически не эквивалентны. Мы снова получаем реалистические представления о том, что каждая истина сделана истинной некоторым фактом (некоторой особенностью мира), который является концептуально независимым от любых своих репрезентацией (от любого интенционального состояния, имеющего этот факт своим объектом).
С точки зрения реалиста, концептуальная независимость истинностных операторов от их репрезентаций является философски бесспорной: "P" никогда не эквивалентно по значению "Я полагаю, что P", поскольку в противном случае замена предложенного определения "P" приводила бы к бесконечно длинному повтору "я полагаю, что я полагаю, что я полагаю, что я полагаю, что... " и мы никогда не добирались бы до того, что мы в конце концов полагаем. Однако существует развитое альтернативное представление (вопрос в том, насколько его можно считать антиреалистическим), согласно которому P делает истинным тот факт, что возможные исследователи в конечном счете приняли бы полагание, что P, в результате некоторого процесса идеального исследования. Это исследование может полагаться проводимым всеведущим существом, как у британских идеалистов, или иметь те или иные рациональные регулятивы, как у Пирса и Патнэма. Но с точки зрения реалиста, такие представления могут сталкиваться с теми же возражениями. Наиболее очевидное объяснение того, как истина Р могла бы быть идентифицирована с заключениями идеального исследования — то, что P утверждает не более чем то, что идеальные исследователи в конечном счете приняли бы полагание, что P. Но тогда из этого следует, что P утверждает не более чем то, что идеальные исследователи в конечном счете приняли бы полагание, что идеальные исследователи в конечном счете приняли бы полагание, что..., и мы снова не можем получить теорию того, что утверждает P[29].
Вместе с тем очевидна роль сознания, скажем, в модальных контекстах. Так, у Хинтикки пропозициональная установка В в Вар понимается как установка агента а (а знает, а верит, полагает, что р) и является модальным оператором[30]. По мнению Хинтикки, в модальных контекстах такого вида возможно согласование модальности и квантификации. Особенность семантики Хинтикки в трактовке референции состоит в том, что в модальном контексте Вар термин а относится к множеству индивидов а в возможных мирах. Индивиды, сопоставляемые а в возможных мирах, могут иметь различные свойства, и в то же время константе а может сопоставляться один индивид. Отсюда возникает проблема сопоставления индивидов-в-возможных мирах между собой и с объектом, сопоставленным константе а. Если допустить возможность такого отождествления, то можно дать подстановочную интерпретацию связанных переменных, причем здесь, в силу использования аппарата возможных миров, сохраняющую методологическую силу критерия Куайна, согласно которому мы обязаны допускать в нашей онтологии любые сущности, по которым производится квантификация. Вместе с тем при эквивалентности р и q пропозициональные установки Вар и Ваq могут быть и неэквивалентными, поскольку кажущиеся (для а) возможности, допускаемые р и q, не обязательно совпадают друг с другом в некоторой действительности.
Фундаментальное возражение реалиста здесь может состоять в том, что даже в тех специфических случаях, когда те или иные свойства или факты сознания оказываются конститутивными для истинностных операторов, сама истина все же остается независимой от сознания.
Для дальнейшего обсуждения целесообразно ввести дистинкцию между независимостью от сознания истинностных операторов и независимостью от сознания самой истины.
Некоторые истины являются истинами о сознании, и поэтому, тривиально, зависимы от сознания. Однако даже если мы ограничиваемся истинами о (предполагаемом) независимом от сознания мире, то все же очевидно, что не может быть никакой истины без носителя истины. Когда мы описываем некоторый аспект не-ментального мира (хотя антиреалист мог бы отрицать, что мы вообще когда-либо это делаем), то у реалиста будет, без сомнения, требование, что есть некоторые черты мира, независимые от сознания, частично делающие наше описание истинным — частично потому, что без существования носителя истины нет и самой истины. Свойство "быть истинным" в таком случае оказывается реляционным. Если мы считаем "P" чем бы то ни было, что мы принимаем за первичный носитель истины, и используем выражение "факт, что P" для указания на независимый от репрезентации носитель истины в мире, то реалист будет утверждать, что свойство Р быть истинным должно пониматься как свойство Р быть связанным соответствующим способом с фактом, что P. Но если понятие истины - понятие реляционного свойства, то, тривиально, истина невозможна без членов отношения.
Реалист мог бы утверждать, что, когда мы имеем истину о некотором не-ментальном аспекте мира, то оба членa отношения истинности — независимые от сознания объекты. Если мы признаем первичными носителями истинности состояния дел или, например, смыслы (при использовании идеационной модели значения), то можно утверждать, что по крайней мере некоторые истины полностью независимы от сознания. Однако признание носителями истинности идей или чистых сущностей может смутить некоторых реалистов. Парадигматические реалисты могут считать первичными носителями истинности токены предложения (в противоположность потенциально платонистским типам предложения), утверждения (токены предложения, утвержденные в данном контексте), токены полаганий или мыслей и т.д., т.е. вещи, о которых может правдоподобно утверждаться, что они не могут существовать без сознательных существ. Такие умеренные реалисты разделяют (по крайней мере, частично) иногда связываемое с анти-реализмом представление о том, что истина зависит от сознательных репрезентаций действительности, но при этом остаются реалистами, поскольку считают, что истина также зависит от фактов, которые являются концептуально независимыми от чьих бы то ни было репрезентаций этих фактов.
С позиций умеренного алетического реализма отпадает необходимость в некоторых из философских клише, часто ассоциируемых с реализмом. Так, реализм часто описывается как представление о существовании законченного истинного описания мира[31]. Предположим, что первичные носители истинности — наши мысли и что мысли репрезентируют некоторую действительность — в том смысле, что они дают картину мира. Истинные мысли соответствуют чему-то в действительности, а ложные — нет. Тот факт, что некоторый аспект действительности соответствует данной мысли, может казаться независимым от сознания. Но тот факт, что мысль вообще существует - контингентная особенность сознательных существ (любая альтернативная позиция здесь потребовала бы таких исходных допущений, которые сделали бы бессмысленным все рассуждение). Поэтому такая позиция открыта для понятия концептуальной относительности: нет причин, почему одно сознательное существо не могло бы обладать такими понятиями (формами мысли), которых нет у некоторого другого сознательного существа. Люди в одной культуре могут категоризовать объекты, с которыми они сталкиваются в мире, с помощью совершенно иных концептуальных структур, чем используемые в другой культуре. Вопрос о существовании законченного истинного описания мира оказывается, таким образом, вопросом о конечности числа возможных способов, которыми мы могли бы представить мир. Реалист может признать существование концептуальной относительности, согласно которой проведенная классификация (концептуальная структура) является правильной или неправильной относительно классификационного принципа, лежащего в ее основе, но нет единственного правильного способа категоризации как единственного правильного способа осмысления мира. Скорее реалисты утверждали бы здесь, что множество одинаково правильных описаний мира возможно при условии, что ни одно из этих описаний не является несовместимым с другими, тогда как с точки зрения анти-реалистов, возможно множество одинаково правильных описаний мира, конфликтующих друг с другом.
Еще одно представление, часто связываемое с реализмом относительно истины — принцип бивалентности, согласно которому все правильно построенные описания мира являются или истинными, или ложными. Но и это требование трудно признать универсальным — во всяком случае, умеренный реалист может не признавать его обязательным. В самом деле, реалистическая (корреспондентная) теория истины заключает о соответствии мысли своему предмету в действительности. Однако ничто не мешает реалисту допустить градуальность соответствия, в котором могут быть вычленены различные степени — в том обычном смысле, в каком две картины могут обе более или менее точно представлять некоторую сцену, в то время как одна представляет ее точнее, чем другая, и мы могли бы назвать одну картину более истинным представлением действительности, чем другая.
Но такой маневр реалисту осложняют аргументы, известные в современной литературе как парадоксы соритов. Проблема с любой многозначной логикой состоит в том, что все еще остаются дискретные границы между истинностными значениями. Допустим, что мы называем человека A ростом 170 см человеком среднего роста; очевидно, что на вопрос "Назовем ли мы высоким человека B, чей рост больше на миллиметр, чем рост А?" мы ответим отрицательно. Тогда мы назовем человека B ростом 170 см 01 мм также человеком среднего роста; на вопрос, назовем ли мы высоким человека В1, чей рост больше на миллиметр, мы вновь будем вынуждены ответить отрицательно; повторив эту процедуру достаточно долго, мы не сможем назвать высоким человека ростом 2 метра. Иными словами, если мы должны дать определение роста В (высокий, средний, низкий), а сделать это мы должны исходя из известных нам такого же определения для роста А и разницы в росте между А и В, то у нас нет собственно онтологических оснований заключать о том, когда именно прибавление по миллиметру сделает высказывание "В среднего роста" из истинного ложным. И если мы не можем заключить, когда именно высказывание "В среднего роста" станет ложным, то мы не можем и заключить, когда именно оно станет неистинным, то есть обладающим одним из промежуточных значений между истиной и ложью. Выходом здесь могло бы стать определение истины на бесконечно делимом континууме. С каждым прибавлением миллиметра становится все менее очевидно истинным (даже если только ненамного менее очевидно истинным), что рост этого человека — средний. Для реалиста эпистемическое наречие "очевидно" может быть редуцировано: с каждым прибавлением миллиметра становится все менее истинно (хотя все еще истинно), что рост этого человека — средний. Поэтому отношение "изображения" или "соответствия" между носителями истинности и истинностными операторами могло бы рассматриваться реалистом как континуальное, и можно поддерживать реалистические представления без применения двузначной логики.
Еще одно характерное для алетического реализма представление состоит в том, что истинностное значение могут иметь и такие пропозиции, истинность которых не проверена и/или не может быть проверена. Так, большинство позитивистов были парадигматическими реалистами относительно истины, даже если их верификационистские обязательства часто вели к различным формам метафизического анти-реализма. С верификационистской точки зрения, значащие утверждения всегда являются утверждениями, которые могут иметь опытное подтверждение. Единственный последовательный способ защищать сильный верификационизм состоит в том, чтобы рассматривать все утверждения как являющиеся утверждениями относительно фактического или возможного опыта сознательных существ. Ясно, что принятие такого представления еще не ведет к отклонению реализма. С точки зрения корреспондентной теории истины носители истинности вполне могут быть рассмотрены как "картины" фактического или возможного опыта, которые являются истинными, если они точно представляют мир опыта и ложными, если они не в состоянии точно представить такой мир.
Итак, реалист относительно истины считает, что существует свойство "быть истинным", причем это свойство реляционное. С точки зрения крайнего реализма, есть истины, которые никоим образом не зависят от сознания, но для поддержки такого представления нужно утверждать, что независимыми от сознания являются оба члена отношения "быть истинным". С точки зрения умеренного реализма, истина может зависеть от сознания в том смысле, что носитель истинностного значения может быть такой вещью, которая может существовать только при условии существования сознания (полагания или мысли, например). Более важно по существу позиции реализма представление о том, могут ли факты (особенности мира), которые определяют, какие носители истинностного значения являются истинными, а какие ложными, быть концептуально независимыми от любой их репрезентации. Алетический реализм не обязательно исходит из допущения о существовании полного истинного описания, хотя с необходимостью включает убеждение в том, что невозможно одновременное существование несовместимых истинных описаний мира. Реалист не обязательно должен быть привержен двузначной логике и может как отклонять, так и принимать сильные или слабые версии верификационизма.
Метафизические дебаты между реалистами и анти-реалистами чаще принимают форму полемики об истинностных значениях или содержании требований относительно действительности, чем о существовании некоторых видов вещей. Причина этого состоит в том, что невозможно избежать артикуляции некоторых вопросов алетического реализма при обсуждении позиций метафизического реализма, поскольку трудно даже заявить предмет противоречия без того, чтобы провести предполагаемую референцию на виды вещей, которые анти-реалисты не будут признавать. По замечанию Элстона, можно быть метафизическим анти-реалистом относительно некоторого вида требования одним из двух весьма различных способов:
1. можно прямо утверждать, что этот вид требования ложен или не истинен, или
2. можно настаивать, что этот вид требования должен анализироваться таким способом, чтобы обнаружить, что его утверждение некоторым образом систематически вводит в заблуждение[32].
Рассмотрим первый вид метафизического анти-реализма. Например, один из способов быть анти-реалистом относительно существования Бога — это прямо требовать, что утверждение о существовании Бога ложно. Метафизический анти-реалист относительно универсалий (свойств, которые могут быть экземплифицированы двумя вещами и нумерически идентичных в этих двух вещах) считает, что требование, что универсалии существуют, ложно. Одна из форм метафизического анти-реализма относительно физического мира считает, что требование, что физические предметы существуют, ложно. Анти-менталисты бихевиористского или поздневитгенштейнианского толка могут принимать некоторую форму метафизического анти-реализма относительно состояний сознания, считая, что утверждения, постулирующие существование состояний сознания, являются ложными. В целом можно сказать, что некто является метафизическим анти-реалистом относительно требования, что существует нечто вида F, если он считает, что требование, что существует F, является или ложным, или не истинным.
Более интересные виды метафизических дебатов, однако, касаются содержания различных требований. Можно быть анти-реалистом относительно требования, что существует нечто вида F (анти-реалистом относительно F), редуцируя эти требования к требованиям другой логической структуры. Чем больше анализ некоторого вида требования приводит к выводу, что требование, которое мы анализируем, эквивалентно по значению требованию, имеющему отличную логическую структуру, тем более вероятно, что это представление будет охарактеризовано как анти-реалистское. Однако эта характеристика не универсальна. Чем более очевидно, например, что субъектно-предикативное утверждение должно быть в действительности проанализировано как условное, тем менее это представление будет анти-реалистским. Философы, считающие, что утверждения, описывающие вещество как растворимое, эквивалентны по значению утверждениям, предсказывающим поведение вещества в жидкости, вряд ли могут быть названы анти-реалистами относительно растворимости. С другой стороны, философы, которые считают, что утверждения, описывающие форму предмета, эквивалентны по значению предсказаниям о тех ощущениях, которые этот предмет произведет на субъект при некоторых условиях, будут анти-реалистами относительно формы. Позиция, согласно которой все требования относительно физического мира эквивалентны в значении к предсказаниям о том, в какой последовательности ощущения следовали бы одни за другими (феноменализм), будет анти-реалистской. Но поскольку в разное время различные философские течения доминируют в различных сообществах, то, скажем, сегодня намного больше философов, чем пятьдесят лет назад, считают растворимость собственным структурным свойством предметов, и проблема того, является ли данная редукция анти-реалистской, остается неопределенной. Взгляды, которые обозначаются как "реалистические", имеют своего рода философское преимущество: реалист может экономить на аргументах, оставляя противнику бремя доказательства, потому что анти-реалист, в конце концов, отвергает требования, экземплификации которых часто находит привлекательным обыденный здравый смысл.
