В этой главе мы рассмотрим следующие вопросы:
1. Что может, в согласии с требованиями, установленными в первой главе, претендовать на роль критерия референциальности[1]?
2. Насколько оправданны подобные претензии каждого из кандидатов?
3. В каких отношениях друг к другу, определяемых на вариации подходов к построению теории референции, они могут находиться?
– с целью выявить некий объемлющий критерий референции.
Основания для определенного ответа на первый вопрос дают существующие варианты теорий референции. Прежде всего, уточним понятие критерия в отношении референции. Если мы утверждаем, что в данном случае (в конкретной ситуации или для конкретного термина) референция не может иметь место, если не то-то и то-то, т.е. пока не соблюдены такие-то условия (все, без исключения), или, иначе — референция возможна тогда и только тогда, когда то-то и то-то — то мы говорим о необходимых условиях референции относительно данного случая. Когда мы утверждаем, что референция как определенный тип отношения вообще не может существовать, если не выполнены такие-то условия, то мы говорим о необходимых условиях референции вообще. Обычно необходимые условия для данного случая включают в себя необходимые условия существования вообще, но могут не исчерпываться ими: очевидно, что среди необходимых условий существования референции мы, скорее всего, если не тяготеем к философской казуистике и радикальному скептицизму, разместим, как минимум, коммуникативную среду — некое сообщество субъектов коммуникации, обладающих способностью говорить на языке, а также требование, чтобы язык был так структурирован, чтобы иметь референциальную часть и т.д.
Однако необходимые условия — как общие, так и дополнительные частные — могут быть выполнены, но это может все еще не гарантировать референции. Скажем, мы можем полагать необходимым для того, чтобы некое выражение имело референцию, помимо выполнения общих условий существования референции, еще и выполнение дополнительного условия — например, чтобы для этого слова в языке существовало правило, относящее его к референциальной части языка, или — правило, относящееся к группе правил, регулирующих референциальные связи в языке и/или между элементами языка и реальности; и это может быть выполнено, но мы можем тем не менее не знать ни одного случая, когда данное выражение указывало бы на что-то. Достаточным условием референции в таком случае будет условие, которое, не принадлежа к числу необходимых, обеспечивает референцию, если выполнены необходимые условия.
Самые общие условия существования, как правило, не разрабатываются в рамках теорий референции: они обычно, при всей смутности составляющих их понятий, принимаются в качестве необходимо выполненных: в той степени, в какой мы что-то вообще можем констатировать, мы можем констатировать наличие языкового сообщества, коммуникативной среды и т.д.; хотя, разумеется, и здесь не все так просто — можно, например, отвергать существование референциальных структур относительно известных нам языков или — пытаться установить границы выполнимости таких общих условий (возможен ли, например, индивидуальный язык). Такие вещи мы уже не можем констатировать; но они все же относятся скорее к периферии предмета теории референции. В основном теории этого типа занимаются менее общими необходимыми условиями и — достаточными условиями.
Граница между необходимым условием (для данного случая) и достаточным условием, при этом, может не быть незыблемой. Если предполагается, что есть некий констатируемый феномен языка или коммуникации: скажем, существование такого-то вида терминов — то среди менее общих необходимых условий его референции может числиться, например, наличие соответствующего правила, а достаточным условием может, например, считаться, чтобы термин был употреблен в соответствии с этим правилом. Но идея достаточности эпистемологически фундирована в следующем смысле: вывод, что нам достаточно знать, что термин употреблен по правилу, если выполнены необходимые условия, чтобы утверждать наличие референции, обладает большей эпистемологической легитимностью по сравнению с выводом, что (при прочих равных) нам для утверждения о наличии референции достаточно знать, что существует соответствующее правило. Условия самой эпистемологической легитимности могут измениться. Но даже и без этого — мы, например, можем так толковать понятие правила, что все объекты, на которые данное правило, предполагается, распространяется, связаны с ним так жестко, что никакое их появление не допускается иным, как появление вследствие правила. В таком случае условие существования правила соответствующего вида окажется достаточным условием (или необходимым и достаточным), а условие употребления термина по правилу — излишним. Уместно предположить, что наряду с переходом условий из разряда необходимых средней общности в разряд достаточных (как вариант — в разряд необходимых и достаточных), возможен также и обратный переход: из разряда достаточных условий в разряд необходимых.
Таким образом, основной задачей теорий референции является установление того, что можно назвать условиями референции среднего уровня по отношению к самым общим необходимым условиям ее существования, с одной стороны, и к условиям выполнения условий меньшей общности — с другой: это — необходимые условия средней общности (те, которые предполагают констатацию референциальных феноменов, но не обосновывают ее), достаточные условия и — необходимые и достаточные условия, установление которых можно считать сверхзадачей теории референции. В качестве критериев референции, следовательно, здесь понимаются и будут пониматься именно такие условия среднего уровня. Поскольку среди теорий референции и, шире — среди подходов к их построению — нет консенсуса относительно критериев референции, мы здесь будем говорить о них, скорее, как о кандидатах в критерии, в надежде впоследствии придать вид обоснованности присвоению одному из кандидатов "звания" критерия; в качестве сверхзадачи на этом пути мы, разумеется, видим обоснованную расшифровку этого критерия как необходимого и достаточного (или, по крайней мере, достаточного) условия референции.
Начать можно с перечисления наиболее употребительных (в частности, чаще всего обсуждавшихся и наиболее разработанных) кандидатов в критерии требуемого вида:
1. наличие коммуникативной интенции указать на предмет;
2. определенность ментального содержания или индивидуального состояния сознания;
3. способность индивидуации — выделения референта единственным образом;
4. каузальность;
5. определенного вида связь с определенными дескрипциями; иначе — наличие истинных предложений тождества, фиксирующих референцию посредством определенных дескрипций;
6. существование закона или правила, связывающего термин с его референтом;
7. спецификация способа употребления языкового выражения;
8. идеация;
9. включенность в определенного вида систему взаимозависимых элементов.
Этот список не претендует на исчерпывающую полноту, так же, как и на то, что все перечисленные кандидаты вполне соответствуют даже статусу кандидатов в критерии референции: например, в отношении по меньшей мере двух первых, перечисленных в списке, предстоит еще выяснить, в какой степени их правомернее считать кандидатами в критерии, а в какой — кандидатами в конкуренты референции, вследствие того, что теории, в рамках которых они разработаны (по крайней мере, некоторые), как нацеленные на редукцию референции, а уж никак не на ее объяснение. В последующих параграфах мы рассмотрим основные трудности применения соответствующих положений в качестве критериев референции и некоторые варианты их модификации в целях лучшего объяснения феномена. Будет также учитываться следующее различие, на которое пока еще не было обращено внимание и которое никак не отражено в предложенном списке: а именно, различие между условиями установления референции и условиями определения ее характера — из этих двух видов условий первый, очевидно, больше соответствует понятию критерия, как мы его определили применительно к проблеме референции; но и в отношении второго мы также будем иногда для простоты применять термин "критерий", не подразумевая, однако, тем самым, какого-либо функционального тождества между двумя видами условий.
Весьма распространены, в том числе и среди философов, представления о том, что значение — это что-то у нас в уме. В самом деле, когда мы говорим о чем-то или мыслим что-то, это, как правило, сопровождается теми или иными образами: мы практически непроизвольно представляем себе предмет, о котором идет речь. Мы даже можем использовать эту характеристику — наличие ассоциированных образов, переживаний, иными словами — определенного ментального содержания — как критерий отличия предметного разговора, который о чем-то, от беспредметного. Распространяя этот взгляд на теорию референции, мы получим специфический критерий референции: наличие соответствующего ассоциированного ментального содержания — это содержание, в таком случае, будет пониматься как индикатор связи языкового выражения с предметом. С другой стороны, менталистская теория значения не обязана предполагать теорию референции в своем составе: если предполагается, что выражение имеет значение благодаря исключительно своей связи с определенным ментальным содержанием — такой, что "значить то-то = иметь такое-то ментальное содержание", то этим самым, очевидно, предполагается, что не что иное, как эта связь конститутивна в отношении значения данного выражения и она может в принципе не зависеть от того, как связаны, в свою очередь, соответствующие ментальные содержания с предметами в мире. Для того, чтобы говорить о ментальном критерии референции, требуется, чтобы ассоциация определенного ментального содержания при употреблении языкового выражения понималась как индикатор другой устойчивой связи, понимаемой, в свою очередь, как sine qua non этой ассоциации — а именно, вызывания соответствующего ментального содержания инстансами соответствующего предмета. Характер ментального содержания при таком подходе фиксирует предмет референции, но не конституирует его.
Но к значению обычно применяют следующее требование: оно должно быть чем-то таким, чтобы разные индивиды, употребляя одно и то же выражение (или тождественные выражения), могли употреблять его с одним и тем же значением; и также — для одного индивида: употребляя одно и то же выражение в разные моменты времени, он должен иметь возможность употреблять его с одним и тем же значением. Иначе было бы весьма затруднительно объяснить феномены коммуникации и понимания. Между тем, употребление разными людьми одного и того же выражения и одним человеком — оного и того же выражения, но — в разное время — может сопровождаться разными ментальными содержаниями; даже если эти содержания описаны индивидами одними и теми же словами в одинаковом порядке, это не может служить основанием для вывода о тождественности их индивидуальных ментальных содержаний, поскольку каждому составляющему в таком описании в уме разных индивидов могут, в свою очередь, соответствовать разные ментальные содержания: и так далее. Более того, есть такие выражения, которым мы никак не можем отказать в обладании значением, но чей предмет, тем не менее, человек не в состоянии представить: например, квант. А какое ментальное содержание может соответствовать выражению "круглый квадрат"? Последнему, впрочем, можно еще отказать в обладании значением, но какое ментальное содержание должно быть значением, например, термина "середина отрезка" — мы все представим себе разные отрезки, в разной степени прямые, и вряд ли мы умеем в уме точно определять середину. Здесь основная проблема состоит, вероятно, даже не в том, что среди разнообразия представлений требуется найти единый образец — в конце концов, можно не оставлять надежду обнаружить такой; проблема в том, что ментальный образ у индивида в уме, согласно этому подходу, и есть значение, а это — тот образ, то содержание, которое актуально ассоциировано употреблению выражения, а не некий образец, который нам, может быть удастся обнаружить.
Тем не менее, существуют две стратегии решения проблемы: одна — искать дальнейшие основания для унификации соответствующих индивидуальных ментальных характеристик, вторая — отказаться от тезиса, что значение даже одного и того же выражения может быть в каком-то существенном смысле одним и тем же в разных случаях его употребления. По второму пути, хотя не до конца, пошел Локк, утверждая, что люди высказываются не о самих вещах, а о том, чем эти вещи представлены в их умах (и что, соответственно, у всех людей вполне может быть разным, а, если и оказывается у каких-то двух одинаковым, то лишь по случаю); взаимопонимание же между людьми оказывается, в таком случае, возможным лишь в силу привычки считать, что разные люди, употребляя одинаковые слова (в одном и том же порядке), говорят о самих вещах, а стало быть — об одном и том же. Локк, однако, не отказал значению, понятому менталистски, в том, чтобы оставаться тождественным на множестве разделенных во времени употреблений соответствующего выражения, поскольку ментальная характеристика, соответствующая в уме одного и того же индивида одному и тому же предмету — идея, в терминологии Локка — в принципе, в разное время одна и та же. Это, очевидно — элемент унификации.
Однако, может быть, отказ от тезиса общности значения выражения на множестве индивидов, это значение употребляющих, еще не влечет за собой с необходимостью отказа от менталистской концепции референции? Попробуем представить себе что-то подобное, исходя из теории значения Локка. По Локку, все же не что иное, как сами вещи являются источниками представлений о них в умах индивидуальных носителей языка. Следовательно, в одном существенном смысле связь между самими предметами и выражениями имеет место, несмотря на различия между соответствующими им индивидуальными представлениями, сиречь — значениями. С другой стороны, если менталистски понятые значения должны, согласно нашим интуициям о том, как может выглядеть менталистская теория референции, быть индикаторами референции и помогать определять референт, то, для того, чтобы воображаемая теория могла удовлетворять этим требованиям, различные индивидуальные значения должны в ней все же полагаться коррелирующими, чтобы можно было заключать о том, что на множестве имеющихся различий, референция все же — одна и та же. Это опять-таки требует унификации. Но мы в этом случае все же можем говорить, что связь с определенным предметом в мире, а не с идеей в уме, конститутивна для референции. Конечно, такая теория будет уже не вполне менталистской — там, где мы трансцендируем за пределы менталистски истолкованного значения и пытаемся постулировать какую-то семантическую связь за пределами связей выражений с тем, что у нас в уме, мы, скорее всего, будучи вынуждены принимать дополнительные конститутивы, вторгаемся на поле теории другого типа и само понятие значения теряет что-то от того, что оно имело в первоначальном варианте теории (если о таковом вообще можно говорить) — это, возможно, довод в пользу того, что все-таки менталистская теория значения, взятая в каком-то "чистом" виде, и теория референции не вполне совместимы.
Производную от этой трудность представляет собой трансляция референции, например, в ситуации обучение значениям выражений: если мы даже согласились, стоя на позиции менталилистской теории значения, что связь с определенным предметом в мире конститутивна для референции, как можем мы быть уверены, что именно эта, а не другая связь будет конститутивна для референции того же выражения для другого человека: например, нашего ученика, которого мы учим понимать данное выражение? Ведь его представления, даже если бы мы, при таком подходе имели какие-то основания к тому, чтобы о них судить, ничего нам не скажут об этой связи — та ли она, что у нас, или другая? Для решения этих проблем требуется, по меньшей мере, привлечение дополнительных критериев. Но, возможно, решение может быть найдено на пути унификации?
Предполагать возможность унификации различных ментальных содержаний фактически значит предполагать нечто общее для всех феноменов унифицируемого вида, т.е. для всех таких содержаний. На этом пути исследователя подстерегает немало хорошо известных трудностей. Одна из них: где гарантия, что множество возможных вариантов предположительно относящихся к одному и тому же предмету ментальных содержаний не открытое? В этом случае просто никакое основание не будет достаточным, для утверждения о том, что то-то и то-то есть искомое общее. Другая трудность — каков онтологический статус этого общего: должно ли оно также трактоваться как нечто в уме, или же как-то иначе? Самые известные из истории философии варианты решений этих проблем так или иначе вынуждены были трансцендировать за рамки собственно менталистской концепции значения и располагать общее где-то вне индивидуальных сознаний.
Одна интересная и уходящая корнями в философскую древность характеристика, которую иногда, особенно под влиянием концепций Локка и Юма, смешивают с наличием определенного ментального содержания, но которая, несмотря на это, может также рассматриваться как кандидат в критерии референции. Эта характеристика — наличие идеи, но понятой не как нечто в индивидуальном уме, аппроксимируемое на множестве индивидов, а как нечто, принадлежащее некоему "третьему миру", независимо от того, понят ли этот мир как платоновское небо или как область самих предметов в духе Фреге и Гуссерля, или как-то еще. Главное, что отличает этот мир — онтологический статус его предметов: не индивиды, но и не концепты. Самый близкий онтологический аналог — абстракции; в рамках идеационного подхода они, разумеется, также оказываются не чем иным, как предметами этого "третьего мира". Соответственно, апелляция к такой характеристике есть один из способов унификации. В роли критерия референции идеационный критерий позволяет утверждать следующее: референция устанавливается не как отношение между термином и ментальным содержанием или состоянием, а — как отношение между термином и идеей (по Гуссерлю, общим предметом) и, лишь производным образом — как отношение между термином и индивидуальными объектами в мире. Но насколько идеацию вообще можно считать критерием референции? С одной стороны, "истинно" и "ложно" у Фреге — также предметы "третьего мира" и связь их с мыслями и предложениями — предположительно, того же типа, что и между именами и их референтами, т.е. — референция (хотя, в силу загадочности предмета, допустима оговорка: "особого вида"). С другой стороны, идеи или общие предметы первичным образом связаны с сознанием — по Гуссерлю, даны ему в особом акте идеации — а с лингвистическими единицами могут быть связаны только производным от первого образом. Идеация, таким образом, ответственна за обозначение. Но все же само обозначение при таком подходе не есть обозначение чего-то в уме или даже — только идеи (в третьем мире), но — самих объектов, подпадающих под эту идею (в крайнем случае — объектов и идеи). Истинностное значение, по Фреге, также исходно характеризует мысль и лишь производно от этого — предложения; так что с этой точки зрения вполне можно счесть идеацию не элиминативным по отношению к референции концептом, несмотря на специфичность такого вида референций.
Очевидно, что при всех его удобствах, принять такой критерий одновременно означает принять слишком много дополнительной онтологии. Но это — не суть проблемы; гораздо существеннее при таком подходе оказываются трудности определения референции. Мы можем считать, что референцию устанавливает идеация, но чего будет стоить такой критерий, если он не позволяет определить референт в конкретных случаях (что означает, фактически, подтвердить правильность догадки относительно конститутивной роли соответствующего феномена по отношении к референции)? Попытки сделать это, очевидно, будут иметь вид вариации несущественных характеристик объектов с целью фиксации существенных черт, необходимых для спецификации собственно общего предмета или идеи. Но трудности, поджидающие на этом пути, аналогичны трудностям, возникающим при попытке фиксировать референт посредством дескрипций: мы не можем быть уверены, что перебрали все характеристики из диапазона, и, соответственно — что выявленный существенный элемент (если таковой установлен) не нуждается в дополнении, мы не можем быть даже уверены, что правильно определены границы диапазона вариации (ведь при этом уже допускается имплицитное участие принимаемых на веру демаркаций между интуитивно существенными и не таковыми чертами). В этом отношении, даже если принять идеацию в качестве необходимого критерия референции, такой критерий ни в коей мере не будет достаточным; а в качестве необходимого он, более того, вполне может быть замещен дескриптивистскими критериями.
Еще по крайней мере один вариант унификации заслуживает особого внимания и отдельного разговора, так как представляет собой развитие менталистской концепции в весьма специфическом направлении: это — унификация, основанная на редукции понятия сознания как такового, т.е. на парафразе всего, что может утверждаться о сознании и о том, что к нему относится, в терминах конкретной науки, не использующей перефразируемые понятия в качестве примитивных, неопределяемых терминов (или вовсе их не использующей) — например, в терминах нейрофизиологии. При этом, конечно, уместны вопросы: насколько такая редукция осуществима и насколько она оправдана — может быть, в результате утрачивается что-то эпистемологически существенное? Нас здесь, однако, интересуют другие вопросы — а именно: какая теория значения и какая теория референции (если какая-нибудь вообще) может следовать из такого способа унификации?
Задача такой унификации — представить значения, интерпретируемые как ментальные сущности, в некоем эпистемологически релевантном виде, т.е. так, чтобы о них можно было бы судить на тех же основаниях, на которых эмпирические науки судят о своих предметах. Это предполагает, прежде всего, что значения и, следовательно, ментальные сущности как таковые (по крайней мере того вида, к которому относятся значения) при таком подходе должны отвечать принятым в науке требованиям наблюдаемости. Наблюдаемость предполагает в том числе варьируемость наблюдателя и позиции наблюдения: этому, конечно, никак не отвечает ментальное содержание в традиционном понимании, доступное в лучшем случае только одному наблюдателю и только с одной позиции — интроспективно, если только не апеллировать к метафорической методологии. Поэтому на смену концепции ментального содержания как коррелята значения при таком подходе приходит идея физического или психофизического состояния. Нечто ментальное вообще может считаться наблюдаемым, если:
1) либо само ментальное редуцировано к чему-то наблюдаемому — к физическим феноменам (например, нейрофизиологическим процессам), что предполагает, в частности, что все, что подпадает под понятие "ментальное", полностью объясняется (что бы ни понималось под научным объяснением) в терминах описания наблюдаемых феноменов, к которым осуществляется редукция,
2) либо — между каждым элементом из множества феноменов ментального и каким-либо элементом или группой элементов из множества наблюдаемых феноменов установлена жесткая корреляция вида:
(1) (а)((а Î М)(в Î О) ® (а ≡ в)),
где М — множество ментальных феноменов, а О — множество наблюдаемых феноменов. Такого вида корреляции устанавливаются в рамках достаточно широкого спектра подходов к объяснению ментального, иногда обобщаемого под рубрикой "функционализм".
Для наших целей разница между этими двумя подходами может оказаться не столь уж существенной. Это, скорее — различие в онтологических обязательствах: в первом случае ментальным сущностям вообще отказано в существовании; все, о чем мы говорим, употребляя ментальные термины — это те же самые физические сущности и процессы, неточному или сокращенному описанию которых (в ментальных терминах), превалирующему в нашем повседневном общении, придается излишний эпистемологический вес, ведущий к ложным экзистенциальным полаганиям. Во втором случае ментальные сущности признаются существующими, но не самостоятельно, а как функции соответствующих физических сущностей. В первом случае менталистская теория значения, конечно, теряет свой собственно "менталистский" пафос, но зато приобретает довольно прочные основания для унификации. Теперь, если значение понимается как определенное ментальное содержание, а последнее, в свою очередь, расшифровывается как определенная упорядоченность событий физического вида (В), то можно установить корреляцию вида:
Для всех а, если а есть токен выражения "Т", то а значит то-то ттт, когда имеет место такое В, что В отвечает условию наблюдаемости.
(а)((а Î Т) ® (а = m) ≡ В(В Î О)),
где m — значение Т.
Тогда так устанавливаемое значение отвечало бы требованию неизменности на определенном множестве случаев употребления соответствующего выражения постольку, поскольку одна и та же упорядоченность событий, отвечающая условию наблюдаемости, (В) может быть установлена на множестве индивидов, употребляющих данное выражение, или даже — поскольку такая возможность может полагаться достаточно правдоподобной. Сама такая корреляция может быть установлена, конечно, только если между событиями а и упорядоченностями В может быть установлено отношение достаточно регулярного совпадения во времени для некоего достаточно большого числа испытуемых, причем на множестве таких случаев употребления "Т", которые мы с наибольшей уверенностью сочли бы случаями употребления "Т" со значением "m". Тогда все неудачи (если их не слишком много) могут быть списаны со счета как случаи оговорок и других не-к-месту употреблений. Здесь также требуется привлечение дополнительного критерия, который обеспечил бы переход от простой констатации регулярности к утверждению строгой корреляции между двумя типами событий — а и В — и, соответственно — к подкреплению тождества "m = В".
