В этой главе мы проанализируем конвенциональные условия референции, а затем попытаемся дать им каузальное объяснение.
Обсуждение, предпринятое в предыдущих главах, подводит нас к принятию следующих положений:
1) (минимальная) задача теории референции — дать онтологически нейтральный[1] и нециркулярный[2] критерий референциальности в терминах необходимых и достаточных условий,
2) ни один из рассмотренных критериев не может считаться адекватным согласно пункту 1),
3) критерий поддержки системой является объемлющим. Но можно ли говорить о нем как о достаточном условии референции?
Рассмотрим, каким требованиям должна отвечать и какой вид должна в соответствии с этими требованиями иметь такая система, формулировка критерия в терминах которой позволила бы ответить на поставленный в пункте 3) вопрос положительно.
Первое, от чего так или иначе приходится отталкиваться в вопросе о референции — это роль и границы влияния двух элементов, непосредственнейшим образом помогающих в решении повседневных коммуникативных задач, связанных с успешными указаниями, упоминаниями, иденитфикациями, определениями объектов этих и других подобных действий и т.д. Речь идет об определенных дескрипциях и демонстративных акта или остенсии.
Так, Куайн полагает, что на первоначальных этапах освоения языка основополагающую роль играет обучение посредством остенсии. Он принимает Юмово объяснение опредмечивания восприятий, согласно которому люди сопоставляют сходные по содержанию восприятия и, принимая сходство за тождество, объединяют их в предметное единство как нечто тождественное. Принцип тождества, по Куайну, играет определяющую роль в формировании референтов единичных терминов из множеств остенсивных событий: указывая на разные пространственно-временные фрагменты реальности и сопровождая эти указания произнесением одного и того же названия, обучающий таким образом утверждает тождество этих фрагментов и, тем самым, создает у обучаемого предпосылки к тому, чтобы объединить их с помощью индукции в некое предметное единство — референт соответствующего термина[3]. Остенсия — прямое указание на что-то — сама по себе не референциальна, или, лучше сказать — она протореференциальна: остенсивно выделяется некий фрагмент реальности, с весьма нечеткими границами; предмет же указания определяется концептуально, т.е., если следовать модели Куайна, это должен быть результат обучения по схеме остенсия + тождество + индукция. В контексте настоящего рассмотрения важно, что для того, чтобы такая модель обучения интерпретациям могла работать, язык, в котором референции связаны с употреблением определенных терминов, охватывающим множества остенсивных событий, уже должен существовать в целостном виде. В этом смысле (хотя, возможно, только в этом) оправдано утверждать, что референция как характеристика единичных терминов, а не переменных, первична.
Ситуация обучающего отличается от ситуации обучаемого посредством остенсий тем, что обучение употреблению новых терминов может не требовать от него применения остенсивной схемы — оно может осуществляться, как всякое обучение фрагментам языка на более поздних стадиях, посредством определений, т.е. языковых выражений, чьи значения известны, дающих, будучи поставлены в соответствие незнакомому термину, представление о референте последнего.
Главная проблема с дескриптивистским объяснением референции, как уже было отмечено — недостаточность ни одного дескриптивного целого для полноценной индивидуации референта. То же самое относится и к остенсивной индивидуации: сама по себе она не гарантирует согласованной индивидуации (т.е. такой, что оба указывающих указывают на один объект, а не всего лишь на один фрагмент окружающего пространства, который может быть для каждого из них по разному предметно структурирован), а стало быть — устойчивости референции.
Идея, что нечто может быть связано с терминами отношением референции, только если отвечает определенным характеристикам или комплексам характеристик, схватываемым дескрипциями или семействами дескрипций, предполагает, что некоторые предложения тождества, в которых связка ‘есть’ стоит между соответствующими терминами и дескриптивными комплексами (определенными дескрипциями или семействами дескрипций), должны быть в каком-либо смысле необходимо истинными. Но какие именно? Как это установить, если большинство таких связей устанавливаются на основе эмпирического знания о вещах, а идея аналитичности утратила свою респектабельность? Концепция С. Крипке и близкие ей по духу, за которыми закрепилось название каузальных теорий референции, относятся к числу теорий, которые, будучи, с одной стороны, теориями референции в означенном выше смысле, с другой стороны, представляют собой, как мы увидели, альтернативу дескриптивным теориям референции. Единство и единственность референции имен (к которым Крипке причисляет собственные имена и термины естественных родов) обеспечивается, согласно этой концепции, как уже указывалось, не тем, что обозначаемые объекты удовлетворяют каким-либо дескрипциям или семействам дескрипций — такого соответствия может вовсе не быть или оно может указывать на другой референт — а тем, что имя, как имя данной индивидуальной сущности, передается от употребляющего к употребляющему в коммуникации, каждая новая связь в которой предполагается как сохраняющая референцию. Таким образом, независимо от того, что какой-либо произносящий имя ‘Юрий Гагарин’ знает о человеке, с которым это имя связано каузально, т.е. независимо от того, какие дескрипции он связывает с его употреблением, он указывает, употребляя это имя как имя, на Юрия Гагарина, если каждый новый получатель этого имени в коммуникативной "цепи", включая последнего, употреблял или употребляет его с намерением делать это с той референцией, с какой его употреблял тот, от кого это имя получено "по цепи" — выучено в качестве имени.
Однако, и этот критерий, как мы видели, не является достаточным сам по себе; по крайней мере, это может означать, что из признания важности каузального критерия для референции не должен непременно следовать отказ считать дескрипции потенциально конститутивными для референции при определенных условиях. С другой стороны, постольку, поскольку как остенсия, так и дескрипции, могут играть конститутивную роль в основании каузальной цепи (при назначении термина именем чего-то), они в этом смысле, хоть опосредованно, но конститутивны для референции — хотя мало что говорит в пользу того, что первичная связь такого вида должна сохраняться (транслироваться) каузальной цепью.
Другой тип концепции значения, в рамках которой могут строиться теории референции, предлагает понимать значение как функцию от способов употребления языковых знаков и выражений. В последних при таком подходе оказываются важными исключительно их функциональные характеристики: способность быть средствами решения задач (коммуникативного характера), достижения целей, овладения ситуацией и т.д. С концепциями такого рода особенно хорошо согласуется нежелание строить обсуждение семантических вопросов в терминах значений и отказ от понятия значения в пользу понятия значимости[4], в том числе референциальной. Назовем этот подход для краткости прагматическим. Такую позицию в отношении референции разделяет, например, К. Доннелан (в статье "Референция и определенные дескрипции"). Согласно его подходу, референциальность — это характеристика не выражений языка, а определенных способов употреблять их; противоположную ей характеристику, предполагающую de dicto интерпретацию, Доннелан назвал атрибутивностью[5]. Доннелан рассматривает, как употребляются определенные дескрипции, но его аргументы могут быть применимы и к употреблению имен. Говорящий, употребляющий в утверждении определенную дескрипцию атрибутивно, утверждает, по его мнению, нечто о ком бы то ни было или о чем бы то ни было, кто или что удовлетворяет данной дескрипции. (Имя, конечно, в этом смысле не может употребляться атрибутивно, если не признавать за ним никакого значимого дескриптивного содержания, но атрибутивность или, по крайней мере, не референциальность имени при таком его употреблении может во всяком случае пониматься как упоминание чего бы то ни было, что может называться этим именем.) Говорящий же, употребляющий в утверждении определенную дескрипцию референциально, употребляет ее для того, чтобы подтолкнуть своих слушателей к пониманию того, о ком или о чем он говорит, и утверждает нечто именно об этой личности или вещи[6].
"При референциальном употреблении определенная дескрипция есть просто один из инструментов для производства определенной работы — привлечения внимания к личности или вещи — и в общем любой другой инструмент для производства этой же самой работы, другая дескрипция или имя, сделают это с тем же успехом"[7].
Критериями различения между двумя указанными контекстами употребления определенных дескрипций должны быть, по видимому, определенные существенные для этих контекстов обстоятельства. Примеры, которые приводит Доннелан, иллюстрируют, какого они должны быть рода, или, иначе, что надо знать о говорящем, чтобы утверждать, что он употребляет определенную дескрипцию референциально или атрибутивно. Так, если некто, хорошо знавший покойного Смита, произносит высказывание ‘Убийца Смита невменяем’ (4), находясь под сильным впечатлением от картины злодейского преступления, но не зная, кто именно его совершил, мы вправе будем заключить, что здесь выражение ‘убийца Смита’ употреблено атрибутивно. Нам для этого достаточно знать о говорящем все вышеперечисленное; более того, вероятно, нам достаточно всего лишь знать о говорящем, что он не знает и не предполагает, кто именно убил Смита. Конечно, наблюдатель не может быть абсолютно уверен, что в момент произнесения фразы у говорящего не мелькнуло подозрение относительно личности убийцы и что соответствующая дескрипция не была употреблена именно с целью указания на него, даже если исходное намерение, мотивировавшее произнесение фразы было атрибутивным. (Мгновение спустя, быть может, подозрения рассеялись и как у говорящего, так и у наблюдателя благодаря этому сохранилась иллюзия атрибутивности употребления дескрипции, что впоследствии может быть установлено из ответа "Никого конкретного" на вопрос "Кого вы имеете в виду?".) Но в принципе мы вправе любой случай употребления определенных дескрипций оценивать, исходя из презумпции нереференциальности.
Настоящие трудности возникают при определении условий референциальности терминов, в частности — определенных дескрипций — на основании контекста их употребления; случай, который для нас как раз представляет первейший интерес. Доннелан так описывает обстоятельства, в соответствии с которыми выражение ‘убийца Смита’ должно быть понято референциально: некий Джонс обвинен в убийстве Смита и посажен на скамью подсудимых, обсуждается странное поведение Джонса во время процесса и в ходе этого обсуждения звучит рассматриваемая фраза. Здесь перечислены внешние обстоятельства: то, что Джонсу вменяется в вину убийство Смита, есть общепризнанный факт, а не частное предположение высказывающего фразу; наконец, сама фраза включена в разговор, который уже ведется, по общему же мнению, о Джонсе. Действительно, подобные обстоятельства вполне могут подтолкнуть наблюдателя к предположению и даже уверить его в том, что рассматриваемая дескрипция, будучи интегрирована в подобный разговор, употреблена референциально. Но этого не достаточно, если требуется объяснить, как возможно референциальное употребление термина; существенным обстоятельством здесь оказывается мотив или намерение говорящего. Но если так, то прагматическая теория референции, очевидно, должна включать в себя элементы интенциональной концепции значения.
Предположим, что фразу, содержащую дескрипцию ‘убийца Смита’ произносит человек, который, так же, как и все, верит в виновность Джонса, но не хочет, чтобы его обвинили: как мы должны рассудить в таком случае — употребляет он соответствующую дескрипцию для того, чтобы в очередной раз указать на Джонса или же с целью привлечь внимание или даже намекнуть на некоторые индивидуальные черты, которым явно должен отвечать убийца Смита, но, похоже, не отвечает Джонс? Такой человек может даже ответить на вопрос "Кого вы имели в виду? Кто именно безумен?" ответить "Джонс, конечно, его я имел в виду", а потом добавить "Если, конечно, он — убийца" (возможно, так тихо, что его никто не услышит, или вовсе "про себя"). Если мы принимаем в качестве критериев референциальности термина обстоятельства упомянутых типов, конституирующие непосредственный ситуативный контекст его употребления, то, в том случае, когда мы знаем или предполагаем, что у говорящего, например, двойственное отношение к индивиду, признанному в контексте разговора референтом термина (о чем говорящий также должен знать), мы должны принять дополнительную гипотезу, касающуюся тех взглядов и предубеждений, на основании которых данное выражение было употреблено в данном контексте — и не столько то, что у говорящего имеются такие-то взгляды, сколько, что именно они, а не какие-то другие его верования и убеждения (относящиеся к делу), были подлинным мотивом данного произнесения определенной дескрипции (и термина вообще). Причем этот критерий может постулироваться как более или менее независимый от релевантности индивидуальных мотивов, интенций или установок (как это еще часто называют) ситуации произнесения.
Доннелан эксплицитно привлекает интенциональный критерий, согласно которому референциальность или атрибутивность определенной дескрипции есть функция интенций говорящего в конкретном случае[8]. Но для того, чтобы можно было говорить хотя бы просто о влиянии на характер значимости термина или чего угодно, понятого как инструмент решения релевантных ситуации задач, таких обстоятельств, как индивидуальные мотивы или установки агента употребления термина (или, шире, использования данного инструмента), очевидно, необходимо, чтобы между этими обстоятельствами и употреблением термина (или, по другому, произнесением его токена) было установлено какое-то достаточно прочное соответствие. Иначе затруднительно будет осмысленно говорить даже о способе употребления как о чем-то сравнительно устойчивом на множестве ситуаций постановки задач и выбора средств их решения. Очевидно, осознание (что бы под этим не подразумевалось в отсутствие общепринятой концепции сознания) ситуативной цели и представление о релевантных ее достижению средствах должны также быть частью интенциональной составляющей употребления термина. Однако, мы можем продолжать сомневаться в том, насколько, в случае, когда речь идет об интенции указать на объект, индивидуальные представленния о цели и о средствах ее достижения хорошо скоординированы; ведь если нет, мы вполне можем, и оправданно, усомниться в том, насколько факт употребления термина с интенцией указать на тот или иной объект позволяет считать указание успешным или, иначе, состоявшимся, а употребление термина, соответственно, референциальным — даже если под употреблением с интенцией мы понимаем нечто достаточно строгое, вроде действительной мотивированности данного произнесения токена данным и никаким другим интенционально-пропозициональным комплексом[9]. Уже так называемый здравый смысл подсказывает, что следующие случаи вряд ли равноценны в отношении обоснованности наших выводов относительно характера значимости токенов, основанных на интенциональном критерии. Если известно, что агент лично знаком с Джонсом или знает о нем достаточно, чтобы индивидуировать его в соответствующей ситуации, то мы с куда большей легкостью согласимся считать его интенцию указать на Джонса достаточным основанием для вывода о референциальной значимости имени или определенной дескрипции, котороую ему вздумается с этой целью употребить (даже если она мало согласуется с тем, что другие, действительные или потенциальные, участники коммуникации привычно используют для указания на Джонса), чем в том случае, когда степень осведомленности агента относительно объекта предполагаемой референции не известна и, тем более, когда она не может быть установлена. Здесь, правда, можно аргументировать сохранения интенционального критерия отказом считать для агента возможным делать что-то с интенцией указать на Джонса, если он не в достаточной степени осведомлен относительно того, кто такой Джонс. В этом случае, однако, вопрос о границах достаточности такого знания, как будет далее показано, прямо ведет к объяснению, не нуждающемуся в интенциональном критерии. С другой стороны, если все остальные участники коммуникации привычно связывают некий термин с одним объектом, а агент употребляет его для указания на другой, то тот же здравый смысл подсказывает усомниться в том, что такое указание может быть успешным, что такая индивидуальная интенция, иначе говоря, вообще выполнима, если только агентом или кем-то еще не проведена предварительная работа по разъяснению другим участникам коммуникации характера употребления данным агентом данного термина.
Критика концепции интенциональности не является нашей задачей в этой работе; однако, далее, пожалуй, осмысленно было бы чуть подробнее остановиться на обсуждении вопроса о том, как интенциональное объяснение референции может зависеть от объяснения, не предполагающего с необходимостью использование понятий индивидуальных мотивов, ментальных причин, интенциональности и им подобных, и, соответственно, как прагматическая теория референции может не быть итенциональной.