Радикальные анти-реалисты могли бы утверждать, что существуют только сознания и их свойства, и остальная часть требований, которые мы делаем относительно действительности (требования, которые идут вне описаний сознания и его свойств), ложны. Более умеренные анти-реалисты пытаются "спасти" многое из того, что мы полагаем о действительности, считая, что можно схватывать содержание таких полаганий, рассматривая их как сложные утверждения о сознаниях и их свойствах.
Позиция крайнего метафизического анти-реализма относительно некоторой пропозиции P заключалась бы в том, что P аналитически эквивалентно суждению, описывающему сознания и их фундаментальные, или базовые (не-реляционные), свойства. Референция пропозиций, описывающих сознания и их фундаментальные свойства, здесь все еще остается неопределенной. Можно ограничить такие описания фактическими сознаниями и свойствами, которые они фактически экземплифицируют, или расширить класс пропозиций, чтобы включить в него контрфактуалы, описывающие ментальные состояния субъекта, которые у него были бы, если бы он был субъектом некоторых других ментальных состояний.
Позиция умеренного метафизического анти-реализма относительно P могла бы состоять в том, что содержание P включает описания сознаний и их свойств (но не обязательно исчерпывается ими). Здесь также эти описания могут быть ограничены сознаниями и их фактическими свойствами или могут быть расширены за счет контрфактуалов, чьи антецеденты и консеквенты описывают сознания и их свойства. Предположим, что я считаю утверждения о том, что физические предметы имеют определенный цвет (т.е. определенные свойства), описаниями каузальных полномочий, в силу которых эти предметы должны при некоторых физических условиях произвести некоторые ощущения. Такое представление очевидно не является крайним анти-реализмом относительно свойств цвета — и физические условия и, возможно, каузальные полномочия могли бы привлекать такие описания, которые находятся вне сознания. Однако умеренный анти-реалист утверждал бы, что понимание цветных свойств зависит от понимания некоторых ментальных свойств (быть воспринимаемым определенными способами).
Итак, анализ различия метафизического реализма и алетического приводит нас к выводу, что репрезентационистские представления с большей необходимостью свойственны первому, чем второму. Хотя корреспондентная теория истины, как правило, совпадает с реалистскими представлениями не только о существовании вещей в мире, но и о природе истины, последнее не обязательно (существуют, например, релятивистские концепции корреспондентной истинности[33]). С другой стороны, истинностный реализм может быть соблюден и при использовании других (хотя и не всех) теорий истины. Поэтому можно предположить, что требование онтологической нейтральности референции относится к элиминированию скорее метафизического реализма и анти-реализма, чем алетического. Особенно ясно это должно стать при анализе условие-истинностной концепции значения.
Весьма влиятельным является представление о том, что значение предложения определяется через понятие истины. Эти представления восходят к Фреге, у которого "истинно" и "ложно" — два значения сентенциальной функции. Фреге не просто поставил знак равенства между этими характеристиками и существующими понятиями "истинно" и "ложно", но пошел дальше и объявил существующие понятия "истинно" и "ложно" значениями — предметами — предложений, выражающих мысль.
Не всем, однако, такое отождествление кажется верным: например, Даммит вменяет его Фреге в вину. Если истина и ложь — предметы, то они, очевидно, являются онтологически значимыми величинами; с другой стороны, то, что предложение (выражая мысль) может отрицаться или утверждаться, еще само по себе не подразумевает никакого отношения к объектам в мире. Таким образом, вопрос правильнее переформулировать не для онтологических ангажированных "истина" и "ложь", а для онтологически нейтральных "истинно" и "ложно", соответствующих двум состояниям сентенциальной функции. Что происходит, когда утверждается "Истинно, что то-то и то-то" или "Ложно, что…"? Обозначают ли что-нибудь, атрибутируют ли или выполняют какие-то иные роли в предложениях или высказываниях слова "истинно" и "ложно"? Во всяком случае, нет необходимости полагать их референциально значимыми.
Тем не менее, истинность и истина, будучи связаны концептуально, принадлежат, таким образом, к числу очевидно взаимозависимых понятий, что имеет известные следствия не только для теории значения, но и для эпистемологии. Понятие истины было (и в значительной мере остается) тесно связанным с представлениями о познании, поскольку считается, что нечто известно, по крайней мере, в одном важном смысле — "научном" или "собственном" — если о нем можно высказать нечто истинное и/или ложное. Не так уж трудно, при желании, посчитать положение утверждающее, что нечто истинно или ложно, равнозначным утверждению, что нечто принадлежит к объему понятия "истина" или понятия "ложь". Мы далее будем говорить скорее об истинности и теориях истинности, чем об истине и теориях истины (поскольку различие здесь более существенное, чем просто терминологическое).
Логический анализ языка (речи), исследующий отношения между лингвистическими единицами — предложениями и частями предложений (например, субъектами и предикатами) или же семантическими единицами — суждениями или пропозициями и их частями — не выходит за пределы формального анализа этих отношений и представляет собой, таким образом, логику только дедуктивного вывода. Однако нам известны еще другие типы выводов, а кроме того, проблематичен статус дедуктивного вывода — является ли его форма чем-то чисто нормативным или также дескриптивным, и т.д. Дедуктивная логика основывается уже на определенном понимании истинности — а именно, на строгом требовании к характеру истинности выводимого предложения. Дедуктивный вывод таков, что если посылка истинна, то заключение должно быть истинно как бы необходимым образом — в отличие от индуктивного, при котором заключение только вероятно истинно и может оказаться и ложным. Очевидно, что понятие истинности, лежащее в основе формализаций, есть характеристика не любого предложения, а только выводимого из других — а именно, умозаключения, истинностное значение которого зависит исключительно от истинностных значений посылок, если соблюдены правила вывода. Однако такое определение истинности не распространяется на истинностные значения самих посылок: каковы условия их истинности или ложности? — это в дедуктивной логике не оговаривается. Отношение формальной логики к истинности можно резюмировать следующими словами Фреге: "Цель логики — установить законы, согласно которым суждение оправдывается другими суждениями, и безразлично, являются ли эти последние сами истинными". Между тем, сами правила вывода представляют собой не что иное, как истинные предложения: среди правил вывода мы с неизбежностью столкнемся с таким набором аксиом, чья истинность не является темой исследования самой формальной логики.
Так, например, такое предложение, сформулированное в аристотелевой логике предикатов как: (х) ~ (Рх ~ Рх) — т.е. "Для всех индивидов х: не может быть так, чтобы х одновременно обладал качеством Р и не обладал качеством Р", есть формулировка онтологического принципа непротиворечивости. Предложение: "Все предложения формы "~ (Рх ~ Рх)" истинны" приписывает истинность собственно логическому закону, и оно, соответственно, требует анализа условий истинности законов логики. Для решения этой задачи выдвигались различные критерии демаркации логических истин — законов логики — например, выдвинутый Лейбницем критерий аналитичности: логические истины принадлежат к так называемым "истинам разума", истинным во всех возможных мирах. Впоследствии критерий аналитичности трансформировался от Канта до Карнапа, так что его нельзя считать единой концепцией, а скорее — множеством таковых. Теория истинности, как видно, должна удовлетворять более общему требованию, чем описывать условия передачи и сохранения истинности — а именно, сформировать такое понятие истинности, которое было бы в равной степени применимо ко всем предложениям, вне зависимости от того, являются ли они умозаключениями или посылками, или правилами вывода; поскольку эта задача явно делится по крайней мере на три части, всякая полноценная теория истинности должна по крайней мере претендовать на решение всех трех частных задач.
Проще всего, как кажется, с выяснением, что такое истинность для умозаключений: дедуктивная, индуктивная и любая другая логика показывает, в чем заключается истинность соответствующего вывода, т.е. соответствующего типа предложений (или пропозиций).
Далее нам потребуется теория, которая определяла бы, в чем заключается истинность так называемых эмпирических предложений, т.е. связанных с опытом и не выводимых из других предложений — а, напротив, таких, которые сами являются посылками для разного рода умозаключений. Наиболее развитая и влиятельная из таких теорий — корреспондентная: предложение (высказывание или пропозиция) истинно, если есть нечто, благодаря чему оно истинно, нечто, что соответствует в реальности тому, что высказано. В другой форме: если р истинно, то этому соответствует факт, что р. Или еще проще — истинно то, что соответствует фактам. Относительно факта важно отметить, что под этим понимается нечто независимое от того, что о нем высказывается и, кроме того, нечто, что может быть описано другими словами, так что не только о двух разных предложениях можно сказать, что они описывают один и тот же факт, но и — о разных, например, пропозициях, если считать их смыслами предложений. В еще более общем виде можно выразить принцип корреспонденции так: должно быть что-то отличное от того, что сказано, что делает то, что сказано истинным или ложным.
Наиболее общие проблемы, связанные с представлением истинности как корреспонденции, таковы: как понимать факт — как реальную ситуацию или как идеальное положение дел, где существенно лишь отношение между индивидуальными объектами, которые сами не существенны? Что именно соответствует факту — предложение, пропозиция, верование или что-то еще? В чем конкретно заключается корреспонденция: в том ли, что собственным именам и/или, субъектным терминам в предложении (или соответствующим элементам в пропозиции) соответствуют реальные сущности, связанные между собой теми самыми отношениями, которые как-то выражены в том, что сказано (например, названы), или же предложения отражают общую структуру факта, и то корреспонденции не требуется быть также и референциальной, а лишь в каком-то смысле отображающей? Репрезентируют ли что-нибудь связки и составные конструкции, соединяющие простые предложения в сложные? Если факт может быть репрезентирован только в предложении или пропозиции, то не представляет ли собой тогда проверка истинности путем сопоставления того, что сказано, с фактами на деле сопоставления его с другими предложениями (или пропозициями)?
В зависимости от ответов на эти вопросы будут различаться между собой различные версии корреспондентной теории. Для нас здесь главное, на что следует обратить внимание — это то, что такая концепция истинности во всяком случае плохо адаптируема к требованиям теории референции; точнее говоря, проблемы с онтологией возникают у референции именно при использовании такой формы концепции истинности. Вследствие того, что в нее органически входят требования метафизического реализма, она просто не может соответствовать требованию онтологической нейтральности.
Приверженцы как корреспондентных, так и других (например, когерентных или прагматистских) концепций истины не ставят перед собой задачи устранить понятие истинности, вывести его из философского обихода; со своих позиций они пытаются показать, в чем состоит истинность. Между тем, есть теории истинности, задачу которых можно определить как редукцию истинности, как попытку показать, что это понятие излишне или, иначе, избыточно и что его, соответственно, можно не принимать всерьез, а выяснение условий истинности — псевдопроблема. Такие теории называются, в частности, теориями избыточности (redundancy) или дефляционными.
В их основе лежит следующее допущение: утверждать, что предложение истинно, значит просто утверждать само предложение ('p' истинно = p), а утверждать, что оно не истинно, значит просто отрицать его ('p' ложно = ~ p). Даммит назвал это допущение тезисом эквивалентности: р истинно тогда и только тогда когда р, превращая этот тезис в определение истинности — "истинно, что р" не содержит ничего, кроме утверждения р. Т.е. сказать "истинно, что р" — не сказать ничего больше, чем просто утверждать р. Таким образом, понятие истинности само по себе пустое, бессодержательное — избыточное. "Истинно, что р" значит р, "ложно, что р" — не-р. Эта концепция атрибутируется Рамсэю и (часто, но не всегда обоснованно) позднему Витгенштейну: "Что значит, что пропозиция "истинна"? "р" истинно = р. (Вот ответ)". Тогда "р истинно" эквивалентно "р утверждаемо", а "р ложно" — "р отрицаемо".
По версии этой теории, отстаиваемой, например, Айером, "истинно" и "ложно" функционируют в предложении "как знаки утверждения и отрицания", а традиционные теории истины на самом деле исследуют вовсе не понятие истины, а условия, при которых то, что сказано, может быть истинным, т.е. условия утверждаемости р. Другой вариант этой теории — считать, что "истинно, что" есть знак согласия с р, такой же как "да", кивок головы и др. В самом деле, одно дело, редуцировать "истинно, что", другое дело — отождествлять его с "утверждаемо, что". Условия утверждаемости, очевидно, должны включать в себя все те или многие из тех факторов, которые могут быть обозначены как внешние и случайные: настроение, погода, физические кондиции, окружающая обстановка и т.д. Ничто из этого ни в коей мере не предполагается влияющим на условия истинности. В этом отношении, предполагать равенство объемов между "истинно, что р" и "да" (в ответ на утверждение, актуальное или гипотетическое, р), пожалуй, перспективнее.