Во втором случае также устанавливается корреляция между значением и чем-то, принадлежащим множеству наблюдаемых феноменов, хотя и опосредованная корреляцией между наблюдаемым (физическим) и ментальным. От строгости корреляции второго типа будет зависеть строгость корреляции требуемого типа; это должно, вероятно, влечь дополнительные трудности, но — скорее всего, того же (технического, если мы стоим на позициях функционализма) порядка, что и трудности редукции. Значением выражения, таким образом, в первом случае оказывается определенное физическое, во втором — психофизическое состояние. Но для теории референции такого рода унифицирующая версия теории, пожалуй, имеет те же следствия, что и исходная менталистская теория: если не полагается какая-либо жесткая связь между предметами в мире и токенами выражений языка (причем такая связь, чтобы можно было утверждать, что она конститутивна для референции), то включенность или невключенность в состав соответствующей теории значения теории референции в качестве ее элемента будет зависеть исключительно от того, полагается ли в рамках такой теории жесткая связь между предметами в мире и тем, что в этой теории может играть роль индикаторов значений референциального типа. Роль индикаторов здесь, очевидно, могут играть только, соответственно, физические и психофизические состояния, как результаты унификации. Если такая связь полагается установимой, то теория рассматриваемого вида (редукционистская в не меньшей степени, чем функционалистская) может быть также и теорией референции. Однако для установления связи желаемого вида между такими состояниями и объектным миром также требуется привлечение дополнительных критериев, а именно — каузальных; между тем, эти критерии могут независимым (от модифицированных менталистских) образом привлекаться в качестве критериев референции. В любом случае, включить в теорию положение о жесткой связи индикатора референции с объектами референции — не в меньшей степени значит утверждать конститутивную роль самих объектов в установлении референции, чем если включить в теорию положение о жесткой связи самого выражения с предметным миром.
Таким образом, менталистская теория значения может быть теорией референции в том (и только в том) случае, если она определяет соответствующие ментальные характеристики или их унифицирующие корреляты не просто как индикаторы референции — не просто как то, на основании чего можно определить, что имеет место референция и что референт такой-то — но как ее конститутивы: как то, что и устанавливает референцию. Но, утверждая подобное, менталистская теория перестает быть теорией референции (вернее, просто не становится ей), так как в таком случае в рамках такой теории значения теряет смысл само понятие референции (ведь выражения языка тогда ни с чем в мире существенным образом не связаны). Разве, что можно попытаться определить референцию как указание на определенное физическое состояние: но в этом случае "референция" будет иметь такой же объем как и "значение", что вряд ли приемлемо. С другой стороны, в той мере, в какой такая теория устанавливает дополнительные связи — между индикаторами: ментальными характеристиками или их коррелятами и объектным миром — и, соответственно, привлекает дополнительные, не собственные, критерии, она уже не может оставаться в собственном смысле менталистской теорией значения (даже если принять это имя как относящееся также и к классу унифицирующих теорий рассмотренного вида). Это, конечно, не означает, что другие теории референции не могут использовать элементы менталистских концепций в своих объяснениях референции, но не исключено, что в таком случае они теряют что-то от своего статуса теорий референции.
Другая, во многом близкая к предыдущей, концепция, используемая теориями значения определенного вида — концепция намерения или, иначе, интенции. Согласно опирающимся на нее подходам, выражение может обозначать определенный предмет, только в том случае, когда произнесению (или написанию, или и т.д.) выражения сопутствует намерение говорящего (пишущего и т.д.) указать на этот предмет. Теории такого вида, с одной стороны, явно нацелены на объяснение референции, с другой — элиминируют это понятие из теории значения, так как, говоря словами Стросона, референция есть функция говорящего, а, раз так, то референция и есть интенция; но, поскольку интенция в рамках таких подходов предполагается объемлющим понятием — можно, например, иметь интенцию указать на предмет, но не сопровождать ее произнесением какого-либо выражения — то упоминание "референции" оказывается вроде как излишним. Намерение — ментальный феномен; иметь намерение указать на предмет в некотором существенном смысле означает каким-то образом уже иметь предмет в качестве осознаваемого (в восприятии ли, в воспоминании или как-то еще). Это позволяет предположить, что концепция намерения в таком применении опирается, в свою очередь, на более широкое понятие интенциональности — направленности сознания на свой предмет, т.е. на то, что им актуально осознается, иначе говоря — на то, что имеет ментальный коррелят в сознании[2]. Это подчеркивает менталистский характер таких теорий. Само установление наличия интенции, скорее всего, также потребует процедур унификации, подобных практикуемым в отношении менталистских концепций.
Интенциональность — функция сознания, намерение указать на предмет может иметь место только как следствие интенциональной данности предмета сознанию; следовательно, интенциональная связь (можно сказать, делание предмета осознанным) должна здесь полагаться необходимым условием выполнения выражением функции обозначения. Необходимо также, конечно, чтобы имел место токен выражения; тогда достаточным условием обозначения, похоже, оказывается сама интенция указать на предмет. Но достаточно ли того, что мы можем утверждать (на каком бы то ни было основании), что соответствующая интенция сопровождает данный токен (или предшествует ему), чтобы приписывать ему указание на соответствующий предмет? Не исключено, что при таком подходе может оказаться необходимым также, чтобы были основания утверждать, что связь между интенцией и появлением токена не случайна — например, что данная интенция (и никакая другая) вызывает данный токен. В этом случае просто наличия интенции недостаточно для обозначения — место достаточного условия займет принадлежность связи между конкретными интенциями и токенами классу необходимых (в том или ином смысле) или, по крайней мере — не случайных. Иначе что гарантирует нам, что, произнося "Ганнибал" одновременно с интенцией указать на карфагенского полководца, мы не указываем тем самым, например, на арапа Петра Великого? Мы вполне можем столкнуться и частенько сталкиваемся с ситуациями, когда интенции говорящих не соответствуют эффектам, производимым высказываниями на тех, кто их воспринимает. Можно возразить: что с того, что реакция не соответствует интенции; если мы знаем интенцию мы знаем и что означает выражение, несоответствия же — просто результат неправильного понимания. Но что здесь действительно вступает в противоречие, так это — эпистемологические приоритеты: если мы в большей степени ориентированы на данные, поставляемые реакциями воспринимающих, на множестве которых обобщается их понимание выражения, и регулярность однотипных (неадекватных) реакций соизмерима с регулярностью сопровождений данного выражения интенциями определенного вида, то мы будем склонны, скорее, сделать вывод о несоответствии между интенциями и примененными для их выполнения лингвистическими средствами или, проще — что говорящий не понимает значения употребляемого им выражения.
Пусть соответствие требуемого вида установлено. Рассмотрим случай, когда некто говорит "Веллингтон проиграл сражение при Ватерлоо". Если мы знаем, что говорящий имел в виду Наполеона и просто оговорился, то, по видимому, мы должны интерпретировать "Веллингтон" как указание на Наполеона, а высказывание — как истинное. Но если мы этого не знаем, то окажемся перед альтернативой: интерпретировать "Веллингтон" как указание на Веллингтона, а высказывание — ложным. (Понятно, что принять вторую интерпретацию с презумпцией наличия интенции указать на Наполеона фактически означает допустить возможность того, чтобы выражение значило что-то независимо от интенции говорящего.) Но, чтобы прийти к выводу об истинности одной из интерпретаций, мы должны узнать интенцию говорящего. Как это можно сделать? Один путь — исследовать содержание сознания субъекта в момент произнесения, какими-либо доступными способами: так или иначе, это — путь унификации; в любом случае трудно опираться на методологию экспериментального исследования в повседневной коммуникации. В той степени, в какой теория референции должна позволять определять оную в каждом конкретном случае, этот путь малоэффективен. Другой путь — опереться на отчет самого говорящего о своих интенциях. Однако это предполагает, как минимум, доверие к говорящему, т.е. заставляет располагать среди посылок вывода постулат искренности говорящего; но это такое положение, истинность которого трудно установить в конкретном случае. Такой отчет — также интенциональное действие; не станем же мы требовать отчета о собственной искренности: помимо явной абсурдности, это привело бы еще и к бесконечному регрессу. Наконец, мы располагаем нашими собственными знаниями, в частности, мы знаем, что остальная часть предложения ("…проиграл сражение при Ватерлоо") истинна относительно Наполеона и ложна относительно Веллингтона: исходя из этого мы можем предположить, присовокупляя к этому что либо из того, что мы знаем о говорящем и что относится к делу, какова его интенция. Но это все равно, как если бы мы просто заключили на том же основании, какова референция "Веллингтон" в данном употреблении: здесь уже излишней становится интенциональная характеризация.
Если не идти по пути унификации, то отдельную трудность для теорий подобного типа будет представлять и проблема интенциональной неопределенности: например, говорящему "Книги, которую ты вчера оставил на своем письменном столе, там уже, наверное, нет" можно с большой долей уверенности атрибутировать интенцию привлечь внимание к некоему связанному с определенной книгой событию, его вероятности и его предсказанию, но сомнительно — следует ли здесь говорить об интенции указать на определенную книгу. Книга здесь определена лишь по месту недавнего нахождения, но — не в отношении того, является ли она любой книгой, соответствущей этому описанию или только той, которой соответствуют еще дополнительные, не упомянутые определения. Иначе говоря, ссылка на интенцию может оказаться не достаточной для решения de dicto/de re неопределенностей, вследствие указанных выше причин. Более того, многие выражения мы употребляем, можно сказать, автоматически, в силу скорее привычки употреблять их в данных обстоятельствах — трудно здесь говорить о соответствии интенциям: однако, повод ли это отказывать таким выражениям в обладании значениями? Можно возразить, что в таких случаях выражения не имеют в собственном смысле значения, а лишь — некую коммуникативную функцию, отличную от интенционально подкрепленной функции обозначения или указания на предмет, которая только и делает выражения значимыми в рассматриваемом смысле. Но если так — "автоматически" — выражение употребляется, с неустранимой регулярностью, для указания на предмет? Как тогда можно не считать его значимым в требуемом смысле?
Наиболее разработанный вариант объяснения природы языкового значения, основанный на понятии коммуникативного намерения, представлен концепцией значения Джона. Серля. С точки зрения Серля, референция является, наряду с предикацией, одним из двух основных видов пропозициональных актов. Поскольку интенциональность (оставим Серлю его заглавные буквы) — это то свойство ментальных состояний и событий, в силу которого они направлены на объекты и положения дел в мире, постольку интенциональные состояния репрезентируют объекты и положения дел — в том же самом смысле, в каком речевые акты репрезентируют объекты и положения дел. Подобно тому, как пропозициональное содержание речевого акта может признаваться истинным или ложным в зависимости от соответствия независимо существующему миру; так и (некоторые) интенциональные состояния могут быть рассмотрены как имеющие такое истинностное значение[3].
Однако следует ли из утверждения о том, что интенциональные состояния имеют истинностное пропозициональное значение, утверждение о том, что они имеют референциальное значение? Ответ будет положительным только в том случае, если условия истинности для таких состояний включают в себя идентификацию репрезентируемого. И он должен быть отрицательным, если основывается на внутриязыковых (подстановочных) значениях — но это в любом случае выходит за рамки интенционалистского подхода, поскольку требует привлечения независимых от интенциональной составляющей акта критериев.
Если значением некоего выразительного вербального комплекса считается коммуникативная интенция, которую он призван в данной ситуации выполнять, то это позволит говорить о единстве значения только на множестве тех же самых ситуаций, но не тех же самых выразительных комплексов; в другой ситуации такой же выразительный комплекс может иметь другое коммуникативное значения и, наоборот — в одной и той же ситуации разные выразительные вербальные комплексы будут иметь одно и то же значение. Это не вызывало бы особых возражений, если бы коммуникация сводилась исключительно к использованию идиоматики, но в той мере, в какой речь есть конструирование новых выразительных комплексов (в частности, для осмысления и коммуникации в новых ситуациях), мы, при интенционалистском подходе, должны предполагать, что, зная интенциональные характеристики ситуации, можно использовать любые выразительные средства, в том числе, вероятно, и вербальную абракадабру, для конструирования новых выразительных средств. Но, чтобы такая абракадабра приобрела устойчивое значение, требуется нечто большее, чем просто разовое или "время-от-времени" использование ее в однотипных ситуациях: гарантирует ли интенциональная модель значения сама по себе закрепление связи между выразительным средством и ситуацией в хотя бы некое подобие способа употребления? Достаточно ли, иначе говоря, оснований считать интенциональный критерий (обозначения) самостоятельным? Ведь для того, чтобы говорить об устойчивых значениях, а не только об устойчивых интеракциях с помощью (каких угодно) выразительных средств, к интенциональности нужно добавить что-то еще. Это может быть, по крайней мере, либо единство выражения — семантическая характеристика, сиречь, элемент языка, либо единство способа употребления — прагматическая характеристика. Но с последней связана такая трудность: пока нельзя однозначно ответить "нет" на вопрос "Сводится ли в конечном счете способ употребления к интенциональности?", сохраняется угроза циркулярности в объяснении устойчивости значения по схеме "интенциональность + способ употребления".
Интенционалисты реагируют на подобные угрозы для теории, но Сёрль считает аргументы такого рода направленными не против своей теории, а против всех остальных теорий значения. На это направлена его критика "теории бесконтекстности буквального значения"[4]. Здесь подразумевается набор имплицитных допущений, свойственных различным теориям значения:
· Предложения имеют буквальное значение.
· Буквальное значение предложения полностью детерминировано буквальными значениями составляющих его слов (или морфем) и синтаксическими правилами, в соответствии с которыми комбинированы эти элементы.
· Предложение может иметь больше одного буквального значения.
· Буквальное значение предложения может быть дефективным и не поддающимся интерпретации ("вербальная абракадабра").
· Буквальное значение предложение следует строго отличать от того, что подразумевает произносящий это предложение, когда совершает некоторый иллокутивный акт.
· То, что подразумевает произносящий, может многими способами расходиться с буквальным значением произносимого предложения.
· В предельном случае буквальное значение предложения может в точности совпадать с тем, что подразумевает произносящий.
· Для предложений в изъявительном наклонении буквальное значение предложения детерминирует условия истинности этого предложения.
· В соответствии с некоторыми вариантами этой условие-истинностной концепции значения, знать значение (повествовательного) предложения — значит знать его условия истинности.
· Понятие (буквального) значения предложения абсолютно контекстно-свободно, то есть для любого предложения его (буквальное) значение константно, неизменно; оно не меняется в зависимости от того, в каких именно обстоятельствах ("контексте") произнесено данное предложение.
· Даже в случае индексикального предложения его значение не меняется в зависимости от обстоятельств произнесений. Меняются условия истинности. Но значение, будучи функцией из обстоятельств произнесения в условия истинности, остаётся неизменным.
По мнению Серля, понятие буквального значения предложения в большинстве случаев имеет приложение только относительно некоего набора фоновых допущений об обстоятельствах, в которых данное предложение могло бы быть успешно произнесено. При этом фоновые допущения не являются частью семантического содержания предложения и в принципе не могли бы быть все реализованы в семантической структуре предложения так, как реализованы в ней пресуппозиции и индексикальные элементы условий истинности данного предложения.
Тезис Серля о контекстной относительности буквального значения предложения означает, что человек может делать эти связи только относительно некоторой координатной системы фоновых допущений. Например, в случае условий истинности из тезиса об относительности значения следует, что (не двусмысленное и не индексикальное) предложение может детерминировать одни условия истинности относительно одного набора фоновых допущений и другие условия истинности относительно другого набора фоновых допущений. Безотносительно же к какому-то набору фоновых допущений предложение вообще не детерминирует какое-то определенное множество условий истинности.
Контекстная зависимость буквального значения предложений справедлива также и для интенциональных состояний: человек имеет некоторое полагание, некоторое желание только относительно некоторого фона (неявных для него самого) допущений. Подобно тому, как буквальное значение предложения детерминирует различные условия истинности относительно различных наборов допущений, так и полагание будет иметь различные условия истинности относительно различных наборов допущений.
То, что человек понимает в предложении, выходит за пределы буквального значения предложения, так как включает в себя еще и фоновые допущения, связанные с данным предложением. Таким образом, можно понимать все компоненты буквального значения предложения, но всё же не понимать самого предложения. Трудно не согласиться с Серлем в том, что, скажем, для того, чтобы иметь интенцию стать президентом США, надо полагать, что США — это республика, что ее глава — президент, который избирается на выборах и т.д.: все это — фоновые допущения. Однако допущений, относящихся к государственному устройству, системе выборов, правилам поведения и т.д. недостаточно, чтобы фраза "Я стану следующим президентом США!", произнесенная на митинге выражала намерение стать президентом или уверенность в том, что так и будет; необходимы еще допущения, относящиеся собственно к семантической структуре языка: а именно — что "следующий президент США", произнесенное в ходе выборов, должно обозначать одного из баллотирующихся кандидатов. Только в этом случае можно рассчитывать на соответствующий эффект от утверждения в модусе будущего времени "Я — следующий президент США". Не указывает ли это на необходимость иметь уже в составе фоновых допущений определенную семантику?
В любом случае, однако, следует обратить внимание на то обстоятельство, что при такой трактовке вопрос о природе значения (и референции, если мы склонны допускать интенциональное объяснение возможным по отношению к понятию "референция") почти неизбежно трансформируется в вопрос о природе индивидуальных полаганий и характере взаимоотношения между ними. Это вовлекает в рассмотрение теории, возможно, совсем других типов: в зависимости от того, рассматриваем ли мы индивидуальные полагания — верования — скажем, по аналогии с формальными системами или подходим к ним с инструментарием эмпирической психологии, или как-то иначе. Фактически мы приходим к тому, что значение конституировано не одной лишь определенной интенцией, а целым комплексом индивидуальных верований, — а стало быть, в той мере, в какой этот комплекс артикулируем и формализуем — некой концептуальной схемой или ее фрагментом. Хотя интенционалистская теория значения может пониматься как включающая понятие репрезентации (а следовательно — хотя это может быть оспорено — при некоторой редукции и понятие референции), тем не менее, для того, чтобы иметь возможность выполнять функцию теории значения, она с неизбежностью должна трансцендировать отношение означиваемой репрезентации (референции), обращаясь к иным полаганиям и иным референциям. При этом иные полагания, о которых идет речь, образуют некоторую систему уже хотя бы в том отношении, что минимальное требование, которое к ним обычно применяется — непротиворечивость.
Уместно, таким образом, предположить, помимо прочего, что контекстуальная зависимость значения также не исчерпывается интенциональной зависимостью. Скажем, идея концептуальной схемы как контекста зависимости всех значений некоего языка (причем более всеохватного, чем фоновые допущения) может выполнять ту же роль. Но здесь важно различать контекстную (широкую) зависимость и ситуативную зависимость. Под последней понимается зависимость от обстоятельств употребления, тогда как под первой — зависимость от тех структур, которые делают эти обстоятельства интерпретируемыми. Ситуативные зависимости устанавливаются правилами (по крайней мере, некоторые: другие, возможно, могут быть зафиксированы какими-то языковыми конструкциями), контекстуальные — можно сказать, правилогенны. И если ситуативная зависимость для указания с помощью некоего выражения устанавливается в виде: "‘Самый большой линкор на Земле’ указывает на один единственный объект и больше ни на какой ттт, когда произносящий это имеет намерение указать на линкор ‘Ямато’", то выполнимость этого правила в принципе зависит от тех же контекстуальных факторов, что и в том случае, когда ситуативная зависимость установлена, например, в виде: "‘Самый большой линкор на Земле’ указывает на один единственный объект и больше ни на какой ттт, когда существует один единственный объект, удовлетворяющий описанию". Эти факторы — совокупность наших знаний о мире, обусловливающая границы и структуру индивидуации; различие, быть может, состоит лишь в том, какие фрагменты этой совокупности (а также в какой последовательности, в каком соотношении и т.д.) принимать в расчет.
Поэтому мы практически с необходимостью должны, отвечая на вопрос о критериях референции, перейти к вопросу о характере контекстуальной зависимости предполагаемых референциальных элементов языка, ее границах и составе детерминирующих элементов.
Критерий индивидуации предстает в определенном отношении первичным критерием референции: если не происходит выделение объекта единственным образом, то употребление знака во многих случаях бессмысленно и знак, собственно, перестает работать как таковой.
Возможность и даже в каком-то смысле обязательность индивидуации является характеристикой, посредством которой фактически определяется референция: иметь референцию для выражения значит указывать на единственный объект всякий раз, когда оно употреблено в соответствующем контексте — можно сказать, правильным способом. В этом смысле критерии индивидуации конститутивны по отношению к критериям референции. Причем это отношение не транзитивно — тогда как для любого индивидуируемого объекта мы можем установить референциальную зависимость употребления некоего (уже существующего или вновь сконструированного) элемента языка от его условий индивидуации, мы не можем сделать обратного для любого выражения, о котором нам каким-либо образом известно, что оно имеет референцию (например, для выражения "последний человек, который когда-либо высадится на Луну"). В связи с этим можно было бы даже перефразировать отношение между индивидуацией и референцией следующим образом: определения референции через индивидуацию (или, иначе, определения условий референциальности через условия индивидуируемости и т.д.) суть аналитические[5] предложения соответствующей теории.
С другой стороны, для того, чтобы считать индивидуацию критерием референции, необходимо иметь основания для индивидуации вне и помимо употребления референциального термина. С этой точки зрения индивидуируемость также, по-видимому, не может рассматриваться как критерий референции в собственном смысле: условия индивидуации и условия референции вместе зависят от других критериев; но, вследствие нетранзитивности отношения между ними, первые выглядят в большей степени первичными и это, наверное — единственный аспект, в котором индивидуируемость все-таки может пониматься как критерий референции, помимо участия в "аналитических" фрагментах теории референции.
Пример разъединения критериев индивидуации и референции дает концепция Крипке. Он считает, что способность индивидуировать единственным образом объект характеризует очень немногие ситуации из тех, где термин может употребляться референциально — а именно, так называемые ситуации "первокрещения"; но это, несомненно — ключевые, конститутивные для референции ситуации. Так понятая индивидуация, согласно этой концепции, также есть необходимое условие референции; но с другой стороны, поскольку сохраняющее референцию употребление предполагается коммуникативно передаваемым как бы "по цепи" от индивида к индивиду и именно за счет этого каждый новый индивид "в цепи" считается употребляющим соответствующее имя референциально и с тем же референтом, что и предыдущие, постольку от индивидов, расположенных "в цепи" далеко от ситуации "первокрещения", уже не требуется способность индивидуации и, соответственно, критерии референциальности термина относительно этих случаев его употребления — иные и лишь косвенно зависят от критериев индивидуации референта этого термина. Все же зависимость указанного вида полностью не элиминируется; однако это, видимо, один из тех смыслов, в которых можно назвать критерий индивидуации недостаточным по отношению к критерию референции.
Говорить о том, что при последующем употреблении в каузальной цепи индивидуация оказывается в определенном отношении ослабленной, можно, по-видимому, лишь в том смысле, в котором термин должен указывать на трансцендентный референт и таким образом выделять во внешнем языку мире некоторый единственный предмет, тем самым обозначая его. Но индивидуация по-прежнему требуется в том отношении, что термин должен быть способным выступать в роли пропозиционального субъекта (по Крипке, функционировать как имя собственное) и именно таким образом выделять единственный референт, обозначая его.