Различаются интенциональные объяснения двух основных видов: телеологическое и каузальное. При каузальной интерпретации, одна из наиболее влятельных версий которой в современной философии представлена теорией ментальных причин Д. Дэвидсона[10], поведение агента (в том числе, разумеется, вербальное) можно считать интенциональным если и только если оно вызвано теми установками (в терминологии Дэвидсона) агента, которые являются основаниями этого его поведения (могут быть приведены в качестве таковых). Факт действительной мотивированности агента соответствующим интенционально-пропозициональным комплексом — существенная компонента объяснения при таком подходе. Просто привести те или иные интенциональные основания для трактовки, скажем, произнесения токена как нацеленного на указание, согласно Дэвидсону и другим защитникам каузально-интенционального подхода — недостаточно для того, чтобы объяснить это вербальное поведение интенционально; это только позволяет рационализовать его, т.е. сопоставить с наличными интерпретативными схемами. Но для того, чтобы можно было говорить об интенциях, желаниях, волениях, полаганиях и др. как о причинах рационального поведения, они должны полагаться имеющими форму событий — ментальных событий — посколько только события, согласно Дэвидсону, могут быть в оригинальном смысле быть причинами и следствиями. Связь между причинами и их следствиями устанавливается номически, т.е. посредством законов; и необходимость этой связи, следовательно, зависит от того в каком смысле необходимыми признаются соответствующие законы или законоподобные утверждения. При телеологическом подходе к построению интенционального объяснения, значительнейший вклад в разработку которого внес Г. Х. фон Вригт, существенной признается только логическая связь междуописаниями действий и интенциональных характеристик, соответственно. Телеологическое интенциональное объяснение, согласно фон Вригту, имеет форму так называемого практического силлогизма:
"С настоящего момента А (агент) намеревается осуществить р во время t.
С настоящего момента А считает, что если он ен совершит а не позднее, чем во время t’, он не сможет осуществить р во время t.
Следовательно, не позднее, чем когда, по его мнению, наступило время t’, А принимается за совершение а, если он не забывает о времени или не сталкивается с препятствием."[11]
Мы не можем, согласно фон Вригту, утверждая посылки практического силлогизма, отрицать его следствие[12]; только все целиком это рассуждение может быть ложным относительно агента. Этот тип объяснения может действительно казаться недостаточным в том смысле, что относительно конретных случаев мы можем не иметь средств выяснить насколько наше формально правильное рассуждение объясняет поведение агента в данный момент. Если так, то указание на действительную мотивированность соответствующего поведения агента обозначенными в посылках интенционально-пропозициональными характеристиками может выглядеть адекватным дополнением практического рассуждения до подлинного объяснения. Между тем, определить какие-либо две вещи как причину и ее следствие, в конечном счете, означает описать их как причину и следствие, соответственно. Но описания ментальных характеристик как событий не свободны от использования терминов действия (например, ‘хочет открыть окно’). Между тем, описание событий в терминах причинности, если причинность истолкована в духе Юма — а именно так толкуют ее Дэвидсон и другие защитники каузального интенционального объяснения — предполагает, что между причинами и следствиями не должно быть логической зависимости. Отсюда — так называемый аргумент логической связи. Согласно этому аргументу, поскольку ментальные характеристики не могут быть описаны как причины и следствия без привлечения терминов действий, то их каузальные характеристики оказываются зависимыми от концептуальных или, иначе, логических связей между соответствующими дескрипциями. Если так, то связи между релевантными ментальными характеристиками и поведением, в том числе вербальным, не могут быть в Юмовом смысле каузальными[13]. Ответ защитников каузального подхода, прежде всего Дэвидсона, состоит в указании на то, что не следует путать отношения между событиями с отношениями между их дескрипциями, и в утверждении, что тот факт, что две дескрипции логически зависимы[14], может не исключать возможности для соответствующих событий, удовлетворяющих этим дескрипциям, быть каузально связанными. Между тем, с точки зрения его телеологической интерпретации, вывод о том, что поведение и ментальные события, как события, но не как дескрипции, могут быть связаны каузально, если и может быть признан, то все равно может быть использован для подтверждения того, что, что бы ни происходило внутри агента на каузальном уровне, только логические отношения между дескрипциями конститутивны для интенционального объяснения.
Как защитники, так и противники каузальной концепции действия согласны в том, что события должны подпадать под строгие детерминистсике законы для того, чтобы считаться каузально связанными. Но существуют серьезные сомнения в отношении того, способна ли психология продуцировать такие законы. Так, Дэвидсон полагает, что устанавливать причинные отношения способна только физика, поскольку она — единственный источник номологий требуемого вида. Раз так, то ментальные события, чтобы удовлетворять каузальным дескрипциям, должны быть, согласно Дэвидсону, тождественны физическим событиям[15]. Релевантные события — процессы в мозгу, описываемые в терминах нейрофизиологии. Таким образом, в той мере, в какой нейрофизиология сводима к физике, между процессами в мозгу и поведением (телесными движениями) могут устанавливаться каузальные отношения. Но на чем может основываться отождествление процессов в мозгу или каких-угодно физически описываемых событий, которые только могут быть признаны каузально релевантными, с психическими или ментальными событиями? Естественное предложение — допустить существование или возможносить так называемых покрывающих (covering) психофизических законов, которые номически связывали бы ментальные характеристики с физическими или, иначе говоря, обеспечивали бы переводимость всех ментальных предикатов на язык физики. Это было бы, однако, весьма сильным допущением, поскольку сама возможность таких законов вызывает большие сомнения; так, Дэвидсон считает, что подобные обобщения, нацеленные на редукцию психологии в целом к физике, не могут быть признаны законами в строгом смысле[16]. У идеи покрывающих психофизических законов есть как противники, так и защитники; последним важно отстаивать его, поскольку они считают, что иначе невозможно будет отстоять и психофизическое тождество в объеме, необходимом для каузального объяснения действий. Противники этого взгляда, в свою очередь, полагают, что отказ от идеи психофизических покрывающих законов должен влечь за собой и несостоятельность объяснения действий в терминах ментальных причин. Дэвидсон, очевидно, не разделяет ни одну из позиций, считая, что идея тождества физических и психических событий не так сильно зависит от возможности установления психофизических законов, чтобы отказ от второй с необходимостью влек за собой отказ от первой. С его точки зрения, все события — физические, и любое ментальное событие может быть описано как физическое. Для того, чтобы утверждать это, не обязательно предполагать соответствующие психофизические законы. Ментальные и физические характеристики атрибутируются с точки зрения различных концептуальных схем; перевод одной на язык другой невозможен вследствие неопределенности перевода. Поэтому психическое не сводимо к физическому: отношение между этими характеристиками, согласно Дэвидсону, такое же, как, например, между семантическими характеристиками и синтаксическими — отношение нерудуктивной зависимости (supervenience). Оно предполагает, что:
"…не может быть двух событий, подобных во всех физических отношениях, но различающихся в некотором ментальном отношении, или что объект не может измениться в некотором ментальном отношении, не изменившись в некотором физическом отношении"[17].
Заметим, что рассматриваемые подходы — как телеологический, так и каузальный — разрабытывают интенциональные объяснения действий; существенным аспектом этой задачи является построение критерия отличия рационального поведения от так называемого простого поведения, куда относят разного рода рефлекторные движения, конвульсии, тики, мышечные сокращения и так называемые непроизвольные движения, в том числе и вербальные — стоны, вскрикивания, вздохи, бормотания и т.д. Собственно объяснение действий, однако, не является здесь предметом нашего рассмотрения; эти подходы интересуют нас лишь постольку, поскольку они проливают свет на предпосылки интенционального объяснения в его применении к вопросу о референции. Для нас важно показать, что даже в том случае, когда теория референции строится на прагматических основаниях — когда референциальная значимость термина берется как функция от способов его употребления — она может быть построена без ссылок на интенциональность.
Описать поведение интенционально, с точки зрения телеологической интерпретации, значит охарактеризовать его как действие, и наоборот; очевидно, что при таком подходе просто невозможно спутать действие с простым поведением. Интенциональность, с этой точки зрения не есть ментальный акт или переживание, не есть нечто отдельное от поведения и, в то же время, не есть нечто, что можно обнаружить исследуя поведение агента в данный момент времени. Интенциональность, как структура соответствий между описаниями действий и интенционально-пропозициональных мотиваций, устанавливается в более широком контексте, предполагающем наблюдение за поведением разных людей в различных специфицируемых обстоятельствах и обучение коммуникативно и социально успешному поведению и таким способам интерпретации поведения, которые обеспечивали бы усепшное взаимодействие с другими. Иначе говоря, соответствия между описаниями, используемыми в посылках и заключениях практических рассуждений, устанавливаются в широком социолингвистическом контексте. Это позволяет и даже требует различить два вида обстоятельств. Ситуативные обстоятельства — когда, где, в какой ситуации, в каком непосредственном коммуникативном контексте, на каком языке и т.д. наблюдается объясняемое повдение, например, произносится фраза, содержащая определенную дескрипцию или имя, а также, каковы непосредственные результаты и ближайшие последствия этого поведения — могут, при телеологическом подходе, только указать на то, какое из имеющихся формально правильных соответствий выбрать для интенционального объяснения. Другие обстоятельства, в некотором важном смысле более существенные для интенционального объяснения — обстоятельства формирования соответствий требуемого вида.
Далее, все что нам нужно, пожелай мы объяснить или устранить концепцию референции интенционально в телеологическом смысле, это сформулировать релевантные формально правильные соответствия (хотя бы одно). Практическое рассуждение, которое может дать нам повод предполагать подобное соответствие, может иметь такой, например, вид:
1) Агент хочет дать знать об определенных чертах характера Джонса,
Агент знает, что чтобы осуществить это, необходимо указать на Джонса,
Следовательно (если ситуативные обстоятельства этому не препятствуют), агент принимается за указание на Джонса.
И агент произносит, например: "Убийца Смита не в себе". ‘Принимается за…’ предполагает, что результат может быть достигнут — указание совершено — или не достигнут — указание не совершено. Можно исходить из того, что, независимо от результата, если термин употреблен с интенцией указать на объект, то он употреблен референциально. Но сравните:
2) Агент хочет проветрить помещение,
Агент знает, что для этого надо открыть окно,
Следовательно, он принимается за открывание окна.
Предположим, что окно — весьма значительных размеров и агент использует специальный крюк на длинном шесте для его открытия. Предположим далее, что наша задача — выяснить функциональные характеристики таких крюков и мы утверждаем, что одна из них — служить для открывания таких вот окон. Предположим мы обозреваем все случаи использования подобных крюков для открываиня подобных окон и с удивлением обнаруживаем, что в большинстве случаев окна разбивались или крюк ломался, или окно не удавалось открыть, а в остальных имелись серьезные основания полагать, что окно открылось не вследствие применения крюка. На что должны были бы указать нам такие результаты? В первую очередь, вероятно, на то, что нам недостаточно данных для того, чтобы заключать о такой функциональной характеристике крюка, как утверждаемая: нам бы пригодилось, например, знание о том, кем, в каких обстоятельствах и для чего первый такой крюк был изготовлен. Но — что, вероятно, более существенно — мы должны были бы признать, что это очень странный случай, поскольку трудно себе представить, как бы могло сформироваться такое соответствие, относительно которого подобный инструмент признается релевантным средством достижения цели, в отсутствие фактов успешного достижения цели с помощью этого инструмента. По крайней мере, представление о том, что данный инструмент является релевантным средством достижения цели, утверждаемой в практическом рассуждении, должно предполагаться в качестве составного элемента пропозиции, выражаемой частью силлогизма: ‘агент знает, что для выполнения того-то и того-то необходимо сделать то-то и то-то’ — если задача ставиться как интенциональное объяснение функциональных характеристик этого инструмента. Посылка, ыражающая интенцию агента указать на объект, очевидно, также отсылает к некоему знанию об объекте, которым агент должен обладать. Иначе, интенциональное сответствие референциальному произнесению любого термина, окажется равнозначным итненции указать на кого- (или что-)угодно, а референция термина, соответственно, ассимилируется к объему местоимения ‘нечто’. Какое знание об объекте — например, о Джонсе — должно соответствовать интенции указать на него? Можно выделить два варианта ответа: ‘Какое угодно’ или ‘Достаточное для успешного указания’. Можно также предположить, что достаточно иметь, например, интенцию указать на того, о ком сейчас идет речь, и знать, что для этого достаточно проиознести термин, который другие употребляют, вероятно, с целью указания. Почему бы не считать это случаем некоего минимального знания об объекте — что о нем идет речь и, предположительно, для указания на него употребляются такие-то выражения? Однако, это — весьма специфичный случай: ассимиляция интенции указать на то, на что указывают другие, употребляя те же выражения, что и они, к интенции указать на определенный объект и, соответственно, указания на что бы то ни было, на что указывают другие, к указанию на определенный объект, выглядит, пожалуй, черезчур поспешной. Такое ситуативно обусловленное минимальное знание об объекте просто не достаточно для того, чтобы можно было говорить об интенции указать, например, на Джонса (а не на Смита или кого-то еще)[18]. Такое произнесение термина скорее заслуживало бы отнесения к прагматической категории атрибутивного употребления. Очевидно, агенту следует атрибутировать больше релевантного знания, чем то, что может обеспечить контекст ситуативных обстоятельств; и это знание должны быть в определенной мере независимым от ситуативных обстоятельств произнесения.
Согласно телеологической интерпретации, мы не можем утверждать, что имеет место действие, не приписывая агенту соответствующих интенциональных характеристик. Предполагаемым рассуждением (2), для ситуации с крюком, соответствием должно быть, очевидно, такое:
(3) Агент хочет открыть окно,
Агент знает, что для этого надо воспользоваться крюком,
Следовательно, агент использует крюк.
И мы наделяем на основании этих интенциональных характеристик крюк соответствующим функцинальным значением. Смущает нас, однако, систематическое несоответствие между декларируемой целью использования крюка и результатами его применения. Это может заставить усомниться в правильности соответствия (3): быть может ‘Агент использует крюк’ — следствие других посылок? Результаты действий существенны для соответствий: если цель, зафиксированная в посылках практического силлогизма, систематически не достигается заявленными в этих же посылках средствами, то это может, и, очевидно, должно повлиять на оценку правильности соответствия интенционального описания описанию действия. Любое данное действие может не достичь заявленного в посылках результата, но предполагается, что этот результат в принципе достижим этими средствами; и если практика заставляет сомневаться в этом, скорее всего это не может не затронуть применимость релевантных соответствий. Но как быть в случае, когда мы вообще не можем установить, когда результат достигнут, а когда нет? В случае с окном мы без труда идентифицируем такие результаты как ‘окно открыто’, ‘окно закрыто’ или ‘окно разбито’ вполне независимым от интенционального описания образом: нам не нужно знать причину того, что окно открыто, для того, чтобы зафиксировать этот факт; в частности нам не нужно знать, случилось это вследствие телесных движений, описываемых в терминах действия, или нет. Между тем, указание на объект — это результат, который мы не можем идентифицировать независимо от интенционального описания соответствующего вербального поведения — если только не в семантических терминах, иначе говоря, если не привлекать какую-нибудь другую, не интенциональную, теорию значения. Телеологический подход предлагает оперировать готовыми соответствиями как результатами оформившихся логических отношений; но мы вряд ли можем считать, что располагаем полным списком правильных соответствий, пригодных для практического рассуждения: так, можно поставить под сомнение существование такого соответствия, которое позволяло бы говорить о референции терминов как о функции от интенций говорящего. Во всяком случае правильность любого предлагаемого в этом качестве соответствия может проверяться. Как установить правильность предполагаемого рассуждением (1) в соответствующей ситуации соответствия (4):
Агент хочет указать на Джонса,
Агент знает, что для этого надо произнести ‘убийца Смита’,
Следовательно, агент употребляет эту дескрипцию.