Здесь возможны следующие возражения. Только высказывания определенной формы называются "истинными" или "ложными" (это не относится к вопросам, модальным высказываниям, контрфактуалам и т.д.), и они так называются именно потому, что служат утверждению фактов. И именно предложения, "утверждающие факты", могут быть компонентами истинностно-функциональных соединений, и их значение в таких соединениях трудно объяснить в терминах условий утверждаемости. Не во всех случаях "истинно" может быть устранено из предложения безболезненно для постулируемой эквивалентности: так, в предложении "То, что говорит мой друг, истинно", убрав "истинно", мы получим "то, что говорит мой друг…" — даже и не предложение. Таким образом, для этого случая эквивалентность формы "р истинно тогда и только тогда, когда р" не сохраняется. По замечанию Даммита, избыточность понятия еще не означает, что оно лишено содержания; теория избыточности истины концентрируется на внешних условиях нашего употребления слова "истинно" (что мы говорим так, когда утверждаем что-то), но есть еще и внутренние условия, а именно, что наши суждения нацелены на истину. Даммит сравнивает истинность и ложность с выигрышем и проигрышем игры. Описывать игру только по ее результату значит упускать из виду существенный момент: в игру играют, чтобы победить; также и суждения выносятся, чтобы достигнуть истины. А чтобы такая задача могла реально стоять для суждений, выносящие суждения должны иметь понятие истины, поэтому вывод о его бессодержательности не следует из утверждения его избыточности[34].
Следует заметить, что представление знаковых последовательностей как пропозиций не является необходимым для дефляционной трактовки истинности. Значимое в этой связи различие относится к схеме эквивалентности левой и правой частей утверждения. Мы можем предположить, что эти части являются предложениями. В таком случае именем предложения является само это предложение — так, «"Снег бел"» является именем предложения "Снег бел". В такой — сентенциальной — версии дефляционизма утверждение условий истинности будет выглядеть так:
"Снег бел" истинно ттт снег бел;
а схема эквивалентности, соответственно, так:
Предложение "s" истинно ттт s.
В пропозициональной версии дефляционизма части утверждения являются пропозициями, а именами пропозиций являются выражения вида "утверждение, что р" или "пропозиция, что р" — так, "пропозиция, что снег бел" будет именем пропозиции, утверждающей, что снег бел. Утверждение условий истинности будет выглядеть так:
Пропозиция, что снег бел, истинна ттт снег бел;
а схема эквивалентности — так:
Пропозиция, что р, истинна ттт р.
Аргументы в пользу онтологической нейтральности дефляционизма относятся к пропозициональной, но не к сентенциальной его версии. Дальнейшее рассмотрение этой дистинкции оказывается значимым для прояснения обоснования условий истинности, нечувствительного к трудностям, связанным с онтологическими требованиями. Попробуем показать трудности, с которыми сталкивается здесь возможное рассмотрение в рамках дефляционной теории.
Так, если в утверждении
"снег бел" истинно ттт снег бел
"снег бел" — пропозиция, то утверждение тривиально, а если же это — предложение, то утверждение в целом ложно, поскольку для того, чтобы "снег бел" было истинно, мало того, чтобы снег был (в некоторой действительности) бел; надо еще, чтобы "снег бел" означало, что снег действительно равно бел. Но дефляционная теория истины не способна предоставить нам никаких фактов относительно языка, поскольку принципиально отклоняет референциальную отсылку к фактическим положениям дел.
В этом отношении дефляционная теория противоположна корреспондентной; но даже если мы не принимаем критерий соответствия фактам за эпистемологически основной в нашем представлении об истинности, то мы тем не менее, как правило, склонны рассматривать корреспондентную интуицию как некоторый критерий адекватности — хотя бы в плане алетического реализма. Мы можем попытаться применить этот критерий к дефляционной теории следующим образом. Предположим, что интуиция о том, что некоторое предложение или пропозиция соответствует фактам, является интуицией о том, что это предложение или пропозиция истинно(-а) потому, что мир существует определенным способом[35]; т.е. истинность пропозиции объясняется некоторым контингентным фактом, внешним по отношению к этой пропозиции:
Пропозиция, что снег бел, истинна потому, что снег бел
Но если мы применяем этот критерий к дефляционной теории — постольку, поскольку она имплицирует следование с необходимостью, —
"снег бел" истинно ттт снег бел, —
то из этих двух утверждений следует
снег бел потому, что снег бел.
Последнее утверждение ложно, так как отношение каузальности, вообще говоря, может существовать лишь между отличными друг от друга членами отношения. Это означает, что два предыдущих утверждения несовместимы друг с другом, а следовательно, интуиция алетического реализма неприменима к дефляционной теории[36].
Возможно следующее возражение: связь между пропозицией, согласно которой снег бел, и тем фактом, что снег бел, не является контингентной, а следовательно, утверждение
Пропозиция, что снег бел, истинна потому, что снег бел
неудовлетворительно выражает интуицию алетического реализма. В таком случае она может быть более удачно выражена как
"снег бел" истинно потому, что снег бел.
Такое утверждение, будучи применено к
Пропозиция, что снег бел, истинна потому, что снег бел,
не даст ложного каузального утверждения. Однако такая формулировка интуиции алетического реализма исходит из сентенциальной, а не пропозициональной версии дефляционизма — а следовательно, должна быть применена к дефляционному утверждению
"снег бел" истинно ттт снег бел,
что в результате снова даст
снег бел потому, что снег бел.
Еще одно возможное возражение связано с тем, что выражение "потому, что" имплицирует референциально непрозрачный контекст, где кореферентные выражения не могут быть взаимозаменимы salva veritate. В таком случае вывод "снег бел потому, что снег бел" из приведенных пар неправомерен. Однако открытым для дискуссии остается вопрос, какой именно вид непрозрачных контекстов задается выражением "потому, что": интенсиональный контекст, запрещающий подстановку контингентно кореферентных выражений, но разрешающий подстановку необходимо кореферентных выражений, или так называемый гиперинтенсиональный контекст, запрещающий подстановку и тех, и других. Если нам надо показать, что описанный вывод неправомерен, то мы должны принять, что выражение "потому, что" задает гиперинтенсиональный, а не просто интенсиональный контекст. Однако это недоказуемо.
Таким образом, интуиция алетического реализма оказывается неприменима к дефляционной теории. Собственно, само по себе это еще не означает, что утверждения вида "Пропозиция, что снег бел, соответствует фактам" являются ложными с дефляционной точки зрения; выражение "соответствовать фактам" в составе такого утверждения может, с такой точки зрения, трактоваться как имеющее значение "быть истинным", где истина может пониматься дефляционно. Тем не менее такой ход все же фактически отвергает критерий адекватности. В итоге мы будем вынуждены признать, что дефляционная теория не располагает достаточными средствами для того, чтобы предоставить удовлетворительную теорию истинности высказываний, которая была бы онтологически нейтральной.
Считалось, что Тарский определил предикат "истинный", используя в определениях только ясно приемлемые термины и избегая других недоопределенных семантических терминов.
Рассмотрим вкратце аргументацию Тарского[37]. Его задача — построить "удовлетворительное определение истины, т.е. такое, которое было бы материально адекватным и формально корректным"[38]. При этом, по его мнению, понятие истины всегда следует связывать с конкретным языком, поскольку о предложениях мы говорим только как о предложениях конкретного языка (в отличие от понятия "пропозиции"). Предложение, истинное в одном языке, будучи переведено на другой язык, может оказаться ложным или даже бессмысленным в этом языке. Предикат "истинно", считает Тарский, выражает свойство (или обозначает класс) определенных выражений, а именно декларативных предложений (а не пропозиций). Однако все дававшиеся раньше формулировки, направленные на то, чтобы объяснить значение этого слова, указывали не только на сами предложения, но также и на объекты, "о которых" эти предложения, или, возможно, на положения дел, описываемые ими. Более того, получается, что самый простой способ достичь точного определения истины — тот, который использует другие семантические понятия. Поэтому Тарский и причисляет понятие истины к семантическим понятиям, а проблема определения истины, по его мнению, демонстрирует свою близкую связь с более общей проблемой установления оснований теоретической семантики.
Тарский предлагает называть свою концепцию истины семантической, поскольку она имеет дело с определенными отношениями между выражениями языка и объектами или положениями дел, на которые эти выражения указывают. Таким образом, он разделяет репрезентационную картину языка. Среди множества концепций истинности Тарский выбирает для себя ту, на которой, как он считает, лучше всего основать собственное исследование этой темы. Он обращается к позиции, которую называет классической аристотелевой: "Сказать о том, что есть, что его нет, или о том, чего нет, что оно есть, ложно, тогда как сказать о том, что есть, что оно есть, или о том, чего нет, что его нет, истинно". Адаптируя аристотелево определение к современной ему философской терминологии, Тарский перефразирует его следующим образом: "Истина предложения состоит в его согласии (или соответствии) с реальностью"[39]. Теории истины, прямо основывающиеся на этом тезисе (корреспондентные теории истины), Тарский, однако, не считает достаточно ясными и точными; они, по его мнению, могут приводить к различным неправильным толкованиям. Очевидно, что он не считает корреспондентную теорию истины неправильной — наоборот, он признает ее исходной для своей концепции, по-видимому, в том смысле, что в корреспонденции, как он считает, и заключено единственное содержание понятия "истина".
При каких условиях предложение "снег бел" истинно или ложно? Кажется очевидным, что, если мы будем исходить из классической корреспондентной концепции истины, то мы скажем, что предложение истинно, если снег бел, и что оно ложно, если снег не бел. Таким образом, полагает Тарский, определение истины, соответствующее корреспондентной ее трактовке, должно имплицировать эквивалентность следующего вида: "Предложение "снег бел" истинно тогда и только тогда, когда снег бел". Обобщение процедуры определения истины на основании существующих критериев (например, корреспондентных) таково. Тарский предлагает принять в качестве переменной любое случайное предложение и обозначать его буквой "р". Образуя имя этого предложения, мы заменяем его буквой "Х" — это другая переменная в его обобщающем определении. Согласно корреспондентной концепции истины, избранной Тарским в качестве исходной, логическое отношение между двумя предложениями — "Х истинно" и "р" — есть отношение эквивалентности следующего вида:
(Т) Х истинно ттт р.
"Теперь — говорит Тарский, — мы наконец можем придать точную форму условиям, при которых мы будем считать употребление и определение термина "истинный" адекватным с материальной точки зрения: мы хотим употреблять термин "истинный" таким образом, чтобы можно было утверждать все эквивалентности формы (Т), и мы назовем определение истины "адекватным", если все такие эквивалентности следуют из него"[40].
Для Тарского метаязык является расширением объектного языка (например, Х истинно только и если только р, где ' Х' - термин, обозначающий любое предложение объектного языка, и 'р' является предложением объектного языка)., Для определения предиката 'истинный' нужно также определить вспомогательные понятия 'удовлетворяет' (или 'выполняет(ся)', satisfies) и 'обозначает'. Проще всего использовать само упомянутое выражение объектного языка (например 'O' обозначает, что O, и [u, v] удовлетворяет 'x больше, чем y' только и если только u больше, чем v).
Определение истины можно получить из определения другого семантического понятия — удовлетворения (satisfaction): отношения между произвольными объектами и определенными выражениями, называемыми "функциями предложений"[41]. Это такие выражения как "х бел", "х больше чем у" и др. Их формальная структура аналогична формальной структуре предложений, но они могут содержать свободные переменные, которых не может быть в предложениях. Определяя понятие функции предложений в формализованных языках, мы обычно применяем рекурсивную процедуру, т.е. мы сначала описываем функции предложений самой простой структуры, а затем перечисляем операции, посредством которых из более простых могут быть сконструированы составные функции: такие операции могут заключаться, например, в конъюнкции или дизъюнкции данных простых функций. Теперь можно определить (декларативное) предложение просто как такую сентенциальную функцию, которая не содержит свободных переменных.
Введение сентенциальных функций и определение предложений через эти функции, а не прямо рекурсивной процедурой, понадобилось здесь потому, что метод введения правил построения более сложных языковых конструкций из более простых, представляемый рекурсивной процедурой, применим только к таким функциям, а не к самим предложениям. В самом деле, если мы начнем формулировать правила вывода для самих предложений и будем устанавливать, как из предложений "снег бел" и "трава зелена" получить "снег бел и трава зелена", то нам понадобится практически столько же правил, сколько есть в языке пар, троек и т.д. простых предложений, которые мы хотим объединить в сложные, не говоря уже о том, что самих предложений, в отличие от функций предложений, может оказаться в языке бесконечно много.
Чтобы определить удовлетворение, следует также применить рекурсивную процедуру. Мы отмечаем, какие объекты удовлетворяют простейшим функциям предложений; затем мы утверждаем условия, при соблюдении которых данные объекты удовлетворяют составной функции — полагая, что мы знаем, какие объекты удовлетворяют простейшим функциям, из которых сконструирована составная. Так, например, мы говорим, что данные числа удовлетворяют логической дизъюнкции "х больше чем у или х равен у", если они удовлетворяют по крайней мере одной из функций "х больше у" или "х равно у". Для предложений возможно только два случая: предложению либо удовлетворяют все объекты, или ни один объект. Поэтому мы можем сформулировать определение истины и лжи, просто сказав, что предложение истинно, если ему удовлетворяют все объекты, а иначе ложно.
Но понятие "объект удовлетворяет предложению" все еще остается непроясненным. Когда речь идет о функции, то это значит, что имя объекта может быть подставлено в эту функцию вместо соответствующей переменной. Но это привлекает в определение другие непроясненные понятия. Допустим, что удовлетворять значит отвечать условиям подстановки имени вместо переменной, но каковы эти условия? Почему "снег" может быть подставлен в функцию "х бел", а "трава" нет? В этом случае можно сказать, что "трава" не отвечает синтаксическим установлениям, принятым для данной функции (слово мужского рода в соответствии с формой предиката), но этого явно не достаточно (скажем, в языках, где нет категории рода, это не имеет значения). Все это приводит к выводу о том, что в формулировке условия подстановки имени объекта в функцию — которое и есть условие того, что объект удовлетворяет функции — уже должно быть использовано понятие истины (подстановка без потери истинности) или соответствия (т.е. уже должна имплицироваться эквивалентность типа (Т)).