Оценивая возможные критерии референции, мы рассматриваем их способность индивидуации: каковы предоставляемые другими критериями механизмы ее обеспечения? Простейший случай — остенсивное (непосредственное) указание; но в референциально непрозрачных контекстах, где оно невозможно, требуются дополнительные идентифицирующие процедуры: применение определенных дескрипций, отсылка к концептуальной схеме, к системе воспроизведения образцов и т.д. Можем ли мы, таким образом, говорить о том, что критерий индивидуации является необходимым, но не достаточным критерием референциальности, и если да, то почему и в каких отношениях?
Очевидны два аспекта, в которых ответ может быть отрицательным: в том отношении, в каком условия индивидуации могут быть неопределенными и неопределимыми и в том отношении, в каком неустранимы интенсиональные контексты. Так, пример прямой неопределенности индивидуации и, соответственно, референции дает нам случай высказывания "Последний человек, когда-либо ступивший на Луну, будет женщиной". Этот контекст не создает такой дихотомии между de re и de dicto интерпретациями как, скажем, "Убийца Смита невменяем", поскольку даже в случае его интерпретации как "($х)(х есть последний человек, который когда-либо ступит на Луну и х есть женщина)" здесь сохраняется неопределенность истинностного значения. Этому причиной — прямая неопределенность индивидуации, которой можно поставить в соответствие такую характеристику выражения, которую можно назвать дизъюнктивно-неопределенной референцией. Она выражается в том, что 1) мы знаем, что это выражение должно иметь референт и 2) что частично оно его уже может иметь, поскольку мы знаем, что на Луне побывали люди и один из них был последним, кто поставил на ее поверхность свои ноги, так что, если мы знаем, кто именно этот один, мы имеем кандидата в референты в том случае, если больше ни один человек никогда не ступит на поверхность Луны. Плюс к тому, мы знаем, что невозможно, чтобы больше одного человека одновременно сделали это, и что есть средства установить первенство одного и наличие таких средств задает условия индивидуации даже для таких трудных случаев. Тем не менее, второе место в дизъюнкции остается свободным, так что референт выражения может быть определен как
(4) (аР Ъ ($х)(хР))(х № а),
где "а" — имя астронавта, на данный момент последним касавшегося Луны, "Р" — "последний человек, который когда-либо ступит на поверхность Луны". Если ($х)(хР) ложно, то — ‘аР’.
Неопределенность истинностного значения выражений "Убийца Смита невменяем" или "Смит — выдающийся деятель современности", напротив, создается самой возможностью более чем одной интерпретации; при этом, однако, индивид, удовлетворяющий дескрипции "убийца Смита" единственным образом, вполне может быть индивидуируем и не дизъюнктивно. В этом случае критерий индивидуируемости недостаточен в ином смысле, нежели в предыдущем примере: мы должны знать, что индивидуация — это то, что конститутивно для значения соответствующего высказывания. Но это фактически означает, что мы должны знать, что референция субъектного термина конститутивна для значения (правильнее даже будет здесь сказать — значимости) высказывания. В принципе эта недостаточность также создается (во всяком случае, генетически) неопределенностью индивидуации, которая либо имела место, пока не был найден убийца, либо сохраняется, вследствие, скажем, сомнительности улик, либо в принципе предполагается весьма вероятной и т.д. — но это все же неопределенность другого рода, поскольку условия индивидуации здесь по крайней мере определены и нет нужды (да и практической возможности) в дизъюнктивных решениях. Важно, однако, что и в том, и в другом, случае, так или иначе, неопределенность индивидуации оказывается важнейшим фактором референциальной неопределенности. Разве что сама принципиальная возможность не de re интерпретаций добавляет сюда дополнительные источники невозможности референциальности, независящие от условий индивидуации.
Итак, существуют по крайней мере два аспекта, в которых критерий индивидуации не является достаточным критерием референциальности:
1) возможная неопределенность условий индивидуации, при которых референция все же не исключается, и
2) интенсиональные контексты.
Однако свидетельствуют ли эти аргументы о том, что критерий индивидуации также не является и необходимым критерием референциальности (возможно — вообще необходимым критерием способности обозначения)? Ведь в обоих рассмотренных случаях речь идет не о том, чтобы, столкнувшись с указанными трудностями, отказаться от индивидуации — напротив, эти затрудняющие референцию обстоятельства вынуждают назначить дополнительные индивидуирующие процедуры: например, дизъюнкцию, инференцию, приписание дополнительных дескрипций и т.д. Так, для установления истинности пропозиции "Смит — выдающийся деятель современности" нам необходимо уточнить, о каком из Смитов идет речь и сделать дизъюнктивный вывод, но нам не придет в голову объявить это предложение случаем неопределимости истинностного значения (truth-value gap) и/или счесть референта термина "Смит" начисто лишенным индивидуальности. Мы не отказываемся от индивидуации ни последнего человека на Луне, ни убийцы Смита в том отношении, что мы способны приписывать их именам предикаты. Имея их субъектами пропозиций, мы имеем в виду, что они способны представлять нечто единичное по отношению к предикату как общему, согласно классической трактовке субъектно-предикативных отношений. В том случае, если субъектом выступает общее понятие, соответствующее не единственному (известному на данный момент) референту, но классу (возможных) референтов, то класс предстает здесь, если воспользоваться расселовской дистинкцией, не как множество, но как целое, и мы можем считать индивидуацию проведенной тогда и поскольку, когда и поскольку она позволяет установить отношение референции. Мы можем достоверно установить, что убийца Смита невменяем, по косвенным уликам (например, нам будет достоверно известно, что фамилия убийцы Смита Джонс и что все Джонсы невменяемы) еще до того, как мы окажемся способны по дальнейшим уликам индивидуировать убийцу Смита единственным образом; т.е. мы сможем определить истинностное значение пропозиции "Убийца Смита невменяем" еще до того, как мы окажемся способны прояснить с помощью определенной дескрипции (первое имя) неопределенный термин "Джонс" в непрозрачном контексте "Джонс — убийца Смита" и определить истинностное значение последнего. Отношение референции не обнаруживается готовым, но устанавливается с помощью такого количества процедур, которое потребуется для индивидуации референта — и не большего количества.
Здесь может вводить в заблуждение (т.е. ставить под сомнение важность индивидуации) тот факт, что мы не в состоянии выделить искомого референта из класса Джонсов единственным образом по дескрипции "убийца Смита". Однако если мы рассматриваем выражение "убийца Смита" как предикат в пропозиции при субъекте "Джонс", то мы можем считать индивидуацию референта этого термина завершенной в том смысле, что об этом, и именно об этом Джонсе можно делать значимые высказывания, причем хотя бы и аналитические по отношению к множеству тех пропозиций, с помощью которых мы проясняли непрозрачный контекст ("Джонс, убивший Смита, невменяем"; "Джонс, убивший Смита, действительно способен на убийство" и т.д.). В пользу этого усиления тезиса свидетельствует и роль композициональности пропозициональных значений в установлении референции: в нашем примере мы должны быть уверены, что термин "Смит" достаточно индивидуирован, потому что никак нельзя сбрасывать со счетов ту возможную ситуацию, когда несколько Джонсов убили нескольких Смитов, и истинностное значение пропозиций вида "Джонс, убивший Смита, любит запивать водку пивом" окажется в прямой зависимости от того, о каком из покойных Смитов идет речь. Областью определения такой пропозициональной функции окажется пересечение множества всех Джонсов, убивших хотя бы по одному Смиту, и множества всех Джонсов, запивающих водку пивом. Это пересечение может быть пустым или содержать больше одного члена, и в любом случае для выделения единственным образом референта термина "Джонс" нам понадобится определенная дескрипция, относящаяся к определенному Смиту.
Очевидно, что у пропозиций "Джонс, убивший Смита, действительно способен на убийство" и "Джонс, убивший Смита, любит запивать водку пивом" разные условия истинности — точнее, разные виды условий истинности. Однако, что общего у этих разных видов, помимо способности определять принятие пропозициональным значением позиций "истинно" или "ложно"? Прежде всего, это, вероятно — тот факт, что в обоих случаях истинность назначается в зависимости от соответствия предиката субъекту. Пропозиция истинна, если такое соответствие наличествует; является ли это соответствие аналитическим или синтетическим — другой вопрос. Это разделяемое свойство условий пропозициональной истинности является, по-видимому, их наиболее общей характеристикой.
Это приводит нас к следующей попытке решения проблемы "бороды Платона" для единичных терминов. Для целей обеспечения референции термины могут быть признаны тождественны экзистенциальным пропозициям, где им приписан квантор существования. Процесс установления референции в элементарном случае и состоит в присоединении к переменной этого квантора: если мы говорим "убийца Смита", то тем самым мы говорим: "Убийца Смита существует". Если мы употребляем выражение "убийца Смита" в изъявительном наклонении, то при этом мы исходим из определенных пресуппозиций: что Смит был убит и что кто-то это сделал. Но возможность формализации этих пресуппозиций, равно как и близкого к ним намерения подразумевания (или намерения указания), находится в зависимости от дополнительных условий, тогда как для более экономного объяснения, в чем же заключается установление референции терминов, достаточно признать его состоящим в отождествлении терминов с соответствующими им экзистенциальными пропозициями. Истинность или ложность последних при этом не обнаруживается раз и навсегда, но подлежит дальнейшей проверке и уточнению и может проявляться по-разному при взаимодействии с различными системами пропозиций[6].
В таком объектно-ориентированном варианте критерий индивидуации можно признать необходимым для референции. При этом установление референции продолжается до тех пор, пока индивидуация не будет (в описанном отношении) завершена. Вопрос же о достаточности этого критерия нуждается в дальнейшем прояснении.
Идея неопределяемостей истинностного значения или, иначе — "истинностных провалов" (truth-value gaps)[7] тесно связана с идеей неясных (vague) терминов (хотя, конечно, не только они могут быть ответственны за такого рода трудности): если только мы не придерживаемся радикальной позиции, согласно которой все термины — предикаты, а все предикаты — неясные, то мы исходим из положения, что в отличие от ясных терминов, которые становятся неясными, т.е. референциально неопределенными (или непрозрачными) вследствие помещения в интенсиональный контекст (который сам при этом и считается порождающим истинностную неопределенность), неясные термины — вроде составного термина "последний из когда-либо живших людей, кто ступал по поверхности Луны" — сами создают истинностные неопределенности относительно контекста (предложения или пропозиции), в котором они встречаются.
Неясность (vagueness) и истинность терминов следует отличать от неясности и истинности пропозиций. Это весьма важно при прояснении вопроса о том, насколько невыполнимость условий индивидуации или их неопределенность может или не может считаться причиной неопределенностей истинностных значений. Например, об истинности терминов можно говорить в том смысле, в каком об этом говорит Куайн: фактически истинность, которая здесь имеется в виду — это истинность открытых предложений, которая переносится на предикаты в их обыденном употреблении и, соответственно, на термины вообще, поскольку они трактуются как предикаты. Но условия прояснения истинности пропозиций и истинности терминов будут существенно различаться. И если для первых можно отыскать онтологически нейтральный контекст, то для вторых это сделать сложнее: даже контекст "х существует" может не давать определенности, поскольку можно по-разному трактовать как предикат "существует", так и само понятие существования и т.д.
Говорить о неясных терминах — не то же самое, что говорить о неясных пропозициях или неясных выражениях, поскольку неясность (vagueness) — не однозначная характеристика. Смутность или неясность (в частности, двусмысленность) в случае терминов проявляется в том, что границы их объемов таковы, что есть случаи, когда нельзя определенно сказать, принадлежит нечто объему термина или нет. Соответственно, другое, производное от этого свойство неясности терминов — порождать истинностные "провалы". Неясность контекстов, сиречь предложений или пропозиций (или высказываний) — другого рода: у нее грамматическая или логическая природа — короче говоря, ее порождает структура. Соответственно, референциальная непрозрачность терминов, которую, опять-таки, не следует путать с неясностью терминов, также двусмысленна, поскольку может порождаться как контекстом, так и такой характеристикой самого термина, как неясность (причем, последнее — не обязательно, если, например, неясный термин употреблен в таком контексте, который не оставляет сомнений относительно его референта или той части объема, которая актуально значима).
Неясные термины референциально непрозрачны сами по себе постольку, поскольку их понимание включает два следующих аспекта:
1) данное выражение имеет референт и
2) этот референт не может быть определен на данный момент (разве только sub specie aeterni).
"Сами по себе" здесь скоре всего указывает на то, что понимание такого термина независимо от контекста (предложения и употребления) включает в себя и определяется сочетанием некоторых специфических элементов значения отдельных составляющих выражения, в данном случае — индексальности термина "последний" и охвата выражения "из когда либо живших". Возможно, это — не обязательное условие референциальной непрозрачности такого рода, но на это важно обратить внимание в свете вопроса о том, насколько невыполнимость условий индивидуации или их неопределенность может или не может считаться причиной неопределенностей истинностных значений. В то время, как предложения вида "Джонс убил Смита" и даже предложения, где на месте субъектного термина стоит явная абракадабра, мы можем представить себе употребленными в таких обстоятельствах, которые сами устраняют истинностную или даже истинностную + референциальную неопределенности — когда, например, наши знания о предполагаемых референтах терминов или/и о каузальной истории терминов, или/и о референциальных их связях, настолько полны, что все сомнения улетучиваются сами собой — составные термины приведенного выше вида просто не могут быть помещены в такой ситуативный контекст, если только мы не желаем допустить коренных изменений в структуре расматриваемого языка вообще.
Даже контекст "Последний человек ... существует" не даст нам определенности в этом отношении: как в самом деле тогда трактовать "существует"? Если как ‘there is (now)’, то неопределенность остается между реально существующим человеком, удовлетворяющим данной дескрипции на данный момент и неким уже рожденным, живущим, но еще не совершившим ... ; кроме того, сохраняется неопределенность между удовлетворением и неудовлетворением данным индивидом части дескрипции "последний из когда либо живших ..., сделавший это". Только относительно последнего из людей могут быть выполнены условия референциальной определенности такого термина, но референциальная определенность любой отсылки к последнему человеку еще более неясна, по тем же причинам. Наверняка есть или могут быть способы сделать такие контексты более истинностно определенными (можно, наверное, сконструировать что-то вроде: "Существует или будет существовать такой человек, что..."), но это никак не устраняет референциальную неопределенность.
Вариантов независимой от употребления термина (необходимым, но не достаточным, критерием референции которого она полагается) индивидуации не так уж много: мы можем индивидуировать референт при таких условиях остенсивно или же — дескриптивно. Остенсивность, даже понятая как согласованное указание на один и тот же объект, в качестве критерия индивидуации с первого взгляда вызывает серьезные сомнения, поскольку для того, чтобы указать на объект так, чтобы можно было этому указания атрибутировать согласованность (между актуальными и потенциальными указующими), надо уже иметь объект указания специфицированным. Одна из проблем для индивидуации дескрипциями состоит в том, что полагания, которыми мы располагаем об индивиде, могут быть ошибочными. Но это лишь одна из проблем: наиболее серьезное возражение на теорию дескрипций состоит в том, что никакое количество дескрипций не может само по себе обеспечить надежную референцию к какому бы то ни было индивиду. Каким бы количеством дескрипций мы ни располагали, у нас не может быть гарантий в том, что не существует (не может существовать) индивида, отвечающего всем этим дескрипциям, но тем не менее не являющегося нашим искомым референтом. Поэтому Крипке, например, выдвигает требование, согласно которому термин указывает на один и тот же индивид в каждом возможном мире, в котором этот индивид существует.
Допустим, определенные дескрипции трактуются как предикаты при некоторых (например, собственных) именах. Тогда референциальное определение дескрипции "убийца Смита" мы можем начать с установления какого-либо соответствия между ней и собственным именем "Джонс", даже если референт такого имени нам знаком тоже лишь по описанию или по фотографии на стенде. Однако установить такое соответствие для "последний из людей...", мы не можем, если не выполнены дополнительные прагматические условия. Какие-нибудь сектанты могут пребывать в уверенности, что завтра наступит конец света и, следовательно, что тот человек который на данный момент последним коснулся поверхности Луны ногой, и есть референт соответствующего термина. Но фактически от подобных же дополнительных условий зависит и установление соответствие между дескрипцией "убийца Смита" и каким-либо собственным именем (разве что эти условия не требуют допущения столь экзотических верований), если только от такого соответствия действительно требуется выполнять роль прояснения референта и/или истинностных значений. Мы, таким образом, никуда действительно не ушли от положения, что индивидуация необходима для установления референции, но мы пришли еще и к тому, что условия индивидуации зависимы от сообщества, в котором устанавливаются дескриптивно-именные соответствия, а стало быть, можно предположить, что определенные коммуникативные характеристики такого сообщества следует рассматривать как кандидаты на статус достаточных условий референциальности (+ существование такого сообщества для данного термина — в качестве необходимого условия).
Отсылка к коммуникативному сообществу возвращает нас к расширенным теориям референции — вида Крипке или Патнэма, — но, при всей ее необходимости, вряд ли является достаточной в том отношении, что не отвечает на вопрос: "В каком отношении можно говорить о том, что х существует?" — хотя вроде бы отвечает на вопрос: "В каком отношении можно вообще говорить об х?". Но мы уже видим, что этого недостаточно для теории референции (хотя может быть достаточно для теории значения определенного вида).
Проблема индивидуации в теории референции Крипке имеет вид описания процедуры прослеживания индивидов сквозь возможные миры. Возможные миры, разумеется, должны интерпретироваться здесь скорее как конвенции, чем как объекты открытия. Если мы описываем возможное положение дел, то мы обычно делаем не что иное как воображаем некоторый объект (обычно данный в фактическом мире) и связываем с ним некоторое контрфактуальное свойство. Ситуация с возможными мирами не такова, как если бы мы помещали туда некоторый индивид из этого мира (скажем, Джонса), чтобы попробовать определить, является ли индивид, которого мы идентифицируем, там тем же самым. Мы имеем фактического индивида, и в разговоре о возможном мире (скажем, о том, где Джонс убил Смита), мы говорим о том же самом человеке. Термины указывают на индивиды, которые мы можем идентифицировать в фактическом мире, а возможные миры суть соглашения или гипотезы, достигнутые путем изменения различных свойств этих фактических индивидов. В этом смысле можно сказать, что для Крипке есть возможные миры, но нет возможных индивидов. Акцент здесь делается на том, что у индивидов имеются различные необходимые или существенные свойства, которые они должны иметь, чтобы быть именно теми, а не иными индивидами. Эти модальные свойства (проще говоря, атрибуты) важны для определения того, что именно представляет собой идентифицируемый индивид и до каких пор он будет оставаться тем же самым индивидом, претерпевая изменения (скажем, с течением времени). Последнюю мысль нельзя назвать ни свежей, ни метафизически нейтральной; некоторую новизну, обеспечившую дискуссионный резонанс, придало ей сочетание с аппаратом возможных миров.
Возможные миры, таким образом, признаются имеющими основания в фактическом мире, а суждения о них представляют онтологические обязательства. Связь термина со своим референтом здесь никак не деконструируется и не демистифицируется; с этой точки зрения сама референциальность термина действительно есть необходимое условие обозначения[8] в рамках референциальной теории значения, но именно в силу того, что она обеспечивает индивидуацию, а не наоборот.
Итак, выделим ключевые моменты, составляющие то, что можно считать ролью индивидуации в установлении референции:
1) Индивидуация — необходимое условие референции, следовательно теория референции прежде всего нацелена на установление критериев индивидуации.
2) Индивидуация нуждается в независимых от референциального употребления термина критериях, обеспечивающих согласованность индивидуации (т.е. выделение одного и того же объекта) на множестве индивидуальных носителей языка; выполнение этого условия, в свою очередь, есть условие стабильности значений референциального типа.
3) Референция устанавливается посредством согласованной индивидуации.
4) Существуют разные способы индивидуации: остенсивный, дескриптивный, идеационный, интенциональный и др., различные их пересечения и сочетания.
5) В единичных ситуациях употребления референциальных терминов теория референции должна позволять обнаруживать референты терминов на основании общих принципов индивидуации относительно множества индивидуальных особенностей употребляющего и обстоятельств употребления, могущих повлиять на понимание термина в конкретной ситуации, если только теория не постулирует в качестве критериев индивидуации какие-либо ситуативные характеристики.
6) Соответственно, теории референции могут подразделяться на общие (апеллирующие к общим критериям индивидуации) и расширенные (апеллирующие к контекстам, в которых устанавливаются ситуативные зависимости значений). С точки зрения теорий первого типа, индивидуация референта в конкретном случае употребления референциального термина может быть ошибочной, если ее принципы не соответствуют общим принципам, постулируемым теорией, и, тем не менее, она может определять референцию термина для данного случая и, соответственно, типа случаев (именно на такую дихотомию, похоже, указывает пример с Санта-Клаусом — "народная" индивидуация, скорее всего, ошибочная с точки зрения каузальной теории, дескриптивно отождествляет референт термина с мифическим персонажем, иллюстрациями которого являются, в частности, живые мужчины, одетые в красные отороченные мехом тулупы, с посохами, мешками за спиной и пр.).
7) Дескриптивные критерии могут обеспечить ошибочную индивидуацию и даже — правильную, но не необходимым образом; сами по себе они не достаточны для установления референции, поскольку никакой дескриптивный комплекс не может считаться исчерпывающим идентификатором одного и только одного объекта.
8) Остенсивная индивидуация нуждается в поддержке со стороны других критериев: она может быть достаточно хорошо согласована для повседневной коммуникации, но, тем не менее, не может гарантировать референциальную определенность, поскольку указание, даже сопровождаемое демонстративными словами, фактически выделяет в окружающем пространстве только некий фрагмент с весьма нечеткими границами, который может быть по-разному онтологически структурирован (примеры, иллюстрирующие ситуацию радикального перевода, хорошо показывают недостаточность остенсии для установления референции).
9) Далее, по отношению к дескриптивным критериям теории референции можно подразделить на дескриптивные (отводящие этим критериям конститутивную роль в установлении референции), недескриптивные (отказывающие дескриптивным критериям в какой-либо существенной роли в установлении референции) и комбинирующие (дополняющие дескриптивные критерии другими до того, что можно считать достаточным критерием референции). (То же можно сказать и об остенсии.)
10) Каузальные теории представляют собой альтернативу дескриптивным, но все же ближе расположены к комбинирующим.