— если результат произнесения сам по себе не идентифицируем? Быть может во всех случаях, когда это выражение употребляется, вывод о его употреблении является следствием посылок, утверждающих какую-то другую интенцию, отличную от той, что соответствует цели указать на объект, учитывая, что ситуативные обстоятельства не задают соответствия? Верно, что описанию поведения в терминах, например, действия открывания окна могут соответствовать различные интенциональные описания, и все эти соответствия в известном смысле равноправны. Можно говорить об интенции проветрить помещение или об интенции открыть окно или — выпустить летающую тварь и т.д.: все это будет вполне соответствовать описанию ‘открывает окно’. Но это не то же самое, что сказать, что интенция указать на объект (У), интенция употреблять слова так же, как делают это другие (Д), интенция привлеч внимание к свойствам, которыми должен обладать любой объект, задействованный в ситуации (А), и др. равноправны в отношении соответствия описанию ‘употребляет такое-то выражение (например, определенную дескрипцию)’. В первом случае имеют место соответствия на разных уровнях описания: интенция проветрить помещение или выпустить что-то летающее из комнаты на волю предполагает, учитывая ситуативные обстоятельства, интенцию открыть окно. Между тем, интенции проветрить и выпустить могут рассматриваться как описания одного уровня и, как таковые, признаваться альтернативными описаниями — т.е. такими, что если мы атрибутируем агенту одну из двух интенций, то не можем атрибутировать ему вторую и наоборот — но уже относительно соответствующего последствия открытие окна, но не относительно этого результата и действия, результатом которого он является. Интенции же (У), (У), (А) и, возможно, др. альтернативны именно в отношении описания действия как употребление такого-то термина или выражения; это значит, что от выбора интенционального описания между, по крайней мере, этими тремя зависит и более точное описание вербального поведения как действия: референциальное употребление термина или деференциальное, или же атрибутивное. Но для того, чтобы можно было установить эти более специфичные соответствия, нужно, опять таки, чтобы по крайней мере были различимы результаты соответствующих действий. Ведь только так мы можем, по сути, говорить, что интенция выпустить кого-то из комнаты через окно имеет место наряду с интенцией проветрить помещение и другими альтернативными в отношении, по крайней мере, ближайшего следствия открывания окна. ‘Птица вылетает’; ‘воздух становится чище и свежее’ — суть независимо (в упомянутом выше смысле) идентифицируемые следствия. Напротив, ‘указание на объект имеет место’ — не идентифицируемо независимым образом.
Важно, однако, чтобы такой результат был достижим заявленными средствами. Он, пожалуй, может быть определен по его последствиям: если рассуждение в терминах некоего телеологического соответствия предполагает интерпретацию в терминах данного соответствия — такого, которое служило бы интенциональным критерием референции — то этого может быть вполне достаточно, с точки зрения рассматриваемого подхода, чтобы предполагать нужное соответствие и достижимость нужного результата. Иначе говоря, критерием здесь может служить когерентность системе телеологических атрибуций (или, по крайней мере, совместимость). Однако, если такой критерий предполагает анализ связей в статичной системе, без учета условий индивидуальных когерентных полаганий (иначе говоря, без учета социогенетического контекста интенциональных атрибуций), то его применимость зависима от формализуемости такой системы; но это — по крайней мере, проблематично, поскольку здесь вовлечены концептуальные связи в естественных языках. Возможно, для атрибутируемости характеристик типа (У) достаточно найти хотя бы один пример выводимости атрибуции релевантного соответствия из атрибуции какого-то другого соответствия — характеризующего последствия того или иного результата. Каков бы ни был используемый критерий выводимости, очевидно, что при этом должно, по крайней мере, соблюдаться то же условие, что полагается в рамках телеологического подхода условием соответствия следствия посылкам практического силлогизма: логически невозможно утверждать одно и отрицать другое.
Пусть агент произносит фразу ‘Убийца Смита, встать!’, и мрачный Джонс поднимается со своей скамьи. Если мы интерпретируем это событие как следствие действия, произведенного агентом, и достигнутого им результата, то мы можем полагать, что адекватной интерпретацией соответствующего действия агента должна быть интерпретация в терминах интенции указать на Джонса. Но это не значит, что атрибуция типа (У) предполагается такой интерпретацией: мы можем продолжать утверждать, что Джонс воспринял сказанное, как обращенное к нему и поэтому встал, и что, таким образом, некая исходная интенция агента — например, пристыдить убийцу Смита — была выполнена, но при этом отказаться атрибутировать ему промежуточную интенцию указать на Джонса, если допустим, например, что агент расчитывал, что для достижения нужного эффекта достаточно встроить в фразу описание соответствующего отношения к покойному (иначе говоря, употребить дескрипцию атрибутивно). Маловероятно, чтобы вывод о необходимости атрибуции интенциональных характеристик типа (У) мог быть сделан лишь на основании других интенциональных атрибуций, не будучи подкреплен дополнительными знаниями об агенте, его полаганиях и/или отношениях в коммуникативном сообществе, а возможно, и об истории термина.
Таким образом, можно заключить, что интенциональное объяснение референции, вероятно, само нуждается в обосновании в терминах индивидуальных — т.е. сформулированных относительно агентов референциального употребления терминов — условий атрибуции соответствующих интенционально-пропозициональных характеристик. Указание на ментальную причину вербального поведения в этом случае могло бы считаться релевантным дополнением телеологического объяснения — особенно, если к теории референции или нацеленной на ее замещение теории значения предъявляется требование обеспечить такой интенциональный критерий, который позволял бы в каждом конкретном случае обоснованно решать, является ли употребление термина референциальным или нет. Предположим, имеется способ достаточно надежно установить какие процессы в мозгу агента ответственны за произнесение токена ‘Джонс’ в ситуациях, когда мы более всего склонны атрибутировать агенту интенцию указать на Джонса. Идентифицируемость этих процессов с соответствующими интенциональными характеристиками все же определяется логикой психологического дискурса: тем, что это именно те ситуации, когда мы и так склонны атрибутировать агенту характеристики типа (У). И основания здесь те же, что позволяют такую атрибуцию и делают ее приоритетной — а последние включают в себя дополнительные данные об агенте и его коммуникативных связях. Кроме того, применение объяснения в терминах ментальных причин, во всяком случае версия Дэвидсона, предполагает использоваине другой концепции значения — а именно, условие-истинностной.
Другой способ обосновать атрибуцию интенциональных характеристик желаемого вида — атрибутировать агенту помимо интенции еще и способность указать на объект. Для этого, однако, требуется атрибутировать агенту не какое-угодно, а вполне определенное — достаточное — знание об объекте. Но какое знание об объекте может считаться достаточным в этом отношении? Этот вопрос фактически возвращает нас к вопросу, задаваемому в рамках семантического исследования: на каком основании что-либо может считаться определением референта термина? Ведь быть способным указать на объект, фактически, означает знать референт любого термина, употребляемого для указания на этот объект.
Таким образом, релевантные объяснению референции описания, в интенциональных терминах так же, как и в каузальных[19], нуждаются в поддержке со стороны некоего системного целого для того, чтобы утверждения, предицирующие соответствующие дескрипции в рамках соответствующего объяснения, могли быть истинными в любом требуемом смысле — т.е. могли использоваться в качестве объяснений референции. Мы можем связывать термин или указание на ситуацию его употребления с любыми дескрипциями, и если мы признаем, что на уровне определения референции конкретного термина наш произвол в этом отношении должен быть ограничен дополнительными условиями, которым должны отвечать такие связи, чтобы служить определениями в требуемом смысле, то не следует также согласится с тем, что и на уровне формулирования условий референции вообще наш произвол в выборе подходящей теории может быть ограничен дополнительными условиями такого же вида?
Контекст системной поддержки может быть задан номологически или формально, но, если задача уточняется как выяснение условий достаточности соответствующего критерия — а это, например, транслируемость парадигмальной референции в случае каузального объяснения или необходимость подпадания случаев употребления знака под закон или правило, в случае номологического объяснения — то уместно перевести объяснение на уровень отношений между токенами знаков и индивидуальными полаганиями: как интра-, так и интер-субъектных. Удобный известный способ говорить об условиях чего бы то ни было на этом уровне — использовать понятие конвенции. Оно само, разумеется, требует расшифровки, но даже в непроясненном виде им можно воспользоваться для описания того, что можно назвать индивидуальными условиями референции, имя в виду отношение каких бы то ни было устанавливаемых семантических характеристик к субъектам их полагания определяющими референт того или иного термина.
Обычное дело, когда наши интенциональные описания ситуации вступают в противоречие с другими, не менее релевантными. Так, в случае, когда есть серьезные основания понять в интенциональных терминах вербальное поведение агента как попытку указать на изображение слона с помощью высказывания "Слон" или "Это — слон", мы, тем не менее, склонны, скорее, поправить говорящего, если это не маленький ребенок, или понять сказанные им слова как употребленные не в буквальном смысле. Можно игнорировать роль таких «словарных значений», но лучше обратить внимание на то, к какому контексту конституирования значимосит они отсылают. Безотносительно к тому, почерпнуты они нами из словарей или из общения с другими, тот факт, что мы ими владеем и что знание каждым индивидом конечного числа «буквальных» или «словарных» значений имеет причину (вернее, причины), которую можно проследить, изучая его индивидуальную историю, пожалуй, позволяет говорить о формулирвоании условий референции в связи с решением вопроса о том, что делает наши полагания обоснованными.
Обоснованность индивидуальных полаганий, касающихся индивидуации некоего объекта или референта некоего термина, в конвенциональном смысле означает, что, если индивидуирующие характеристики объекта, или референт, установлены в ходе некоего предшествующего дискурса и если агент, как участник этого дискурса или как тот, кто в достаточной мере ознакомлен с соответствующими результатами, то соответствующее индивидуирующее, в том числе вербальное, поведение агента может быть зависимым от упомянутых результатов, а вывод о согласии его поведения с этими результатами, соответственно — от характера дискурса и способа ознакомления агента с его результатами. Разумеется, не всякий дискурс может обеспечить такие результаты, которые могли бы играть роль обоснованных индивидуальных полаганий в требуемом смысле — не всякий дискурс, иными словами, устанавливает конвенцию. Так же и от того, как мы понимаем "достаточную" степень ознакомленности агента с соответствующими результатами — а нас, естественно, интересуют определяющие референцию связи — будет зависеть, насколько обоснованно можно будет говорить об употреблении индивидом соответствующих терминов в согласии с данными результатами (тем более, если требование конвенциональной зависимости дополняется более сильным требованием независимости употребления соответствующего термина от ситуативных обстоятельств).
Естественно предположить, что обоснованность индивидуальных полаганий, в том числе и определяющих по отношению к референции, определенным образом соответствует их совместимости с некой совокупностью полаганий данного индивида. Однако, вряд ли оправданно ставить вывод о совместимости с другими индивидуальными полаганиями в зависимости от применимости к индивидуальным полаганиям процедуры проверки на когерентность. Ведь (если оставить в стороне вопрос о формализуемости таких совокупностей как множества индивидуальных полаганий — особенно если под совокупностью понимается все множество полаганий индивида), так же, как и тестируемое полагание, полагания, принадлежащие к предполагаемой совокупности относительно соответствующего агента, приписываются агентам. Люди, между тем, склонны иногда отказываться от некоторых своих убеждений, а также приобретать другие время от времени. И, если только мы не претендуем на то, что способны фиксировать каждое такое изменение в индивидуальной структуре полаганий, то вряд ли можем рассчитывать на то, что в любой произвольно взятый момент времени можем приписать агенту одно и только одно совместимое множество полаганий. Предположим, агент — хорошо знакомый нам человек, который демонстрирует весьма неожиданное, и даже шокирующее, поведение. Например, он начинает непривычным образом употреблять какое-нибудь хорошо знакомое выражение. Связано ли такое изменение поведения агента с соответствующими изменениями в структуре его полаганий? Если мы отвечаем ‘Да’, то мы обязаны сопоставлять соответствующее полагание — на предмет его обоснованности — уже с новым набором индивидуальных полаганий, соответствующим состоянию индивида после соответствующих изменений; но мы не знаем, насколько значительны эти изменения, насколько они затрону всю структуру его полаганий, чтобы рассчитывать на то, что в остальной своей части, кроме тестируемого полагания, она эквивалентна структуре полаганий на момент, предшествовавший зафиксированным изменениям. Если ответ на вопрос будет ‘Нет’, то, очевидно, мы сможем, атрибутировать агенту прежнюю, "хорошо себя зарекомендовавшую", структуру полаганий, но в таком случае у нас будет не больше оснований считать релевантное полагание (согласное с которым поведение агента должно быть другим) несовместимым, чем прежде, поскольку мы вообще в такой ситуации склонны будем скорее считать, что агент действует "не по своей воле" — скажем, под гипнозом — и стало быть, его поведение не может считаться в некотором важном смысле мотивированным его собственными полаганиями. Между тем, если какие-то факты, говорящие, как то или иное релевантное полагание было приобретено, могут быть установлены, то они могли бы, вероятно, служить, пусть косвенным, но свидетельством степени совместимости, и в этом смысле — обоснованности — полагания. Факты такого рода, котрые должны нас здесь интересовать — это, соответственно, факты, устанавливающие связь между индивидуальными представлениями о референтах и индивидуирующих характеристиках терминов и контекстами, в которых референции терминов могут фиксироваться достаточным для того, чтобы обеспечить интра- и интер-субъектную трансляцию соответствующих определений способом.
Дескриптивная составляющая, похоже, снова выходит на передний план, так как конвенция во всяком случае предполагает транслируемое определение референта или индивидуирующих характеристик. Использование каузального критерия предполагает, что во всяком случае установление референции не зависит от того, какие свойства атрибутируются референту; но эта независимость только кажущаяся: решение таких задач как установление кореференциальности, например, явно зависит от дескриптивных атрибуций референту. Вкратце рассмотренные выше кандидаты в критерии референции не могут считаться достаточными критериями референции сами по себе, поскольку лишь в том случае, если выполнимы дополнительные конвенциональные условия, они способны гарантировать согласованную индивидуацию референта и, следовательно, устойчивость референции. Каузальность в этом смысле также предполагает конвенциональность, поскольку допущение каузальной связи как основания устойчивости референции предполагает допущение согласованного употребления термина в качестве имени, хотя, возможно, не обязательно предполагает согласованную индивидуацию. Но даже в этом случае референт должен быть индивидуируем если не в индивидуальном опыте каждого конкретного субъекта его каузального употребления, то во всяком случае — в рамках некоего коммуникативного сообщества, "связываемого" этой каузальностью.
Конечно, соотношение индивидуируемости, каузальности в коммуникативном смысле и дескриптивности требует дальнейшего скрупулезного анализа, поскольку определенное сочетание этих компонентов (в неизвестной пока пропорции) в любом случае должно наличествовать, чтобы можно было говорить о референции. ‘Конвенция’ в этом отношении — наиболее удобный способ говорить о том, как такое сочетание необходимых компонентов может гарантировать устойчивую семантическую связь референции; ведь, в то время как утверждать необходимость, в номологическом или логическом смысле, какой-либо связи (каузальной или другой), к чему подталкивают некоторые концепции референции, затруднительно, конвенциональная модель позволяет установить по крайней мере условия, при которых те или иные связи могут иметь для субъектов употребления терминов силу необходимых.
Концепция референции Хилари Патнэма[20] как раз акцентирует социолингвистический характер связи термина с дескрипциями, определяющими его референт или объем. Она предполагает то, что Патнэм называет разделением лингвистического труда: не все члены одного языкового сообщества, умеющие употреблять некий термин, например, ‘вода’, обязаны знать, какие именно существенные свойства отличают воду от других жидкостей, т.е. — уметь отличать воду от не воды в трудных случаях; это — прерогатива некоторого подмножества множества членов сообщества, на которых остальные ссылаются как на экспертов или специалистов по данному вопросу. Они, например, способны отличить воду по химическому составу. Таким образом, определяющие референт (или объем) термина дескриптивные характеристики — его интенсионал — не распределены между всеми членами сообщества и, следовательно, не являются психологическими характеристиками, но представляют собой "социолингвистическое состояние коллективного лингвистического органа, к которому принадлежит говорящий"[21]. Понятие локального сообщества экспертов иллюстрирует, какие условия должны быть выполнены, чтобы референт термина мог считаться определенным. Такое сообщество, во-первых, должно существовать и, во вторых, его члены должны быть согласны относительно того, какие существенные черты (или черта) отличают референт термина (или индивидов, составляющих его объем), т.е., иными словами, они должны разделять некую конвенцию, относительно которой определенные тождества, связывающие термин с неким дескриптивным целым, имеют силу (в некотором важном смысле) необходимых истин.