Можно предположить, что благодаря тому факту, что предложение "снег бел" считается семантически истинным только в том случае, если снег фактически бел, логика оказывается вовлеченной в самый некритический реализм. Иными словами, подобным образом семантическую концепцию истины можно обвинить в простой формализации классической корреспондентной концепции истины. На самом деле, по мнению Тарского, семантическое определение истины не подразумевает ничего касающегося условий, при которых могут утверждаться предложения типа "снег бел". Она подразумевает только, что, если мы утверждаем или отрицаем это предложение, мы должны быть готовы утверждать или отрицать коррелирующее предложение "Предложение "снег бел" истинно". Таким образом, мы можем принять семантическую концепцию истины, не отходя от своей эпистемологической позиции; мы можем оставаться наивными реалистами, критическими реалистами или идеалистами, эмпириками или метафизиками — тем же, кем были прежде: семантическая концепция нейтральна по отношению к этим различиям[42].
Таковы наиболее важные для нас здесь аргументы теории истины Тарского. Их подвергли пересмотру многие авторы, среди которых С.Хаак, Дж.О'Коннор, Дж.Макдауэлл, Х.Патнэм, Р.Кёркэм и другие, но наиболее радикальную критику дали Хартри Филд[43] и Яакко Хинтикка[44].
В 1930-е годы (т.е. к моменту начала формирования концепции "значение как употребление") среди сциентистски ориентированных философов было распространено (преимущественно под влиянием Венского кружка) мнение, что семантические понятия — такие, как истина и обозначение — должны быть устранены из научного описания мира. Это положение изменилось с появлением работ Тарского по проблеме истины. К.Поппер охарактеризовал ситуацию так: "В результате учения Тарского я больше не колеблюсь говорить об "истине" или "ложности""[45]. Считалось, что Тарский определил предикат "истинный", используя в определениях только ясно приемлемые термины и избегая других недоопределенных семантических терминов. Однако, по мнению Филда, нельзя сказать, что теория Тарского делает термин "истинный" приемлемым даже для того, кто первоначально не доверял семантическим терминам. Противоположное требование Филда состоит в том, что Тарский успешно редуцирует понятие истины к другим (известным) семантическим понятиям, но не объясняет эти другие понятия; поэтому результаты Тарского делают понятие истины приемлемым только для того, кто уже расценивает другие семантические понятия как приемлемые. Это не означает, что его результаты являются тривиальными: напротив, по мнению Филда, они чрезвычайно важны и имеют применения не только в математике, но также и в лингвистике, и приложимы к философским проблемам реализма и объективности. Однако действительная ценность открытий Тарского для лингвистики и философии часто толкуется неправильно, и Филд надеется уничтожить основные недоразумения, разъясняя и защищая утверждение, что Тарский не определяет истину в не-семантических терминах. Для этого Филд строит такое технически корректное определение истины в духе Тарского для языка L, которое показывает, что истина определена в терминах первичного обозначения (primitive denotation) и что истина предложений L зависит от того, что обозначают входящие в них имена и переменные. Выхода из семантического круга не происходит, поскольку обозначение — такое же семантическое понятие, как и истина.
Аргумент Филда от композициональности довольно развернут и технически изощрен, но может быть выражен, например, с использованием введенного им понятия кореферентности. Два сингулярных термина кореферентны, если они обозначают одну и ту же вещь; два предикативных выражения кореферентны, если они имеют один и тот же экстенсионал, т.е. применимы к одной и той же вещи; два функциональных выражения — если они выполняются одной и той же парой. Пусть L — квантификационный (интерпретированный) язык, состоящий из терминов, одноместных функций и одноместных предикатов. Тогда адекватным переводом термина е1 языка L на английский будет такое выражение е2 английского языка, что
(i) е1 кореферентно е2;
(ii) е2 не содержит семантических терминов.
Такое отношение адекватного перевода — безусловно, семантическое понятие, которое Тарский не свел к не-семантическим терминам. Это понятие не входит в его определение истины и, строго говоря, не является частью теории истины. Однако, с точки зрения семантической теории истины, для того, чтобы дать адекватную теорию истины для объектного языка, мы должны адекватно перевести объектный язык в метаязык. Это значит, что понятие адекватного перевода используется в методологии теории истины, но не в самой теории истины.
Филд возвращается к замечанию Тарского об ограничении, налагаемом на язык L, согласно которому "смысл каждого выражения недвусмысленно определен его формой"[46]. Естественные языки изобилуют неоднозначными выражениями, а также указательными словами и индексикалами, чье обозначение изменяется от одного случая произнесения к другому. Однако главные семантические свойства, такие как истина и значение, приписываются определенным типам предлжений, поскольку нам не нужна теория значения каждого конкретного написания или произнесения предложения "Снег бел", хотя бы нам и могло казаться, что многозначность и индексикальность вынуждают нас к поискам такой теории — иначе нам пришлось бы говорить, что об этом упоминается в такой-то книге, причем в каждом ее экземпляре, и т.д. Предикат "истинный" в том виде, как его определил Тарский, должен был бы изменять значение каждый раз, когда вводится новый примитивный термин. Иными словами, Филд обращает внимание на то, насколько истинностное значение зависимо от языка, причем от системы языка; по его мнению, огромная важность теории Тарского именно в том, что она заставила философов признать, что, скажем, знание значения "Schnee" — а не только "Schnee ist weiss" требует — наличия определенного знания о структуре немецкого языка.
Второй аргумент Филда — аргумент от физикализма, совместимость семантики с программой которого он рассматривает. Он описывает физикализм как эмпирическую гипотезу высокого уровня, которая утверждает, что семантические, ментальные, химические и биологические явления "полностью объяснимы (в принципе) в терминах физических фактов"[47]. Один из путей к "физикализации" семантики пролегает через психологию. Если — в противоположность тому, что утверждает, например, Патнэм[48] — лингвистические значения находятся "в голове", а голова содержит только молекулы, атомы и электроны, то эта гипотеза истинна. Но если значения интенсиональны, будь то Gedanken Фреге, пропозиции или множества возможных миров, то она ложна. В обоих случаях семантике, в отличие от синтаксиса, недостает автономии; однако программа Тарского игнорирует это обстоятельство. Филд редуцирует истину по определению к примитивному обозначению терминов и предикатов, например "Луна" обозначает луну, а "круглая" обозначает множество круглых вещей, так что составленное предложение будет истинно ттт обозначение первого принадлежит к обозначению второго. Намерение Филда — обеспечить подобную редукцию семантического отношения обозначения. В итоге главный тезис Филда оказывается таким: теория Тарского терпит неудачу с физикалистской точки зрения на том основании, что Тарский не определил истину в строго физических терминах. Филд утверждает, что существует ошибочное полагание, будто Тарский показал, как истина в формализованных языках конечного порядка может быть определена без того, чтобы использовать предшествующие семантические понятия. Основные положения определения удовлетворения не редуцируют — как это полагал Тарский — семантическое понятие удовлетворения таким образом, чтобы оно было физикалистски безупречным. Тарский в самом деле оставил в них исключительно физические и логико-математические термины, например
(Q = 'xk красный' для некоторых k, и k-тый объект в S красный).
Если же язык содержит семантические предикаты, например "любит", то соответствующее определение должно содержать метаязыковое выражение этого понятия:
(Q = 'xk любит xj' для некоторых k и j, и k-тый объект в S любит j-тый объект в S).
Но это означало бы именно невозможность сведения терминов ментальных состояний к физическим в самом рассматриваемом языке. Физикалистски приемлемая редукция семантических понятий к логико-математическим и физическим требует большего, нежели просто перевод семантических терминов в логические и физические термины. Тарский фактически принимает три совокупно достаточные и индивидуально необходимые условия для физикалистски приемлемого определения истины:
(1) в определении вида (s)[s истинно ттт х] х должно быть правильным (грамматически корректным) выражением, не содержащим семантических терминов;
(2) "ттт" в определении представляет экстенсиональную эквивалентность;
(3) из правильного определения следуют все частные случаи Т-схемы.
Однако второе требование слишком слабо: редукция множества понятий одного вида к другому потребовала бы более сильной эквивалентности, чем экстенсиональная. С другой стороны, здесь нельзя требовать интенсиональной эквивалентности, так как она не была бы приемлема для физикалиста — за исключением тех случаев, когда выражение справа от "ттт" будет содержать все необходимые и совокупно достаточные условия для истинности во всех возможных мирах. Понятно, что последнее требование было бы не слишком реалистично, а успешная физикалистская редукция возможна и без этого.
Фактически, согласно Филду, Тарский показал, как истина (для конечных формализованных языков) может быть характеризована в терминах небольшого числа примитивных семантических понятий. Однако физикализм требует большего, а именно объяснения этих примитивных понятий в физических терминах. При этом остается дискуссионным, что может означать физикалистская редукция семантических явлений — таких, как истина, удовлетворение, примитивное обозначение и т.п. Общий физикалистский аргумент состоял бы в том, что физикалистские переводы (психологического языка на язык состояний мозга или функциональных состояний) будут в конечном счете найдены неврологией или познавательной психологией, поскольку они — не переводы языка вещей на язык чувственных данных, которые никогда не будут найдены по той причине, что они не существуют[49]. Филд считает, что переводиться будет не психологический язык, а его специально построенный заменитель, и что даже перевод этого заменителя будет зависеть от успешного выполнения программы для перевода "референции" (то есть двухместного предиката "x имеет референцию к y" или, в более общем смысле, отношения удовлетворения формальной семантики Тарского) на физикалистский язык, предложенный Филдом[50]. В итоге обсуждение критики Тарского Филдом оказалось сфокусировано на физикалистском аргументе[51], а не на аргументе композициональности, на который он опирается.
Филд обращает против Тарского именно то, что он использует рекурсивные процедуры — т.е. тот факт, что в теории Тарского значение предложения зависит от значения входящих в него более простых элементов, каковые значения безусловно являются семантическими, а следовательно, Тарскому не удается построить объяснение через не-семантические термины. В этом отношении этой критике противостоит другая, еще более серьезная — IF-семантика Хинтикки.
Хинтикка критикует Тарского в рамках своей полемики с представлениями о двухуровневой (объектный язык/метаязык) семантике и о композициональности значения, которые он считает изжившими себя догмами. Согласно этим представлениям, в классической или интуиционистской логике первого порядка мы можем лишь давать формальные правила вывода, т.е. трактовать логику синтаксически, поэтому для построения семантики (по крайней мере, теоретико-модельной) требуется определение истинности для того языка, предложения которого исследуются (с этим, впрочем, Хинтикка согласен). Такое определение истинности не может быть дано в объектном языке, но лишь в более сильном метаязыке. Поэтому формальное определение истинности может лишь констатировать корреляцию между предложениями и теми фактами, которые делают их истинными; оно не может прояснить характер этой корреляции или верификации.
Хинтикка формулирует свои претензии к этому подходу при помощи разделения двух функций логики.
· При систематизации нелогических истин в аксиоматической системе собственно систематизация достигается путем выражения всех предметных истин в конечном (рекурсивно исчислимом) множестве аксиом, из которых затем выводятся теоремы. При этом важнейшим требованием к выводу является сохранение истинности, которое при деривации теорем из аксиом (выводов из посылок) призвана обеспечить логика. Далее, основные нелогические понятия в аксиоматической системе могут быть изначально интерпретированы в аксиомах, поэтому система может быть либо интерпретированной (например, прикладная геометрия), либо неинтерпретированной (например, теория множеств). Деривация же в обоих случаях осуществляется одинаково. Иными словами, вопрос о том, может ли логический вывод быть выражен полностью формальными (исчисляемыми) правилами, не зависит от вопроса о том, является ли язык, на котором осуществляется вывод, "формальным" (неинтерпретированным) или "неформальным" (интерпретированым). Поэтому первой важнейшей функцией логики Хинтикка считает дедуктивную.
· Вторая функция — дескриптивная — способность выражать содержание пропозиций. Аксиомы типичной математической теории выражают то, что они выражают, лишь благодаря использованию таких логических средств, как кванторы и логические связки.
Систематическое исследование дедуктивной функции логики известно как теория доказательства. Систематическое исследование дескриптивной функции — теория моделей, или логическая семантика. В последней класс М(S) моделей предложения S определяется следующим образом. Во-первых, мы должны иметь некоторый класс (множество, область) W моделей, т.е. структур подходящего вида. Во-вторых, указание на S должно давать нам критерий, согласно которому некоторый член М класса W способен служить моделью S. По мнению Хинтикки, центральной для его рассуждения является вторая проблема. Благодаря чему М является моделью S? Некоторый предварительный ответ очевиден: М является моделью S ттт S истинно в М. Определение истинности должно задавать условия, при которых предложение истинно в модели. Тот вид определения истинности, к которому таким образом подводит Хинтикка — это определение в духе Тарского[52]. Идея рекурсивного определения, которой руководствовался Тарский — это для Хинтикки именно то, что лингвисты называют композициональностью: принцип, согласно которому семантические свойства сложного выражения являются функциями составляющих его более простых. Однако мы не можем сказать этого об истинностных значениях, поскольку выражения, составляющие квантифицируемые предложения, могут содержать свободные переменные; представляя собой открытые формулы, а не предложения, они не могут иметь истинностные значения. Именно поэтому Тарский определяет истинность предложения с помощью другого понятия — удовлетворения, применимого также и к открытым формулам. Последнее отношение раскрывается, в свою очередь, через понятие оценки (valuation), состоящей в приписывании каждой индивидной константе и каждой индивидной переменной рассматриваемого языка индивидов как их значений (values). Тогда, с теоретико-модельной точки зрения, тарскианская истинность является относительной к модели М и оценке v. Оценка приписывает каждому нелогическому примитивному символу, включая индивидуальные переменные х1, х2, ..., хi ..., подходящий элемент из модели М. Предложение (закрытая формула) истинно ттт имеется удовлетворяющая ему оценка. Удовлетворение определяется рекурсивно: так, ($хi)S[хi] удовлетворяется оценкой v ттт существует оценка, отличающаяся от v только для аргумента хi и удовлетворяющая S[хi]. Аналогичным образом, v удовлетворяет ("хi)S[хi] ттт каждая оценка, отличающаяся от v только по хi, удовлетворяет S[хi]. Для пропозициональных связок удовлетворение характеризуется обычными табличными условиями истинности. Для атомарной формулы R(хi, хj) удовлетворяется v ттт <v(хi), v(хj)>Îv(R). Совокупность этих положений и составляет рекурсивное определение истины.