Идея сохраняющей референцию трансляции имени призвана показать, что, независимо от того, как в некой изначальной ситуации (названной Крипке ситуацией "первокрещения"), одномоментной или поэтапной, выражение связывалось с неким объектом, становясь его именем — остенсивно или по принципу удовлетворения дескрипциям — в дальнейшем только сохраняющие референцию коммуникативные связи поддерживают референциальное единство употребления данного имени. Крипке называет такие имена жесткими десигнаторами, имея под этим в виду, что они обозначают один и тот же референт во всех возможных мирах (контрфактических ситуациях), независимо от того, какие дескриптивные содержания в этих мирах характеризуют этот референт (в тех, разумеется, где он вообще существует как таковой). Но жесткими десигнаторами в таком же смысле могут быть и определенные дескрипции, поскольку и относительно них могут выполняться условия каузальности. В таком случае, понятие имени оказывается лишь прагматически определенным — это то, что участвует в соответствующих каузальных связях.
Каузальные теории могут, соответственно, использоваться как возражения против тех подходов, которые, в духе Рассела, отказывают именам в обладании каким-либо дескриптивным содержанием и на этом основании строят логические различия между терминами этих двух классов (именами и определенными дескрипциями): действительно, если рассматривать имена с точки зрения их каузальных историй, легко обнаружится, что не только такие выражения как ‘Вторая Мировая Война’, но и более очевидные собственные имена, такие как, например, ‘Рабан Мавр’, ‘Александр Великий’ или ‘Эйфелева Башня’, не могут быть однозначно специфицированы в рамках теории дескрипций. С другой стороны, здесь же кроется и некоторая относительная угроза тезису каузальных концепций, гласящему, что только каузальные связи, а не дескриптивные конститутивны для референции. Ведь в том случае, когда "механизм" первокрещения дескриптивен — на что указывают, в частности и дескриптивно содержательные имена, и имена, образованные из определенных дескрипций — именно связь с определенным дескриптивным содержанием и, в частности, удовлетворение объектом характеристик, выраженных соответствующими имягенными дескрипциями фактором, ответственным за появление соответствующих каузальных связей. Это относится также и к именам естественных родов, поскольку многие из них представляют собой термины, заимствованные из других языков, где их дескриптивное содержание вполне могло определять характер их употребления, а также — быть фактором, определившим выбор именно этого выражения в качестве имени данного типа объектов в ситуации "первокрещения"; таковы, например, термины ‘атом’ или ‘гиппопотам’. Такое влияние тем более любопытно, что исходное (повлиявшее на образование каузальной связи) соответствие вполне может быть ложным.
Другое дело, что "механизм" первокрещения не обязан быть дескриптивным; дескриптивное соответствие в этом отношении лишается в рамках каузальных теорий статуса необходимого и достаточного условия референциальности. И, став именем, даже доказавшая свою ложность по отношению к данному объекту дескрипция, тем не менее, не обязана быть вследствие этого ниспровергнута в качестве имени, поскольку эта ее функция поддерживается уже другими факторами (согласно каузальной теории). Но все же частичный реванш дескриптивные теории могут взять на поле критики каузальных отношений как необходимых, благодаря чему соответствующие десигнаторы только и могут считаться жесткими.
Возражение, которое здесь подразумевается, направлено против идеи каузальной синонимии кореференциальных имен. Согласно Крипке, термины ‘Фосфорус’ и ‘Гесперус’, также как ‘Венера’, есть жесткие десигнаторы, обозначающие один и тот же референт; они, следовательно, кореференциальны и они, конечно, должны быть необходимо кореференциальны, т.е. во всех возможных мирах. Но если мы, например, представим себе некий возможный мир, в котором все так же, как в нашем мире, за исключением того, что нет планеты Венера, а ‘Фосфорус’ и ‘Гесперус’, соответственно, именуют разные объекты, то — как быть с установленной для того мира эмпирической истиной ‘Фосфорус и Гесперус — два разных небесных тела’ и с ролью ‘Фосфорус’ и ‘Гесперус’ как жестких десигнаторов? Здесь ответ со стороны каузальной теории, по-видимому, заключается в том, что "быть жестким десигнатором" - характеристика, не обладающая свойством обратимости в системе трансмировых отношений, т.е. она формулируется как характеристика терминов только как элементов действительного мира, являющаяся функцией от действительного мира к возможным мирам, но — никак не наоборот. И сущности, являющиеся референтами жестких десигнаторов — не какие-то контрфактические сущности, а как раз фактические сущности, наделяемые в возможных мирах контрфактическими свойствами.
Однако, в таком случае, как показывает пример с кореференциальностью имен Венеры — а практически все референты имеют в нашем мире (вследствие по крайней мере множественности языков) более одного имени, претендующего на статус жесткого десигнатора, согласно каузальной теории — еще одна необратимость в трансмировых отношениях должна допускаться этой теорией: в отличие от контрфактических эмпирических истин, атрибутируемых возможным мирам, то, что эмпирически истинно в действительном мире, должно быть необходимо истинно (как тождество Фосфоруса и Гесперуса), иначе соответствующие кореференциальные синонимии нельзя будет считать необходимыми, а стало быть — разные имена одного и того же не смогут быть жесткими десигнаторами (по крайней мере, все кроме одного — но тогда вопрос: какого?), поскольку их кореференциальность не будет иметь статуса необходимой. Но такое допущение противоречит тезису случайности эмпирических истин, отказ от которого в таком случае должен быть общей предпосылкой каузальных теорий такого типа. На такой отказ, возможно, намекает тезис Крипке об апостериорных необходимых истинах, т.е. как раз эмпирических. Но все же, если завтра обнаружат, что ‘Венера — это несколько очень близко расположенных небесных тел и только одно из них мы видим по утрам, и только одно, но — другое — по вечерам’, должны ли мы будем сказать, что в этом случае у имен ‘Венера’, ‘Фосфорус’ и ‘Гесперус’ нет референта в нашем мире или же все-таки мы должны будем сказать, что неправильно думали об их референтах; в самом деле, в силу какой необходимости должны мы избирать одну эпистемическую ситуацию в качестве определяющей референт (что Фософорус и Гесперус — одно тело), а не другую (ту, что была в астрономии прежде, когда Фосфорус и Гесперус считались разными телами)? Разве что — в силу необходимости трактовать соответствующую эмпирическую истину как необходимую, чтобы она поддерживала необходимость связи жесткой десигнации. Иначе мы уже сейчас можем сказать, что у имен ‘Фосфорус’ и ‘Гесперус’ нет референтов.
Проблема теорий такого вида в принципе аналогична проблеме дескриптивных теорий референции: также как какие-то дескрипции должны быть необходимым образом связаны с референтом, чтобы гарантировать его индивидуацию, также и жесткий десигнатор должен быть связан с референтом необходимым образом; но и во втором случае, хотя необходимость расшифровывается, она остается проблемой необходимости, характеризующей наш фактический мир и нуждающейся, соответственно, в независимом обосновании. Если онтологии возможных миров не выходят за пределы онтологических обязательств нашего фактического мира, то апелляция к возможным мирам ничего не добавляет к объяснению необходимости понятой, таким образом, как трансмировое свойство: она фактически равнозначна в таком случае мысленному эксперименту типа эйдетической редукции, направленной на выявление существенных черт, без которых сущность перестает существовать[9]. Здесь как раз снова являет себя идея дескриптивного соответствия: если ситуации образования каузальных связей для имен ‘Фосфорус’ и ‘Гесперус’ были ситуациями связывания терминов с объектами по принципу дескриптивного соответствия, то эти соответствия с точки зрения современной астрономии — несомненно, ложные, и именно с точки зрения современных истинных соответствий референции, которые сохраняют коммуникативные цепочки идущие от ситуаций "первокрещений" этими именами к сегодняшним коммуникативным практикам, связывают эти имена с Венерой, а не с какими то другими (возможно, различными) небесными телами. Если так, то не что иное, как определенные дескриптивные соответствия в конечном счете определяют класс жестких десигнаторов; и, чтобы соответствующие каузальные связи были необходимыми в смысле Крипке, необходимо, чтобы необходимыми были и некоторые предложения, устанавливающие дескриптивные соответствия: предложения-тождества.
Что, однако, во всяком случае вызывает доверие в концепции Крипке, так это — что дескриптивные комплексы сами по себе не могут считаться достаточными критериями референции и, что "… истинно… что благодаря нашей связи с другими говорящими в сообществе, уходящей корнями к самому референту, мы указываем на определенного человека"[10]. Эту интуицию мы постараемся далее развить, совместив ее с элементами как дескриптивной, так и каузальной концепций референции.
Каузальная референция выглядит, по Крипке, следующим образом. Индивид x "окрещен" именем N, и далее это имя передается от одного к другому конкретному случаю употребления N. Говорящий может обозначить x при помощи имени N, если имеется цепь сохраняющих референцию связей, который ведет назад к начальному крещению. Связь сохраняет референцию, если говорящий намеревается использовать имя с той же самой референцией, что и тот человек, от которого он его слышал. С помощью подобного рода каузальной зависимости объясняется возможность употребления имени в таких ситуациях, где для обсуждаемого индивида не обнаруживаются дескрипции, идентифицирующие его единственным образом.
Однако здесь возникают новые проблемы. Реципиент может через прямые недоразумения приобрести ложные полагания, которые мешали бы ему признать, что говорящий указывает на индивида, которого предлагает каузальная цепь. Может иметься каузальная цепь, связывающая наше использование термина "Санта-Клаус" с определенным святым; но неправдоподобно было бы предположить, что в обычном использовании имя указывало бы на этого святого. Расширяя этот пример Крипке на контексты естественных языков и ассоциируемых с ними культур, можно обнаружить в каузальных цепях "вилки" (а возможно, и "петли"): так, наше использование термина "Никола-Чудотворец" также связано каузальной цепью с определенным святым, но можем ли мы говорить, с точки зрения каузальной теории референции, что это тот же самый святой, с которым связано наше использование термина "Санта-Клаус"?
Поэтому существование каузальной цепи еще не может быть признано достаточным условием для определения референции термина. Если бы каузальная теория сводилась к утверждению о том, что термины указывают на свои референты независимо от наших полаганий о них, она вряд ли представляла бы специальный интерес. Невозможно идентифицировать индивид, если о нем не имеется никаких полаганий; и трудно представить, зачем вообще было бы употреблять язык, если это было возможно. Но каузальная теория референции не ставит целью объяснить лишь идентификацию: ее "сверхзадача" (и изначальный пафос Крипке) состоит в предоставлении альтернативы индивидуации с помощью дескрипций.
Действительно, как показывают примеры с Санта-Клаусом и другие, существование каузальной цепи не может считаться достаточным основанием определения референции в конкретных случаях употребления референциального термина; может ли оно считаться достаточным критерием установления референции, т.е. — индивидуации?
Апелляция к возможным мирам, о которой мы говорили выше, придает особую специфику каузальной теории Крипке, хотя бы потому, что эта идея включает в себя концепцию интересных трансмировых отношений. Можем ли мы, например, считать контрфактическое свойство Гёделя считать, что Крипке хочет присвоить плоды его трудов, основанием для моделирования возможного мира второго порядка по отношению к фактическому миру? И если да, то должны ли мы переносить на возможный мир первого порядка, где Гёдель нехорошо думает о Крипке, свойство нашего фактического мира атрибутировать контрфактические свойства объектам нашего фактического мира? Иными словами, должен ли Гёдель в возможном мире первого порядка считаться думающим нехорошо о фактическом или о контрфактическом Крипке (т.е. о Крипке, фактическом относительно возможного мира первого порядка, которому в этом мире приписывается контрфактическое свойство)? А можно ли приписывать возможным мирам свойство обратимости: можно ли говорить, что некий субъект, которому приписано контрфактическое свойство полагать нечто контрфактическое об объектах нашего фактического мира — если мы не хотим говорить о возможных мирах второго и прочих порядков — полагает нечто об объектах нашего мира как "фактических" объектах его мира, наделенных контрфактическими относительно его мира свойствами?
Примеры миров-двойников весьма интересны в этом отношении. Если референтом термина "вода", поскольку это жесткий десигнатор, во всех возможных мирах должно быть то, что является референтом этого термина в нашем фактическом мире, то термин "вода" в мире-двойнике нашего (где все, включая язык, такое же, кроме химического состава воды) должен либо обозначать то же самое, что и в нашем мире, либо — ничего. Здесь каузальная теория требует, как уже было замечено, номологии определенного вида: критерием индивидуации воды избирается ее фактический химический состав Н2О (так же, как критерием индивидуации Фосфоруса и Гесперуса избирается астрономический факт, что это одно небесное тело — Венера); каузальная цепь, соответственно, строится как трансляция референции от Н2О к современному употреблению, независимо от того, что тогда, когда слово "вода" получило свое значение (связь с водой) индивидуация осуществлялась на основании других дескрипций (в случаях дескриптивной индивидуации). Если бы это было не так, то следовало бы признать конститутивную роль дескрипций в установлении референции. Химический состав того, что там называют "вода" на двойнике Земли другой — XYZ; но каузальная цепочка в том мире ведет от XYZ к их современному употреблению слова "вода". Путь Крипке, видимо — заключить, что в таком мире просто нет того, что является референтом имени "вода". Но само имя — "вода" — также является фактическим объектом референции: в возможном мире-двойнике нашего оно по определению берется без изменений, кроме свойства именовать не Н2О, а XYZ. Контрфактическая атрибуция воде свойства быть по хим. составу XYZ, заметим, очень близка к тому, чтобы не просто лишь соответствующий возможный мир воды, а — наделить его новым видом объектов, в силу того хотя бы, что с ними каузально связано контрфактическое употребление термина "вода". Должны ли мы теперь заключить, отказав XYZ в тождественности фактической воде, что жестким десигнатором слова вода не может не быть то, что удовлетворяет описанию Н2О?
Разница лишь в том, что такая дескриптивная связь должна быть номологически установлена в нашем фактическом мире. Но как быть с контрфактической номологией? Если считать "вода - XYZ" законом в мире-двойнике (какой он, правда, тогда двойник), да еще наделить возможный мир свойством обратимости. Проще говоря, выявившаяся номологическая зависимость каузальной теории несет в себе все недостатки собственно номологического подхода (или — все его достоинства?): основанием необходимости трансмировой референции оказывается ничто иное как фактически установленный закон; однако, как это совмещается с тезисом не необходимости (не только апостериорности, которую Крипке утверждает для необходимых законов) эмпирических законов? Что бы нам, в конце концов, не принять всерьез контрфактическое допущение о предстоящем открытии подлинного хим. состава воды — XYZ? Несомненно, это окажет существенное влияние на референцию термина "вода". Таким образом, можно заключить по крайней мере следующее: концепция "жестких десигнаторов" нуждается в номологической подпорке, которая, в свою очередь, нуждается в дополнительном обеспечении необходимости номологических связей в фактическом мире.
Г. Эванс[11] предлагает под каузальностью понимать другой тип связи: не между "первокрещением" именем и современным употреблением этого имени, а — между объектом и неким телом доминирующей информации о референте. Такая концепция каузальности, пожалуй, заслуживает названия "информационной модели". Она заимствована из каузальных теорий познания. Здесь, в отличие от концепции Крипке, некий объект является источником представлений о референте имени, и эти представления (выражаемые дескрипциями) являются истинными относительно этого объекта, даже в том случае, когда он не равен референту имени, который, как предполагают, этим дескрипциям соответствует — по крайней мере до тех пор, пока этот объект остается источником того, что Эванс называет доминирующими представлениями. Даже в наиболее общей форме это различие представляется весьма существенным. В то время как модель Крипке не допускает ошибочной индивидуации, если только сохраняется интенция употреблять имя с прежним референтом (при этом даже, видимо, не требуется знать референт, иначе ситуация бы осложнилась), т.е. употребление имени есть его употребление в данной каузальной цепи, а не в другой, модель Эванса не только допускает ошибочную индивидуацию (если, например, источником неких представлений был объект А, принятый за В), но и установление на ее основе ошибочной референции (представления, источником которых был А, истинные, соответственно, относительно А, добавляются к информации, источником которой является В, истинной относительно В и, таким образом, устанавливают референцию соответствующих дескрипций к В). В то время как слабость концепции Крипке — в том же, в чем, по видимому, и ее сила: в номологической составляющей, слабость концепции Эванса, похоже, того же свойства: она же, может статься, и ее сила; для того, чтобы такая теория позволяла отличать ошибочную референцию от правильной, она требует серьезной апелляции к коммуникативному сообществу. Кроме того, она предлагает куда более широкое по сравнению с крипкеанским использование понятия интенциональности, поскольку допускает разные виды интенций, соответствующих разным способом употребления имен и дескрипций: например, почтительный (deferential) тип употребления, при котором имя употребляется так же, как его употребляет какой-либо почитаемый индивид (или авторитетная группа), независимо как от каузальных, так и от дескриптивных связей этого имени.
Все это не позволяет рассматривать каузальность и даже каузальность + номологически-установленная-дескриптивность как достаточные критерии установления референции. Проблема с необходимыми свойствами так же традиционна, как проблема с индивидуирующими дескрипциями: что гарантирует их необходимость (заметим еще раз, в фактическом мире)?
Чтобы фиксировать референт термина, дескрипция должна быть подкреплена истинными предложениями, утверждающими тождества между этим термином и соответствующими дескрипциями. Мы получаем, двигаясь в этом направлении, идею референции, формируемой множеством истинных предложений тождества, иначе говоря, фиксируемой определенными дескрипциями. Эти предложения, в свою очередь, будучи предметом оценок в диапазоне ‘истинно/ложно’, сами нуждаются в подкреплении: иначе нам пришлось бы считать их аналитическими в каком-то весьма непривлекательном смысле. Это опять вовлекает в рассуждение такой критерий, как поддержка со стороны системы — например, системы вывода. С другой стороны, поскольку основная часть того, что дескриптивная составляющая может дать для фиксации и даже, если мы готовы утверждать подобное, для конституирования референции, имеет характер развернутой структуры подкрепленных — в том числе и друг другом — групп тождеств, то система референций — это отчасти система тождеств, в рамках которых устанавливаются синонимии между именами и другими единичными терминами и определенными дескрипциями.
Поэтому важный для нас вывод, следующий отсюда, таков: дескриптивное содержание, которое мы связываем с именем, не представляет значение имени; оно используется скорее, чтобы установить референцию имени.
Указание дескрипциями само по себе возможно тогда и только тогда, когда мы предварительно уже обладаем некоторым знанием об указанном объекте. Тогда само указание сводится к проверке соответствия некоторых предикатов определенным свойствам, уже известным нам. Допустим, мы обладаем знанием следующей совокупности дескрипций: человек, который был великим оратором, жил в Древнем Риме и был лыс. Мы полагаем, что этим человеком был Цицерон. Однако наша уверенность в правильном указании основывается на том, что мы уже ранее обладали достаточными знаниями о человеке по имени Цицерон — достаточными в том смысле, что мы были способны ответить на вопрос: "на кого вы указываете?" Наше указание сводится к установлению соответствия между известными дескрипциями и ранее известными нам свойствами Цицерона. Однако неясно — и неясно, с какой точки зрения может быть определено — какое количество дескрипций будет необходимым и достаточным для выделения объекта. Поэтому во многих ситуациях дескриптивный способ указания не обеспечивает выделения объектов или референтов единственным образом. Недостатки указания дескрипциями обнаруживаются, например, при попытке указания с помощью одних и тех же дескрипций на один и тот же объект в различные периоды — скажем, на человека по имени Цицерон в юности, когда он еще не облысел, и в период позирования для бюста. Отсюда понятно, почему принцип дескрипций не выдерживает некоторых контрпримеров: они возникают оттого, что возможны ситуации, в которых референт имени не выделяется данной совокупностью дескрипций, или ситуаций, в которых объект, удовлетворяющий такому описанию, не является искомым референтом. В последнем случае ситуация выглядит, с точки зрения корреспондентной теории истины, следующим образом: дескрипции действительно указывают на объект, но указание оказывается ложным.
Такого рода ситуации свидетельствуют о необходимости выделения двух моментов в указании: определения истинности или ложности значения имени указываемого объекта и определения истинности или ложности способа указания — т.е. разведения истинностного носителя, истинностного оператора и самой истины. Отождествление этих моментов в теории дескрипций приводит к описанным трудностям. Другие не проведенные дистинкции касаются вопроса о различии между знанием того, что означает данное выражение, и тем, что оно называет. Знание того, что такое вода, например, требует определенных знаний о воде. Можно было бы сказать: только тот, кто знает, что вода есть Н2О, на самом деле знает, что такое вода. Однако понимание термина "вода" не требует этого. Другими словами, следует проводить различие между пониманием термина и конкретным знанием конкретного объекта, на который он указывает. Такое различие предполагает, далее, разграничение знания семантических фактов относительно слов и знания эмпирических фактов относительно их референтов. Обладать некоторым знанием объекта, достаточным для его идентификации, означает тогда располагать не просто информацией об объекте, но и информацией о значении термина, указывающего на этот объект.
Если каузальная теория претендует на более полное объяснение, она должна анализировать отсылку к коммуникативному сообществу в терминах как каузальных, так и дескриптивных связей. Все каузальные теории имеют общие критические интенции, направленные против традиционных дескриптивистских (расселианских) взглядов на референцию обычных имен. Эта критика может быть суммирована, например, в следующих двух аргументах:
(1) со многими именами связано просто слишком много определенных дескрипций, чтобы позволить не ad hoc'овый выбор одной из них как значения имени (модальные контексты);
(2) некоторые из тех обычных имен, которые мы успешно используем в создании утверждений, мы вообще не можем связать ни с какими определенными дескрипциями.
1. Модальные аргументы против расселианских исследований обычных имен были подробно рассмотрены Крипке ("Именование и необходимость"). Эти аргументы, в свою очередь, подверглись критике за нечувствительность к различиям между модальностями de re и de dicto. Так, Крипке доказывает, что нельзя идентифицировать значение имени "Аристотель" с некоторой определенной дескрипцией F, поскольку ясно, что Аристотель не был должен быть F с необходимостью. Однако, таким образом заявленный аргумент содержит non sequitur, поскольку наиболее естественное прочтение модального оператора в этом контексте — de re. Верно, что Аристотель не был должен быть F с необходимостью, но тогда сам F также не был должен с необходимостью быть F, так что это de re модальное требование не может составлять аргумент против рассмотрения выражений "Аристотель" и "F" как синонимов. Крипке, разумеется, осознает уместность проведения различия между модальностями de re и de dicto (которое он рассматривает как поддающееся анализу в терминах дистинкций возможностей), но вводит свои первоначальные аргументы без учета этого различия, с неоднозначностью.