С другой стороны, Патнэм солидаризируется с Крипке в том, что существование такого сообщества специалистов не является необходимым условием установления референции (по крайней мере, это так для терминов естественных родов) и что, соответственно, имена являются жесткими десигнаторами. По его мнению, значения многих терминов вообще не определены в том отношении, что нет специалистов, способных отличать их референты от других индивидов в трудных случаях по их существенным специфическим чертам; но они, тем не менее, референциальны.
Наше предположение, отталкивающееся от модели разделения лингвистического труда, состоит в том, что относительно приведенных выше условий определенности референта термина может быть показано, что они являются также и достаточными условиями установления референции.
Прежде всего, заметим еще, в развитие темы разделения лингвистического труда, что Патнэм, по видимому, понимает сообщество экспертов по аналогии с научным сообществом; ведь только определения посредством выделения существенных свойств, получаемые с использованием передовых научных методов (или со ссылкой на них), обладают, согласно концепции Крипке—Патнэма (в этом отношении их вполне можно объединить), необходимым образом определяют соответствующие объекты. Неспециалист в этом смысле — тот, кто не обладает передовыми научными методами классификации объектов. Вообще-то он может отличить воду от не воды, но, вероятно, есть такие случаи — которые мы здесь называем трудными — когда его методы окажутся в этом отношении не состоятельными. Разделение лингвистического труда, таким образом, жестко связано с развитием науки в ее современном виде. Но если обратиться, например, к сообществу ученых, занимающихся океанической фауной за разъяснениями по поводу объема термина ‘морской змей’, то мы в этом сообществе вряд ли найдем единое мнение по этому вопросу.
Такие факты свидетельствуют о том, что существование сообщества ученых, специально занимающихся классификацией объектов соответствующих видов (океанической фауны, к примеру) и поэтому зовущихся в народе специалистами или экспертами в данной области, еще не является достаточным условием того, чтобы можно было говорить о референции такого, например, термина как ‘морской змей’. Этот термин отличается тем, что мы не только не можем пока определить его референт, но и не можем утверждать, что у него есть референция (или что он имеет не пустой объем). Мы сможем это сделать, только вместе с таким определением референта, которое будет иметь для нас силу необходимой истины, и в этом случае определение референта будет фактически означать установление референции. Однако, пока специалисты по океанической фауне не могут этого сделать, так же как ученые-специалисты во многих других областях знаний не могут сделать подобного же относительно референтов других терминов. Даже если мы решим этот вопрос, обнаружив живого морского змея, то, что мы нашли его, будет означать, относительно вопроса о референции термина, не более того, что у нас уже есть метод согласованной классификации таких объектов, а стало быть — что референция термина в каком-то важном смысле определена — или что она устанавливается в определенном смысле вместе с этим открытием. По-видимому, какие-то дополнительные черты должны характеризовать ученое (и не только) сообщество, чтобы его существование гарантировало хотя бы референциальную определенность соответствующих терминов; или, иначе говоря, ученые-специалисты должны быть специалистами в чем-то еще, и именно в этом втором смысле, который далее будет прояснен, мы будем предпочтительным образом употреблять термин ‘специалист’.
Вполне очевидно, чего не хватает в случае с термином ‘морской змей’: никакое дескриптивное целое не связано с ним так, чтобы давать определение, которое бы имело для специалистов по океанической фауне или для большинства из них силу закона. Если предположить, что такая связь установлена, то уместно предположить, что вместе с ней установлена и референция термина; ведь его референциальная неопределенность состоит как раз в неопределенности его объема, а это означает, что, если считать каузальность Крипкеанского типа ответственной за установление референции, то каузальность, связывающая современное употребление термина ‘морской змей’ с некой ситуацией "первокрещения", может связывать его, таким образом, совсем не с тем референтом, который будет определен на основе передовых методов научной классификации. Вследствие неясности термина, его могли первоначально применять к разным животным, не являющимся морскими змеями (если таковые будут наукой найдены); всегда ли мы можем проследить "каузальную цепочку" до ее истоков? Вряд ли. И в этом смысле, фактически, определение референта будет установлением референции для данного случая. Могут, однако, найтись основания исключить термин ‘морской змей’ и все подобные из категории терминов естественных родов; но разве по иному обстоят дела с терминами типа ‘вода’? Для того, чтобы знать, какую референцию сохраняет каузальность, фактически оказывается необходимым знать, каковы были те образцы, к которым первоначально данный термин был применен как их имя: вполне возможно, что среди таких образцов, "первокрещенных" словом ‘вода’ были и образцы неводы, т.е. не-Н2О.
Таким образом, фактически определение посредством выделения существенных специфических черт, при условии, что оно имеет силу закона, остается и в рамках каузальной концепции условием установления референции, так как референция не может считаться установленной, если она не связывает термин отношением наименования с одним единственным объектом или с объектами одного единственного класса. Здесь вполне уместно возражение, что подавляющее большинство или основное "ядро" случаев употребления термина ‘вода’ в качестве имени связывало его именно с тем, чей химический состав Н2О и, таким образом, каузально сохраняемая референция термина есть референция именно к тому, что является водой, согласно современной классификации. Это вряд ли можно утверждать о термине ‘морской змей’, но во всяком случае можно утверждать о термине ‘вода’. Ситуация с этим термином до развития химии подобна ситуации с такими терминами как, например, ‘стул’, объем которого, судя по всему, не удостоился научного определения, которое имело бы силу закона. Некоторые слова (‘стул’ в их числе), считает Патнэм, не демонстрируют разделения лингвистического труда, т.е. нет специалистов, способных в трудных случаях посредством передовых методов классификации отличить стул от не стула; и это относится также к употреблению термина ‘вода’ до развития химии. Но мы и относительно термина ‘вода’ до развития химии, и относительно термина ‘стул’ тогда и теперь должны тем не менее признавать, что первый в подавляющем большинстве его употреблений именовал воду, а не что-то иное, а второй — соответственно, стулья (иначе мы должны были бы отказать им в обладании референцией). Какие-то условия должны выполняться относительно сообщества употребляющих слово ‘вода’ как имя до развития химии, чтобы в подавляющем большинстве случаев это слово в их именующем его употреблении указывало на воду (Н2О), а не на что-то другое. То же относится к современным употреблениям термина ‘стул’.
Неправильно было бы, видимо, полагать, что у так употреблявших прежде термин ‘вода’ и ныне и прежде — термин ‘стул’ — нет никаких дескрипций, с помощью которых объемы этих терминов как-то определялись бы. В чем таким коммуникативным сообществам отказано, так это в обладании приоритетным определением, которое имело бы силу необходимого положения (закона). Иметь силу закона не то же самое, что быть законом в научном смысле — в первом и во втором случаях привлекаются разные условия необходимости. В первом случае достаточно, чтобы все члены некоего сообщества были согласны относительно истинностного статуса положения, во втором этого, по-видимому, не достаточно. Но, если оставить в стороне абсолютизирующую трактовку необходимости законов, устанавливаемых наукой (истинность во всех возможных мирах или что-то стль же сильное), то и в этом втором смысле необходимость, скажем, положения ‘Вода есть Н2О’ будет заключаться лишь в том, что научное сообщество это признает истинным, установленным фактом и т.д., а химический состав Н2О, соответственно, и только его — специфицирующей характеристикой воды. Но относительно такой необходимости у свойств, выявленных благодаря применению передовых научных методов фактически нет преимуществ перед свойствами, выявленными какими-либо иными способами, если выполнены другие условия атрибуции этих свойств объектам соответствующего типа: если определение, образованное атрибуцией такого свойства (или группы свойств) имеют силу, равнозначную силе закона, т.е. — в нашем понимании — если выполнены конвенциональные условия использования этого определения как единственного пригодного для выполнения работы спецификации. Оправданно ли утверждать, что среди тех, кто употребляет слово ‘стул’, к примеру, нет и не может быть такой группы людей, говорящих с нами на одном языке, относительно которых эти условия выполнены, не являющихся при этом все вместе членами сообщества ученых, занимающихся специально классификацией стульев и выработавших для решения этой задачи передовую методику и на ее основе — номологическое определение стула, и что, следовательно, в отсутствие такого сообщества ученых неоткуда взяться специалистам, способным отличить стул от не стула в трудных случаях? Похоже, что не совсем.
Сообщество специалистов в том смысле, в каком здесь имеет смысл употреблять слово "специалисты" (или "эксперты"), т.е. такого, для которого выполнены приведенные выше условия, не обязательно должно быть эквивалентно сообществу ученых, занимающихся исследованиями и классификациями в данной области. Разделение лингвистического труда, таким образом, реально проходит между контекстом, относительно которого выполнены соответствующие конвенциональные условия и который в связи с этим можно назвать специальным контекстом употребления термина, и другими контекстами его употребления, относительно которых соответствующие условия не выполнены; но специальный контекст все же не должен непременно отождествляться с научным сообществом.
Пример с определенной дескрипцией ‘убийца Смита’ способен, пожалуй, проиллюстрировать формирование специального контекста, относительно которого могла бы утверждаться референциальная значимость этого термина или, иначе, его de re интерпретация.
Допустим, идет суд над Джонсом, обвиняемым в убийстве Смита; фразу ‘Убийца Смита невменяем’ произносит обвинитель, и (примем для пользы дела, что) никто из присутствующих, кроме заинтересованных лиц, прежде не употреблял дескрипцию ‘убийца Смита’, тем более — в связи с каким-то конкретным индивидом. Будучи юристом, обвинитель, вероятно, следует определенным правилам или, иначе можно сказать, разделяет определенные правовые конвенции, в частности: считать того, кто официально обвиняется (например, сидит на скамье подсудимых, реагирует соответствующим образом, когда к нему обращаются, говоря ‘обвиняемый’, и т.д.), виновным в преступлении, в котором он обвиняется — во всяком случае, демонстрировать своим поведением такое отношение (можно сказать: как минимум, симулировать соответствующие полагания). В этом смысле, дескрипция ‘убийца Смита’, будучи описанием того свойство, которое делает обвиняемого, кем бы он ни был, виновным, произнесенная обвинителем на суде, где рассматривается дело об убийстве Смита, независимо от желаний и мнений самого обвинителя, должна быть употреблена референциально, по крайней мере, в согласии с профессиональной этикой или долгом юриста, которые мы здесь также позволили себе осмыслить как определенные конвенции. (Примем, для пользы дела, что дескрипция употреблена в заключительной обвинительной речи, чтобы исключить такие случаи, как привлечение ее в качестве элемента доказательства правоты обвинения какого-то такого вида: "Убийца Смита явно невменяем. Джонс, как было установлено экспертизой, невменяем. Следовательно, учитывая прочие улики против него, Джонс убил Смита".) Подобным же образом можно охарактеризовать и употребление этой дескрипции защитником в ходе суда; если стратегия последнего — доказать, что Джонс не совершал убийства, то он не должен, произнося ‘убийца Смита’, по крайней мере, с профессиональной точки зрения применять дескрипцию к Джонсу. Это, однако, можно вполне понять как именно тот случай, когда этика или долг требуют указания с помощью термина или, напротив, атрибуции, но вряд ли могут считаться ответственными за референциальный или не референциальных характер его употребления. Такие профессиональные конвенции, хотя и могут при определенных условиях (которые все равно еще требуют спецификации) послужить основанием референциального или, наоборот, нереференциального употребления тех или иных терминов, но, в любом случае, не гарантируют распространения этого употребления за границы конкретной ситуации единичного такого употребления, т.е., - в интересующем нас случае — устойчивости референции.
Тем не менее, ситуация с судопроизводством показательна именно в том отношении, что показывает, как единичный случай референциального употребления термина, согласованный с профессиональными конвенциями говорящего, может послужить отправной точкой для формирования более широкого контекста, в котором такому употреблению может быть придан более устойчивый характер. Для этого, разумеется, должны быть выполнены некоторые дополнительные условия. Одна из основных декларируемых функций суда — установить, виновен ли Джонс в убийстве Смита, что фактически означает — в некотором важном смысле, установить истинность положения ‘Джонс убил Смита’: сделать его истинным благодаря вердикту суда, т.е., по крайней мере, более обоснованным в качестве вызывающего согласие утверждения для тех, для кого такие вердикты авторитетны именно в силу контекста их возникновения. Если при этом дескрипция ‘убийца Смита’ достаточно активно используется участниками процесса, по крайней мере, некоторыми, и некоторыми — пусть лишь из профессиональных соображений — как синоним[22] имени обвиняемого, то уместно предположить, что вердикт суда будет иметь влияние, подобное упомянутому выше, и на истинность положения (пусть даже прямо не сформулированного в ходе процесса), фиксирующего тоджество значений терминов: "Джонс — убийца Смита". В ходе самого процесса только некоторые (типа обозначенных выше) употребления термина ‘убийца Смита’ могут пониматься референциально — и то, если обращать главное внимание на ситуативные обстоятельства, т.е. принимать употребление, скажем, с целью указания на объект за достаточное основание референциальности так употребленного термина. Однако, можно предположить, что среди заинтересованных лиц — например, следователя, с одной стороны, и родственников обвиняемого, с другой — к началу процесса уже образовались два лагеря: одни, наверняка, считают Джонса виновным, другие нет. Не исключено, что эти разногласия достаточны для того, чтобы характеризовать их как разногласия также и в отношении истинности (или по крайней мере обоснованности) положения "Джонс — убийца Смита". Уместно также предположить, что решение суда — особенно, вероятно, в пользу истинности виновности Джонса — может только укрепить соответствующие разногласия, в том числе и касающиеся положений, утверждающих кореференциальность или синонимию того или иного рода соответствующих терминов (имени обвиняемого и определенной дескрипции). Если, далее, предположить, что судебный процесс, вследствие особенностей ли преступления или по другим причинам, получил широкую огласку, так что конструкция ‘убийца Смита’ не перестала вовсе употребления вскоре после окончания суда, то устойчивость ее референциального употребления могла бы, вероятно, гарантироваться, отчасти, достигнутым по ходу дела согласием части локального коммуникативного сообщества в отношении истинности тождества "Джонс — убийца Смита", если бы таковое можно было считать достигнутым.
Но одного согласия такого рода явно мало для обеспечения устойчивости референции: разделяющие такую конвенцию должны также доверять, например, тому что им стало известно из обстоятельств дела о Джонсе, или признавать авторитет судебного решения настолько, чтобы соглашаться с любым таким вердиктом, не вникая в суть вопроса. Естественно, для принятия любого такого решения: считать индивида виновным или нет, агент должен в принципе знать достаточно о назначении, мете и роли судов вообще и иметь представление о степени соответствия данного сдуа этим характеристикам. Но, как сохранение термина в употреблении соответствующей частью локального коммуникативного сообщества, так и наличие предпосылок к тому, чтобы характеризовать ситуацию как согласие по вопросу о виновности Джонса, и даже — о тождественности значений терминов ‘Джонс’ и ‘убийца Смита’[23], еще не будут достаточными для того, чтобы можно было на этом основании говорить о сохранении референции дескрипции, даже если считать, что она была установлена в ходе суда.