Если определение истины эксплицитно формулируется в метаязыке, то этот метаязык содержит элементарную арифметику, а к синтаксису первопорядкового языка применима техника Гёделя. Предикат истины должен иметь форму второпорядкового квантора существования (или конечной последовательности таких кванторов), приписанного к первопорядковой формуле. Сама же истина определяется во второпорядковом языке, в котором кванторы могут быть заданы на оценках. Условия истинности — свойство значения предложения, а не значения символа. Последнее должно определяться отдельно и принимается за уже известное при определении условий истинности и определении истины. Тарского критиковали за "нелегитимное" привлечение понятия символического значения, однако проект Тарского именно и направлен на определение условий истинности через символические значения, т.е. на определение значения предложения через значения составляющих его символов.
В неопределимости истины и других аналогичных негативных результатах Хинтикка видит парадигматические инстанциации такого подхода к анализу отношения языка к миру, где язык рассматривается как универсальный посредник (универсальность языка)[53]. Согласно универсалистской концепции, язык — неустранимый посредник между нами и миром, без которого мы не можем обойтись. Мы не можем выйти за пределы своего языка и воплощаемой им понятийной системы и видеть его со стороны, и не можем обсуждать в нашем языке отношения, связывающие его с миром. Эти отношения составляют значения слов и других выражений нашего языка; их совокупность есть то, что известно в качестве семантики этого языка. Тем самым одним из наиболее важных следствий универсалистской позиции является невыразимость семантики.
Тот, кто верит в невыразимость семантики, вполне может разрабатывать идеи о способах связи нашего языка с миром (например, Фреге, ранний Витгенштейн, Венский кружок в период "формальной речи", Куайн и Чёрч). Но такой "семантик без семантики" должен отрицать выразимость в языке основных семантических идей: они могут быть переданы лишь невербально, поскольку опираются на невыразимое и необъяснимое допонятийное предзнание. Реалистический метаязык, в котором мы могли бы обсуждать наш собственный используемый язык, является, согласно универсалистам, химерой, поскольку смысл такого метаязыка заключается в том, чтобы быть господствующей позицией, с которой мы можем обсуждать отношения нашего обычного "объектного языка" к реальности. В другом плане универсалист не может говорить об истине как соответствии.
Предположения Тарского относительно языка в целом, как языка математики, так и того, что он называл "разговорным языком" не являются очевидными и нуждаются в более тщательном исследовании. Языки, которые рассматривал Тарский — прежде всего эксплицитно выраженные формальные языки. Основа огромного влияния Тарского состоит в том, что он показал, как эксплицитно определить понятие истины для большого (и, очевидно, репрезентативного) класса таких языков. Но главное философское влияние работы Тарского, по мнению Хинтикки — в том, что он показал, при данных допущениях, что определение истины может быть дано для формального языка лишь в более сильном метаязыке[54]. Данный результат приводит к полному подтверждению универсалистской позиции в решающем случае истины, так как в применении к нашему реально используемому языку — "разговорному языку" Тарского — это означает, в предположении, что данный разговорный язык удовлетворяет предпосылкам его теорем, что истина может быть определена лишь в более сильном метаязыке. Но вне нашего используемого языка нет более сильного метаязыка. Поэтому в плане того, что действительно имеет философское значение, определения истины невозможны. В этом смысле истина буквально невыразима.
Однако остается спорным, соответствует ли разговорный язык условиям теоремы Тарского о такой невозможности. Тарский, очевидно, остро сознавал данную проблему. Реальные причины, по которым он возражал против определений истины в разговорном языке, фактически основаны больше на открытости и неправильности естественных языков, чем на его собственной теореме. Основная мнимая иррегулярность, которую имел в виду Тарский, состояла в неудаче его формального подхода к определению истины, т.е. в неудаче принципа композициональности (или принципа Фреге), реальное значение которого — семантическая независимость от контекста. Предпосылка о такой независимости от контекста в семантике естественных языков, по мнению Хинтикки, совершенно необоснованна.
Как он считает в противоположность распространенному мнению, отрицательные результаты Тарского — хотя они и правильны — не закрывают проблему, а те следствия, которые им принято приписывать, весьма дискуссионны. Неопределимость таких металогических понятий как истина, валидность (истинность во всех моделях) и логическое следование на первопорядковом уровне показывает, что обычная первопорядковая логика в некотором важном смысле не является самодостаточной. Отсюда проясняется несогласие Хинтикки с предложением Фреге считать первопорядковые кванторы предикатами второго порядка (предикатами одноместных предикатов), которые сообщают, является ли данный предикат пустым или непустым, допускающим исключения или нет и т.д. Здесь игнорируется тот факт, что кванторы могут быть приписаны к сложным предикатам или простым более чем одноместным. Вопрос в том, является ли наша семантическая игра игрой с полной информацией. Позиция Фреге содержит утвердительный ответ, однако такой ответ не учитывал бы различие между дескриптивной и дедуктивной функциями логики.
По мнению Хинтикки, когда мы говорим о логике первого порядка, что она — кванторная, то этим сказано еще не все: логика первого порядка не есть логика кванторов, которые берутся сами по себе; это — логика зависимых кванторов. Зависимость иллюстрируется такими предложениями, как
(1) "х$уS[х, у],
где значение у зависит от значения х. Фрегеанская же интерпретация кванторов как предикатов высшего порядка не может должным образом семантически объяснить предложение, подобное (1). Более того, это общее пренебрежение к идее зависимости кванторов привело Фреге к ошибке особого рода: в формулировке своих правил образования предложения он исключил некоторые вполне возможные (интерпретируемые) варианты зависимости и независимости между кванторами. Простейшая несводимая кванторная приставка, которую Фреге непреднамеренно исключил — это квантор Генкина, представимый ветвящейся структурой:
"х$у
(2) S[х, у, z, u]
"z$u
Однако для вывода одного квантора из области действия другого более удобно использовать линейную символику. Например, (2) может быть записано, как
(3) "х"z ($у / "z) ($u / "х) S[х, у, z, u],
где / — отношение независимости.
Систематическое использование линейной символики (отношения независимости, его обращения и соответствующих истинностных предикатов) порождает то, что Хинтикка называет "независимо-дружественной" или "допускающей независимость" (independence-friendly — IF) логикой первого порядка. Это сильное расширение обычной первопорядковой логики, позволяющее независимость там, где принятая запись Фреге—Рассела запрещает ее.
По мнению Хинтикки, IF-логика более адекватна в роли подлинно базисной или элементарной логики, чем классическая первопорядковая, поскольку IF-логика не привлекает идей, которые бы уже не предполагались обычной первопорядковой логикой. Единственное явное новшество, которое следует уяснить для понимания IF-логики первого порядка — это идея кванторной независимости. Но понять независимость — это значит понять зависимость, что необходимо для понимания обычной первопорядковой логики. При этом среди особенностей первопорядковых языков для IF-логики есть тот факт, что если включить в такой язык определенные средства говорить в нем самом о его синтаксисе, то можно дать полное определение истины для этого языка в нем самом. Этот результат представляет проблему определимости истины в новом свете и лишает негативный результат Тарского его философского значения. Он показывает, что предпосылки теоремы Тарского столь ограничительны, что она не применима даже к самым основным логическим языкам, которые только можно вообразить.
Определимость истины в IF-языках первого порядка есть фактически доказательство того, что тезис о невыразимости неверен и что в действительности можно обсуждать семантику языка в нем самом. Результаты, подобные тем, что получил Тарский, фактически составляют твердое ядро любого рационального основания для общего тезиса о невыразимости, но более тщательный анализ ситуации ведет к заключению, диаметрально противоположному тому, что, как обычно считают, следует из результатов Тарского. Все философское значение теорем о неполноте и неопределимости следует, по мнению Хинтикки, переоценить, поскольку он показал, что результаты Тарского не имеют тех негативных философских следствий, которые им первоначально приписывали и которые у них обычно подразумевают.
В итоге, с учетом аргументов Филда и Хинтикки, попытка выполнения Тарским требования онтологической нейтральности может вызвать следующие комментарии. Если я реалист, то для меня возможность утверждать "снег бел" может не означать, что это предложение вообще как-то относится к моему понятию истины, а когда я утверждаю или отрицаю предложение "Предложение "снег бел" истинно", то это предложение может быть никак не связано с возможностью утверждать первое: мои условия утверждаемости "предложение "снег бел" истинно" могут быть такими, что я не могу одновременно — в том же отношении к истине или как эквивалент предложения об истинности предложения — утверждать "снег бел". Моя эпистемическая позиция может быть такова, что "снег бел" для меня вообще не утверждение, т.е. его высказывание не позволяет истинностной корреляции (в духе Тарского) с высказыванием второго предложения, которое, поскольку в нем задействованы условия истинности, для меня является утверждением. Она, эта позиция, может быть такова, что не позволяет эквивалентности между "снег бел" как обыденным высказыванием, имеющим свое специфическое назначение в языке, и "истинно, что снег бел" как высказыванием, привлекающим условия истинности и опирающимся на понятие истинности. Чтобы высказать первое, мне вообще не нужно понятие истины.
Итак, концепция Тарского не решает вопрос о природе истинности и даже не ставит такой задачи (хотя издалека может показаться, что она ее ставит): она только показывает, как от утверждений о реальности мы можем перейти к утверждениям об истинностных значениях предложений, при каких условиях мы можем это сделать — а важнейшим среди этих условий является собственно уже наличие какой-либо теории истины, представляющей собой не что иное, как ответ на вопрос о природе истинности.
Иногда утверждается, что концепция Тарского обосновывает дефляционную концепцию истинности[55], показывая, как могут быть эквивалентны предложение языка и предложение, приписывающее этому предложению истинностное значение. Однако Тарский устанавливает эту эквивалентность через понятие имплицированности предложения о предложении в утверждении самого оцениваемого предложения — что не очевидно, поскольку эту связь импликации не следует принимать как нечто само собой разумеющееся: в этом случае тезис (устанавливающий эквивалентность между двумя видами предложений) окажется предпосылкой, как это у Тарского и происходит. По-видимому, более обосновано мнение Кёркэма, атрибутирующего Тарскому онтологический наивный реализм[56]: по его мнению, возражения Тарского против определения его концепции как реалистической носят эпистемологический, а не онтологический характер (параграфы 18 и 19 статьи "Семантическая концепция истины...").
В любом случае концепцию истины Тарского правильно будет определить как модификацию формально-логической концепции истины, поскольку и та, и другая показывают, как при выводе одного предложения из других его истинностные значения последних сохраняются в выводе и обусловливают его истинностное значение, но не решают вопрос о природе истинности посылок. Это означает, что концепция истины Тарского не может быть удовлетворительнее, чем корреспондентная или другие классические концепции истины в том отношении, что она не решает и даже не ставит перед собой тех задач, для решения которых разрабатывались эти концепции. Концепция Тарского по отношению к ним нейтральна, но нейтральность по отношению к теориям истины еще не делает ее онтологически нейтральной: ее тезис фактически применим и к когерентным критериям истины, и к каким угодно, какие только могут еще появиться, если только они появятся в рамках грамматических структур, совместимых со структурами знакомых нам обыденных языков. Однако семантическая концепция не выдержала бы требований метафизического анти-реализма. Это важно для нас не потому, что нам нужны те или иные метафизические требования, но, наоборот, потому, что именно их последовательный учет — а не игнорирование! — полагается нами важным для возможности установления определенной референции.
Дональд Дэвидсон настаивает на том, что семантическая концепция истины Тарского имеет важное философское значение, поскольку она дает наилучшее основание для построения теории значения. Теория значения представляется ему не чем иным, как метаязыком для объектного языка L. Определение истины, сформулированное в этом языке, дает необходимое и достаточное условия, при которых истинно любое предложение языка-объекта, а дать условия истинности есть способ установления значения предложения. С такой точки зрения, знать семантическое понятие истины для языка значит знать, что такое для предложения — любого предложения — быть истинным, а это равносильно пониманию языка[57].
Что касается других языковых единиц, не предложений, а отдельных выражений, которые могут быть частями предложения, то они, согласно Дэвидсону, имеют значение только в составе предложения и относительно них теория значения должна дать ответ на вопрос: как зависят от их значений значения предложений. Концепция Тарского, по мнению Дэвидсона, позволяет ответить на этот вопрос, поскольку для этого теория значения должна только включать в себя рекурсивное определение истины-для-L, которое определяет предложение как истинное тогда и только тогда, когда оно выполняется всеми объектами. Это "выполнение" предложения объектами есть характеристика предиката предложения ("…бел"), который еще Фреге определил как функцию, каковое определение было принято на вооружение в том числе и Тарским. Объекты, которые выполняют предложение (делают его истинным), составляют объем термина (предиката предложения). По мнению Дэвидсона, таким образом можно связать значения употребляемых нами слов (то есть их буквальные семантические свойства, включая истинность) с той целью, для достижения которой мы их употребляем (например, для того, чтобы высказать истину). Так концепция Тарского позволяет ответить на вопрос, как значение предложения зависит от значений его частей.
В то время как Тарский считал, что строгое определение истины возможно только для формальных языков, Дэвидсон полагает, что оно, а стало быть и семантика, основанная на таком определении, возможно и для естественных языков. Самые общие возражения против использования семантической концепции истины для построения теории значения касаются прежде всего того, что такая теория должна использовать в качестве базисного термина, т.е. такого, посредством которого определяются и вводятся все остальные, понятие "истинно", тогда как в самой теории Тарского это понятие определяется через понятие "выполнения", которое, на наш взгляд, еще более туманно (оно немного проясняется в системе Куайна, но Тарский не мог использовать куайново понимание "выполнения", скорее произошло обратное — Тарский же, по-видимому, воспринял этот термин как аналог того, что Фреге назвал "подпаданием" предмета под понятие).