Крипке отличает имена от определенных дескрипций как жесткие от не жестких десигнаторов. Жесткий десигнатор — выражение, которое называет одну и ту же вещь во всех возможных мирах. Но как только метафора возможных миров отброшена, оказывается, что жесткий десигнатор — это всего лишь выражение, с помощью которого мы можем говорить об индивидууме, обозначаемом во всех контрфактических ситуациях, и очевидно, что определенные дескрипции могут использоваться как жесткие десигнаторы. Мы можем говорить о том, что случилось бы с F, если бы оно не было F. С учетом различия между de re и de dicto интерпретациями модальных требований, можно рассматривать имена как эквивалент определенных дескрипций, но с добавленным условием — наличием конвенции, согласно которой модальным утверждениям, включающим эти имена, нужно всегда давать de re интерпретации.
Требование, чтобы "Аристотель" имел то же самое значение, что и некоторая определенная дескрипция, или соединение определенных дескрипций, или дизъюнкции соединений определенных дескрипций — это, тривиально, требование, чтобы некоторые утверждения, использующие термин "Аристотель", являлись аналитическими. Если "Аристотель" означает "F", тогда утверждения "Если Аристотель существовал, он был F" и "Если одна и только одна вещь была F, то эта вещь была Аристотель" являются аналитическим. И каузальные теоретики, конечно, правы в том, что для большинства из нас чрезвычайно трудно помыслить такую определенную дескрипцию "F", что мы могли бы уверенно говорить об аналитичности утверждений "Если Аристотель существовал, он был F" и "Если одна и только одна вещь была F, то эта вещь была Аристотель" и об априорности выраженного в них знания. Эта проблема особенно актуальна, когда мы связываем с именем много определенных дескрипций, и выбор одной или нескольких как менее произвольных, чем остальные, весьма затруднен.
Существуют попытки избавиться от ad hoc'овости выбора. Так называемая кластерная теория пытается примирить нашу интуицию о том, что нет (единственной) определенной дескрипции, соответствие которой необходимо для того, чтобы имя "Аристотель" могло обозначать нечто, с идеей, что наличие обозначения у имени "Аристотель" должно быть возможно именно в силу связывания имени с дескрипциями. Так, можно считать, что для того, чтобы имя могло иметь успешную референцию, большинство определенных дескрипций, которые мы связываем с именем, должны что-то обозначать. Более формально можно рассматривать имя как эквивалент значения некоторой дизъюнкции конъюнкций, со слишком неопределенным числом конъюнктов в каждой конъюнкции, чтобы допускать любую точную индивидуацию.
В отклонении этого предложения каузальные теоретики могли бы обратиться к своему второму возражению, основанному на наблюдении, что мы используем имена, с которыми мы связываем очень немногие определенные дескрипции или в некоторых случаях вовсе никаких.
2. С точки зрения каузальной теории, очевидно, что я могу успешно осуществлять референцию с помощью имени, с которым я связываю только одну или две определенных дескрипции, или даже с помощью имени, для которого у меня нет единственной определенной дескрипции, обозначающей индивидуума, о котором я говорю. Действительно, после небольшого размышления становится ясным, что нам трудно признать, что для успешной референции с помощью имени необходимо успешное обозначение определенных дескрипций. Допустим, мне известно, что Джонс — некий маргинал, зачем-то убивший Смита. Эта определенная дескрипция и другие определенные дескрипции, полученные из нее (например, маргинал, любящий или не любящий запивать водку пивом и убивший Смита) — единственные определенные дескрипции, которые я могу придумать, чтобы обозначить Джонса. С другой стороны, если я утверждаю, что Джонс нарушил минимум одну из заповедей Декалога, я не буду рассматривать свое утверждение как ложное только потому, что он убил не Смита, а Иванова.
Но, конечно, это только показывает, что должны существовать некоторые другие определенные дескрипции, которые я связываю с именем "Джонс". Именно здесь возникает идея апелляции к коммуникативному сообществу. Например, Патнэм доказывает, что язык — настолько сложный инструмент, что мы будем естественно нуждаться в специалистах, на которых мы полагаемся относительно референции многих терминов[12]. С такой точки зрения, успех обозначения определенных дескрипций, которые мы связываем с термином "Джонс", зависит от успешной референции, осуществленной с помощью этого термина другими людьми. Возможно, я подразумеваю под термином "Джонс" человека, которого называют "Джонсом" эксперты по Джонсам. Но кто такие эти "эксперты"? Что нужно сделать, чтобы считаться таким экспертом, каким критериям соответствовать и т.д.? Предположим, что эксперты по Джонсам разделились поровну относительно того, убил ли Джонс Смита или Сент-Клэра, и что этот вопрос так важен для их представления о Джонсе, что они определяют имя "Джонс" соответственно различными способами. Значит ли это, что я буду не в состоянии осуществить референцию в соответствии с моим требованием, что, независимо от того, кого он убил, что он еще сделал и кем еще является, Джонс — нарушитель заповеди?
"Социолингвистическая" трактовка предполагает, что способности согласованной индивидуации, которые мы требуем, чтобы люди, владеющие общей референциальной частью какого-либо языка, разделяли, социализованы — это своего рода расширенный вариант конвенционализма, требующий апелляции к механизмам интернализации и чего бы то ни было еще, что может быть использовано в моделировании возникновения и поддержания образцов социального взаимодействия. Задача, на которую указывает модификация каузальной теории, предпринятая Патнэмом, состоит как раз, видимо, в том, чтобы выявить условия дескриптивно независимой референции. Такая необходимость обусловлена сохранением требования транслируемости, которое предъявляется референции, понимаемой как устойчивое образование не только на множестве индивидов, объединенных общностью ситуации, но и на множестве индивидов, объединенных предполагающими большую их разъединенность в пространстве и времени общностями (такими как, например, теория, язык, картина мира, концептуальная схема). Теория референции в этом отношении выполняет свою задачу только тогда, когда она устанавливает не только условия установления референции и ее определимости, но также (если это не более существенно, чем второе, а то и — чем первое) — условия ее транслируемости. Каузальность представляет собой не что иное, как определенное объяснение транслируемости.
Но если мы не можем опираться, как это делает Крипке, на необходимость соответствующих научных истин и если мы при этом отказываемся считать (сохраняя костяк каузального объяснения в теории) референцию дескриптивно транслируемой, то, естественно, требуется привлечение дополнительных условий поддержания самой каузальности. Введение сообщества специалистов или экспертов, с другой стороны, выглядит несомненной уступкой дескриптивным теориям каузальности: действительно, что еще, фиксирующее референцию, может быть в распоряжении специалистов, как не дескриптивный аппарат. Он может быть, конечно, дополнен демонстративным, но трудно вообразить, как элементы последнего могут транслироваться. С другой еще стороны, если понимать задачу каузального объяснения узко - лишь как объяснение установления референции, то, по-видимому "уступка" Патнэма уже не будет выглядеть таковой, поскольку уж что-что, а установление референции остается и для него дескриптивно независимым. Ниже мы попытаемся показать, что можно использовать критерии такого рода как вариант критерия поддержки референции системой. Хотя, конечно, выглядит сомнительным, чтобы условие "быть специалистом" (в том смысле, как специалистов понимает Патнэм — а это ученые, специалисты в такой-то области, т.е. просто люди, которые о данном предмете знают больше, чем все прочие в том смысле, что они если напрямую и не составляют энциклопедические и учебные пособия в данных областях, то последние, во всяком случае, апеллируют к их уровню и характеру познаний в данных областях) было достаточным для выполнения требуемой работы. Между тем, сам тезис о необходимости учитывать то, что Патнэм назвал лингвистическим разделением труда при выработке критериев референции, представляется вполне неоспоримым. С другой стороны, возможно, нет ничего предосудительного в том, чтобы признать, например, возможность двух и более контекстов референциальной значимости одного и того же термина — то, чему можно поставить в соответствие различие идиолектов.
Ситуацию, приведенную выше в качестве примера, можно, учитывая лингвистическое разделение труда, описать следующим образом. Прежде всего заметим, что, если специфицировать специалистов по признаку признания ими истинности той или иной предикации относительно термина, то трудно ожидать от этого желаемого эффекта, если такая спецификация не поддерживается чем-то еще: а именно, положения, по поводу которых между специалистами возникли разногласия должны быть частью того дескриптивного целого, которым специалисты пользуются как инструментом не демонстративной индивидуации референта соответствующего термина; в этом случае указанное различие будет действительно существенным различием между двумя группами специалистов (в нужном нам смысле). Для простоты аргумента, однако, предположим маловероятное, но в принципе не невозможное: что наряду с существованием двух групп специалистов (пусть это пока будет неопределенным термином в том смысле, что мы здесь пока не разбираем вопрос, чем должен характеризоваться такой специалист, хотя отчасти на это уже было только что указано), каждая из них характеризуется тем, что не что иное, как дескрипции "Джонс убил Смита" и "Джонс убил Сент-Клэра", являются для тех и других специалистов, соответственно, единственными способами дескриптивной индивидуации референтов термина "Джонс". Мы знаем эти определения и знаем, как их используют специалисты из обеих групп, но мы не знаем, какое определение нам признать истинным. Нас, таким образом, отличает от специалистов по меньшей мере одна существенная характеристика: мы можем связывать с референтом термина все те же дескрипции и даже считать истинными все те же тождества (с данным термином слева), что и они, но мы не можем этим пользоваться для индивидуации референта, поскольку не знаем, является ли данное дескриптивное целое единственным и исчерпывающим в отношении индивидуации такого вида. Соответственно, в той мере, в какой задача теории референции — создать условия для определения в каждом конкретном случае: референциален ли термин и каков его референт, эта задача может быть решена на основании апелляции к лингвистическому разделению труда, а именно - если мы говорю "Джонс — это тот, кто убил Смита", то, чтобы знать референцию термина "Джонс" (а также — истинностное значение высказывания) мы должны в рамках этой модели объяснения знать, во-первых, есть ли специалисты относительно употребления этого термина, во вторых — каковы их дескриптивные элементы индивидуации, в третьих — принадлежит ли высказывающий к сообществу специалисту и, если "да" - то принадлежит ли "тот, кто убил Смита" к множеству индивидуирующих референт дескрипций, которое он, как специалист, должен разделять. Если "нет", то вывод, скорее всего, правильнее будет сделать в пользу референциальной несостоятельности (или не значимости) термина в рамках данного высказывания; то же самое можно заключить и в случае, если относительно употребления данного термина вообще нет специалистов. Все такие факты относительно высказывающего (употребляющего термин), по крайней мере, на первый взгляд, кажутся вполне установимыми. В случае наличия более одной группы специалистов, соответствующие выводы также могут быть сделаны: следует только дополнительно знать, к какой из групп, если к какой-либо вообще, принадлежит высказывающий. Но в любом случае, вывод "Джонс нарушил заповедь" может считаться истинным и вполне независимым даже от того, референциален ли термин "Джонс" в употреблении конкретного индивида, не являющегося специалистом относительно употребления этого термина — достаточно лишь, чтобы это вообще был референциально значимый термин языка, т.е. чтобы относительно какого-то вообще лингвистического сообщества было установлено, что это — сообщество специалистов относительно употребления термина "Джонс", поскольку, при наличии двух равнозначных альтернатив — "Джонс убил Смита" и "Джонс убил Сент-Клэра" — при оговоренных выше условиях (что соответствующие дескрипции являются для соответствующих специалистов индивидуирующими…) такой вывод может быть просто выводом из соответствующих концептуальных предпосылок: ""Убил" подразумевает (имплицирует) "нарушил заповедь". Следовательно, если Джонс убил Смита или Джонс убил Сент-Клэра, то в любом случае он нарушил заповедь". Здесь только важно, чтобы сохранялась de re интерпретация, но приведенные выше условия в достаточной мере позволяют говорить о ее сохранности для такого вывода, даже в отсутствие непосредственной референциальной значимости термина в конкретном его употреблении (если выполнены другие условия, оговоренные выше).
Одно из возражений каузальной теории состоит в том, чтобы включить релевантные предложения каузальной теории в сами определенные дескрипции, предлагаемые в качестве выражения смысла обычных имен. Каузальные теории выступают тогда непосредственно как обеспечение определенной дескрипции, которая схватывает значение имени. Если референт "Джонс" — это индивидуум, называние которого определенным именем было первым звеном в сложной каузальной цепи, заканчивающейся нынешним использованием имени, то можно рассматривать выделенный текст как определенную дескрипцию, которая схватывает значение имени "Джонс"[13]. Конечно, нельзя предположить, что мы всегда понимаем имя в терминах дескрипций, привлекающих его каузальное происхождение, но равно нельзя отрицать, что в некоторых предельных случаях это может быть единственный доступный нам вид дескрипций.
Когда каузальные теоретики предлагают представление о том, что определяет референт имени в данном случае его использования, они не описывают некоторое свойство референта. Даже с каузальной точки зрения, используемое нами имя выбирает релевантную первую связь в каузальной цепи, ведущей к нашему настоящему использованию имени, в силу некоторых конвенций, которым мы следуем. Учитывая конвенции нашего языка, имя указывает на релевантную составляющую своего каузального происхождения. Но утверждать это — все равно, что утверждать, что, поскольку я использую термин "Аристотель", то истина, что Аристотель существует, является аналитической, если и только если имеется соответствующая первая связь в каузальной цепи, заканчивающейся этим использованием имени "Аристотель". В конце концов, одна из традиционных характеристик аналитической истины — это просто истина, определенная в соответствии с конвенциями языка.
Такое определение аналитичности, как мы помним, было подвергнуто критике Куайном в "Двух догмах эмпиризма" как использующее понятие аналитичности-в-языке-L, а не объясняющее его. Если принять эту критику всерьез, то требовать быть аналитическими от утверждений, выводящих существование референта из определенного характера употребления термина — все равно, что требовать отставки премьер-министра Курильских островов. Поэтому семантическая каузальность в традиционных трактовках нуждается в интенциональной подпорке: чтобы имя могло выбирать релевантную первую связь в каузальной цепи, такой выбор должен быть обеспечен не только существованием первой связи и самой цепи, но и мотивирован определенными характеристиками либо самого употребления имени, либо того, кто его употребляет (поскольку трудно себе представить, чтобы выбор мог мотивироваться чем-то в самом сочетании звуков или значков, а, если предположить его семантическую природу, то мы получаем круг в объяснении): в этом отношении требуется дополнительное основание — интенциональное удобно, но во многом неприемлемо. Для описания другого используется понятие конвенции; но конвенция сама предполагает некую каузальность для своего поддержания (трансляции элементов конвенции, например — индивидуирующих). Чтобы избежать здесь циркулярности, необходимо уточнить связь между конвенциональностью и каузальностью.
Далее, что касается перспектив определения или схватывания референта при помощи описания каузальности, то, здесь следует принимать во внимание то, что можно назвать трюком индивидуации. Если представить себе такой — предельный — случай, когда единственной доступной для производства работы по схватыванию референта дескрипцией является описание соответствующей каузальности, то что в этом случае можно сказать о референции соответствующего термина как таковой? Тот, кто располагает только такой индивидуирующей дескрипцией, коротко говоря, не сможет индивидуировать с ее помощью, поскольку такое описание выполняет лишь работу объяснения нынешнего употребления указанием на существование каузальной цепи, но не дает никаких индивидуирующих признаков (тех, что обычно первичным образом выражаются дескрипциями, независимо от того, трактуем мы их референциально или нет — например, используя термин Доннелана, атрибутивно), кроме тех, которые в нынешнем употреблении, согласно указанию, содержащемуся в такой дескрипции, являются таковыми. Т.е. фактически такая дескрипция содержит апелляцию к другим дескрипциям, которые в нынешнем употреблении фиксируют референт и которые, следовательно, тот, кто пытается фиксировать референт с помощью описания каузальности, должен все равно знать, и не просто знать, а соотносить с данным именем как то, чей референт фиксируется, и то, что его фиксирует. Индивидуационная несостоятельность такого рода дескрипции, пожалуй, находит отражение в проводимом Крипке различении между дающими значение и фиксирующими значение (в нашем случае — референцию) элементами: описания каузальности относятся к первым, но не ко вторым.
На привлечение каузальной характеристики в качестве определенной дескрипции есть два возражения:
(1) Дескрипции, которые каузальная теория дает для использования в анализе значения имен, как они используются обычными людьми, слишком сложны, чтобы правдоподобно приписать их людям как намерения в сознании, которые выражает их использование имен. Это даже более абсурдно, чем предположить, что средний человек на улице имеет каузальную теорию "в уме", когда он использует обычные имена собственные и понимает других, кто их использует.
С точки зрения каузальной теории, чтобы избежать здесь циркулярности, следовало бы признать, что традиционный анализ значения неверно нацелен: фундаментальная ошибка содержится в предположении, что нужно обратиться к мыслям людей, использующих термины, чтобы найти значение этих терминов. Значение, с такой точки зрения - просто референция; при этом референция определена каузальными факторами, которые лежат вне человеческого сознания.
Каузальные теоретики должны, конечно, в некотором смысле признать, что язык управляется в соответствии с конвенциями. Символы, которые мы используем, имеют референты (по крайней мере частично) в силу и на основании некоторых правил, которым мы следуем. Но тогда надо признать, что конвенции, которым мы сейчас следуем и всегда следовали в использовании имен, привлекают каузальную теорию — сложную философскую конструкцию, развитую в пределах последних десятилетий. Здесь можно возразить, что следование конвенциям не обязательно требует или влечет за собой знание, каковы эти конвенции. Люди с улицы следуют чрезвычайно сложным синтаксическим правилам структуры предложения, не зная, как сформулировать эти правила, и мы можем следовать конвенциям, которые определяют референцию без того, чтобы знать, как сформулировать эти конвенции. Однако в этом возражении утрачивается необходимость апелляции к каузальности: оно валидно и с точки зрения модельной (например, дескриптивной) теории. Пусть значение - вопрос конвенции, а использовать термин с некоторым значением значит использовать его по некоторым правилам; имеются существенные различия между следованием правилу и способностью описать это правило. С точки зрения модельной теории, каузальная теория может признаваться описывающей или объясняющей правила значения, которым мы неявно следуем при управлении использованием по крайней мере некоторых обычных имен собственных, но еще не обеспечивающей понимание природы самого следования правилу — что достигается, например, с помощью теории дескрипций.
(2) Классические каузальные теоретики считают, что референт имени в данном случае его использования — это индивид, именование которого некоторым именем было первым звеном в релевантной каузальной цепи, ведущей к этому использованию имени. Дескриптивисты хотят поменяться ролями с каузальными теоретиками, принимая дескрипцию "индивид, именование которого некоторым именем..." и используя ее в своем анализе значения имени в данном случае его использования. Но тогда проблема возникает в процессе применения дескрипции, т.е. при подстановке. Например, я говорю "Джонс — убийца" и мы рассматриваем "Джонс" как эквивалент значения той дескрипции, которую каузальные теоретики используют для идентификации референта "Джонс". Тогда мы должны быть способны заменить "Джонс" определенной дескрипцией без изменения значения утверждения "Джонс — убийца". Но в результате этой замены мы получили бы следующее утверждение: "человек, называние которого определенным именем было первым звеном в каузальной цепи, заканчивающейся данным использованием 'Джонс — убийца'" Определенная дескрипция упоминает слово "Джонс", но здесь больше нет никакого использования слова "Джонс". Удаляя имя "Джонс", чтобы заменить его на эту релевантную определенную дескрипцию, мы удалили существенный (необходимый) элемент в каузальной цепи, определяющей референцию этого выражения, согласно каузальным теоретикам. Дескриптивисты, произведшие замену в соответствии со своей теорией, остаются с определенной дескрипцией, которая будет или не в состоянии обозначать, или бессмысленной[14]. Это возражение, с точки зрения каузальной теории, иллюстрирует фундаментальное различие между каузальной теорией и дескриптивистским представлением имен. Даже если конвенции частично определяют, к чему обращается язык, то все же нет никакой ментальной сущности, которая определяла бы то, на что указывает говорящий, когда использует язык.
Контраргумент здесь таков: проблема возникает только для попытки "дескриптивизации" той версии каузальной теории, согласно которой референт имени в данном случае его использования является релевантным элементом первого звена в каузальной цепи, ведущей к настоящему использованию имени. Другая каузальная теория могла бы утверждать, что референт имени в данном случае его использования должен быть определен причиной использования этого имени лингвистическим сообществом. Такая теория обеспечивает относительно непроблематичную определенную дескрипцию для использования в анализе имен как скрытых дескрипций. "Джонс" означает "человек, называние которого определенным именем — первое звено в каузальной цепи, ведущей к существующему использованию имени 'Джонс' лингвистическим сообществом". Мы могли бы заменить эту определенную дескрипцию на "Джонс" в предложении "Джонс — убийца" без потери обозначения. Это представление, однако, сталкивается с упомянутыми ранее трудностями, связанными с попытками строить определенную дескрипцию, обозначение которой зависит от обозначения "экспертов", использующих имя "Джонс". Сообщество, использующее "Джонс", могло бы быть неявным образом разделено на две группы, чье использование имени может быть каузально прослежено к различным первым связям. Возможно, было два злодея по имени "Джонс", и каждый был элементом в каузальных цепях, ведущих к использованию этого имени различными экспертами. Но далеко не очевидно, что такое обстоятельство лишило бы меня способности успешно использовать имя "Джонс", чтобы указать на некоторого убийцу. Для каузальных теоретиков это возражение представляет аргумент в пользу первой версии: наиболее вероятная каузальная теория будет утверждать, что референт имени в данном случае его использования является функцией каузального происхождения настоящего использования токена в данном случае. Такая каузальная теория, по ранее приведенным причинам, не будет обеспечивать модельных теоретиков синонимичной определенной дескрипцией, которой они могли бы заменить имя "Джонс" в предложении "Джонс — убийца".
Естественная позиция для дескриптивистов здесь является менталистской. Расселианский анализ имен собственных мотивирован такими представлениями о языке, сознании, интенциональности и референции, согласно которым способность языка говорить нечто о мире зависит от интенциональности мысли. Слова могут представлять индивидуумы и положения дел только потому, что мы можем назначать им интенциональное содержание наших мыслей, где интенциональность мысли не сводится к интенциональности языка. Интуиция о том, что имена должны быть дескрипциями, основана на убеждениях в том, что имена должны иметь значение в силу того, что их репрезентационный характер зависит от значения или репрезентационного характера мысли. С такой точки зрения, если я могу думать об Аристотеле, то только в терминах индивида, экземплифицирующего некоторые свойства, и способность термина "Аристотель" репрезентировать зависит от интенционального содержания моей мысли об индивидууме, экземплифицирующем эти свойства. Нельзя заменить "Джонс" на "человек, называние которого определенным именем в конечном счете привело к этому использованию имени 'Джонс'", так как при замене мы утратили бы референт выражения "это использование имени 'Джонс'". Однако, в силу самого нашего использования термина "Джонс", мы можем думать об индивидууме, называние которого определенным именем в конечном счете привело к настоящему использованию имени, и мы можем считать, что имя "Джонс" имеет интенциональное содержание этой мысли. Это — интересная особенность языка, можно утверждать, что нельзя использовать определенную дескрипцию вместо "Джонс" успешно, чтобы выразить эту мысль даже при том, что мысль, выраженная в соответствии с определенной дескрипцией — это мысль, выраженная именем "Джонс". При этом можно все еще весьма последовательно считать, что имя "Джонс" имеет значение сложной определенной дескрипции[15]. Это интересный контрпример к требованию, что, если два выражения имеют одно и то же значение, то есть выражают одну и ту же мысль, то всегда можно использовать одно вместо другого, чтобы выразить одну мысль. Дескриптивисты будут вынуждены тогда признать, что способность некоторого элемента языка выразить релевантную мысль может сама зависеть от использования другого элемента языка.