А что — с именем ‘Джонс’? Предположим, близкие родственники Джонса располагают определенными, каждый своими, методами его индивидуации, но такими, что, по крайней мере, часть этих методов у них у всех общая и в подавляющем большинстве случаев, если один из таких родственников индивидуирует Джонса одним из общих методов, остальные близкие родственники, присутствуй они при этом в нормальном психосоматическом состоянии, согласились бы с тем, что эта индивидуация правильная. Если в этих ситуациях — которые можно назвать инструктивными, учитывая ту роль, котрую они могут сыграть в установлении референции терминов — имя индивида употребляется скоординировано с его согласованной (в описанном смысле) индивидуацией, то этого может быть достаточно, чтобы считать эти употребления термина референциальными. Но достаточно ли этого, чтобы распространять эту референциальность на другие употребления этого термина даже теми же самыми агентами? Вероятно, да, если у нас есть достаточные основания считать, что на момент характеризации значимости термина относительно так специфицированного локального коммуникативного сообщества в структуре релевантных (фиксирующих референт данного термина и/или[24] способы его индивидуации) полаганий соответствующих агентов (или агента) не произошли значительных[25] изменений. Тогда, в той мере, в какой эти условия выполнимы, можно говорить о референциальном употреблении такого термина, как ‘Джонс’, на определенном множестве не только конченого числа имевших место, но и будущих ситуаций его употребления, не особо нуждаясь в ссылках на определенные интенциональные характеристики, которым якобы должны удовлетворять такие употребления, чтобы делать их транслирующими соответствующие референциальные характеристики.
Вряд ли группа, специфицированная по каким-то другим признакам, будет лучше соответствовать идее экспертного сообщества в оговоренном выше смысле, чем такая, которая удовлетворяет приведенным в предыдущем абзаце характеристикам. Такой контекст употребления терминов, очевидно, сопоставим с каузальным контекстом: предполагается, что определенные методы индивидуации и соответствующие им дескрипции были каким-то образом скоррелированны с индивидуальными способами применения терминов для указания[26] на объекты так, что это имело последствия в виде устойчивой референциальной значимости того или иного термина. Существование сообщества экспертов или специалистов, реализующих эту корреляцию, очевидно, должно указывать на событие установления этой корреляции, вполне уподобляемое пресловутому «первокрещению». Уместно ожидать от экспертов, что они способны добиваться успеха в некоторых случаях, где не экспертам в этой области успех может сопутствовать только случайно. Для экспертов в отношении референта определенного термина такими случаями, скорее всего, будут те ситуации употребления термина, которые мы назвали инструктивными: сюда относятся прежде всего ситуации обучения — в особенности, индивидуации, называнию с помощью данного термина — разъяснения значения, выяснения степени знания кем-либо значения и др., а также, так называемые трудные, с точки зрения требований, предъявляемых к индивидуации, случаи. (К таким трудным случаям можно, например, отнести опознание, индивидуация по некачественному или очень старому изображению, с чьих-то слов или по каким-то косвенным признакам или в ситуации, когда на индивидуацию отводится предельно мало времени или когда нужна некая дополнительная степень легитимации правильности индивидуации, которую предположительно может обеспечить «экспертная оценка», и т.д.).
Если употребление термина в рамках какого-либо локального коммуникативного сообщества отвечает указанным характеристикам, т.е. является экспертным или, иначе, специальным[27], то можно говорить о наличии конвенции определенного вида. Назовем ее для удобства конвенцией о референции (далее, сокращенно: КР). Уместно предположить, что меджу употреблением имени и употреблением определенной дескрипции с такой точки зрения не будет существенной разницы. Для того, чтобы употребление определенной дескрипции могло характеризоваться устойчивой референцией, возможно, так же может быть достаточно, чтобы наличествовал специальный контекст такого ее употребления, иначе говоря — конвенция соответствующего типа. Но если индивиды, скажем, не знакомы друг с другом или коммуникация меджу ними невозможна, например, вследствие их разеделенности во времени, при каких условиях можно говорить о том, что они разделяют одну КР, т.е. употребляют термин с одной и той же референцией, даже если они говорят на одном и том же языке? Быть может такая общность — просто результат совпадения; да и в каком смысле мы могли бы тогда говорить о том, что они референциально употребляют данный термин, если относительно них даже затруднительно говорить о конвенции соответствующего вида? Если никто третий их не объединяет в этом отношении, то говорить о конвенции в таком случае действительно весьма затруднительно, если возможно. Это, однако, показывает, что, во всяком случае, для прдания референциальной значимости термину может быть далеко не достаточно признания истинности соответствующего, какого-угодно, претендующего на определение референта термина высказывания и даже системы пропозиций. Для того, чтобы что-либо подобное могло функционировать как определение референции, оно должно разделяться потенциальными агентами употребления соответствующего термина, т.е. составлять содержание их обоснованных релевантных полаганий. Конвенции типа КР в этом отношении могут пониматься как регулирующие референцию как раз в том смысле, что обоснованность соответствующих полаганий может быть конвенционально зависима.
Значимость выражения ‘убийца Смита’ представляет собой и в конвенциональной интерпретации, все же, более сложный случай, чем значимость термина ‘Джонс’: не только (а возможно, не столько) в силу того, что его референция, предположительно, зависит от референции того имени, которому оно ставиться в соответствие — что может склонить к выводу, что разделять КР, регулирующую референцию определенной дескрипции можно, если только одновременно разделяешь другую конвенцию такого же вида, регулирующую референцию соответствующего термина — но, в значительной мере, потому, что в ее состав входит термин ‘Смит’, который также, в свою очередь, может пониматься как референциально, так и не референциально.
Сколько должны знать о Джонсе члены группы, полагающей " убийца Смита — это Джонс" истинным таки образом, что оно может служить для них определением референции определенной дескрипции ‘убийца Смита’, для того, чтобы можно было считать их употребление этого термина специальным — т.е. обеспечивающим, в описанном выше смысле, его значимость устойчиво референциальной; и сколько они должны знать о Смите? Дескриптивное содержание определенной дескрипции, предположительно, должно играть какую-то роль в установлении ее референции, и, вероятно, большую, чем дескриптивное содержание простого индивидуального имени (если мы допускаем, что оно таковым располагает) — в установлении референции последнего. Дескриптивно фиксируются те или иные обстоятельства или черты, в силу которых определенный индивид, удовлетворяющий им, может, по случаю, считаться референтом такого термина или, вернее, объектом, к которому этот термин может быть употреблен в той или иной ситуации. И в этом смысле, определенные дескриптивные, или, можно сказать, атрибутивные, характеристики устанавливают некие исходные ограничения по отношению к возможным референциальным свойствам соответствующих терминов.
Уместно, однако, предположить, что ‘Смит’ участвует в конституировании требуемой десркиптивной или атрибутивной определенности лишь в постольку, поскольку его содержание необходимо для создания определенности такого вида, и, скорее всего, не более того. Существуют дело Смита, следствие по делу Смита, орудие и обстоятельства убийства Смита, время и место убийства Смита и т.д.: далеко не все, а то и весьма не многие, сведения о самом Смите могут относится к делу, если речь идет о референциальной значимости такого выражения, как ‘убийца Смита’. Роль термина ‘Смит’ в установлении референции термина ‘убийца Смита’ может быть, таким образом, пожалуй, сведена к тому, чтобы помочь отличать некоторые относящиеся к делу положения от некоторых не относящихся к делу положений. Иными словами, ‘Смит’ в дескрипции ‘убийца Смита’ совершенно не обязательно должен быть референциально значимым термином относительно какой-либо КР, регулирующей референцию самих этих дескрипций; лишь некоторое, связанное с ними содержание, т.е. некоторые положения, включающие слово ‘Смит’ должны признаваться истинными в рамках такой КР (и, возможно, лишь в период ее формирования), если без них атрибутивный контекст остается недоопределенным. (Но, конечно, он должен быть в рамках соответствующей конвенции, по крайней мере, атрибутивно значим.) При этом такие положения, очевидно, опять таки, не могут сами по себе, даже в качестве признаваемых истинными положений, определять референции таких терминов, как ‘Смит’ (т.е. выполняющих такую же конвенциональную фукнцию); для этого нужна другая конвенция итпа КР.
О Джонсе, вероятно, следует знать больше, чтобы референциально употреблять термин ‘убийца Смита’: но, по крайней мере, возможно, разделяющие КР для этой определенной дескрипции не обязаны быть экспертами "по Джонсу" в том же смысле, в каком ими могут быть его близкие родственники. Тем не менее, независимо от того, сколько знания о Джонсе мы окажемся обязаны в этом случае атрибутировать, истинность тождеств типа "Джонс — убийца Смита" (и "Убийца Смита — это Джонс"[28]), во всяком случае — явно существенная конституента специального контекста значимости определенных дескрипций. Это, в свою очередь, указывает на системный характер конвенциональной зависимости: референции терминов зависимы, по крайней мере, от дескрипитвных семантических характеристик (а не исключено, чт и от референций) других терминов, которые играют в составах определяющих их для разделяющих соответствующую КР субъектов их употреблений тождеств существенную роль: но специфику такой системности и такой зависимости придает то, что существенные связи устанавливаются между контекстами употреблений терминов или, иначе, конвенциями соответствующих видов, а не между самими терминами или включающими их пропозициями.
Для сравнительно простых случаев собственных имен, таких как ‘Джонс’, референция имени не может, с этой точки зрения, считаться установленной, пока не существует КР, в рамках которой определенные методы индивидуации — фрагментации индивидуальных опытов и выделения нужного фрагмента — связывают термин с определенными дескрипциями и объектами в мире. В рамках КР возможно также функционирование каких-либо пропозиций, соотносящих термин с дескрипциями, в качестве определения референта этого термина. То же самое может, пожалуй, относится и к значениям терминов естественных видов (если мы склонны допускать такую спецификацию): их объемы тогда можно полагать устанавливаемыми в соответствующих специальных контекстах. В не специальном контексте значение термина может быть связано различными пропозициями, нацеленными на определение его референта или объема, но ни одно из них не будет определять референт, т.е. распределяться в качестве обоснованных полаганий индивидов, так как вне специального контекста ни одна из таких связей не может претендовать на соответствующий исключительный статус относительно своей истинности по сравнению с другими.
Между тем, если есть достаточные основания полагать специальный контекст употребления термина существующим, то даже его употребление в не специальном контексте может в принципе рассматриваться как ориентированное на и предполагающее, что данный термин вообще-то имеет референцию, и это вполне может определять его понимание даже в не специальном контексте. Возможно, также, такое употребление может предполагать явную или скрытую референцию к соответствующим специалистам. В этой связи, возвращаясь к проблеме степени зависимости референции определенной дескрипции — например, ‘убийца Смита’ — от референции входящего в ее состав компонента — ‘Смит’ — можно заметить, что во всяком случае, скорее всего, необходимо, чтобы в принципе существовал специальный контекст относительно этого компонента, т.е. чтобы в принципе он имел референцию, хотя не необходимо, чтобы ‘Смит’ в специальном контексте употребления ‘убийца Смита’ также понимался референциально (т.е. чтобы специальный контекст значимости одного термина был также специальным контекстом значимости другого). С другой стороны, уместно предположить, что зависимость референции рассматриваемой дескрипции от референции имени ‘Джонс’ должна, по видимому, быть несколько шире: не только должен существовать специальный контекст, в котором референция этого имени установлена, но и определяющие референцию определенной дескрипции описания — например, некоторых методов индивидуации референта — должны, вероятно, включать референцию к соответствующему сообществу специалистов.
Понятие общих методов индивидуации, заявленных в качестве конституирующих КР, в свою очередь, требует прояснения. Если любые методы индивидуации могут составлять каркас специального контекста референциальной значимости, и одна лишь возможность их согласованного применения, безотносительно к различиям условий индивидуируемости, которые они могут предполагать, значима для референции, то почему бы не допустить в таком случае возможность конвенций требуемого типа в отношении таких терминов, как, например, ‘Пегас’. Относительно такой КР его референт мог бы, например, определяться с помощью дескрипции: ‘крылатый конь, пойманный Белерофоном’ — тем более, что, согласно нашему предположению, при этом вовсе не требуется, чтобы и референт термина ‘Белерофон’ был в таком контексте конвенционально определен? Должны ли мы, если хотим исключить такую возможность, предполагать, что формирование общих методов индивидуации должно само ограничиваться некими условиями демонстративности: т.е. чтобы формируемый общий каркас индивидуации обязательно включал в себя парадигмальные элементы остенсивной индивидуации? Если да, то как быть с трудностями следующего вида: демонстративность предполагает непосредственную наблюдаемость; обращение к условиям демонстративности есть, таким образом, обращение к условиям наблюдаемости; но как в таком случае говорить об устойчивости референции, если индивид, являющийся, согласно некой КР, референтом соответствующего термина, скажем, умер, причем давно? Можно предположить, что какое-то время специальный контекст употребления термина будет сохраняться за счет, скажем, живости воспоминаний непосредственно знавших покойного; но, как долго? — На это можно ответить, вероятно, лишь ответив на вопрос: за счет чего?
Транслируемость методологического каркаса индивидуации может, очевидно, полагаться условием сохранения специального контекста употребления термина — КР. Но как может транслироваться его демонстративная часть, если остенсия в некоем исходном (или предполагаемом исходном) виде уже не может быть реализована ни в какой инструктивной ситуации? Однако, может быть, это не совсем верно; может быть, в каком-то отношении условие демонстративности все-таки может быть выполнено даже в случае ненаблюдаемости самого референта. ‘Это — Джонс’ может быть истинно в специальном контексте относительно разных ситуативных обстоятельств, среди которых — вариация интерпретируемых фрагметов опыта, подлежащих указанию с помощью частички ‘это’. В трудных случаях, когда опознание индивида — прерогатива специалистов, ‘Это — Джонс’, очевидно, с большим основанием следует понимать, скорее, как вывод из дескриптивных спецификаций индивида, нежели как реализацию сотенсивной парадигмы. Таким образом, даже если принять, что КР должна отвечать условию демонстративности — например, что в ее формировании конститутивную роль должна играть разделяемая истинность высказываний типа ‘Это — Джонс’, функционирующих не в качестве выводов из других разделяемых полаганий, атрибутирующих индивиду некие свойства, а, наоборот — как основание их определяющего референт статуса — то из этого еще не следует, что на всех последующих этапах трансляции КР-определений должна также транслироваться верифицируемая непосредственно опытом истинность предикаций вида ‘Это — Джонс’, где ‘это’, а не имя, референциально связано с самим Джонсом.
Ситуации непосредственного формирования КР, сопоставимые с «первокрещением», возможно — единственный контекст, в котором указание местоимением, независимо от атрибутивных дополнений, может быть конститутивно по отношению к референции термина, связываемого с ним в утверждениях вида ‘Это — Х’. Здесь ‘это’ ен получает значения от Х и связанных с ним дескрипций, поскольку еще не сформировался дескриптивно индивидуирующий эквивалент имени, а независимым образом соотносится с неким фрагментом наблюдаемой реальности, безотносительно к тому, насколько четко этот фрагмент выделен — во всяком случае какой-то достаточный уровень согласованности здесь необходим, если речь идет о конститутивном для формирования конвенции применении местоимения. Когда специальный контекст значимости уже сформирован и утверждение вида ‘Это — Х’ употребляется в этом контексте — т.е. кем-то, кто разделяет КР относительно Х — отождествление объекта указания местоимением с соответствующим индивидом, вполне оправдано считать скорее выводимым из референциальных свойств термина Х, нежели обусловленным какими-то независимыми, скажем, интенциональными, факторами, сопоставляемыми употреблению местоимения. Связывание этого употребления референциально значимым термином — например, в инструктивных ситуациях — скорее, следует считать, с защищаемой точки зрения, таким фактором. В большинстве случаев специального употребления термина (когда соответствующую КР уже можно считать сформированной), ‘Это — Джонс’ и подобные фразы могут быть истинны относительно разных объектов, не являющихся Джонсом, как таковым, но репрезентирующих его парадигмально (также в рамках конвенции) установленными способами: относительно его изображений, рассказов о нем, фактов его биографии, наконец, относительно его тела или останков, или отдельных черт его характера и т.д.[29] Можно предположить, что в подобных случаях, если выполнены соответствующие конвенциональные условия, ответственными за успешную индивидуацию окажутся не демонстративные, а, в основном, дескриптивные элементы КР. Собственно, это как раз вполне согласуется с обычными представлениями о трудных случаях индивидуации, когда уместны вопросы ‘Кто этот человек?’, ‘Что это?’ и им подобные.