Кроме того, если анализировать понятие "выполнение" дальше, то оно в принципе сводится к еще более онтологически несвободному понятию "денотации", поскольку то, что объект выполняет предложение (предикатную функцию) означает в обычном понимании только то, что в данном случае в предложении определенная его часть, представленная субъектным термином, указывает на данный объект и ни на какой другой, когда предложение истинно. Между тем, понятие "денотации" само нуждается в адекватном определении и Дэвидсон считает, что теорию значения нельзя на нем основывать. Здесь как раз и привлекается дополнительный критерий — структура языка, межконцептуальные связи, которые также должен знать говорящий, вместе с Т-схемой для этого языка, чтобы понимать значения его предложений: референциальная часть вклада в условия истинности предложений L, таким образом, в этой концепции объясняется через наличие концептуальной системы. Не значит ли это просто, что онтология устанавливается, а для естественных языков — принимается как некое целое в неразрывной связи с Т-условиями?
Эти вопросы рассматриваются в условие-истинностной (truth-conditional) семантике, основанной на известной попытке Дэвидсона создать теорию значения на основе теории истины. Эта попытка призвана скоординировать центральные понятия логической и лингвистической семантики.
Дэвидсон привлекает для построения теории значения Т-конвенцию Тарского, в соответствии с которой, как он считает, удовлетворительная теория истины для языка L должна полагать, что для каждого предложения s из L существует теорема формы "s истинно, если и только если р", где "s" заменяется описанием s, а "р" — самим s (или, предположим, переводом s на тот язык, совокупность всех тривиально истинных предложений которого единственным образом определяют объем понятия истины для его носителя, если L не является таковым)[58]. Отвлекаясь от собственно определения истинности, Т-конвенция воплощает нашу интуицию о том, как должно использоваться понятие истины применительно к языковым выражениям. Тогда требование к семантической теории языка L состоит в следующем: без обращения к каким-либо дальнейшим семантическим понятиям теория накладывает на предикат "является Т" ограничения, достаточные для получения из схемы Т всех предложений, в которых s замещено структурным описанием предложения, а р — самим предложением. Список T-предложений составляет полное описание значений объектного языка.
Таким образом, цель условие-истинностной семантики состоит в том, чтобы дать теорию значений каждого предложения, сообщая, каковы условия истинности этого предложения. Иными словами, считается, что значение может быть дано в соответствии с теорией условий истинности предложений языка: для каждого предложения объектного языка теория сообщает нам, при каких условиях это предложение является истинным. Это сообщение делается с помощью T-предложений, связывающих определенные факты с тем, что означают наши предложения. Они не просто сообщают нам, что нечто истинно только тогда, когда оно истинно — они дают значение предложения, сообщая нам, когда оно является истинным.
В этой связи возможно следующее замечание. Список истинных T-предложений для объектного языка должен давать теорию значения как теорию того, что означает каждое предложение объектного языка. Однако этого не происходит, если мы предположим, что условия истинности могли быть определены произвольно. В принципе можно было бы назначить любое условие истинности для любого истинного предложения объектного языка по неадекватному критерию; можно назначить одно единственное истинное условие истинности (например, снег бел) к каждому истинному предложению объектного языка, и одно единственное ложное условие истинности (например, снег фиолетов) к каждому ложному предложению объектного языка. Следовательно, теория должна располагать некоторыми дополнительными ресурсами для того, чтобы не повлечь за собой подобное абсурдное последствие.
Контраргумент здесь приводит нас к реальному способу, которым существует естественный язык. Для того, чтобы понять, почему условие-истинностная теория значения не повлекла бы за собой указанное абсурдное последствие, необходимо иметь в виду, что реальные естественные языки содержат бесконечное множество предложений. Очевидно, что дать полный список T-предложений для таких языков невозможно, потому что мы не могли бы знать такой бесконечный список. Тогда мы должны признать, что то, что мы (в действительности) знаем — это не что иное, как конечный список слов и способов их сочетаний. Этот список таков, что мы можем определять значения бесконечного множества предложений, состоящих из сочетаний слов. Другими словами, то, что мы в действительности знаем —это аксиоматическая теория с конечным числом аксиом, где все возможные T-предложения языка потенциально выступают как теоремы. Таким образом, наше понимание предложений нашего языка состоит в нашем формировании теории, дающей T-предложения.
Поскольку такая теория способна дать T-предложения для всех предложений языка, то она может рассматриваться как ошибочная в отношении некоторой реальности, но тем не менее быть релевантной для любого конечного множества предложений, удовлетворяющих некоторой очевидности. Во всяком случае, теория, которая пытается объяснять значения предложений их условиями истинности в пределах репрезентационистского подхода, опираясь на референцию и правильность предикатов, будет работать только в той мере, в какой язык является экстенсиональным.
По мнению самого Дэвидсона, его теория находится в рамках семантической теории истины Тарского — или, по крайней мере, очень хорошо согласуется с ней. В самом деле, предъявленное Дэвидсоном требование выводимости Т-предложений формально совпадает с требованием, сформулированным Тарским для понятия истины в формализованных языках. Вместе с тем в условие-истинностных концепциях значения Т- предложения призваны играть роль, в некотором смысле противоположную той роли, которую они играют в теории истины Тарского[59]. Цель, которую ставил перед собой Тарский, заключалась в том, чтобы дать "содержательно адекватное и формально корректное" определение истины для формализованных языков. И напротив, в условие-истинностной теории значения предикат "истинно" рассматривается как исходное, а не определяемое в рамках теории понятие. Если Тарский анализирует концепцию истины, обращаясь (в Т-конвенции) к теории значения, то Дэвидсон рассматривает концепцию истины как исходное примитивное прнятие и пробует, "детализируя структуру истины, добраться до значения". Предполагая, что понятие истинности уже задано предварительно, Дэвидсон использует построение Тарского для формулировки требований, предъявляемых к теории значения: если дано предложение S языка L, то утверждение о его значении вида "S значит P" может быть заменено соответствующим Т-утверждением.
Тем не менее, язык, о котором идет речь у Тарского — формальный, а не естественный язык, и, соответственно, его употребление регулируется ad hoc’овой, а не тотальной, т.е. заключенной между всеми членами языкового сообщества, конвенцией. Последняя очевидным образом отличается по форме от первой: она не была заключена явно, не ограничена во времени и т.д. Поэтому уместно задать следующий вопрос: что происходит с Т-конвенцией при использовании определения истинности "в духе Тарского" для определения значения в естественном языке?
Если семантическая теория должна иметь форму теории, определяющей условия истинности для анализируемых предложений языка, то знание семантического понятия истины для языка L означает знание того, что означает для предложения S языка L быть истинным. С точки зрения Дэвидсона, если мы характеризуем предложения только по их форме, как это делает Тарский, то возможно, используя методы Тарского, определить истину, не используя семантических концепций. Вместо точного определения истина характеризуется конечным множеством аксиом. Теория значения при этом рассматривается в качестве системы утверждений, предназначенных ответить на вопросы об отношениях друг к другу языковых выражений, тогда как теория истины выступает в качестве теории указания, т.е. системы утверждений, предназначенных ответить на вопросы об отношениях языковых выражений к миру.
Таким образом, в условие-истинностных концепциях значения на первый план выходит критерий внешности по отношению к языковой системе — критерий, в определенном отношении предельно формальный: мы не можем говорить о предметах обозначения как о сущностях, внутренне присущих самой языковой системе, о неких свойствах обозначения, поскольку отсылка к чему-то иному, направленность на иной предмет является сущностным свойством языкового знака. Именно благодаря этому конституирующему свойству знак является собой, а не чем-то иным (скажем, не относится к некоторому классу чисто физических или психических явлений, или метафизических понятий).
Однако объяснение с помощью условие-истинностных концепций значения того способа, которым выражения естественного языка указывают на свои референты, сталкивается с трудностями, о которых мы говорили выше в связи с референциально непрозрачными контекстами. Попробуем охарактеризовать источник этих затруднений еще раз: согласно подобным представлениям, мы имеем дело с языковыми выражениями таким образом, что они указывают нам на определенные положения дел, события, факты, ситуации, принадлежащие к реальности, отличной от реальности самих предложений и систем предложений. Иными словами, истинность, о которой здесь идет речь — это корреспондентная истинность.
Основанные на корреспондентной концепции истины условие-истинностные теории значения могут не оперировать отдельным понятием "смысл" или "значение". Но поскольку они стремятся к тому, чтобы их положения давали знакам верные референции — а это намерение равносильно требованию, чтобы они демонстрировали значение выражений, — постольку они содержат явную или неявную отсылку к "способу, которым дается референт" (Фреге). Такие теории явно или неявно предполагают, что T-теории могут предоставлять нечто большее, чем сами по себе истинностные условия выражений, а именно, что они могут предоставлять истинностные условия в таком аспекте, который "показывает" или "отображает" значения выражений. Для этого может утверждаться, что в то время, как два выражения имеют один и тот же референт, они имеют отличные друг от друга значения, так как выражения имеют различные режимы, или алгоритмы представления, т.е. они представляют референт различными способами.
Традиционно возникающие в этой связи вопросы таковы: могут ли T-теории работать с подобными интенсиональными контекстами, т.е. представляют ли теоремы такой теории только референты выражений, или также и значения? Правая сторона T-предложения отсылает к выражению слева: каков характер этой отсылки? Простое ли это указание или же эта отсылка может до той или иной степени показывать или отображать некоторое значение?
Предлагаемые решения могут оперировать определением истинности выражения как истинности относительно некоторой концептуальной структуры. В частности, относительность истины представляется важной предпосылкой, если мы пытаемся говорить о конвенциональности значения, удерживая при этом представления о связи значения языкового предложения с условиями его истинности. С другой стороны, такие модификации могут помочь вывести условие-истинностную концепцию значения из-под удара содержательной критики, которой она была подвергнута, например, Майклом Даммитом. Согласно Даммиту, условие-истинностная концепция значения неприемлема, поскольку она не приводит к удовлетворительному объяснению феномена понимания языка; любая теория значения, которая не является теорией понимания или не дает ее в итоге, не удовлетворяет той философской цели, для которой нам требуется теория значения — а следовательно, теория значения должна включать, помимо теории референции, еще некоторую теорию иллокуции. Эти и сходные соображения вызвали к жизни ряд "расширенных" (broad), в первую очередь каузальных, теорий референции, использующих семантику возможных миров и другие технические средства для придания теории референции некоторого социокультурного измерения. Анализ таких теорий показывает, что используемые в них допущения о репрезентации обладают существенными отличиями от "классического" репрезентационизма: репрезентация в них предстает так или иначе опосредованной[60].
Если референциальная теория в ее традиционном (эмпиристском) варианте отождествляла значение выражения с тем, на что оно указывает, или с референциальной связью (т.е. не привлекала допущения об отождествлении знания с возможностью описания), то включение референциально непрозрачных контекстов в поле рассмотрения Т-теорий, неизбежное при логическом анализе естественного языка, потребовало увеличения выразительных возможностей формальных систем. Для этого теория значения референциального типа должна быть основана на такой концепции указания, которая позволила бы выразить более сложные взаимоотношения между предметом и концептуальной схемой. Обладать некоторым знанием предмета, достаточным для его идентификации, означает тогда располагать не просто информацией о предмете, но информацией о значении термина, указывающего на этот предмет[61]. Такова, в частности, направленность каузальных теорий референции. Представляется, что, с такой точки зрения, описание предмета (трансцендентного описанию референта) с помощью дескрипции исходит из допущения о том, что этот предмет является так или иначе данным, заданным (pre-given); более же сложные виды описания исходят из несколько иного допущения, а именно: первичное описание предмета может быть помещено в контекст некоторой системы описания — такой, что помещение в нее указания на описываемый референт не нарушит правил функционирования этой системы. Иначе — как, например, заметил Дэвидсон — такие каузальные теории референции не будут теориями значения, потому что они обратились бы к причинным отношениям между именами и объектами, о которых говорящие могут быть неосведомлены[62].
Итак, мы рассмотрели условие-истинностные представления о референции как основанные на репрезентационистском подходе к анализу языковых значений, и показали связанные с этим проблемы, возникающие при использовании корреспондентной концепции истины. Альтернатива, к которой мы подошли в ходе этого рассмотрения, такова: представления об условиях истинности языковых выражений могут быть развиты в терминах когерентной концепции истины.
Когерентная теория истинности характерна для великих рационалистических систем метафизики — Лейбница, Спинозы, Фихте, Гегеля, Брэдли; согласно Ральфу Уокеру[63], когерентные представления свойственны Декарту, Канту, Витгенштейну и даже Куайну; большой вклад в развитие когерентной теории внесли Иоахим, Бланшар, Патнэм, Гилберт Харман, Дэвидсон, Николас Решер, Кит Лерер, Лоуренс Бонжур. Согласно этой теории, мера истинности высказывания определяется его ролью и местом в некоторой концептуальной системе; сказать, что то, что сказано (под этим обычно понимают суждение или пропозицию) истинно или ложно значит сказать, что оно когерентно или не когерентно системе других суждений (пропозиций или и т.д.), т.е. является (или не является) частью этой системы. Чем более связны или согласованы между собой наши идеи, тем в большей степени они истинны. Истинность любого истинного предложения состоит в его когерентности с некоторым определенным множеством предложений. Элементы такой системы должны быть связаны друг с другом отношениями логической импликации или следования: в этой связи и состоит смысл отношения когерентности. Быть когерентным системе для предложения или пропозиции значит быть связанным с остальными членами системы теми же логическими отношениями, какими те связаны между собой. Проверить истинность, таким образом, значит проверить, какими отношениями данное суждение связано с остальными в системе, совместимо ли оно, иначе говоря, с системой — например, с общепринятой научной картиной мира.