Итак, мы можем сделать из дескриптивистской критики каузальных теорий два вывода, в некотором отношении противоположных друг другу:
(1) Каузальная теория референции опирается на понятие конвенции. Иначе трудно объяснить, как именно референция транслируется каузально, иначе говоря - каков аналог механизма каузального взаимодействия в физическом мире в сфере человеческой интеракции? Альтернативные варианты — определенная интенция, определенное ментальное содержание: оба апеллируют к совсем другим теориям значения.
(2) Апелляция к конвенции, в свою очередь, требует спецификации лингвистического сообщества или сообщества экспертов, если они не совпадают, или того и другого. С другой стороны, если мы отказываемся от возможности такой спецификации и, соответственно, от установления условий конвенционального обеспечения каузальности, мы остаемся только лишь с каузальной теорией абсолютистского толка — требующей номологии в виде квантификации на множестве возможных миров с инвариантной позиции эмпирических истин нашего фактического мира.
Если трактовать случай разделения экспертов на два лагеря в отношении того, каков референт термина с точки зрения классических каузальных теорий значения, то в этом случае может возникнуть некоторое замешательство, поскольку современным употреблением термина может оказаться как употребление его представителем первого, так и второго сообщества; в таком случае мы получаем дизъюнкцию каузальности. Такая дизъюнкция не напугала бы, возможно, сторонников дескриптивных теорий, но для каузальных теоретиков только одна каузальная связь может быть необходимой; иначе Крипке мог бы принять, что значением термина "вода" является Н2О или XYZ. С точки зрения каузальной теории крипкеанского образца одна из экспертных трактовок собственного употребления термина должна быть неправильной, тогда как употреблять этот термин они должны, сами того не ведая, правильно, как и члены другого экспертного сообщества, потому что правильной может быть только одна каузальная история (хотя Крипке, исходя из этого допущения, не показывает, откуда оно берется), вне зависимости от того, какими дескрипциями пользуются или не пользуются употребляющие термин. Т.е., фактически, согласно этому подходу, может быть только одно сообщество экспертов (если вообще может быть, учитывая, что критериями выделения такого сообщества могут считаться описания каузальной цепи, которые действительно не могут не быть непосильно сложны, для того, чтобы их можно было знать); между тем эти теории не содержат какого-либо принципиального аргумента в пользу того, почему таких (правильных) каузальных историй, к которым вместе отсылало бы современное употребление термина, не может быть более одной: здесь не проходит ссылка на научные истины, так как говорить, что подлинная каузальная история термина соответствует некой современной теории, значит уже предполагать некую каузальную связь между этой теорией (тем, как в ней употребляется термин) и любым произвольно взятым историческим моментом, когда данный термин употреблялся как имя.
В этой связи существенно обратить внимание именно на то, при каких условиях сообщество экспертов может отвечать каузальным, конвенциональным и другим требованиям сохранения референции. Прежде, однако, рассмотрим перспективы другого, активно привлекаемого каузальными теориями элемента в качестве кандидата в критерии референции: номологического.
Привлечение номологического критерия предполагает, что есть некий закон, согласно которому такой-то, например, характер стимуляции (которому можно поставить в соответствие выражение "такая-то характеристика") преимущественно вызывает производство токена такого-то выражения, а все остальные случаи, соответственно, не существенны — и стало быть, референт термина есть та характеристика, которая номологически связана с производством выражения подобным образом.
Номологический элемент в том виде, в каком мы его определили — что выражение имеет такое-то значение в силу существования некоего закона, согласно которому такое выражение должно иметь такое значение и никакое другое — так или иначе присутствует во многих теориях значения. Применительно к теориям референции, он преобразуется в форму: термин Т имеет референцию к А ттт, когда определенная связь между А и Т является законом.
Пример прямой апелляции к номологическому критерию в теории референции (далеко, разумеется, не единственный) представляет собой развитие бихевиористской концепции референции Д. Фодором ("Теория содержания"). Согласно бихевиористскому подходу, термин имеет референцию к тому или иному предмету в силу того, что стимуляция органов чувств индивида со стороны этого предмета (вернее, его конкретных инстанциаций) обычно вызывает произнесение соответствующего термина, а не какого-либо другого, так что индивиду по крайней мере можно атрибутировать диспозицию произносить, например, "корова", когда имеет место стимуляция со стороны коровы. Перед такой теорией возникают проблемы следующего характера:
(1) Стимуляции, вызываемые разными инстансами, для того, чтобы поддерживать связь между определенным термином и определенным предметом, должны обладать специфицируемой степенью общности, что предполагает, в частности, что наблюдение коров, например, под непривычным углом зрения, при недостаточном освещении и т.д. может сказаться на характере стимуляции и, соответственно, на характере произнесения; можно сказать, что в таких случаях просто не имеет место стимуляция нужного образца, но, если так, то это значит, что критерием референции оказывается сама стимуляция, ее состав, стимуляция же в таком случае, как нечто сугубо внутреннее, оказывается практически независимой от того, какой именно предмет ее вызывает: при определенных условиях что угодно может вызвать какого угодно вида стимуляцию.
(2) Известны факты, когда другие предметы вызывают произнесение термина, не имеющего к ним референции (а — к чему-то другому); если не списывать это за счет слабой связи между предметом и вызываемой им стимуляцией (что порождает проблемы из п.1), если предполагать эту связь — которая в бихевиористском подходе репрезентирует каузальную составляющую теории — достаточно строгой, то необходимо объяснить, как другая стимуляция (не со стороны какой-либо коровы, например) может вызывать произнесение термина (например, "корова")?
(3) Наконец, предельным случаем трудности из п.2 является так называемая дизъюнктивная проблема, а именно — предположение, согласно которому, если, например, мы не уверены, какая именно стимуляция была образцовой при обучении некоего индивида значению термина (например, со стороны коров или со стороны пятнистых игрушек, напоминающих одновременно и корову, и леопарда), или знаем, что это не была та стимуляция, в которую мы полагаем себя самих социализованными, мы не можем однозначно утверждать, что значением термина для данного индивида является именно то, что является таковым для нас, даже если такой индивид употребляет термин в тех же случаях, что и мы. Мы можем предполагать, что его сходное с нашим употребление является, например, производным от его конституировавшего референцию употребления и, таким образом, не дает правильного представления о том, каков референт термина в его употреблении. Если вспомнить, что многим референциальным терминам дети обучаются, первоначально имея дело со стимуляциями не от самих предметов, к которым они впоследствии должны будут эти термины применять, а от неких суррогатных медиаторов (например, изображений), то дизъюнктивную проблему можно распространить на все случаи, а не только на внешне сомнительные, хотя в своем суженном варианте она применяется именно к маргинальным случаям, таким, например, как: является ли референтом термина "корова" в употреблении некоего индивида, никогда не видевшего коров, а научившегося им пользоваться на картинках (да еще если они изображают не коров, а кошек)? Нетрудно показать, что эта проблема представляет собой частный случай проблемы следования правилу, как она сформулирована Крипке ("Витгенштейн о правилах и индивидуальном языке"). Дизъюнктивная проблема тогда примет следующий вид: сохраняется неопределенность в отношении того, в согласии с каким именно правилом индивид употребляет термин — например, "корова": произносит "корова" при виде коровы или произносит "корова" при виде или коровы, или изображения коровы (или большой пятнистой собаки при плохом освещении, или и т.д.).
Изменения номологического характера, которые вносит Фодор в бихевиористскую теорию значения, имеют целью решить эти проблемы. Помимо постулируемого бихевиористской теорией типа каузальности, произнесение выражения (в принимаемой Фодором терминологии, токен) каузально связано со стимуляцией со стороны предмета, версия Фодора учитывает также и случаи производства токенов в виду стимуляции нерелевантного типа, постулируя на этом основании второй тип каузальности — токены термина стимулируются инстансами каких-то других предметов, а не того, который признается его референтом. Если исключать случаи второго типа из объяснения референции, как в традиционных бихевиористских теориях значения (которые Фодор характеризует как телеологические), то они тогда могут рассматриваться как свидетельства дизъюнктивности значения; включение их в объяснение, таким образом, представляет собой шаг на пути решения дизъюнктивной проблемы.
В концепции Фодора, далее, различаются значение выражения и информация, которую содержат его токены. Коровы могут вызывать токены "корова" и не коровы могут вызывать токены "корова": у первых и у вторых токенов разная этимология. Причина этого, в теории Фодора — различная информация о том, что их вызывает, которую содержат те и другие токены, но — не дизъюнктивность значения. Но теория значения должна объяснять, как различные токены выражения могут иметь одно и то же значение, несмотря на различия своих каузальных историй. Кроме того, будучи развитием бихевиористской теории, она должна оставаться каузальной, т.е. какой-то вид каузальной зависимости (по модели: объект-стимуляция-токен) должен признаваться конституирующим по отношению к значениям терминов. Два типа каузальности, по Фодору, связаны отношением асимметричной зависимости: каузальность второго типа имеет место в силу того, что имеет место каузальность первого типа, но не наоборот — первое возможно без второго и не нуждается в нем. В этом смысле все так называемые ложные токены термина "корова", т.е. вызванные не коровами, метафизически зависимы от так называемых его истинных токенов, т.е. тех, которые вызываются коровами.
Но положение об асимметричной зависимости вызывает возражения; например, такое: существуют случаи, когда не единороги вызывают токен "единорог", но не существует случаев, когда единороги вызывают токен "единорог". По этой причине (она — не единственная) Фодор вводит в теорию номологический элемент: он формулирует отношение асимметричной зависимости не как каузальное отношение между индивидами, а как номическое отношение между свойствами: если обобщение "Иксы вызывают Игреки" в достаточной степени поддерживается истинностью соответствующих контрфактических утверждений ("При таких-то обстоятельствах, если имеет место Х, то Х вызывает У"), то, считает Фодор, существует закон, соотносящий свойство быть Икс со свойством быть причиной Игреков. Таким образом, "корова" значит корова, если
(1) есть номическое отношение между свойством быть коровой и свойством быть причиной токенов термина "корова" и
(2) есть номическое отношение между другими свойствами и свойством быть причиной токенов термина "корова", то эти последние асимметрично зависят от первых. Свойство "быть единорогом" (и обусловливать асимметричную зависимость), тогда может иметь место даже в мире, где нет ни одного инстанта этого свойства — т.е. единорога. (Не исключено, что при таком подходе не удастся избежать квантификации на множестве свойств, что само по себе может иметь негативный эффект, с точки зрения эпистемологических требований к онтологии.)
В таком виде существование соответствующих номических отношений предлагается как вывод из положения, что (1) имеет контрфактическую поддержку. Это, в свою очередь, предполагает квантификацию на множестве возможных миров (или возможных расширений нашего мира), но такую, которая представляет собой онтологическую вариацию: а именно — чтобы "Иксы вызывают Игреки" было законом, мало того, чтобы "Если имеет место Х, то Х вызывает У" было истинным, "Если имеет место Z и не существует ни одного Х, то Z вызывает У" должно быть ложным для каждого Z. В рамках мысленного эксперимента нам не трудно осуществлять такие вариации, и результирующие интуиции могут считаться вполне допустимо валидными; но возражение может состоять в том, что для того, чтобы сделать такие интуиции валидными, например, чтобы считать, что в мире, где существуют единороги, единорог вызывает токен "единорог", не имея фактического основания для вывода в таких случаях (так же, как во всех случаях, когда мы отказываем Иксам в существовании, чтобы проверить, смогут ли тогда Зеты вызывать Игреки — то есть во всех случаях установления законности (1)), не вовлекаем ли мы имплицитно в вывод об истинностном статусе соответствующих контрфактических высказываний пресуппозицию вида: "Иксы должны вызывать Игреки" или "Если не Иксы, то ничто не может вызывать Игреки", или что-либо подобное — т.е., не участвуют ли те самые номические отношения, истинность которых требуется установить, в таком случае в самом порядке установления этой истинности?
Для иллюстрации дизъюнктивной проблемы приводится, в частности, такой пример: некая девушка выучилась употреблять термин "кошка", применяя его не к кошкам, а к роботам-кошкам, производящим точно такое же стимуляционное воздействие на органы чувств, что и кошки; кошек же она до определенного момента вообще не встречала.
Фодор склонен соглашаться, что, по крайней мере, до определенного момента значением ее термина "кошка" будет дизъюнкция кошка или робот-кошка. Номическое отношение между видами каузальности, тем не менее, предполагает, что связь между свойствами быть роботом-кошкой и вызывать токены "кошка" асимметрично зависима от связи между свойствами быть кошкой и вызывать токены "кошка"; если предположить, что значением термина "кошка" в мире, где отсутствует вызывание соответствующих токенов кошками, а только — роботами-кошками, будет робот-кошка или робот-кошка или кошка, то в таком случае, можно и о значении термина "единорог" в нашем мире утверждать, что это не единорог, а то, что актуально вызывает соответствующие термины (или дизъюнкция некий не единорог или единорог). Но при каких условиях в таком мире "кошка" может значить кошка? Один ответ нам уже известен: если "кошка" — жесткий десигнатор, а вариация возможных миров осуществляется с инвариантной точки — из нашего фактического мира с его номотетическими реалиями. Другой ответ, похоже, предполагается апелляцией к отношениям между свойствами скорее, чем между индивидами: каузальная связь между роботами-кошками и токенами "кошка" должна асимметрично зависеть от каузальной связи "быть кошкой — вызывать токены "кошка"".
Но что для мира, где нет кошек, может значить свойство "быть кошкой" (предположим, что память о кошках стерлась, их изображения стали восприниматься как изображения роботов-кошек или вовсе истлели и т.д.)? Не будет ли кто-либо, стоя на позициях того мира, прав, утверждая, что свойство быть кошкой (т.е., с этой точки зрения, чем-то очень похожим на робота-кошку, но без соответствующей электронно-механической начинки) зависимо требуемым образом от свойства быть роботом-кошкой? Если все же оставаться на позиции нашего мира и допускать дизъюнкцию (робот-кошка или кошка), то очевидно такая дизъюнкция должна быть во всяком случае не открытой — конечной. Но можно вообразить мир, в котором были кошки, потом появились забавные роботы-кошки, по своим стимулирующим характеристикам неотличимые от кошек (если только не заглядывать к ним вовнутрь), а через какое-то время кошки вымерли. Можно предположить, что через какое-то продолжительное время корни языковой практики называть роботов-кошек именем "кошка" забылись, тогда как сама практика сохранилась. С одной стороны, мы, находясь на позициях нашего мира, знаем, как такая практика сформировалась, знаем об ее асимметричной зависимости от практики применять термин "кошка" к кошкам, с другой стороны, это — как раз тот мир, где обучающиеся значению термина "кошка" не могут иметь опыт каузальности первого типа (кошка — токен "кошка"); соответственно, с одной стороны, значением "кошка" в этом мире должно быть кошка, тогда как с другой, похоже — робот-кошка.
Если сохранить здесь дизъюнкцию, то можно продолжить конструировать этот мир в направлении таких печальных событий: появляются роботы-кошки нового поколения, с совершенно другой начинкой, но называемые наряду с первыми роботами-кошками "кошки"; затем старых роботов-кошек сдают в утиль, а через какое-то время память о них стирается, как и в первом случае. Здесь можно с чистой совестью поставить "и так далее", поскольку таких смен поколений роботов-кошек можно вообразить сколько угодно. Таким образом дизъюнкция может оказаться уже не закрытой, а открытой, что, по-видимому, недопустимо. С другой стороны, "быть кошкой" можно расшифровать как "стимулировать точно также, как кошка" — это свойство вполне применимо к такому очищенному от кошек миру; и в самом деле, стимулировать как кошка было существенным условием дизъюнктивности как таковой в исходном примере. Но в таком случае, поскольку здесь вполне достаточно простой стимульной синонимии для подстановки "стимулировать таким-то образом" на место "стимулировать как кошка" во всех случаях, где первый предикат участвует в описании каузальной или номической связи, можно освободиться от выражения "как кошки", а соответствующее общее свойство — от референции к кошкам. Но, если так, то фактически, поскольку "стимулировать" — общая часть для значений всех терминов, чья семантика объясняется каузально (в бихевиористском смысле каузальности), значением термина "кошка" оказывается концепт "таким-то образом", который сам может быть одним и тем же способом (как со своим источником) связан со множеством (открытым, к тому же) предметов — феномен разрыва связи между предметом и стимуляцией. Тогда, использование номологического критерия приводит к трансформации каузальной теории значения в идеационную или даже в менталистскую.
Общее сомнение, касающееся дизъюнктивности, таково:
Если "Х" выражает по крайней мере Х и если есть У, который номологически невозможно отличить от Х, то "Х" выражает У так же, как и Х (например, выражает дизъюнктивное свойство Х или У)[16].
Чтобы решить проблему, Фодор предлагает учесть актуальные истории производства токенов, для чего дополняет (1), которое само по себе еще не решает дизъюнктивную проблему, дополнительными условиями:
"…'Х’ означает Х, если:
(1) "X вызывает 'X’" — закон.
(2) Некоторые 'Х' в действительности вызываются Иксами (Xs).
(3) Для всех У, не = Х, если Игреки (Ys) как Игреки в действительности вызывают 'Х', то вызывание Игреками токенов 'Х’ (‘X’s) асимметрично зависимо от вызывания Иксами токенов 'Х'."
(Обозначим их, как условия А, В и С, соответственно.) Условие B призвано исключить такие случаи как "'вода’ значит XYZ", "‘лошадь’ значит двойник лошади" и подобные. Этим, похоже, отрицается и "‘единорог’ значит единорог", что само по себе не страшно, разве что, возможно, не согласуется с представлением о том, что такие термины все же имеют объем, хотя и пустой; что, вероятно, интереснее в этом случае — как быть тогда с предполагаемой асимметричной зависимостью других каузальных историй (всех действительных) производства токенов ‘единорог’ от данной, если данная, с одной стороны, должна, согласно условию A, конституировать значение термина, а с другой стороны, не отвечает условию B? Нельзя же на этом основании исключить термин ‘единорог’ и все ему подобные из числа значимых вообще? Или можно? Наверное, нет, поскольку, более того, то же самое придется отнести к огромному числу собственных имен: никакой Х не вызывает в действительности токены ‘Аристотель’, одни только Игреки; приходится тогда отказать в референции всем именам, именующим ушедших из жизни людей, исчезнувшие города, страны и т.д., даже если еще живы те, кто непосредственно был с ними знаком.
Условие C в некотором отношении несамостоятельно: его истинность зависит от истинности условия A, поскольку, если некоторая каузальность уже не предполагается (номологически) конститутивной, в отличие от остальных, то нет оснований предполагать такое отношение между различными каузальными историями производства токенов (в данном случае, вероятно, лучше говорить об омофонных и гомоморфных последовательностях, поскольку затруднительно предполагать для такого случая какое-либо единство термина — таковое нуждается в семантическом основании), как асимметричная зависимость. Мы можем, конечно, независимым образом заключать, что одни языковые практики лежат в основании других, но, когда дело дойдет до переноса этих отношений на свойства, нам понадобятся обобщения контрфактических истин — именно те (вернее, некоторые из них), посредством которых обосновывается истинность (1) (т.е. условия A): какие каузальные связи могут продолжать существовать при устранении каких при прочем равном, а какие — нет. В результате базисным все равно остается условие A.
Таким образом, применение номологического критерия представляет собой попытку прояснения представлений об "определенном применении выражения согласно с его значением" или "в соответствии с некоторым законом вывода" и т.д. Анализ аргументации Фодора вновь обнаруживает, что нет никаких оснований полагать, будто выражение используется в соответствии с его значением, что не существует такого отношения, в котором мы, пользователи языка, можем рассматриваться как следующие некоторым образцам лингвистического использования тех значений, которые мы придаем выражениям.
Предположим, например, что нас интересует некоторая формальная система. Когда определены аксиомы и правила вывода, мы уже думаем о них как об определении всего, что может считаться теоремой (или всего, что имеет значение для доказательства теоремы). Принимая аксиомы и правила, мы (как мы считаем) тем самым уже берем на себя обязательство к принятию определенных вещей как теорем; теоретическая задача состоит в том, чтобы раскрыть, каково в конкретных случаях наше обязательство. Однако, несмотря на факт, что доказательство в такой системе является механически достигаемым понятием (т.е. что мы можем эффективно запрограммировать машину, чтобы проверить любое предполагаемое доказательство), в действительности так или иначе нет никакого жесткого определения тех предложений, которые являются теоремами. В наиболее общей форме можно сказать, что в нашем понимании любого понятия нет никакого жесткого определения того, что можно считать его правильным применением.
Эта проблема, формулируемая как проблема следования правилу, может интерпретироваться таким образом, будто всегда существует бесконечно много одинаково успешных альтернативных способов, которыми можно следовать правилу в конкретных случаях. Но это, конечно, не так, поскольку мы имеем в виду правило, имеющее точный смысл. Однако есть по крайней мере один аспект, в отношении которого следование правилу может быть расценено как всегда привлекающее интерпретации. Он выражается в следующем. Любое правило, которому некто (наблюдаемый нами) следует, может применяться им на некоторой стадии таким образом, который будет одновременно и совместим с прошлым применением, и отличен от того, что мы имели в виду. Если некто внезапно делает что-то, что кажется нам ненормативным применением правила, то у него может иметься такая интерпретация полученных им инструкций, которая объясняет и использование рассматриваемых терминов, совпадавшее вплоть до данного момента с предполагавшимся (автором инструкций и/или внешним наблюдателем) использованием, и также дальнейшее ненормативное использование. Мы скажем, что такой человек извратил наши инструкции, что он следовал правилу, отличному от того, которое мы предназначали ("хотели как лучше..."). Но, очевидно, возможно также, что ничто из того, что мы говорим или делаем, не заставит такого человека следовать правилу так, как мы хотим. Как бы много правил мы ни дали ему, он может иметь свое правило, которое обосновывает его применение наших правил: т. е. он дает такую интерпретацию того, что ему сказали делать, при которой может быть признано, что он действительно это делает.