Исходя из сказанного, можно, далее, предположить, что для трансляции КР достаточно, чтобы была транслируема та дескриптивно-индивидуирующая ее часть, относительно которой истинность ‘Это — а’ (где ‘а’ — имя или термин другого вида, употребляемый как имя) определяется его выводимостью из релевантных обоснованных полаганий специалистов.
Другую группу случаев представляют собой такие, когда именем — скажем, ‘Наполеон’ — называют, например, собаку. Когда хозяин собаки кричит "Наполеон! Ко мне!", у нас есть все основания считать референтом имени именно собаку, а не французского императора, но с такими фразами, как, например, "В бою Наполеон непобедим" или (произнесенной после смерти или исчезновения собаки) "У Наполеона было доброе сердце", могут возникнуть недоразумения. Здесь, вероятно, также некоторую ясность может внести анализ релевантных контекстуальных различий. Если хозяин собаки — специалист относительно имени ‘Наполеон’, то этот случает подпадает под вид наименования, который можно обозначить, используя обиходное выражение "в честь такого-то (того-то)". Для его спецификации существенно, что, если формируется новый специальный контекст употребления термина, относительно которого уже существует другой специальный контекст его употребления, и субъекты этого нового специального употребления (по крайней мере, часть из них, но лучше, вероятно — чтобы большая) являются также специалистами относительно его уже устоявшегося употребления, то, от термина в его новом специальном употреблении можно ожидать, что он будет иметь что-то вроде разделенной между двумя индивидами референции. И можно предположить, что это свойство референции такого термина будет характеризовать также и его употребления теми специалистами (относительно его новой референциальной значимости), кто не принадлежит к числу специалистов относительно его исходной референциальной значимости. Применительно к этому случаю можно сказать, что новая конвенция является следствием предыдущей и связь меджу ними каким-то образом — возможно, каузально — можно проследить.
Если, однако, среди субъектов новообразованной КР нет специалистов, чье употребление соответствующего термина было бы специальным в смысле некой уже существующей относительно его значимости конвенции такого рода, то в таком новообразованном специальном контексте термин будет, очевидно, иметь единственную, а не разделенную, референцию и его референт в составе какой-либо двусмысленной фразы будет определятся тем, к какой из двух КР принадлежит говорящий — если же он вообще не принадлежит к числу специалистов относительно этого термина, то последний, очевидно, вообще нельзя обоснованно считать референциальным в таком употреблении (вернее, относительно данного субъекта его употребления).
С терминами естественных видов, вероятно, таких проблем вообще не должно возникать, поскольку они в известном смысле не выходят из употребления, т.е. в цепи их употреблений на весьма длительных временных интервалах, как правило нет существенных разрывов. А следовательно, КР относительно них (если только мы допускаем что условия референциальности таких терминов могут быть аналогичными условиям референциальности собственных имен и определенных дескрипций) может сохраняться вследствие прямой транслируемости даже демонстративно-индивидуирующих ее элементов. Относительно же абстрактных терминов (по крайней мере, некоторых) — например, математических (если мы, опять же, склонны трактовать их значимость по аналогии с референциальностью имен и им подобных) — вероятно, способны помочь выйти из затруднения дополнительные операциональные конвенции, позволяющие не сводить их объемы к классам материальных объектов, например — токенов (значков или сочетаний звуков), на которые мы можем единственно непосредственно указывать. Репрезентативное отношение между этими объектами и математическими объектами, референцию к которым мы могли бы хотеть сохранить за соответствующими символами языка — как будто такого же типа, что и между, скажем, конкретным изображением Пегаса и самим Пегасом: так же, как нигде нет "самого Пегаса", а указать мы можем только на его изображения, мы не можем указать на "сами числа", а всякий раз указываем только на их репрезентации. Между тем, несмотря на видимое сходство репрезентативных отношений в случае отношения ‘Пегас-изображение Пегаса’ и отношения ‘число-знак числа’, между этими случаями имеется принципиальное различие: в то время как со знаками чисел мы можем делать именно то, что предполагается делать с числами, т.е. приписывать им именно те операциональные характеристики, какие можем приписывать самим числам (это прежде всего способность участвовать в математических операциях, приводить к математически релевантным результатам), с изображениями Пегаса мы можем делать только то, что со всякими изображениями, а не то, что, предполагается, можно делать с самим Пегасом (например, мы не можем приписать изображению Пегаса операциональную характеристику ‘быть оседланным’ или ‘летать под седоком’ и т.д.). В этом смысле знаки чисел, можно сказать, операционально эквивалентны самим числам и таковы же, вероятно, знаки других абстрактных объектов по отношению к самим таким объектам (если, конечно, существует специальный контекст употребления таких знаков).
Между тем, если, мы признаем, что, согласно некой КР, дескрипция ‘Д’ определяет референт термина ‘Т’, то мы как будто все равно сталкиваемся с известным противоречием, источником которого является применение принципа взаимозаменимости salva veritate к кореференциальным терминам. С одной стороны, предполагается, что:
1) ‘Д’ и ‘Т’ при описанных условиях кореференциальны (во всяком случае, относительно специального контекста употребления ‘Т’); если так, то
2) Д’ и ‘Т’ должны быть взаимозаменимы salva veritate; но
3) при подстановке ‘Д’ на место ‘Т’ в так называемых интенсиональных контекстах значения высказываний не остаются неизменными.
Так, если референт термина ‘Фалес’ определяется (согласно соответствующей КР) дескрипцией ‘философ, который считал, что все есть вода’ и специалист произносит фразу "Такой-то верит, что Фалес — это не тот философ, который считал, что все есть вода", замена ‘Фалес’ на ‘философ, который считал, что все есть вода’ в таком контексте явно не оставит значение высказывания неизменным. (Если оно истинно, то уж точно таковым не останется после подобной подстановки.)
Напрашивающийся способ решить проблему — отказать в истинности либо положению (1), либо его следствию, требующему применимости принципа взаимозаменимости salva veritate в данном случае. (2) можно отвергнуть, например, на том основании, что контекст, в котором можно говорить о термине и определяющей его дескрипции как о кореференциальных — а именно, что они таковы относительно некой конвенции определенного вида — не таков, чтобы эта кореференциальность отвечала условию (2). Но, почему бы, действительно, не отрицать его вместе с (1), утверждая, что, из того, что ‘Д’ в рамках КР определяет референт ‘Т’, еще не следует с необходимостью кореференциальность ‘Д’ и ‘Т’? Можно было бы, кроме того, допустить, что определение референта термина в рамках любой КР не может исчерпываться какими-либо сравнительно простыми дескрипциями типа ‘Д’, но должны эксплицитно включать в себя еще и такие компоненты, как описания условий правильной индивидуации, репрезентативных отношений между разными объектами для косвенной индивидуации (по изображению, например) и т.д., т.е. представлять собой сложные дескриптивные комплексы. Однако, предполагать такое значит, как нам кажется, смешивать определение референции, т.е. — с защищаемой точки зрения — описание конвенциональных условий референциальности данного термина, которое должно, по видимому, включать в том числе и указанные компоненты, и определением референта. Для сохранения специального контекста необходимо, чтобы транслировалось последнее, но, очевидно, совершенно не обязательно, чтобы конвенционально транслировалось также и описание самих конвенциональных условий референциальности соответствующего термина.
Пусть конвенция КР1 регулирует референциальное употребление ‘Т’, а ‘Д’ определяет референт ‘Т’ относительно КР1. Выше, пытаясь установить условия референциальности для определенных дескрипций, мы предположили, что, если допустить существование специального контекста значимости такой дескрипции, как ‘убийца Смита’, то субъекты ее употребления в этом контексте, хотя и должны будут знать кое-что существенное о Джонсе, но, скорее всего, не обязательно должны входить в число специалистов относительно референции имени ‘Джонс’. Далее, если ‘Джонс’ — часть индивидуирующего дескриптивного определения термина ‘убийца Смита’, то, очевидно, все это дескриптивное целое вполне может не быть референциально значимым относительно КР1 (если принять, что ‘Т’ = ‘убийца Смита’), вследствие допустимой нереференциальности имени ‘Джонс’ в рассматриваемом контексте. К атрибутивной значимости ‘Д’, можно в таком случае утверждать, в рамках КР, где оно функционирует как определение референта термина, помимо этой функциональной значимости ничего больше не добавляется. С другой стороны, возможно, следует распространить на условия референциальности определенных дескрипций требование, сформулированное выше в связи со случаями изменения референции: а именно, чтобы формирование специального контекста значимости определенной дескрипции было в некоем существенном смысле следствием специального контекста значимости соответствующего имени — в том смысле, что в его формировании должны определенным, конституирующим, образом участвовать специалисты относительно значимости этого имени. Ничто не мешает нам полагать такие межконвенциональные связи; да и специалист по значимости ‘Д’ (разделяющий некую КР2) вполне может, независимо от связей между соответствующими конвенциями, разделять также и КР1. Но маловероятно, чтобы в рамках КР2 ‘Д’ определялось через ‘Т’; скорее всего, эту работу выполняют в этом контексте другие дескрипции. И эти дескрипции, очевидно, не могут претендовать, разве только по совпадению, на кореференциальность ‘Т’, ни относительно КР1, ни относительно КР2. Только если допустить, что определенным образом могут быть связаны — через участие в обеих одного и того же агента — две конвенции, в рамках которых, соответственно, определены ‘Т’ через ‘Д’ и ‘Д’ через ‘Т’, или таких, что все остальные определяющие ‘Д’ относительно КР2 дескрипции — те же, что определяют ‘Т’ относительно КР2 (исключая ‘Д’), можно, вероятно, более или менее оправданно предполагать (1).
Но, даже в этом случае определенные прагматические ограничения могут быть значимыми, поскольку все такие отношения между дескрипциями и терминами зависимы от отношений между конвенциями типа КР. Условием кореференциальности здесь могло бы быть что-то в таком духе: два термина кореференциальны если референциальная значимость одного и референциальная значимость второго определяются в специальных контекстах одними и теми же дескрипциями (или кореференциальными, согласно данному критерию). С другой стороны, понятно, что, если в рамках таких, идентично определяющих термины, конвенций соответствующие два термина не сопоставлены специально как кореференциальные, специалисту относительно значимости одного, но не другого, термина нельзя атрибутировать полагания, обоснованные относительно референта одного термина, как его полагания, обоснованные относительно другого — или обусловливать кореференциальность взаимозаменимостью с сохранением истинности. Относительно такого специалиста будут значимы ролевые различия, устанавливаемые для соответствующих дескрипций и терминов в соответствующем специальном контексте: так, он, скорее всего, будучи специалистом в отношении, скажем, ‘Т’, но не ‘Д’, будет способен идентифицировать объект как Т на основании наличия у него свойства, идентичного свойству Д или репрезентирующего последнее, но — не идентифицировать объект как имеющий соответствующее свойство на основании его бытия объектом Т.
Тем не менее, идею кореференциальности желательно было бы сохранить, хотя бы на основании ее интуитивного правдоподобия, и утверждать (1) отрицая, вместе с тем (2) на основании неприменимости критерия взаимозаменимости с сохранением истинности к случаю конвенционально зависимой кореференциальности. Пусть агенту атрибутируется Р: ‘А полагает, что Т убил Троцкого’ — случай пропозициональной установки, предполагающей референциальную непрозрачность. Если Р утверждается в специальном контексте значимости Т, то это можно представить в виде Q: ‘В [соглашается], что Р’, где В — специалист относительно ‘Т’, а на месте ‘соглашается’ в скобках может стоять какое-либо релевантное указание на пропозициональную установку — ‘верит’ или ‘полагает’, или ‘считает’, или и т.д. В может считать, что для А ‘Т’ значим так же, как и для него, а может так не считать. В первом случае истинностное значение Q при подстановке ‘Д’ на место ‘Т’, скорее всего, останется прежним — ‘истинно’ — поскольку В также согласится, что ‘А полагает, что Д убил Троцкого’. Но и во втором случае есть основания полагать, что истинностное значение Q вряд ли измениться при такой подстановке: его ложность относительно ‘Д’ и А не будет, вероятно, изменением значения истинностного значения по сравнению с пепрвоначальным, поскольку и относительно ‘Т’ и А его при таких условиях следовало бы, скорее, счесть ложным; ведь в этом случае В не согласился бы с тем, что А действительно полагает, что тот индивид, которого В считает референтом ‘Т’, убил Троцкого. Фактически, это означает отказ в самостоятельном истинностном значении таких предложений, как ‘Р’. С другой стороны, необходимость расширения оценочного котекста истинности предложений с учетом специфики различения между специальным и не специальным контекстами значимости входящих в их состав терминов может рассматриваться как ограничение, накладываемое на эту оценку конвенциональным характером кореференциальности.
Еще одна проблема, которая обычно обращает на себя внимание в связи с темой референции и кореференциальности терминов — проблема перевода. Так, Крипке приводит в качестве примера историю владеющего двумя языками Пьера, который, будучи средним французом, знал, что Лондон — это столица Англии, самый большой ее город и т.д. (т.е. владел дескрипциями, призванными индивидуировать референт термина ‘Londres’), и разделял мнение, что Лондон — красивый город, так что мог утверждать — "Londres est jolie" ("Лондон красив"). Переехав затем в Лондон, в один из некрасивых его районов, Пьер выучил английский на уровне среднего англичанина и стал придерживаться мнения, что Лондон — не красивый город, и готов теперь утверждать (уже по-английски): "London is not pretty" ("Лондон некрасив").[30] При этом Пьер, по мнению Крипке, не отказывается и от своего старого — "франкоязычного" — мнения, что Лондон — красивый город, даже при том, что оно переводится им на английский так, что ‘Londres’ в этом переводе созвучно названию того места, в котором он теперь живет. Между тем, Крипке отказывается обнаруживать в его взглядах противоречие; последнее Пьер должен был бы в конце концов заметить, поскольку, по определению, он — логически вполне компетентен. Просто Пьер не считает, что оба имени имеют один и тот же референт. Этот и ему подобные примеры можно, однако, использовать не только для иллюстрации не зависимости референции от индивидуальных полаганий, но и для иллюстрации зависимости референции от обоснованных (например, конвенционально) индивидуальных полаганий.