Когерентная теория перекликается с другой теорией с глубокими корнями, согласно которой ничто не может быть тем, что оно есть, не соотносясь с другими сущностями так, как оно с ними соотносится (например, число два не было бы тем, что мы связываем со значком "2", если бы оно составляло не половину от 4, а треть и т.д.) — эта концепция называется доктриной внутренних отношений (поскольку утверждается, что эти отношения существенны для определения существа предмета) и она распространяется как на мысли, так и на существующее в реальности. Учитывая эту аналогию, можно заключить, что каждое отдельное истинное суждение (чья истинность установлена когерентно) будет утверждать только часть истины, всю истину высказывает только вся система в целом; однако, из этого еще не следует, вследствие раскола между понятиями "истина" и "истинность", что отдельные предложения или пропозиции не могут быть истинными.
Наиболее общие проблемы, связанные с пониманием истинности как когерентности, таковы. Если когерентная система должна быть системой всех истинных пропозиций, то нам не представляется возможным установить истинность отдельного суждения прежде, чем мы каким-то образом не выясним, какая именно система является системой всех истинных пропозиций, а такой возможности у нас нет. Если мы сравниваем суждение с системой наших обыденных представлений или с какой-нибудь научной теорией, то его несовместимость с этими представлениями или с этой теорией будет означать ложность данного суждения только на том основании, что нам кажется, что эти представления или эта теория истинны. Но что "со стороны" может подкрепить эту нашу веру? Нельзя исключать такой возможности, что могут иметься две в равной степени всеобъемлющие, но разные или даже несовместимые между собой когерентные системы — как тогда решить, какая из них — система истинных пропозиций и какую, стало быть, следует избрать как основу для проверки других суждений?
Согласно реалистическим представлениям, даже значительно редуцированным, такая проблема должна интерпретироваться как проблема онтологического статуса истинностных операторов. Из двух (конкурирующих) систем истинных пропозиций нам следует избрать, тривиально, ту, которая истиннее. Но в рамках когерентной концепции мы не должны обращаться к подкреплениям "со стороны" — свойствам внешнего мира, вообще любым внеязыковым импликациям. Любое онтологическое требование здесь означало бы апелляцию к метафизическому реализму — т.е., в данном случае, к корреспондентным интуициям. Между тем когерентная теория заключает о своих предметах совершенно иными способами.
Когерентная концепция истинности отличается от корреспондентной в двух сущностных параметрах: они дают не только различные теории отношения истинности, но и различные теории условий истинности. Согласно когерентной концепции, отношение истинности состоит в когерентности, а не соответствии, а условия истинности предложений — это определенное множество других предложений, а не особенности реального мира. Рассмотрим эти критерии по очереди.
Очевидно, что недостаточно понимать отношение когерентности как просто непротиворечивость. Согласно такой точке зрения, сказать, что предложение является когерентным с определенным множеством предложений, значило бы попросту сказать, что предложение не противоречит ни одному предложению из этого множества. Такая концепция когерентности неудовлетворительна по следующей причине. Рассмотрим два предложения, которые не принадлежат определенному множеству предложений. Оба эти предложения могут быть непротиворечивы с этим множеством, и в то же время все же противоречить друг другу. Если когерентность была бы просто непротиворечивостью, то сторонник когерентной концепции должен был бы утверждать, что оба предложения истинны — но при том, что они противоречат друг другу: это невозможно.
Поэтому отношение когерентности может пониматься как наличие некоторых вероятностных связей между P и другими предложениями, полагаемыми S истинными. Как заметил Бонжур[64], логическая непротиворечивость — печально известный слабый вид когерентности, и теоретик когерентности истины наверняка захочет расширить трактовку когерентности, чтобы включить в нее по крайней мере вероятностные связи. P будет истинно для S только в том случае, если P логически непротиворечиво с остальными предложениями, полагаемыми S истинными, и имеются содержательные вероятностные связи между другими предложениями, полагаемыми S истинными, и P.
Отношение когерентности может быть также интерпретировано как некоторая форма логического следования, понимаемого здесь как строгое логическое следование или как следование в несколько более широком смысле. Согласно этой версии, предложение когерентно с некоторым множеством предложений ттт, если оно связано отношениями следования с элементами этого множества. Но и это вряд ли можно признать удовлетворительным, потому что такой подход будет требовать дальнейшего разъяснения понятия " следование ", и так далее.
В то же время теоретики корреспонденции позволяют себе не озадачиваться этим видом вопросов, рассматривая корреспонденцию как отношение sui generis. С их точки зрения, не существует действительно принципиальных возражений против того, что общезначимая концепция корреспонденции нередуцируема и не подлежит анализу. В таком случае уместно задать вопрос, почему тогда когерентность не может быть отношением sui generis, так же, как корреспонденция?
Поскольку любой концептуальный анализ должен иметь основу, то следует принять наличие концептуальных "атомов", из которых сформированы все другие концепции и которые сами не могут быть проанализированы. Но так как любая система имеет структуру, мы можем сказать то же самое и относительно отношений между ними. (Поэтому, вероятно, может быть обоснован и более сильный тезис: если мы признаем корреспонденцию отношением sui generis, то мы тем самым с необходимостью признаем таким же отношением когерентность.) Вообще говоря, не вызывает возражений, что даже наиболее базовая эпистемология подразумевает наличие множества отношений sui generis, идеи которых абсолютно фундаментальны и не сводимы к любым другим отношениям. Поэтому вполне естественно считать, что человеческое сознание экземплифицирует определенные свойства (находится в определенных состояниях), в том числе свойства корреспондентности и когерентности.
Теперь мы можем вернуться к вопросу о том, из чего состоит наше "определенное множество предложений"; каков, вообще говоря, его эпистемологический статус? Это не может быть множество всех предложений, так как это множество будет содержать противоречащие пары предложений и, таким образом, ничто не было бы истинно. И это не может быть подмножество только истинных предложений, потому что мы еще не располагаем анализом истины, и здесь возник бы порочный круг.
В принципе, сторонники когерентной концепции истинности единодушны в том, что это определенное множество состоит из предложений, полагаемых истинными. Разногласия могут заключаться в том, кто и когда полагает эти предложения истинными. Можно обозначить три парадигматические позиции по этому вопросу.
1. Согласно одной из радикальных позиций, можно предположить, что определенное множество предложений — это самое большое непротиворечивое множество предложений, которым в настоящее время фактически верят реальные люди (Дж. О. Янг)[65].
2. Согласно умеренной позиции (например, Патнэма[66]), искомое определенное множество состоит из тех суждений, которые будут рассматриваться как достоверные тогда, когда обычные (ordinary) (т.е. подобные нам) люди с конечными (т.е. так или иначе ограниченными) познавательными способностями достигли некоторого предела реализации своих когнитивных намерений.
3. И, наконец, с другой радикальной позиции сторонники когерентной концепции истинности считают, что искомое определенное множество состоит из предложений, которые выражали бы полагания некоторого всезнающего существа (omniscient being) (версии классического и британского идеализма[67]), или такие, к согласию относительно которых бесконечное число ученых пришло бы в результате бесконечно долгого исследовательского процесса (Ч. Пирс).
Можно считать отношение когерентности отношением между предложениями, но релевантные предложения, с которыми P связано отношением когерентности, должны быть определены в терминах пребывания фактическими или гипотетическими объектами полагания. Перечисленные выше различные версии когерентной теории истины можно получить в зависимости от того, каким образом понятие полагания используется для того, чтобы ограничить уместный класс предложений, с которым определяемое предложение должно быть связано отношением когерентности, чтобы быть истинным. Это означает, что релевантный подкласс предложений может изменяться от одного индивидуума или сообщества к другому, и именно когерентность с системой полаганий индивидуума или сообщества определяет в этом отношении истину.
Итак, в рамках когерентной концепции истины понятие "определенное множество предложений, полагаемых истинными" может рассматриваться как все еще требующее дальнейшего уточнения. Тогда, если мы продолжаем удерживать наши аргументы, касающихся референциально непрозрачных контекстов естественного языка, мы можем рассматривать характерное для когерентной концепции истинности понятие "определенное множество предложений" как множество всех тривиально истинных предложений, единственным образом определяющее объем понятия истины для всех членов определенного языкового сообщества. Лингвистическое сообщество понято здесь экстенсивно, как множество всех носителей языка L.
Если мы соглашаемся с такой трактовкой понятия "определенное множество предложений", то мы принимаем такую когерентную концепцию истины, которая является онтологически нейтральной, поскольку влечет за собой отклонение метафизического реализма (анти-реализма).
Как мы видели в § 1.3.2, метафизический реализм, в отличие от алетического, подразумевает принятие двух принципов:
· принципа бивалентности, согласно которому каждое предложение является или истинным, или ложным,
и
· принципа трансцендентности, гласящего, что предложение может быть истинно даже в том случае, если нам неизвестно или даже не может быть известно, что оно истинно.
Оба принципа не являются необходимыми для алетического реализма, умеренная версия которого может принимать как многозначную логику (или, скорее, определение на континууме), так и верификационизм, оставаясь при этом версией реализма, поскольку она все еще будет признавать факты (особенности мира), которые определяют, какие носители истинностного значения являются истинными, концептуально независимыми от любой их репрезентации.
С точки зрения когерентной концепции истинности мы должны отклонить как
· принцип бивалентности, поскольку не для каждого предложения справедливо, что когерентным с определенным множеством предложений является либо оно, либо, по исключительной дизъюнкции, противоречащее ему предложение,
так и
· принцип трансцендентности, поскольку если предложение когерентно с некоторым множеством полаганий, то его истинность не может не быть нам известна. Если бы его истинность (или ложность) не была нам известна, то мы никак не могли бы определить его когерентность.
Это не будет означать, таким образом, отклонения алетического реализма — он остается возможным, хотя не необходимым, но будет означать нейтральность по отношению к метафизической контроверзе реализма/анти-реализма, поскольку когерентная теория может работать с такими истинностными операторами, которые были бы иррелевантны для этой контроверзы[68].
Итак, концепция когерентности истинности оказывается связанной с когерентной теорией обоснования (justification) знания. Последняя, вообще говоря, не обязательно подразумевает первую: применение когерентной теории обоснования может сочетаться с применением корреспондентной или, вероятно, любой иной концепции истинности. Однако поскольку нашей целью здесь является обсуждение не теории когерентности истинности или обоснования как таковых, но их семантического применения, то мы будем пока говорить об их общей семантической релевантности.
Одно из главных (если не наиболее существенное) основание, по которому может быть оспорена как сама концепция когерентности истинности, так и ее связь с когерентной теорией обоснования, таково: даже если допустить, что определение когерентности с множеством полаганий является верификационной процедурой для определения истинности, то сама истина при этом могла бы тем не менее состоять не в чем ином, как в соответствии объективным фактам. Но этот контраргумент встречает следующее возражение: если истина заключается в соответствии внешним фактам, то когерентность с множеством полаганий никак не может быть критерием истинности, поскольку не может существовать никакой гарантии того, что сколь угодно непротиворечивое множество полаганий соответствует внешней действительности[69].
Поэтому, удерживая связь когерентной концепции истины с когерентной теорией обоснования знания, мы можем по-новому взглянуть на классический эпистемологический аргумент в пользу когерентной концепции истины, основанный на представлении о том, что мы не можем "выйти вовне" нашего множества полаганий и сравнивать суждения с фактами действительности[70]. Этот аргумент может быть рассмотрен как вытекающий из когерентной теории обоснования знания. Исходя из такой теории, аргумент заключает о том, что мы можем знать только единичные факты когерентности или отсутствия когерентности определенного предложения с определенным множеством предложений, выражающих определенные полагания. Мы никаким образом не находимся и не можем оказаться в такой эпистемологической позиции, откуда мы могли бы заключать о том, соответствует ли то или иное предложение действительности.
Контраргумент здесь будет заключаться в том, что такой аргумент может быть рассмотрен как содержащий некорректную импликацию. Из того факта, что мы не можем знать, соответствует ли некоторое предложение действительности, мы еще не можем вывести, что оно не соответствует действительности. Даже если некто признает, что мы можем знать лишь то, когерентны ли определенные предложения с нашими полаганиями, это само по себе еще не дает ему основания считать, что истина не состоит в соответствии объективным фактам. Если сторонники корреспондентной концепции истины принимают эту позицию, то они тем самым могут признавать, что существуют истины, которые не могут быть нам известны — например, что существует некоторая абсолютная истина, к которой мы можем лишь приближаться путем уточнения известных нам относительных истин. Или же сторонники корреспондентной концепции истины могут утверждать, как это делает Дэвидсон, что когерентность предложения с множеством полаганий является хорошим признаком того, что предложение действительно соответствует объективным фактам и что эти факты соответствия доступны нашему знанию[71].
Сторонники корреспондентной концепции истины могут даже утверждать, что когерентная теория — вообще не теория истины[72]; следовательно, они исходят из предположения, что они знают, чем является истина, то есть они имеют определение истины. И конечно, они знают, что такое истина: это — соответствие фактам. Действительно, когерентная теория истины — не теория соответствия фактам. Но сторонники когерентной концепции никогда не претендовали на это.
Это различие в значениях самого термина "истина" может интерпретироваться как связанное с различием целей, для которых дается теория истины. Могут иметься по крайней мере две таких цели:
· чтобы дать определение понятия "является истинным" как характеристики пропозиции;
· чтобы определить тестовые условия для выяснения, действительно ли имеется основание для применения характеристики "является истинным" к данной пропозиции.
Согласно Николасу Решеру, резюмировавшему это различие[73], эти два вопроса совершенно неидентичны: мы можем иметь критерий или критерии истинности (условия истинности) пропозиции и все еще испытывать недостаток определения, что значит для этой пропозиции быть истинной, и наоборот.
Но для того, чтобы осуществлять успешную референцию, мы будем нуждаться в релевантных критериях для успешности использования знака. Именно это и делает условие-истинностная теория значения: она отождествляет значение с условиями истинности предложения, и эта идентификация основана на концепции "значение как употребление", отождествляющей значение лингвистической единицы с условиями ее использования. Если мы принимаем это представление, мы должны признать, что все спецификации значения, которые не эффективны для определения правил применения знака, попросту избыточны.