В такой трактовке номологический критерий скатывается в ментализм (или, скажем, пересекается с критерием интенциональности): там, где мы думаем, что поняли правило, которому, как предполагается, мы следуем (другие люди полагают, что мы следуем; хотят, чтобы мы следовали; имеют интенцию, чтобы мы наконец проследовали); там, где мы думаем, что понимаем, как применять определенные предикаты — там возникает возможность нового применения, там для нас всегда открыто неопределенно (бесконечно?) много гипотез о том, как выражение должно применяться в новых обстоятельствах таким образом, чтобы новые применения были совместимы с прежними. При этом при оценке наших прежних применений (как адекватных) мы можем исходить не только из нашего умозрительного толкования правила, но и из наблюдений за тем, как этому правилу следуют другие. Конечно, нет никаких специальных причин на то, почему у нас непременно должны появиться эти альтернативные гипотезы. Обычно ничего подобного и не происходит; обычно наше использование выражения весьма автоматично и решительно. Однако то, что мы расцениваем как следование правилу, будет включать интерпретацию в том смысле, что мы будем (возможно, подсознательно, т.е. внерационально) выбирать одну из доступных гипотез как ту, которую, по нашему (пусть внерациональному) мнению, применяют другие носители языка.
Согласно этому предположению, скептическое замечание в адрес номологического критерия заключалось бы не в том, что одно и то же правило, четко или нечетко сформулированное, всегда допускает неограниченное количество способов адекватного применения. Скорее оно состояло бы в том, что всегда, на основе любого нормального обучения и наблюдения за тем, как другие люди применяют некоторое правило, может возникнуть неопределенно много одинаково жизнеспособных интерпретаций способа, которым мы можем следовать этому правилу. Витгенштейн в известных параграфах "Исследований" привлекает наше внимание к возможности того, что некто может дать полученным от нас инструкциям неожиданную интерпретацию и, сделав это однажды, продолжать следовать правилу именно в духе этой интерпретации, несмотря на наши усилия разъяснить ему то, чего мы от него хотим. Этого следует ожидать, если наш некто обладает некоторым альтернативным пониманием тех терминов, в которых мы пытаемся разъяснять первоначальные инструкции; тогда вполне может быть так, что, независимо от того, сколько примеров и образцов мы ему дадим, эти примеры будут совместимы с неограниченным разнообразием интерпретаций предназначенного правила.
Из примеров Витгенштейна следует, что у нас нет возможности окончательно удостовериться в том, что мы разделяем наше понимание некоторого выражения с кем-то еще, что в некотором будущем случае наши соответствующие использования выражения не будут различаться настолько радикально, что нам придется расценивать те значения, которые мы приписываем этому употреблению, как различные[17]. А раз так, то мы неявно принимаем ту гипотезу, согласно которой ситуация употребления языковых выражений имеет форму ситуации существования соглашения об их употреблении. Предметом такого соглашения был бы способ, которым говорящие на языке понимают некоторое выражение как эквивалент некоторому открытому множеству утверждений об их поведении в фактических и гипотетических обстоятельствах. С этой точки зрения, разговор об определенном способе понимания выражения допустим только в том случае, если мы обладаем некоторыми средствами проверки того, как именно оно понимается. Если мы не имеем таких средств, то у нас нет оснований говорить о факте понимания выражения некоторым определенным способом. По мнению Витгенштейна, у нас этих средств и, следственно, оснований действительно нет. Возможна другая точка зрения: отталкиваясь от этого соображения, Даммит строит свою теорию значения, подразумевающую возможность обнаружения таких средств. Однако и для отрицательной, и для утвердительной гипотезы важен не столько тот факт, что теория строится для открытого множества утверждений, сколько то, что такая теория предусматривает процедуры конструирования и деконструирования (допустим, прибавления единиц к конечному множеству). Именно знание (пусть неявное) процедуры (или о процедуре, о возможных способах бытийствования подобных процедур) необходимо нам для того, чтобы утром быть уверенными, что днем все будет так же.
Ранее один из авторов сформулировал эту проблему как проблему стабильности языкового значения[18] (в определенном смысле наследующей проблемам индивидуального языка и следования правилу): какие факторы обеспечивают неизменность употребления языковых знаков в одном и том же значении? Откуда я могу знать, что в следующий раз, когда я произнесу слово "снег", мой собеседник будет знать, что я имею в виду мелкие кристаллы H2O? В силу чего у нас есть основания полагать, что в следующий раз, когда мы произнесем то или иное слово, оно будет обозначать свой предмет тем же способом, что и в прошлый раз?
Возможны два наиболее общих ответа:
Так говорят все. И я, и другие люди много раз употребляли слово "снег" для обозначения мелких кристаллов H2O, и отсюда я делаю вывод, что так будет и дальше.
Слово "снег" означает в русском языке мелкие кристаллы H2O.
Второй ответ ассоциируется скорее с идеационными — точнее, вообще с любыми абсолютистскими теориями значения, а не только "платонистскими" или "августинианскими", по Витгенштейну. Но и первый ответ не является удовлетворительным, из чего и возникает обсуждение проблемы следования правилу, причем при таком рассмотрении возрастает роль индукции.
Номологический критерий здесь пересекается с критерием индивидуации: мы видим параллель между проблемой следования правилу и проблемой тождества. Основное различие здесь состоит в том, что последняя традиционно анализируется в категориях признаков или свойств[19]. Если для каждого свойства F предмет x обладает F ттт предмет y обладает F, то x идентичен y:
(F)(Fx <—> Fy) —> x=y.
Как могли бы эти соображения прояснить употребление выражений вида "если некто следует правилу, то он должен получить то-то и то-то" и т.д.? Возможно, под вопросом оказывается наша способность делать определенные утверждения о правиле. Есть ли основания полагать, что существует общее понимание правила? Если бы изменения в температуре комнаты были достаточно локализованы, то не имело смысла бы говорить о температуре комнаты. Но возможность успешной референции (или, по крайней мере, успешного обозначения), с такой точки зрения, есть именно возможность того, что изменения в понимании локализованы таким образом ("кластеризованы"). Если мы не можем рационально исключить эту возможность, то мы не можем говорить об определенном значении выражения, так как значение выражения — это только способ, которым это выражение обычно понимается.
Это означает, по сути, предположить некоторый вид индуктивного скептицизма. Предположение могло бы быть усилено следующим образом. Допустим, что мы (вслед за Витгенштейном) отклоняем идею о том, что значение выражения — это нечто (что бы то ни было), что может быть легитимно рассмотрено как некоторое ограничение дальнейшего использования этого выражения. Один из способов поддержки этого представления состоял бы в том, чтобы предположить, что адекватная теория значения выражения должна на любой стадии являться теорией прошлых использований этого выражения. В этом случае каждое новое использование выражения было бы независимо от теории, данной ранее, и требовало бы уточнения и расширения этой теории. Конечно, решающим возражением на такое представление значения выражения был бы его конфликт со стандартными критериями того, что значит неправильно истолковать значение. Неправильно используя выражение, некто показывает, что он не понимает его, каким бы точным ни было знание этим человеком истории использования этого выражения. Знание значения есть знание о том, как сделать нечто: мы, как предполагается, знаем, как вообще должно использоваться это выражение.
Здесь следует заметить, что шаг от теории прошлого использования выражения к утверждению его общего использования является индуктивным. Знание, которое мы получаем, когда мы изучаем первый язык, скорее всего является не чем иным как индуктивно обоснованными заключениями о том, как выражения должны вообще использоваться, и эти заключения выведены из нашего опыта того, как эти выражения использовались ранее. Таким образом, чтобы обладать тем же самым пониманием выражения, что и кто-то еще, надо сформировать, на основе соответствующего обучения, ту же самую индуктивную гипотезу о правильном использования этого выражения. Но есть ли свидетельства в пользу того, что широкое семантическое разнообразие является действительной практической возможностью? Скорее напротив, все свидетельства очевидно указывают на то, что все мы имеем одни и те же индуктивные гипотезы. Добавляет ли применение номологического критерия что-либо к индуктивному скептицизму относительно общих заключений о том, как выражение должно использоваться, на основании образцов его использования?
Ответ должен быть утвердительным. Дело в том, что если бы мы ограничивались этим скептицизмом, то он не имел бы никакого отношения к теории значения. Наиболее важна здесь предполагаемая равная валидность неопределенного числа несовместимых гипотез, каждая из которых удовлетворяет (фактическим) данным о прошлом использовании некоторого выражения. Любое количество таких гипотез может ожидать своего часа Ч в лингвистическом сообществе. Но, как показали Юм и Гудмен, такова ситуация с любым индуктивным выводом. Таким образом, может показаться, что адекватное возражение здесь будет состоять в том, чтобы решить проблему индукции так, чтобы показать, что не всегда нам доступно неопределенно много гипотез, которые на основе некоторой очевидности могут быть приняты с одинаковой рациональностью. Можно предположить, что при попытке простой индукции мы сталкиваемся с бесконечным количеством возможных гипотез, однако лишь с конечным количеством вероятных гипотез — таких, принятие которых на основе общедоступной очевидности было бы рационально. Такой тезис опровергает как индуктивный скептицизм вообще, так и специфический индуктивный скептицизм относительно значения. В последнем случае можно ожидать, если язык используется последовательно, что все разумные существа рано или поздно придут к одной и той же гипотезе (в результате некоторого "идеального" или "рационального" исследования — например, по Патнэму).
Итак, возможно такое решение проблемы индукции, которое показывало бы, что всегда можно продвигаться, имея адекватные данные, к ситуации, где было бы рационально принять на основе этих данных только одну специфическую гипотезу. Но такое решение не могло бы эффективно опровергнуть общий индуктивный скептицизм относительно идентичности определенных понятий у различных людей, и в особенности относительно наших понятий правильного использования определенных выражений. Допустим, что мы полагаем проблему значения состоящей в объяснении идентичности понимания определенного выражения различными людьми и определяем эту идентичность как использование (намерение использования) в соответствии с одной и той же индуктивно достигнутой управляющей гипотезой. Но в этом случае у нас все еще не будет достаточных оснований предположить, что такова будет ситуация в каждом случае, когда мы достигли наших соответствующих гипотез вполне рациональными методами на основе достаточно широкого опыта. Этот ответ просто свел бы затруднение обратно к необходимости обоснования предположения о том, что мы действуем в соответствии с одним и тем же понятием рационального индуктивного вывода. Если мы представляем индуктивный скептицизм вообще как вопрос по существу: "Как мы можем рационально выбрать некоторую из неопределенного числа гипотез, которые могут быть использованы для объяснения определенного конечного множества данных?", то особенность его применения здесь такова, что к нему не применимо приведенное выше решение — которое было бы валидно для любого другого применения. У нас не будет оснований предположить, что все мы достигли одного и того же понимания некоторого выражения потому, что все наши заключения рациональны (если только у нас нет дополнительных причин считать их таковыми).
Сказанное выше позволяет эксплицировать переплетения и взаимные обязательства между рассмотренными видами критериев. Мы до определенной степени согласились понимать такую характеристику, как наличие коммуникативной интенции указать на определенный предмет, — по крайней мере, если она не используется (специфическими способами) теориями, разрабатывающими другие критерии (например, каузальной) — не критерием референции, а скорее ее заместителем. Однако для того, чтобы путем такого замещения можно было объяснить, почему одни языковые средства чаще других используются для выполнения интенциональных задач соответствующего вида, а некоторые — наоборот, вообще практически так не используются, необходимо добавить к замещающему интенциональному концепту понятие лингвистической привычки или нечто подобное, некий инерционный предикат. То же самое — что это скорее заместитель референции, чем ее критерий — мы в принципе признали верным и в отношении такой характеристики, устанавливаемой в качестве коррелята употреблению термина в рамках соответствующих теорий, как наличие определенного образа в уме или ментального содержания, или же состояния сознания, или чего-либо, к чему сознание предполагается редуцируемым. Что касается остальных критериев, то относительно каждого из них справедливо будет, основываясь на вышесказанном, утверждать, что:
1) ни один из них не может считаться достаточным и
2) каждый привлекает какие-либо другие критерии в качестве условий своей собственной достаточности.
Так, интенциональность предполагает (в этом смысле) каузальность, а та, в свою очередь — опять интенциональность и/или номологию; указание при помощи определенных дескрипций также предполагает каузальность или номологию (или что-либо третье); то же относится и к идеации; индивидуация же, соответственно своему статусу, предполагает поддержку со стороны какого угодно критерия, который только может считаться достаточным для индивидуации. Остается номология: она, похоже, в указанном отношении предстает в наиболее выгодном свете — однако, проблема следования правилу делает ее в качестве достаточного критерия практически не менее уязвимой. Либо мы принимаем ослабленную версию номологического критерия — связь через конвенцию, либо допускаем привлечение формального анализа к сфере отношений между индивидуальными полаганиями. В любом случае мы вынуждены привлекать критерий другого вида: номология нуждается в обосновании определенной системой, из которой она выводима — т.е. такая система должна иметь место для того, чтобы номологический критерий (а соответственно, и любой из перечисленных) мог функционировать в качестве достаточного критерия референции.
У нас мог возникнуть естественный вопрос: поскольку ни один из этих критериев не является достаточным, то не является ли достаточной их совокупность? Другим, связанным с ним, стал бы вопрос о необходимости каждого из критериев в этой конъюнкции. Однако здесь представляется воможным поставить эти вопросы в более общей форме, предложив объемлющий критерий, который можно обозначить как критерий поддержки системой референций. Учитывая востребованность номологии для упрочения позиций остальных критериев, претендующих на назначение им статуса конъюнктивно достаточных, можно с большой долей уверенности предположить, что он является объемлющим — по отношению если не ко всем возможным (хотя таково максималистское требование в этой связи), то, по крайней мере, к рассмотренным кандидатам. И следующий вопрос здесь таков: по отношению к какой системе он задается? Какой фрагмент языка выступает в качестве такой системы — или это делает язык в целом? Выводимость предполагает соответствие определенным более или менее формальным условиям, прежде всего — совместимости, или согласуемости. В этом отношении применение такого критерия может столкнуться с трудностью того же вида, что и применение когерентной концепции истинности: как мы можем знать, с какой системой соотносить номологию с целью проверки на совместимость (и удовлетворение другим условиям)? Ведь для этого нужно знать, какая система является истинной. Однако эта трудность не представляется столь серьезной, если речь идет о связях номологии не с формализованным, а с объемлющим естественным языком: в этом случае просто нет конкуренции между языками за истинность. Но это предполагает
1) принятие номологического критерия в ослабленной — конвенциональной — форме и
2) решение следующей проблемы: весь ли язык следует рассматривать как поддерживающую систему или какую-то его часть?
Идея языка, взятого как целое в качестве не только необходимого, но и достаточного (если он располагает соответствующими структурами) условия референции возникла в наше время из критики позитивизма, в частности — верификационистского тезиса.
Возможно, важнейшим следствием корреспондентно-репрезентативной модели взаимодействия между языком и реальностью как для теории познания, так и для теории значения, явилась концепция верификационизма. Согласно этому представлению, познавательно ценные высказывания можно отличить от познавательно не ценных с помощью формализуемых критериев: первые, в отличие от вторых, верифицируемы, т.е., грубо говоря, могут быть соотнесены с опытом, и их истинность — проверена в результате такого соотнесения. Вторые же просто никак не связаны с опытом: они либо аналитичны, т.е. всегда истинны и представляют собой что-то наподобие лейбницевских истин разума, либо просто не имеют истинностного значения. Такой подход имеет ярко выраженные семантические обязательства: если значение предложения (высказывания, пропозиции) есть его истинностное значение, то, по крайней мере, для познавательно значимых высказываний, знать их значение значит знать условия, при которых они могут быть проверены опытом — условия их верификации (или, в другой версии — фальсификации). Самая, пожалуй, многочисленная группа проблем из тех, с которыми столкнулся верификационизм, связана с предположением, что верификация — это процедура, которая может быть проделана в отношении предложения, взятого в отдельности: если это простое предложение, не содержащее кванторов общности или их аналогов, смотри, связано ли оно непосредственно с опытом, если общее предложение или сложное — смотри, разъединяется ли оно на составляющие, непосредственно связанные с опытом, логически релевантным способом. Такие взгляды получили название атомистических[20]. В их основе эксплицируются два исходных допущения:
(1) значение языкового выражения (по крайней мере, из определенного множества) может быть установлено независимо от остального "тела" языка (корпуса предложений теории), благодаря соотнесению такого выражения с самой реальностью, т.е его эмпирическому референциальному содержанию;
(2) значение познавательно значимых элементов языка (предложений теории) есть их истинностное значение и оно также может быть непосредственно верифицировано опытом — путем соотнесения с реальностью — или верифицировано поэтапно, через приведение предложений к правильной логической форме и путем их логического анализа.
Критика, предпринятая как со стороны теории значения — прежде всего Куайном и Гудменом — так и со стороны теории познания — Гемпелем, а затем продолженная Куном и его последователями, показала, в чем эти идеи несостоятельны. В результате на смену в качестве принятого представления пришли другие взгляды, названные, в противоположность, холистскими.
По аналогии с приведенным различением семантического и верификационистского атомизма можно различать семантический и верификационистский холизм: первый представляет собой утверждение, что значение выражений языка зависит от всего целого языка, второй — что только весь язык в целом, а не отдельные его элементы, может поверяться опытом. К этому второму положению добавляется обычно вывод из отказа признавать какое-либо существенное деление на аналитические и синтетические истины — что пересмотру в результате соотнесения с опытом может подвергнуться истинностный статус любого предложения, сколь бы независящим от опыта он ни казался (хотя при этом может признаваться, что одни предложения подвержены таким ревизиям в меньшей степени, чем другие, но лишь в силу сложившихся эпистемологических традиций и предпочтений, а не благодаря семантическим особенностям этих предложений). Семантический холизм для значимых предложений — для которых больше не действительно деление на аналитические и синтетические, а также на верифицируемые и неверифицируемые (остаются требования непротиворечивости, грамматической правильности и т.п.) — можно признать следующим из верификационистского холизма: если ни одно из предложений не связано с чем-то вне языка — с опытом — привилегированным образом само по себе, то связь каждого из них с опытом, т.е. их условия истинности и условия верификации, должна зависеть от внутренних характеристик (структуры) всего языка как целого.
Куайн ссылается на проблему обучения языку в ситуации радикального перевода, утверждая[21], что, хотя при таком переводе может быть установлена стимульная синонимия, она, будучи всегда синонимией, устанавливаемой между конкретными произнесениями, даже если установлено, что произносится одно слово, а статистически — между предложениями (в предельном случае — однословными), не может быть основанием для установления синонимии между соответствующими терминами. Но ситуация радикального перевода, по определению, есть ситуация в которой у переводчика нет никаких ключей к смыслу того, что говорит носитель незнакомого языка — т.е. предполагается перевод с абсолютно незнакомого языка; между тем, такое допущение представляет собой сильную идеализацию, поскольку в действительной практике перевода практически всегда есть посредующие звенья, помогающие установлению не стимульных, а нормальных, синонимий и их последующей коррекции. Обобщать эти практики в концепцию радикального перевода, скорее всего, неоправданно[22]. Референциальную часть языка (во всяком случае) при радикальном переводе можно, по Куайну, освоить, лишь освоив весь язык. Но этот вывод валиден, опять же, только если мы принимаем саму идеализацию радикального перевода: противоположное допущение может состоять в том, что таковой просто невозможен. Однако, даже если принять такие идеализации, они сами по себе еще не объясняют, почему значения выражений (причем всех без исключения) не могут определяться чем-либо вне языка? Что означает: значение предложения зависит от всей теории? Прежде всего, подразумевается, что существуют правила, единые для языка в целом и тем самым для всех его элементов, и некоторые из этих правил определяют, каким должно быть значение данного предложения: они определяют, как оно должно устанавливаться или как оно должно конструироваться, или прямо — каково оно. Но это может означать и нечто большее: а именно: любое изменение в любой части языка, если имеет место, то сказывается на всех остальных частях этого языка.
Этого, однако, может оказаться недостаточно для семантического холизма: иначе можно было бы сказать, что внутри частей языка влияние соответствующих изменений может распределяться таким образом, чтобы не затрагивать какие-то элементы. Тогда аргумент от изменений может выглядеть так: любые изменения в любой части языка, если имеют место, вызывают определенные изменения значений всех остальных элементов языка. Между тем, изменения могут быть разными и кажется весьма правдоподобным предположение, что изменения разных видов могут по-разному влиять на разные элементы языка, в том числе и в отношении различия между непосредственным воздействием и опосредованным или, иначе, существенно растянутым во времени. Так, например, изменения в онтологии языка, очевидно, должны сказаться на референциальной его части (хотя не очевидно, что на всех ее элементах в равной степени, и, возможно, для некоторых эта степень может быть нулевой), но вполне могут оставить незатронутыми связки и другие соединительные конструкции, если их функция в языке достаточно далека от референциальной. С другой стороны, изменение представлений о выводе и его валидности, обусловливающих логическую структуру языка, вряд ли непосредственно повлекут за собой изменения значений референциально значимых элементов — по крайней мере, такие изменения, если и будут иметь место, то будут опосредованы изменениями на разных уровнях межконцептуальных связей, а стало быть, могут быть значительно отсрочены во времени. Наконец, если под изменениями понимаются изменения правил, то мы вполне можем представить себе изменение такого рода, не затрагивающее весь корпус правил, а лишь определенную его часть и, соответственно, во всяком случае, сказывающееся на той части языка, которая непосредственно управляется этими правилами, быстрее и значительнее, чем на остальных (а где-то на "другом конце" языка степень влияния этого изменения вполне может оказаться нулевой, если даже предполагать, что оно непременно должно и там сказаться).
Отдельную проблему для семантического холизма может представлять и неопределенность в отношении границ языка: где еще продолжается язык L, а где — уже не он? Где его референциальные границы? Такого рода соображения, вместе с идеей языка как структуры правил обусловили третье направление в понимании зависимости значений языковых выражений и знаков вообще от целого, частью которого они являются: оно получило название молекуляристского. Этот подход предполагает, что значение выражения определяется неким фрагментом языка, но не всем языковым целым, например — определенной группой правил. Но, как мы видели, концепция правила сама нуждается в прояснении: в частности, может оказаться, что ответ на вопрос "Что значит знать определенное семантическое правило?" должен включать в себя холистское положение: "Знать определенное правило языка можно только зная всю систему правил". В самом деле, если мы считаем, что референция термина 'Т' регулируется неким правилом R: "'Т' значит t ттт r" - то мы, по крайней мере должны знать условия валидности, истинности и т.д. R, то есть мы должны знать соответствующую другую группу правил (не говоря уже о правилах, регулирующих понимание всего того, что входит в состав "то-то и то-то"). Это возражение может сниматься либо
1) указанием на то, что имеются уровни правил, примерно соответствующие, например, делению на метаязыки и их языки-объекты, и при этом все необходимые для того, чтобы знать данное правило языка, правила, сами принадлежат к более высокому по отношению к данному уровню (расселовский путь), либо
2) апелляцией к тому, что можно следовать правилу, не артикулируя его, т.е. не имея всей системы посылок, выводом из которых это правило кажется лингвистам и прочим семантически озабоченным личностям (путь Витгенштейна или, скорее, "Крипкенштейна").