Для пользы аргумента следует предположить, что Пьер владеет индивидуирующими дескрипциями и относительно французского ‘Londres’ и относительно английского ‘London’, т.е., в рамках разрабатываемого подхода это означает, что Пьер употребляет оба термина специальным образом. Можно даже предположить, что все индивидуирующие референт имени ‘London’ дескрипции являются переводами дескрипций, сформулированных на французском и являющихся индивидуирующими относительно референта имени ‘Londres’: тогда аргумент будет состоять, по видимому, в том, что переводы французских индивидуирующих дескрипций на английский применяются Пьером к переводу французского ‘Londres’ на английский, но не к созвучному этому переводу английскому имени того места, где он теперь живет. Если так, то пример с Пьером можно понимать как иллюстрацию, скорее, некоего «размножения» значимости термина (в данном случае, английского языка), связанного прежде всего с тем, что его изучение того, как переводить соответствующее французское слово на английский не было существенным образом связано с его изучением референции соответствующего английского слова. Последнее он, соответственно, должен был изучать вне зависимости от своего изучения референции имени ‘Londres’. И мы вправе спросить, считает ли Пьер, что в Англии есть один Лондон и это — то место, где он теперь живет, или же есть еще, по его мнению, другой Лондон? Ответ Пьера мог бы, вероятно, заключаться в утверждении, что есть только один такой Лондон — красивый город и т.д., в котором есть Букингемский дворец и прочие достойные места, а то, что находится в том месте, где он теперь живет, и что тоже называют созвучными его переводам на английский французским названиям Букингемского дворца и других достопримечательностей — это что-то другое. Предположить, что название того места, в котором Пьер теперь живет, созвучное его английскому переводу имени ‘Londres’, он также употребляет специальным образом, т.е. разделяет относительно него некую КР английского языка, значит предположить, что в английском языке есть некая КР, согласно которой ‘London’ определяется иначе, чем в той версии, которой соответствовал бы перевод французских индивидуирующих для Пьера и ему подобных референт имени ‘Londres’ дескрипций. Назовем первую КР маргинальной, а вторую — нормальной. В принципе в этом нет ничего неправдоподобного: исходно в рассказе о Пьере предполагается, что он осваивал английский, живя и никуда не выезжая из некоего некрасивого района Лондона; вполне оправданно ожидать, что это могло сказаться на референциях некоторых терминов, понимаемых им не иначе, как термины, созвучные с его переводами на английский соответствующих французских имен.
Можно говорить об освоения Пьером двойной значимости термина ‘London’ — его не референциальность, но применимость к неким ситуативным обстоятельствам или референциальность согласно некой маргинальной КР + его созвучность переводу соответствующего французского термина на английский. Если другие такие же, как Пьер, индивиды, знакомые только с видами того района, в котором они поселились и осваивали язык или какую-то его часть, сформировали такую маргинаьлную КР, то в самом факте ее существования еще нет ничего удивительного. Возможность таких семантически не тождественных созвучий отсылает к другому общему условию референциальной прозрачности и определенности: мы должны быть уверены, что термин является термином данного языка, а не просто созвучным с данным термином какого-то другого языка. В случае с Пьером мы имеем различие такого же вида, только на уровне идиолектов — индивидуальных способов употребления языка. В первом случае мы должны знать, что индивид произносит всю фразу, например, на английском, а не вставляет в нее созвучное некоему английскому термину выражение какого-то другого языка, во втором — что он разделяет нормальную КР, или ту же, что мы сами, или, возможно, ту же, что те специалисты, от употреблению термина которыми каким-то образом зависимо наше собственное.
Вероятно, перевод термина из специального контекста его употребления, основанный лишь на дескриптивно-индивидуирующих референт в этом контексте элементах, всегда может таить в себе угрозу подобного разделения значимости, если в языке, на который осуществляется перевод, существует КР, в рамках которой референт термина (который тогда понимается не более, чем как созвучный переводу исходного термина) определен по другому. В этом случае, правда, можно поставить под сомнение соответствие владения Пьером английским языком статусу среднего англоговорящего индивида: не исключено, что одним из условий такого соответствия должна быть как раз определенная компетентность в отношении нормальных референций некоторых терминов, среди которых ‘London’, скорее всего, занимает не последнее место. Уместно предположить, что Пьеру достаточно вырваться в центр города, в котором он живет, чтобы он смог использовать для прояснения отношения его перевода ‘Londres’ на английский к английскому ‘London’, применяемому им к месту его нынешнего проживания, не только доступные ему дескриптивно-индивидуирующие элементы, но и демонстративно-индивидуирующие. Вряд ли следует атрибутировать ему в этом случае особое упорство в отстаивании разделенной значимости термина иностранного языка или внешнего, но не семантического подобия двух английских слов — хотя это можно сделать, допустив, что Пьер отказывается, например, идентифицировать центр города как часть того места, в котором он живет. Если при прояснении контекста значимости английского слова, результатом которого вполне естественно должно стать семантическое отождествление двух, прежде разделявшихся слов — и, вследствие этого, устранение разделенной значимости — используется помощь специалистов в отношении нормальной значимости соответствующего иностранного термина (в данном случае, имени города, а не того места, где живет Пьер и границы которого можно проводить как угодно узко — вплоть до квартала или даже дома), то такую ситуацию вполне можно идентифицировать как инструктивную в оговоренном выше смысле.
То, что Пьер таким образом может выявить — это, в конечном счете, недостаточность его компетентности в качестве англоговорящего субъекта (если только мы не хотим отказывать ему в логической компетентности). Если термин иностранного языка в принципе референциален (т.е. существует специальный контекст его значимости, в этом языке или в межъязыковой коммуникации), то его употребление с разделенной значимостью (подобно первоначальному значению английского ‘London’ в идиолекте Пьера), безотносительно к тому, зависимо оно от какой-либо дополнительной маргинальной КР, или нет, не должно порождать неопределимостей истинностных значений (truth-value gaps). Если контекст значимости в принципе может быть учтен, то факт нереференциального (а в нашей трактовке — не специального) употребления термина может интерпретироваться по крайней мере двумя способами. Можно считать КР детерминирующим фактором и полагать любое, даже не специальное употребление соответствующего термина, тем не менее, референциальным, если выполнены еще некоторые дополнительные условия — если между таким употреблением или идиолектом того, кто его так употребляет, и соответствующей КР установлена некая особая зависимость (например, в виде ссылок на специалистов). Но это, пожалуй — немного черезчур; к тому же все равно нельзя исключить случаи совершенно независимого от КР употребления термина. Поэтому, резоннее было бы, по-видимому, интерпретировать такое употребление термина как именно не референциальное со всеми вытекающими последствиями, в виде ситуативной (в том числе, вероятно, и интенциональной) зависимости его значения и, соответственно, устранимости термина из неопределенных в отношении истинностных значений, вследствие его вовлеченности в них, контекстов, если нет возможности расшифровывать его атрибутивно или каким-либо еще подходящим способом. Однако, это не значит, что и определенные зависимости некоторых не специальных случаев употребления терминов от специальных контекстов их значимости, если есть основания полагать их возможными, не могут, в свою очередь, влиять на значимость терминов в таких ситуациях.
Объяснение некоторых семантических свойств знаков в терминах конвенций, скорее всего, должно учитывать, по крайней мере, некоторые истории становления знаков элементами идиолектов агентов их употребления. Но, в отличие от концепций каузальной или номологической зависимости референции, предполагающих одну «правильную» историю такого рода — историю взаимодействия идиолектов с референциальной парадигмой знака, при которой она определяет характер его значимости — концепция конвенциональной референции предполагает возможность более одной правильной истории такого рода. Это позволяет считать индивидуальные, конвенционально обоснованные, полагания, определяющие для агента референциально значимую часть его идиолекта, существенными для установления различия между соответствующими контекстами: принадлежность к одной из альтернативных КР, а не к другой, коррелирует с конвенциональным обоснованием тех, а не иных, индвидуальных релевантных полаганий. Это, однако, вовсе не означает, что мы можем каким-то независимым образом атрибутировать индивидам такие полагания и на этом основании утверждать существование той или иной КР; ведь обоснованность соответствующих полаганий, как мы ее определили, сама зависит в некоторой существенной части от того, является ли тот факт, что индивид разделяет данное полагание, результатом его определенного вида взаимодействия с этой КР, т.е. с другими разделяющими ее индивидами.
Агенты соответствующих полаганий — необходимые элементы конвенции. Предположим мы можем с достаточным основанием атрибутировать двум индивидам тождественные полагания относительно референта некоего термина. Это еще не обязательно должно означать, что они разделяют одну конвенцию соответствующего вида: это может быть простым совпадением. Возможно, атрибутируемость релевантных индивидуальных полаганий вообще не является необходимым условием обнаружения специального контекста значимости, разве что — его спецификации; но, во всяком случае, соответствующее специфицирующим КР индивидуальным полаганиям пропозициональное содержание должно учитываться при конвенциональной интерпретации таких вопросов, как кореференциальность.
Для выражения индивидуальных полаганий могут использоваться разные слова: ‘верит(-рю), что …’, ‘знает(-ю), что …’, ‘разделяет(-ю) мнение, что …’ и др. — трудно ожидать, чтобы какое-то из них лучше других подходило для обозначения обоснованного полагания. Даже такие выражения, как ‘твердо верит’, ‘четко знает’, ‘нисколько не сомневается’ и им подобные, в этом отношении — не лучше других, поскольку не схватывают природу этой более высокой степени уверенности[31]. (Как знать, не должны ли соответствовать обоснованности, конвенционального или какого-нибудь другого вида, что-то вроде: ‘очень твердо верит’ или ‘точнее других знает’ и т.д.?) Обоснованность соответствует не интенсивности каких бы то ни было психических коррелятов полаганий, а, скорее — их «происхождению». При этом атрибуция полаганий вполне может зависеть от демонстрируемой интенсивности того, на что могут указывать слова вроде ‘верит’, ‘знает’, ‘считает’ и др. Если выясняется, что относительно некоего полагания у нас нет другого основания считать его обоснованным или истинным относительно его агента, кроме как исходя из его интенсивности, как угодно обнаружившей себя, то это должно, пожалуй, означать, с нашей точки зрения, что такое полагание еще нельзя считать обоснованным или истинным индивидуальным полаганием — во всяком случе, когда речь идет о референциальных полаганиях.
Основаниями для вынесения суждений о полаганиях индивидов обычно являются определенного рода факты: что данный субъект утверждал или выражал согласие с чужим утверждением, что то-то и то-то в ситуации, когда нет оснований считать его не искренним, или что его поведение в соответствующих ситуациях сопоставимо с выражением согласия с утверждением, что то-то и то-то. В философской литературе контекст полаганий относят к случаям так называемой пропозициональной установки (куда относят также такие контексты, как ‘А говорит, что р’, ‘А видит, что р’ и др.). Трудности, возникающие при анализе значений пропозициональных установок, связаны по большей части с применением к этим случаям принципов композициональности значений, восходящего к Фреге (значение целого выражения зависит от значений составляющих его частей), и взаимозаменимости тождественных (в данном случае, имеющих одно и то же значение) элементнов salva veritate.
Существуют две основные стратегии построения семантики пропозициональных установок: одна исходит из предложенного Куайном понимания таких контекстов как референциально непрозрачных, другая — из основывающегося на идеях Фреге их понимания как референциально прозрачных, но таких, что зависимое предложение (то, что стоит после ‘что’) имеет своим референтом не то, что является его референтом в экстенсиональных контекстах[32]. Последний подход, в частности предполагает, исходя из принципа композициональности, что все референциально значимые составляющие зависимого предложения в таком контексте также обозначают что-то отличное от того, что они обозначают в экстенсиональных контекстах. Некоторые подходы к построению семантики пропозициональных установок привлекают концепцию значения предложения как пропозиции. Под пропозициями могут пониматься как абстрактные, или, по другому, интенсиональные, сущности (такой взгляд, в частности, иногда приписывают Фреге), так и конкретные комплексы реальных индивидов и отношений между ними (такова, например, одна из трактовок пропозиций Расселом). Вопрос тогда может быть поставлен следующим образом: выражают ли пропозициональные установки отношение между субъектом и предложением или — между субъектом и пропозицией? Для нас здесь этот вопрос может быть значим вот еще в каком отношении. Если ‘А полагает, что р’ — случай пропозициональной установки — и мы допускаем, что последняя есть отношение меджу субъектом и пропозицией — т.е. некой межъязыковой общностью — то тогда следовало бы, скорее, говорить не о семантической конвенции, которая, очевидно, предполагает в качестве своего основания определенную общность языка, не о специальном контексте значимости терминов, а о некоем, устанавливаемом на межъязыковом пространстве, специальном контексте индивидуируемости чего бы то ни было, что может быть референтом разных терминов относительно разных языков, где индивидуирующие черты определяются пропозициями.[33]
Существующие подходы к решению этого вопроса сталкиваются с рядом серьезных трудностей; упомянем лишь некоторые. Допущение, согласно которому значением придаточных предложений, вводимых союзом ‘что’, является их обычный (характеризующий их употребление в экстенсиональных контекстах) смысл, исходит от Фреге[34]. Но само понятие смысла весьма туманно, особенно когда речь идет о смысле собственных имен: например, такого, как ‘Аристотель’? Фреге отождествляет также смысл со способом данности референта (в терминологии Фреге — значения) выражения. Но, если смысл имени — пусть, ‘Аристотель’ — это способ, каким референт этого имени может быть дан тем, кто это имя употребляет, то для каждого, кто осмысленно употребляет это имя, существует по крайней мере одна дескрипция, выражающая этот смысл. Это выражение, очевидно, должно быть синонимично имени ‘Аристотель’, а следовательно, ‘Аристотель есть учитель Александра Македонского’ — или какое-то подобное предложение — должно быть аналитическим.
Фреге противопоставляет смысл индивидуальным представлениям, следовательно, смысл имени не должен зависеть от того, кто употребляет это имя. Тогда, как заметил Крипке, если считать, что имя ‘Аристотель’ имеет тот же смысл, что дескрипция ‘учитель Александра Македонского’, высказывание ‘Аристотель — это учитель Александра Македонского’ с необходимостью должно быть истинным, а такое контрфактическое высказывание, как ‘Аристотель мог не быть учителем Александра Македонского’, с необходимостью должно быть ложным. Однако, оно может быть истинным (Аристотель, мог бы никогда не встретить Александра): отсюда следует, что первое высказывание об Аристотеле не необходимо истинное и что ‘Аристотель’, таким образом, не значит то же самое, что ‘учитель Александра Македонского’.[35] Сам по себе этот аргумент не противостоит пониманию пропозициональных установок как относящихся к смыслам включенных в ее состав предложений или пропозициям; однако он может быть приведен к адекватному виду. Согласно теории Фреге, имя ‘Аристотель’ в контексте пропозициональной установки — например, ‘А верит, что Аристотель написал Метафизику’ — следует понимать так, что оно обозначает способ данности референта, которого оно обозначает в экстенсиональных контекстах. Но один и тот же способ данности может быть способом данности разных индивидов[36]: например, всех тех, кого зовут Аристотель.
Таким образом, о предложении, включенном в контекст пропозициональной установки, можно сказать, что оно обозначает определенный смысл, только если есть дополнительные основания для его de re интерпретации. Поэтому в рамках модифицированной версии фрегеанского подхода принимается, что пропозициональные установки обозначают, так сказать, единичные смыслы или, по другому, de re смыслы[37], которые отличаются тем, что тот, кто их понимает (т.е. в том числе и тот, кому приписывается соответствующая установка или полагание), должен быть непосредственно знаком (если использовать термин Рассела) с тем, что этот смысл определяет. Но такой подход сталкивается с проблемой так называемых пустых имен или имен без денотации[38]: ведь, если принять, что предложение, например, ‘Дед Мороз приносит подарки’ обозначает в интенсиональных контекстах — например, в таком: (1) ‘Петя верит, что Дед Мороз приносит подарки’ — единичный, а не общий смысл, то какой индивид здесь может конституировать подобный смысл? Несуществующий объект?[39] Если не считать претензии, связанной с применимостью теории дескрипций, этот подход до некоторой степени согласуется с идеей конвенциональной референции — а именно, постольку, поскольку можно считать конвенциональные условия условиями непосредственного знакомства с референтом; однако, «знакомство» при это должно трактоваться достаточно широко. Так, можно считать разделяющих соответствующую КР (если таковая имеется) «знакомыми» с Аристотелем, но, очевидно, лишь в том смысле, что они непосредственно знакомились с теми или иными конвенционально оговоренными репрезентантами Аристотеля в инструктивных ситуациях. То же самое, вероятно, относится и к возможным конвенциям относительно такого референта, как Дед Мороз.