Поэтому наша задача здесь заключается не в том, чтобы показать, что мы не можем знать наверное, соответствуют ли языковые выражения элементам и характеристикам некоторого внешнего (по отношению к описанию) мира. Такое скептическое заключение носило бы метафизический характер и было бы бесполезно для построения теории значения — как показали, например, дискуссии по проблеме следования правилу у Витгенштейна. Скорее следует признать, что факт такого соответствия иррелевантен для когерентной концепции обоснования и, соответственно, для основанной на когерентной концепции истины условие-истинностной теории значения. Для этого нам следует найти дополнительные аргументы, уточняющие когерентистские представления. Поскольку мы удерживаем наше представление о языковом сообществе как предельном истинностном операторе, постольку мы можем рассуждать здесь следующим образом.
Как мы видели, корреспондентная и когерентная концепции имеют различные представления о природе условий истинности. Согласно когерентной концепции, условия истинности предложений состоят в других предложениях. Согласно корреспондентной концепции, условия истинности предложений состоят не в предложениях, но в независимых от сознания свойствах и особенностях действительного мира. Один из способов сделать выбор в пользу той или иной концепции истины (т.е. определить, в каких случаях та или иная концепция истины является более адекватной) состоит в том, чтобы обратить внимание на процесс, которым предложениям назначаются условия истинности. С когерентистской точки зрения, условия истинности предложения — это те условия, при которых говорящие (на языке) утверждают это предложение в своей речевой деятельности, т.е. осуществляют эту референцию. Это означает, что говорящие могут употреблять предложения только при тех условиях, которые сами говорящие и другие члены языкового сообщества могут распознать как обосновывающие эти предложения. Отсюда становится важна предполагаемая неспособность говорящих "выйти вовне" своих полаганий. Это важно потому, что те условия, при которых предложение когерентно с полаганиями говорящих, являются единственными условиями истинности в том отношении, что они являются единственными условиями, которые говорящие могут распознавать как обоснование нашего понимания этой референции. Когда говорящие в своей речевой деятельности утверждают то или иное предложение при этих (определенных) условиях, то эти условия становятся условиями истинности предложения.
Итак, sui generis отношение когерентности реализуется посредством семантических связей между лингвистическими единицами, причем эти связи образуют открытое множество. Отсюда представляется возможным достаточно общий семантический подход, менее чувствительный к онтологическим требованиям — в частности, в нем снимается противопоставление семантического монизма (свойственного, например, корреспондентной теории), когда предметная область рассматривается как множество однородных объектов (элементов данного мира), и семантики возможных миров, использующей обращение к онтологически различным видам объектов: "объектам реального мира" и "объектам возможного мира". Когерентная истинность нейтральна к требованиям метафизической контроверзы реализма/анти-реализма и совместима с интуицией алетического реализма.
Вопрос о том, может ли когерентная истинность быть использована для определения значения в рамках условие-истинностного подхода, оказывается при этом вопросом о возможности употребления языка некоторым языковым сообществом. Референции, возникающие в ходе этого употребления, обнаруживаются таким образом в поле согласования некоторых (индивидуальных) картин мира, или концептуальных схем носителей языка[74]. Поэтому далее следует обратиться к анализу ситуации осуществления референции и критериев успешности такого осуществления.
[1] Russell B. "On Denoting" — Mind, 14 (1905), pp. 479-493.
[2] Cм. его обсуждение этой проблемы в: Russell B. The Problems of Philosophy (Oxford: Oxford University Press, 1956), chapter 5.
[3] Г. В. Лейбниц, Сочинения, Т.3, М., “Мысль”, 1984, стр. 623.
[4] Во всяком случае онтология при таком подходе не в меньшей степени значима для концептуальной схемы, чем другие структурные элементы последней – для ее онтологии.
[5] Kripke S. Naming and Necessity. — In Semantics of Natural Language, eds. D. Davidson and G. Harman (Dordrech t: Reidel, 1972), pp. 254‑355.
[6] Fumerton R. Metaphysical and Epistemological Problems of Perception (Lincoln and London: University of Nebraska Press, 1985), pp. 121‑29.
[7] См.: Карнап Р. Значение и необходимость. Исследования по семантике и модальной логике. М.: Изд-во иностр. лит., 1959.
[8] Термины "объектная квантификация" и "подстановочная квантификация", являясь общепринятыми, тем не менее не вполне точны, так как речь идет об интерпретации квантора. Точнее было бы говорить resp. "квантификация на множестве объектов" и "квантификация на множестве терминов".
[9] См.: Marcus R.B. "Modalities and Intensional Languages," in: Wartofsky M. (ed.), Boston Studies in the Philosophy of Science (Dordrecht: Reidel, 1963), pp. 77-96.
[10] Linsky L. "Reference, Essentialism, and Modality" — in: Linsky L. Reference and Modality (New York: Oxford, 1971), pp. 88-100.
[11] Gottlieb D. "Reference and Ontology". The Journal of Philosophy, vol. LXXI, 17, (Oct. 10, 1974), pp. 587-599.
[12] Wallace J. "On the Frame of Reference," Synthese XXII, 1/2 (December 1970) , рр. 117-150; "Conventional T and Substitutional Quantification," Nous, V, 2 (May 1971), рр. 199-212.
[13] Parsons C. "A Plea for Substitutional Quantification". The Journal of Philosophy, vol. LXVIII, 8 (April 22, 1971), рр. 231-237.
[14] Quine W.V.O. The Roots of Reference (La Salle, Ill.: Open Court, 1973), ch. III.
[15] Goodman N., Quine W. "Steps toward a Constructive Nominalism". – In: Goodman N. Problems and Projects. (Indianapolis: Bobbs and Merrill, 1972). Ср. также программу перевода на первопорядковый язык, выдвинутую Хинтиккой: Hintikka J. The Principles of Mathematics Revisited. (Cambridge: Cambridge University Press, 1998).
[16] См., напр.: Dunn M., Belnap N. "The Substitution Interpretation of the Quantifiers," Nous, II, 2 (May 1968) , рр. 177-185.
[17] фон Нейман Дж. Общая и логическая теория автоматов. — В кн.: А. Тьюринг. Может ли машина мыслить? М., 1960. C.90-91.
[18] Quine W.V. Algebraic Logic and Predicate Functors. — In: Rudner R., Scheffler I. (eds.) Logic and Art. Essays in honor of Nelson Goodman. Indianapolis — N.Y., 1972. P.222.
[19] Linsky L. "Two Concepts of Quantification," Nous, VI, 3 (September 1972), рр. 224-239.
[20] Field H. 'Tarski's Theory of Truth," The Journal of Philosophy, LXIX, 13 (July 13, 1972), рр. 347-375.
[21] Quine W.V.O. Word and Object (Cambridge, Mass.: MIT Press: 1960), p. 115.
[22] Strawson P.F. Individuals (New York: 1963), pp. 169-70; 214.
[23] Churchland P.S. "Logical Form and Ontological Decisions". The Journal of Philosophy, vol. LXXI, 17, (Oct. 10, 1974), pp. 599-600.
[24] Parsons C., op. cit., p.237.
[25] См. выше.
[26] Иначе говоря, это просто условие проверяемости критерия на онтологическую нейтральность.
[27] См.: Alston W. The Realistic Concept of Truth (1996), ch. 1, 2; Kirkham R. Theories of Truth (1995), ch 3.
[28] Kirkham R., op.cit., p. 76.
[29] Вместе с тем мы не должны путать реалистическое требование репрезентационной независимости истинностного оператора с отклонением теории когерентности истины, для одной из ветвей которой свойственны представления об идеальном исследовании.
[30] Хинтикка Я. Логико-эпистемологические исследования. М., 1980. С.77-78.
[31] Putnam H. Realism with a Human Face, 1990, p. 30.
[32] Alston W., op.cit., pp. 65-72.
[33] Davson-Galle P. Realistic Truth Relativism, Frameworks Of Belief And Conceptual Schemes. — Electronic Journal of Analytic Philosophy, 4:1, 1996; Meiland J. Concepts of Relative Truth. — The Monist, 60 (1977); Лебедев М.В. Стабильность языкового значения. М., 1998. стр. 96-104.
[34] См.: Dummet M. “Truth” — Truth and Other Enigmas, Harvard University Press, 1978, pp. 1-25.
[35] См.: Horwich P. Truth. Oxford, 1990.
[36] Stoljar D. Deflationary Theory of Truth. URL: http://plato.stanford.edu/entries/truth-deflationary
[37] Tarski A. The Concept of Truth in Formalized Languages, in Logic, Semantics, Metamathematics. Clarendon Press. Oxford, 1956; Tarski A. The Semantic Conception of Truth and the Foundations of Semantics. — Philosophy and Phenomenology Research, v.4 (1944), pp. 341-375. Перепечатано, например, в: Martinich A. (ed.) The Philosophy of Language. Oxford University Press, 1996. Pp. 61-84 (далее цит. по этому изданию). Рус. пер. в кн.: Аналитическая философия: становление и развитие (антология). М., 1998.
[38] Tarski A. The Semantic Conception of Truth… Р.61.
[39] Ibid. P.62.
[40] Ibid. P.63.
[41] Ibid. P.69.
[42] Ibid. Рр. 74-75.
[43] Field H. Tarski's Theory of Truth. — The Journal of Philosophy, LXIX: 13 (1972), pp. 347-375. Перепечатано в: Meaning and Truth: Essential Readings in Modern Semantics (ed. by J.L.Garfield and M.Kiteley). N.Y.: Paragon, 1991. Pp. 271-296.
[44] Hintikka J. The Principles of Mathematics Revisited. N.Y., 1996. См. также: Хинтикка Я. Проблема истины в современной философии. — Вопросы философии, 1996, №9. С. 46-58.
[45] Popper K. Logic of Scientific Discovery. N.Y., 1968. P. 274.
[46] Field H. Tarski's Theory of Truth. Р. 274. Рассмотрением именно этого замечания Дэвидсон заканчивает статью "Истина и значение".
[47] Ibid. P. 279.
[48] Детальную критику Патнэмом физикалистской программы Филда см.: Putnam H. Meaning and the Moral Sciences. London: Routledge & Kegan Paul, 1978.
[49] См.: Putnam H. "Reflections on Goodman's Ways of Worldmaking", Journal of Philosophy, 76 (1979), рр. 603‑618.
[50] См.: H. Field. "Mental Representation", Erkenntnis, 14 (1978), рр. 9-61.
[51] См.: J. McDowell. "Physicalism and Primitive Denotation: Field on Tarski", Erkenntnis, 13 (1978), рр. 131-152; H.Putnam. Meaning and the Moral Sciences; M.Friedman. "Physicalism and the Indeterminacy of Translation", Nous, vol.9 (1975), p 353; R.Kirkham. Theories of Truth. Cambridge Mass., 1995. Ch.6.
[52] О некоторых аспектах критики Тарского и Гёделя, а также об основаниях IF-семантики см.: Хинтикка Я. Проблема истины в современной философии. — Вопросы философии, 1996, №9. С. 46-58.
[53] См. также: J. Hintikka. On Development of Model-theoretical Viewpoint in Logical Theory. Synthese. Vol. 77 (1988). Pp. 1-36; Merrill В. Hintikka and Jaakko Hintikka. Investigating Wittgenstein. Basil Blackwell. Oxford, 1986. Chapter 1.
[54] Заметим, что вряд ли это само по себе можно считать самостоятельным результатом — скорее это приложение идей Рассела о разграничении объектного языка и метаязыка к определенной предметной области (теории истины).
[55] См., напр.: Е.Д.Смирнова. Логика и философия. М., "Росспэн", 1996. С. 81: "Согласно схеме [Тарского], утверждать истинность некоторого высказывания означает то же самое, что и утверждать это высказывание".
[56] Kirkham R. Theories of Truth. Pp. 193 – 196.
[57] Davidson D. Truth and Meaning. — In: Davidson D. Inquiries into Truth and Interpretation. Ox., 1984. Pр. 17-37.
[58] Davidson D. In Defence of Convention T. — In: Davidson D. Inquiries into Truth and Interpretation. Ox., 1984. Pр. 65-75.
[59] Блинов А.Л. Семантика и теория игр. Новосибирск, 1983. С. 26; Davidson D. Introduction. — In: Davidson D. Inquiries into Truth and Interpretation. Ox., 1984. P. xiv.
[60] Лебедев М.В. Стабильность языкового значения. М., 1998. С. 112-132.
[61] Donnellan K. Proper Names and Identifying Descriptions. — In: Davidson D., Harman G. (eds.) Semantics of Natural Language. Dordrecht, 1972. Pp. 356-79.
[62] Davidson D. A Coherence Theory of Truth and Knowledge. — In: LePore E. (ed.) Truth And Interpretation. Perspectives on the Philosophy of Donald Davidson. Ox., 1986. Р. 318.
[63] Walker R.S. The Coherence Theory of Truth. 1989.
[64] BonJour L. The Structure of Empirical Knowledge. Cambridge, 1985. Pp. 93-100.
[65] Young J.O. Global Anti-realism. Avebury, Aldershot, 1995.
[66] Putnam H. Reason, Truth and History. Cambridge, 1981.
[67] См., например: Blanshard B. The Nature of Thought. L., 1939.
[68] См.: Lebedev M. Coherence Theory of Truth and the Realist/Anti-Realist Controversy. — Proceedings of the III European Congress of Analytic Philosophy. Maribor, 1999.
[69] Young J.O. Coherence Theory of Truth. — In: Stanford Encyclopedia of Philosophy. URL: http://plato.stanford.edu/entries/truth-coherence/
[70] White A.R. Truth. N.Y., 1970. Pp. 109-122.
[71] Davidson D. A Coherence Theory of Truth and Knowledge. — In: LePore E. (ed.) Truth And Interpretation. Perspectives on the Philosophy of Donald Davidson. Ox., 1986. Рр. 307-319.
[72] Fumerton R. Metaepistemology and Skepticism. Lanham, Maryland, 1995. P. 142.
[73] Resсher N. The Coherence Theory of Truth. Ox., 1973. Pp. 1-4.
[74] Лебедев М.В., Черняк А.З. Конвенция: опыт генетического анализа. — Философские исследования, 1996, № 3. С. 106-115.