В первом случае молекуляризм, вероятнее всего, попадает в зависимость от возможности распространения многоуровневой (по крайней мере, двухуровневой) модели структурирования (по принципу: метаязык — язык-объект) на естественные языки; во втором случае само правило редуцируется к совокупности обыденного знания, к привычке, формулируемой посредством чего-то наподобие обобщения на множестве: "Я бы так же употребил это выражение в данных обстоятельствах". Этот путь не снимает для молекуляризма указанной проблемы, поскольку ставит определимость значения в зависимость, в конечном счете, не от определенной группы правил, а от условий установления определенной конвенции — условий удовлетворительности соответствующих обобщений.
Значение огромного множества выражений языка мы знаем только тогда, когда мы знаем их связи внутри языка; и чем дальше от референциальной части наших языковых средств, как нам кажется, отстоят соответствующие выражения, тем более мы склонны искать источник их значимости в структуре самого языка. Когда дело касается таких характеристик высказываний, как истинность, противоречивость или, например, абсурдность, в дело вступают инференциальные связи с другими высказываниями, без знания которых мы не могли бы знать о соответствующем лингвистическом элементе то, что мы хотим. Все это свидетельствует в пользу обращения особого внимания на такого кандидата в критерии референции как вовлеченность в некое системное целое или, иначе — поддержка системой референций. Этот критерий может принимать разные формы — от модельных конструкций, тяготеющих к формальным языкам, до концепции значения как употребления, опирающейся на интуиции лингвистического консенсуса. Эти варианты объединяет одно — идея правила или, в расширенной трактовке, языковой конвенции.
Обсуждение проблемы лингвистической и эпистемологической конвенции оказывается центральным для уяснения того, почему наш критерий системной референциальности должен иметь молекуляристский[23], а не холистический характер. Представления о конвенциональности значения могут сочетаться и с теми, и с другими взглядами, однако важно, каким образом это происходит.
С точки зрения атомизма, решающую роль в детерминации референциальных значений будет играть их собственное содержание — т.е., референциально, их соотнесенность с некоторой внешней языку действительностью. Крайней позицией здесь будет отрицание конвенциональности — натуралистический взгляд на природу значения. Такое содержание не обязательно должно признаваться эмпирическим: привлечение идеационного критерия здесь ведет к принятию интерналистской концепции значения. В зависимости от этого различную форму будет иметь противоположная — конвенционалистская — позиция. С молекуляристской точки зрения, бессмысленно будет рассматривать языковую конвенцию как тотальную, равно (или, по крайней мере, одинаково) валидную для всех элементов языка: мы должны выделить тот класс элементов, относительно которых эта конвенция заключается. Такую форму имеет, например, позиция логического эмпиризма[24] — различение между аналитическими координативными определениями и предварительно описанными синтетическими эмпирическими предложениями. При этом только первые являются конвенциональными, и как только они установлены в соответствии с конвенцией, истинность или ложность эмпирических предложений определена однозначно опытом эмпирического содержания, уникально связанного с каждым эмпирическим предложением. Применительно к языковой конвенции это означало бы, что конвенциональными являются языковые правила, а референции устанавливаются с необходимостью в результате их применения. Холистическая точка зрения здесь будет отличной по каждому из этих пунктов; аргумент будет состоять в следующем.
Пусть язык состоит из частей A, B, C и D, вместе составляющих непротиворечивое целое, которое надлежащим образом — правильно, т.е. в соответствии с определенными правилами — соединяет соответствующие референции. Тогда совокупность меньшего, чем все четыре, количества элементов, например, A, B и D без C, больше ничего не говорит об этих референциях, и точно так же A, B и C без D. Но можно считать три из этих элементов, например, A, B, C обусловленными априорно (не-конвенционально, с той или иной необходимостью — например, каузально), и только D — референциально. То, что остается здесь неудовлетворительным — это сохраняющаяся произвольность в выборе референций, которые могут быть определены как априорные, поскольку она противоречит тому факту, что при развитии языка одна интерпретация сменяется другой, и может смениться такой, в которой априорными будут, скажем, А, В и D, или даже только D.
Аргумент подобной формы получил два широко известных экстерналистских применения: Куайн использовал его для критики аналитическо-синтетической дистинкции (распространив эпистемологические позиции логического эмпиризма на теорию значения), а Крипке — для пересмотра понятия априорности. При этом вместо развития языка они рассматривали, соответственно, ситуации перевода и передачи значений по каузальной цепи. С влиятельной сегодня пост-куайновой точки зрения, молекуляризм либо должен принять разделение между аналитическими и синтетическими предложениями (и скатиться в ползучий эмпиризм), либо он перейдет в холизм[25]. Однако со стороны семантического молекуляризма здесь возможен контраргумент: для того, чтобы, скажем, два человека понимали одно предложение Р, не является необходимым, чтобы существовало некоторое множество предложений, которое эти два человека должны разделять. Необходимым является нечто иное, а именно: эти два человека должны разделять некоторое множество предложений, т.е. иметь одинаковую (в этом отношении) семантическую компетенцию[26]. Вот что для нас здесь важно: референциальный холизм (в отличие, скажем, от менталистского холизма, согласно которому изменения значений и изменения полаганий тождественны[27]) должен также отвечать на вопрос: разделяют ли пересекающиеся языки также и свои онтологические обязательства? Если за последними также признать холистический характер, то языки могут разделять любое из них лишь в том случае, если они разделяют их все. Это очевидно слишком сильное требование, и для спасения холизма оно должно быть смягчено — например, конвенционально.
Поэтому холистическая позиция по поводу конвенциональности референций состояла бы в следующем: для того, чтобы определить референции языка, необходимо провести различие между контингентными и необходимыми (скажем, каузально обусловленными) референциями, в то время как способ, которым должно быть проведено это различие, конвенционален. Референции, определенные как необходимые, не будут получать тем самым никакого принципиального эпистемологического отличия, дающего им гарантию от пересмотра на основании свидетельствующего о противоположном языкового опыта. Причем этот холистический тезис о произвольности различия между конвенциональным и необходимым противостоит не только атомизму, но и в равной степени молекуляризму, проводящему принципиальное различие между конвенциональными правилами (например, конвенционально установленными правилами передачи значений по каузальной цепи) и детерминированными в результате их применения референциями, где это различие явилось бы наиболее эпистемологически нагруженным.
Холист и молекулярист, вероятно, согласятся, что ни способ, которым мы должны устанавливать референции, ни способ, которым мы должны использовать их при употреблении языка, не являются необходимыми: решающим критерием здесь является только успех употребления. Правила комбинации референций должны быть предусмотрены только в общем смысле, потому что иначе использование языка было бы невозможно. Эти правила можно сравнить с правилами игры — скажем, следуя Витгенштейну, шахматной: сами по себе они произвольны, но их изначальная детерминированность делает возможной игру как таковую. Однако молекуляристское расширение аргумента здесь будет состоять в том, что конвенция по их поводу подлежит постоянному пересмотру и в любом случае не является тотальной: она валидна для предназначенной области применения. Значимое языковое построение отличается от пустой концептуальной схемы определенной исчерпывающей совокупностью этих комбинаций, заданных на той или иной референциальной области, а не, с одной стороны, какой-либо одной или несколькими из них, какими бы содержательными сами по себе они ни были, и не, с другой, размытым множеством всех возможных связей между всеми возможными применениями языка. Такая точка зрения отличается от интернализма: здесь не обнаруживается никакого признака искомой системы, о котором мы могли бы знать априорно, что он обязательно должен принадлежать этой системе в силу того, что такова природа нашего мышления. Мы можем задаваться вопросом лишь о том, как представлен язык в его состоянии развития к настоящему времени, но не о том, как он должен быть представлен. Референциальные правила, при подобном подходе, конвенциональны тривиально, как предварительное условие функции употребления.
С холистической точки зрения, референции должны были бы определяться относительно всех референций языка L и верифицируемы не индивидуально, а в составе полной системы языка. Такое требование привело бы к отождествлению конвенциональности и контингентности, причем и то, и другое признавалось бы в принципе неверифицируемым — что противоречит сути понятия языковой конвенции. Следовало бы признать, что нам доступны лишь те референции, которые в составе языка уже присутствуют
Но с молекуляристской точки зрения, верификации подвергается не язык в целом — как, разумеется, и не референции его индивидуальных выражений, — а скорее релевантный фрагмент языка, т.е. конечные сочетания высказываний, определенные конкретными коммуникативными целями и условиями, т.е. условиями порождения и восприятия текста. Сама связь понятий и пропозиций с элементами опыта, с такой точки зрения, имеет не логическую, а конвенциональную или интуитивную природу. Однако в концептуальную систему входят, помимо понятий, синтаксические правила, которые составляют ее структуру. Хотя концептуальные системы логически полностью произвольны, они детерминированы целью предоставить оптимальную — наиболее полную или наиболее строгую, или, возможно, в каких-то случаях оптимальную в каком-то еще смысле — координацию со всем имеющимся количеством элементов опыта. Именно такую детерминированность отражают синтаксические инференциальные правила, обслуживающие некоторый — эмпирически обозримый — фрагмент языка и гарантирующие согласуемость выстроенного таким образом фрагмента языка с языком в целом и, соответственно, согласуемость релевантной для данного фрагмента языка референциальной области со всей совокупностью (предполагаемых) референций языка.
Подобный молекуляристский подход связывает системность референций с когерентностью истинности соответстующих им значений, а последнюю — с обоснованностью выражаемого ими знания. В логической системе пропозиция истинна, если она выведена согласно принятым логическим правилам. Если мы признаем, что истинностное содержание системы зависит от определенности и полноты ее координации со всем наличным опытом, то должны будем тем самым признать, что истинная пропозиция получает свою истинность от истинностного содержания системы, которой она принадлежит. Однако если мы связываем истинность пропозиции также с правилами вывода, валидными для теории в целом или, во всяком случае, для ее эмпирически релевантного фрагмента, то в качестве истинностного оператора выступает именно последний. При этом такой фрагмент может экстенсионально совпадать с теорией в целом, но принципы его вычленения будут иными. Само правило не редуцируется при этом к совокупности эмпирического знания, поскольку ставит определимость эмпирического значения — условий истинности эмпирического предложения — в зависимость, в том числе, от определенной группы правил, а не от условий установления определенной конвенции.
Принятие последнего положения связано с когерентистским представлением об истинности знания как о его обоснованности: истина позитивно коррелирует с вхождением в когерентное множество пропозиций, и у нас есть возможность определить, когда пропозиция обладает этой характеристикой. Это представление связано с тремя тезисами:
1) Полагание обосновано в той степени, в какой оно коррелирует с другими полаганиями субъекта.
2) Ни одно (под)множество полаганий не является более фундаментальным для обоснования, чем другие.
3) Ни одно полагание не является окончательным. Для любого полагания, полагаемого (не-когерентистами) очевидным, можно отыскать основания, чтобы отвергнуть его.
Мы можем, с учетом этого, определить искомое "когерентное множество пропозиций" как наиболее непротиворечивое и объемлющее множество полаганий. Онтологически релевантный контраргумент здесь будет таков: возможно, что все пропозиции, входящие в это непротиворечивое множество, ложны, поэтому обоснование само по себе не коррелирует с истиной. Например, достаточно разработанная вымышленная система пропозиций (скажем, развернутое литературное произведение или иная сущностно конвенциональная система утверждений) будет, с такой точки зрения, обоснована как истинная, а мы должны будем признать реальное существование Гамлета, Пегаса и других единорогов. Однако принципы, управляющие принятием тех или иных пропозиций, сами входят в (индивидуальную) систему полаганий, и ни одна объемлющая система полаганий не может включать в себя тот принцип, согласно которому мы должны принимать вымысел за факт[28].
Можно, далее, возразить, что контраргумент состоит не в том, что, согласно когерентной теории, мы должны были бы рассматривать как истинные те пропозиции, о которых нам известно, что они вымышленны, а в том, что, с такой точки зрения, у нас нет возможности определить, какие предложения являются вымышленными, а какие — нет; если нам важны лишь полнота и непротиворечивость системы, а не ее происхождение, то у нас нет возможности определить, является ли она вымышленной или нет. Здесь нам и приходит на помощь молекуляристский подход, противопоставляющий себя холистическому конвенционализму, согласно которому сами референции — вопрос конвенции, а правила их установления не могут являться синтетическими утверждениями, а следовательно, им не может быть назначено никакое эмпирическое значение и они не могут иметь никаких онтологических обязательств. С точки зрения молекуляризма, как различные языки, так и различные фрагменты одного языка могут иметь различные референциальные правила — скажем, один и тот же термин может иметь различные референции в различных стилистических расслоениях языка, не говоря уже о разных идиолектах, и употребляться для различных целей и с различными результатами; однако этого явно недостаточно для того, чтобы назвать правила языка референциально бессмысленными. Как только определены условия коммуникации — хотя бы минимальные: структура того предложения, сверхфразового единства, текста, куда входит термин — дальнейшие его референции нельзя считать индетерминированными. Более того, сама референция уже не может считаться конвенциональной, поскольку область ее определения оказывается заданной, и ограниченной в принципе сколь угодно жестко.
Итак, мы сформулировали молекуляристский тезис системности референции:
референции устанавливаются (с необходимостью) в результате применения конвенциональных языковых правил.
Этот тезис призван противостоять атомизму, отрицающему критерий поддержки системой референций, но, с другой стороны — и холизму, предполагающему конвенциональную фиксированность самих (определенных) референций языка. Наш тезис не отрицает последнего; его суть в том, что он подчеркивает конститутивность языковых правил для определенных референций — которые, таким образом, сами по себе не являются ни конвенциональными, ни детерминированными. Поэтому для построения онтологически нейтральной теории референции мы переходим к подробному рассмотрению аспектов применения критерия системности референциальности с точки зрения конвенциональности значений.
[1] Так же, как в случае с истиной и истинностью, здесь существует различие: референциальность — свойство языковых выражений иметь успешную референцию. Поэтому теория референциальности будет, строго говоря, отличаться от конкретных теорий референции, как их метатеория. В дальнейшем мы не будем акцентироваться на этом различении, но его следует иметь в виду при обсуждении критериев.
[2] Концепция интенциональности, о которой здесь идет речь, имеет корни в традиции, идущей от Ф. Брентано и Э. Гуссерля: "предмет" в этой традиции трактуется весьма отличным от того, как мы здесь употребляем этот термин, образом. (Например, Серль отличает этот термин орфографически – пишет его с заглавной буквы.) Поэтому мы не станем здесь дальше углубляться в особенности интенциональной трактовки сознания – для наших целей вполне достаточно указать на ее специфический характер. Однако, мы вернемся к рассмотрению концепции значения, использующей широкое понятие интенциональности, в третьей главе.
[3] Вероятно, можно сказать, что в этом одно из основных отличий интенционализма Серля от, скажем, интенционализма Грайса – лежащим в основе значения признается не просто намерение сообщить нечто, но намерение репрезентировать нечто в сообщении.
[4] См. Searle J. "Literal Meaning"
[5] Понимая "аналитическое" скорее в общеэпистемологическом контексте, как показатель высокой степени устойчивости истинностного значения, его неподверженности ревизиям по отношению к другим положениям теории, чем в классическом позитивистском смысле.
[6] Это достаточно наглядно видно на примерах из тех языков, где глаголы существования являются служебными: когда мы говорим "the table", то можно считать, что в отношении установления референции мы тем самым говорим "There is a table (and this table is...)" — что выглядит меньшей натяжкой, чем признать, что когда мы говорим "стол", то можно считать, что в отношении установления референции мы тем самым говорим "есть стол (и он такой-то…)". Однако после небольшого размышления становится ясным, что дело здесь не в том, каким именно образом грамматическая структура языка помогает нам эксплицировать логическую структуру пропозиций: речь идет не о той или иной интерпретации квантора существования, но о состоянии до всякой возможной интерпретации.
[7] Truth-value gap мы переводим как "истинностный провал" или "неопределяемость истинностного значения", т.е. истинность таких пропозиций вообще не может быть определена, в отличие от пропозиций, чье истинностное значение не определено (indeterminate), но может быть определено.
[8] Можно трактовать "обозначение" как указание на предмет посредством референциального термина, что равнозначно употреблению термина в качестве имени. Так, в теории референции Крипке для обозначения посредством референциального термина необходима только каузальная связь предыдущего и последующего употребления термина и, по предположению, достаточна интенция употреблять термин как имя этого референта, а не чего-то другого. С этой точки зрения, сама референциальность термина (понятая каузально) есть необходимое условие обозначения: такое различие, на вид несущественное, может быть, имеет смысл провести хотя бы в силу того, что оно соответствует различению между двумя типами пресуппозиций для теорий референции – есть ли референция нечто обнаруживаемое или нечто устанавливаемое. Обнаруживаемое в свете этого различия – характер обозначения (предмет, условия, причины), устанавливаемое – референция (условие и отчасти причина обозначения). Обозначение в этом смысле можно отличить от референциального значения именно как нечто обнаруживаемое от того, что устанавливается, чтобы подчеркнуть различие между условиями обнаружения референции, ее определения и условиями ее установления. Это, тем не менее, не означает сведения обозначения к указанию посредством термина, поскольку предмет указания и (определяемый) предмет обозначения вполне могут различаться, как в случае – "Взгляни-ка, Черчилль!" при указании на человека, похожего на Черчилля. При этом референтом имени "Черчилль", опять же может быть не тот индивид, которого имеет интенцию или привычку обозначать этим словом указывающий в своем идиолекте. Имеет смысл различать референцию и обозначение как действие и его результат; и как одно действие может иметь различные результаты, так одна референция может приводить к разным типам обозначения. Можно говорить о каузальной связи между устанавливающим референцию именованием (первокрещением) и современным употреблением, поскольку хотя каузальная связь и соединяет индивидуальные (идиолектные) и употребления, но первейшая ее функция – сохранять первоначальную референцию, а стало быть, отсылать (Крипке использует выражение "go back") к самому референту. Это в общем соответствует тому, как мы выше употребляли "обозначает": в отличие от требования к референции, для того, чтобы обозначать что-либо термином (или термину), последнему не обязательно быть референциальным, т.е. его значение не обязательно должно конституироваться его референцией – оно, например, может конституироваться интенцией.
[9] Ср. E. Husserl, Phenomenology and the Foundations of the Sciences.
[10] Kripke S. Naming and Necessity. - In Semantics of Natural Language, eds. D. Davidson and G. Harman (Dordrech t: Reidel, 1972).
[11] Evans G. "The Causal Theory of Names" — Aristotelian Society: Supplementary Volume, 47 (1973), pp. 187-208.
[12] Putnam H. "The Meaning of 'Meaning'" in his Philosophical Papers, volume II, Mind, Language and Reality (Cambridge: Cambridge University Press, 1975), pp. 215‑71.
[13] Brody B. A. "Kripke on Proper Names," in: P. French, T. Uchling and H. Wettstein (eds.), Minnesota Studies in Philosophy, vol. 2 (Minneapolis: University of Minnesota Press, 1977), 64‑69; см. также Searle J. Intentionality (Cambridge: Cambridge University Press, 1983), ch. 9.
[14] Понятно, что, как только устранено слово "Джонс" в моем произнесении "Джонс — убийца", то больше нельзя будет заменить его на некоторую успешную дескрипцию его каузального происхождения. Но, возможно, мы могли бы контрфактически заменить имя некоторой дескрипцией, которая заставила бы меня использовать имя "Джонс", если бы я использовал это имя вместо определенной дескрипции. Таким образом, для "Джонс" в "Джонс — убийца" можно произвести следующую замену: человек, называние которого определенным именем привело бы к моему использованию "Джонс" при моем использовании этого имени вместо этой дескрипции — убийца. Но этот ход влечет за собой все проблемы, связанные с контрфактуалами, и может нарушить запреты самореференции, необходимые для решения парадокса лгуна и парадокса Рассела, обращающихся к понятию класса всех классов.
[15] Такое представление о значении имен собственных могло бы показаться привлекательным не только менталистам, т.к. оно находит оправдание имеющейся у многих философов интуиции, что все же есть нечто, что делает имена отличными от определенных дескрипций. Всегда можно заменить одну определенную дескрипцию на другую синонимичную определенную дескрипцию и сохранить значение утверждения, в которое они входят. Но если имена выражают мысль способом, рассмотренным выше, то нельзя заменить имя определенной дескрипцией и сохранить значение утверждения, в которое входит это имя даже при том, что имя будет иметь значение определенной дескрипции.
[16] Fodor J. A Theory of Content, II. In: Fodor J. A Theory of Content and Other Essays (Cambridge Mass.: The MIT Press, 1992), p.119.
[17] См.: Wright C. Wittgenstein on the Foundations of Mathematics. Cambridge Mass., 1980.
[18] Лебедев М.В. Стабильность языкового значения. М., 1998.
[19] См.: P.Forrest. Identity of Indiscernibles // Stanford Encyclopedia of Philosophy. URL: http://plato.stanford.edu/entries/identity-indiscernible/
[20] Что не тождественно логическому атомизму Рассела — хотя между ними, разумеется, много общего.
[21] "Слово и объект", §12.
[22] Дэвидсон распространяет это положение на все повседневное общение, рассматривая его как феномен того, что он называет радикальной интерпретацией: в этой модели для достижения взаимопонимания, в частности – для установления синонимий даже в рамках одного и того же языка (между индивидуальными идиолектами) требуется привлечение так называемого принципа снисходительности (principle of charity), действие которого и обеспечивает кажимость плавности коммуникации.
[23] Молекуляризм связывают чаще всего со взглядами Даммита, однако они вряд ли помогут нам при объяснении референциальности, поэтому дальнейшее употребление термина "молекуляристский" свободно от подобных коннотаций — в частности, верификационистских.
[24] См.: Лебедев М.В. Эмпиричность научной теории. Идеи Канта в аналитической философии науки. — В кн.: Трансцендентальная антропология и логика. Калининград, 2000.
[25] См. Fodor J., LePore E. Holism: A Shopper's Guide. Blackwell, Ох. - Cambridge Mass., 1992. Ch.1.
[26] См. Perry J. "Fodor and Lepore on Holism" — Philosophical Studies, 1994, pp. 123-138.
[27] Block N. "Holism, Hyper-analyticity and Hyper-compositionality" — Mind and Language, 1993, v.8, N.1, pp. 1-27.
[28] См.: Bradley F. Essays on Truth and Reality. Oxford University Press, 1914. P.213.