Трактовать значение предложения как единичную пропозицию, конституированную реальными объектами и их свойствами, обозначаемыми выражениями, входящими в состав этого предложения — это характеристика теорий, берущих начало от концепции значения Милля, которую одно время поддерживал также и Рассел[40]: согласно им значения единичных предложений как в экстенсиональных, так и в интенсиональных контекстах, состоят непосредственно из референтов единичных терминов этих предложений и атрибутируемых этим референтам свойств. Но при таком подходе, например, ‘Вальтер Скотт — более слабый писатель, чем автор Уэверли’ и ‘Вальтер Скотт — более слабый писатель, чем Вальтер Скотт’ будут обозначать одну и ту же пропозицию (вследствие кореференциальности терминов ‘Вальтер Скотт’ и ‘Автор Уэверли’), в том числе и в контексте пропозициональной установки ‘Георг V верил, что…’, что ведет к необходимости приписывать субъекту весьма абсурдное полагание. Теория дескрипций Рассела нацелена на преодоление этой трудности. Однако, определенные дескрипции — это логические конструкты, они не имеют референтов и не отсылают также ни к каким индивидным свойствам; единственное, что может остаться в этом случае от единичной пропозиции — референт собственного имени. Но, как показал Куайн[41], тогда как квантификации внутри пропозициональной установки, что предполагает ее de dicto интерпретацию, мы можем придать ясный смысл, сделать это для квантификации за рамками пропозициональной установки, при ее de re интерпретации, не удается.
Тогда правильнее, наверное, было бы рассматривать пропозициональную установку как отношение между субъектом и самим предложением, а не его значением? Куайн предложил такое решение, чтобы избежать de re интерпретаций: ‘полагает, что’ при этом заменяется на ‘полагает истинным ‘…’’, где предложение, которое должно стоять после ‘что’ пропозициональной установки в обычном ее виде, закавычено. Он, однако, замечает, далее, что, строго говоря, контекст, использующий кавычки не эквивалентен контексту ‘полагает, что’, что в частности выявляет проблема перевода[42]. Дэвидсон[43], развивая этот подход, который получил название кавычечного (quotational), использует двузначность слова ‘that’, которое, помимо того, что играет в контекстах пропозициональных установок ту же роль, что в русском языке слово ‘что’, еще переводимо как ‘это’. Пропозициональная установка, согласно теории Дэвидсона, может быть разбита на два предложения, одно из которых заканчивается словом ‘that’, а второе — предложение, стоящее после ‘что’ в пропозициональной установке — берется с его обычным значением, какое оно имеет в экстенсиональных контекстах; ‘that’ при таком подходе выполняет функцию указания на предложение, непосредственно следующее за тем, которое заканчивается этим словом. Но в случае, когда больше одного демонстративного ‘that’ вовлечены в конструкцию пропозициональной установки (например, в случаях вида ‘Такой-то полагает, что такой-то полагает, что…’), нет гарантии, что первое из них (и все остальные, кроме последнего) будет указывать на конечное предложение[44]. А, скажем, в русском языке, ‘что’ вообще не обладает двузначностью такого вида, какой требуется для парафраза контекстов методом Дэвидсона: мы не можем закончить предложение этим словом (если только это не вопрос) — это, по крайней мере, означает, что в рамках семантики русского языка, где потребуется оговорить соответствующие изменения в интерпретации ‘что’ в контекстах пропозициональных установок, вследствие этого, труднее будет утверждать эквивалентность между "логически правильной" формой и исходной формой с конструкциями типа ‘полагать, что’. Кроме того, Дэвидсон вынужден ссылаться на одинаковость содержаний (contents) произнесений некоего предложения агентом и атрибутирующим: иначе нельзя будет сказать, что первый и второй являются говорящими одно и то же (are samesayers) в отношении того, что стоит в пропозициональной установке после ‘что’[45]. Причем, это одинаковое или общее содержание не может сводиться ни к общности истинностного значения, ни к материальному сходству произнесений (в случае, например, предложения ‘Галилей сказал, что земля вертится’ в устах Галилея атрибутируемая ему здесь фраза должна была бы звучать во всяком случае не на английском — языке Дэвидсона — и не на русском). Дэвидсон анализирует контекст произнесения: ‘сказал, что’ — не исключено, что по отношению к остальным контекстам, подпадающим под категорию пропозициональной установки, этот случай как раз стоит особняком; как бы то ни было, он может серьезно отличаться от контекстов полагания хотя бы потому, что, сказать что-то или согласится с чем-то еще не обязательно значит разделять соответствующее полагание (тем более, обоснованно полагать), и процедуры анализа, применимые к этому контексту, могут оказаться неприменимыми к другим.
Рассмотренные подходы опираются на метод парафраза. Но парафраз предполагает эквивалентность парафраза тому, что перефразируется, что, в свою очередь, предполагает основание такой эквивалентности: аналитичность или, может быть, номологию. Предположим пропозициональная установка р — например: ‘Петя верит, что Дед Мороз приносит подарки’ — и ее парафраз р1 — например: ‘Один и только один х есть Дед Мороз (или Дедморозит) и Петя верит, что х приносит подарки’ — эквивалентны. Подстановка второго на место первого в контексте, например (2): ‘Истинно, что р’ — вполне может изменить значение (2) с истинного на ложное, если р истинно. Другой вариант парафраза — например: ‘Есть только один х такой, что Петя верит, что х есть Дед Мороз (Дедморозит) и что х приносит подарки’ — в этом смысле удачнее, хотя о его эквивалентности р труднее говорить по другим основаниям[46]. Но, коль скоро в принципе сохраняется возможность более одного парафраза всякого р, не исключено, что таким путем мы придем к необходимости выбирать, какой из альтернативных или даже несовместимых парафразов атрибутировать индивиду.
С другой стороны, оценка истинности полаганий с точки зрения конвенционального подхода может не предполагать парафраз, но зато предполагать такое расширение контекста оценки, чтобы он включал основание истинности полагания относительно индивида — это требование сопоставимо с условием, чтобы между утверждающим — атрибутирующим — полагание и агентом, которому оно атрибутируется, устанавливалось в таком контексте что-то вроде отношения высказывания одного и того же (samesaying, если использовать термин Дэвидсона). Напрашивающийся способ так расширить контекст полагания — эксплицитно включить в него референцию к атрибутирующему. Базисным контекстом для интересующих нас полаганий — определяющих референции относительно идиолектов — будет при этом Р: ‘А (обоснованно) полагает, что р’ — где ‘р’ обозначает полагание, атрибутируемое агенту, ‘А’ — атрибутирующего, а ‘полагает, что’ или ‘обоснованно полагает, что’ не эквивалентно ‘полагает, что’ в составе р; скорее оно будет равнозначно в этом контексте конструкции ‘_ атрибутирует _ _’, где пробелы указывают на то, что эта конструкция выражает отношение между тремя элементами: атрибутирующим, агентом и атрибутируемым ему полаганием.[47] В то же время р уместно при таком подходе расшифровывать в контексте Р не как утверждение, что агент и пропозиция или предложение связаны неким отношением полагания (В), а скорее, как предикацию вида ‘Вqа’, где ‘а’ обозначает агента полагания, а ‘Вq’ — предикат полагания; ‘q’ обозначает содержание атрибутируемого полагания, а его позиция в качестве индекса при знаке предикации полагания (В) призвана указать на то, что это — часть предиката, а не самостоятельный участник какого бы то ни было отношения (разумеется, лишь относительно контекста атрибуции полаганий[48]). Тот факт, что содержания полаганий могут быть представлены в форме изъявительных предложений, в экстенсиональном контексте, еще не обязательно должен означать, что значение целого, выражающего полагание, непосредственно зависимо[49] от значения, которое соответствующее (в контектсе полагания — подчиненное) предложение имеет в экстенсиональном контексте.
В контексте Р оценочное значение, устанавливаемое относительно агентов и полаганий, определяемое скорее в терминах обоснованности, нежели истинности и ложности, вполне может варьироваться в более широком диапазоне, чем это предусмотрено условие-истинностной моделью.
Так, пусть некий наш друг говорит: "Смотрите, вон идет директор водокачки" — указывая на приближающегося к нему человека, про которого нам известно, что это — пенсионер из соседнего подъезда, но не известно, что прежде он был директором водокачки (и более, того, мы считаем, что он, напротив, был директором музея). Если у нас нет оснований сомневаться в искренности нашего друга, то нет, очевидно, и оснований отказывать ему в обладании полаганием, что к нему приближается директор водокачки. Разве что, если мы сомневаемся относительно того, на одном ли с нами языке он говорит. Все, что мы, в противном случае, можем вменить нашему другу — это не обоснованность такого его полагания. Так, мы вполне можем сказать про нашего друга, если решим, что он просто не узнал человека, который к нам приближается, что ему кажется, будто к нему приближается директор водокачки; тогда как о себе мы можем сказать, что знаем, что это — пенсионер из соседнего подъезда. Нашего друга в этом случае мы сочтем не просто ошибающимся относительно некоторых характеристик в общем правильно индивидуированного объекта, но, скорее всего — совершившим ошибку индивидуации. Если мы впоследствии выясним, что наш друг правильно индивидуировал человека, которого охарактеризовал как директора водокачки, и, что, более того, наш друг в каком-то отношении правильно охарактеризовал этого человека, поскольку видел его последний раз, когда тот действительно был еще директором водокачки, то мы, вероятно, должны будем согласиться с тем, что на момент произнесения нашим другом приведенной выше фразы о нем можно было сказать, что он узнал в приближающемся индивиде того же человека, что и мы, и полагал, что он по прежнему — директор водокачки, т.е. ошибся в атрибуции ему некоторых характеристик. Этот случай, в отличие от первого, можно обозначить как ошибку характеризации. Оба они представляют собой, можно сказать, случаи de re ошибок. Кроме этого, наш друг может еще полагать, что кто бы к нему не приближался, это — директор водокачки; т.е. совершить ошибку характеризации (в случае, если приближающийся не является директором водокачки) de dicto.
Если рассматривать значение (3): ‘а обоснованно полагает, что к нему приближается директор водокачки’ — как определяемое истинностным значением предложения или пропозиции q (‘К а приближается директор водокачки’) относительно индивида а, то, как в случае ошибки индивидуации, так и в случае ошибки характеризации, (3), очевидно, должно быть ложным. Пусть q интерпретируется de re: ‘Один и только один х приближается к а и этот х есть директор водокачки’. В случае ошибки индивидуации, индивид, удовлетворяющий первому условию (приближающийся к а), может удовлетворять также и второму условию (быть директором водокачки) и при этом не быть тем индивидом, которого а, что называется, «имеет в виду», т.е. не тем, относительно которого можно было бы считать (3) истинным в описанной ситуации. Это указывает на то, что для оценки обоснованности полагания может быть не достаточно учесть истинностное значение q относительно а, но требуется учесть еще и другие факторы — предположительно, отношения между релевантными полаганиями, соответственно, атрибутирующего и агента. Так, в рассмотренном примере, если агенту атрибутировано de re полагание и относительно агента предполагается, что он совершил ошибку индивидуации, то это предположение должно основываться на определенном полагании атрибутирующего, а именно — что есть другой человек, являющийся директором водокачки, за которого агент принял приближающегося к нему человека, и в котором атрибутирующий, в свою очередь, узнал директора музея. Если в действительности этот человек тоже является директором водокачки, то это, тем не менее, не сделает палагание обоснованным, если условия обоснованности полагания включают в себя соответствие этого полагания другим полаганиям, репрезентированным в контексте Р атрибутирубщим.
Атрибутирующий может с большим или меньшим основанием атрибутировать агенту некое полагание как обоснованное, т.е. считать предикацию вида ‘Вqа’ более или менее истинной. Различные релевантные полагания (в том числе, различные интерпретации одного и того же полагания, взятого в том виде, в каком оно, например, выражено самим агентом) в этом контексте могут иметь разные степени истинности или ложности относительно одного и того же а. Конвенциональное основание — например, принадлежность атрибутирующего и агента к одной КР — согласно предположению, может при этом играть роль своего рода предельного основания, т.е. такого, которое в наибольшей степени способно обеспечить вывод об обоснованности соответствующего полагания агента.
Степень обоснованности атрибуции полагания в значительной степени зависит от объема доступной информации об агенте. На практике, если мы уверены, что обоснованно (следовательно, правильно) атрибутировали своему другу Пете полагание, что вода кипит при 100°С, но не уверены, можно ли ему с тем же основанием атрибутировать полагание, что Н2О кипит при 100°С, мы, скоре всего, пойдем по пути обогащения своих знаний о Пете дополнительными фактами, которые позволили бы нам произвести замену термина кореференциальным ему в контексте полагания. С точки зрения конвенционального подхода, здесь требуется, по крайней мере, знать, референциально ли значим в его идиолекте термин ‘вода’, и, если да, то принадлежит ли ‘Н2О’ к числу индивидуирующих референт первого термина дескрипций, согласно той КР, которую Петя разделяет? Если мы можем установить, что идиолект Пети удовлетворяет обоим условиям, то мы сможем быть уверены что подстановка требуемого вида в предложении ‘Петя считает, что вода кипит при 100°С’ не изменит значения этого предложения.
Вполне очевидно, что обобщений результатов наблюдений за поведением индивида в типических ситуациях, включая вербальное поведение (например, выражения согласия или несогласия с предъявляемыми утверждениями) может быть достаточно для правильной атрибуции некоему знакомому Пете полагания о том, что вода закипает при 100°С, или, что, если прикоснуться рукой к открытому пламени, то будет больно. Возможно, чего-то подобного может быть достаточно и для атрибуции такого полагания, как полагание, что вода есть Н2О; однако, для атрибуции обоснованного полагания такого вида, вероятнее всего, требуется более четкая спецификация условий наблюдения и, соответственно, условий атрибуции. Так, если атрибутируемое полагание рассматривается как часть индивидуального знания в области химии, то, предположительно, источником обобщаемых данных, на основании которых можно атрибутировать агенту соответствующее полагание как обоснованное, должна быть его активность в рамках химического дискурса — его взаимодействия с теми, кто занимается химией и причастен ей в той или иной степени. Но, если речь идет об обоснованном семантическом полагании, то этого, как уже отмечалось выше, вряд ли будет достаточно, хотя может быть небесполезно. Эти трудности, вероятно, сопоставимы с трудностями, с которыми атрибутирующий сталкивается в тех случаях, когда поведение агента недоступно наблюдению, а также — когда выражение атрибутируемого агенту полагания включает в себя один или более единичных терминов.
Если Вq не содержит единичных терминов, то можно неправильно атрибутировать такое полагание в одном лишь смысле: ошибаясь в оценке того, насколько Вq истинно относительно данного агента. Здесь можно рассчитывать на помощь статистических методов, если субъект атрибуции доступен для наблюдения, и учитывать частоту воспроизведения одного образца поведения в сравнении с другими ("контрольными"), формулируя выводы в виде, например: ‘Вq1 относительно а вероятнее, чем Вq2’. Расширение выборки или учет дополнительных факторов может позволить говорить об ошибке атрибуции. Если поведение агента непосредственно не доступно наблюдению, то можно привлекать авторитетные свидетельства о фактах его биографии. Но в последнем случае вероятность ошибки, очевидно, дополнительно зависит от авторитетности свидетельств: это, в свою очередь, может означать, что контекст атрибуции полагания требует применительно к подобным случаям такого расширения, чтобы включать ссылку на источники данных. Однако, возможно, что, по крайней мере, в некоторых случаях роль этой ссылки может выполнять упоминание самого атрибутирующего, если степень его знакомства с биографией агента атрибутируемого полагания отвечает условию авторитетности источника свидетельств (которые он, если бы потребовалось, мог бы предоставить).[50] Разумеется, при этом степень осведомленности атрибутирующего относительно какого бы то ни было критерия авторитетности также должна быть как-то специфицирована. Эти случаи сопоставимы со случаями референциальности определенной дескрипции, определяемой — хотя это малоправдоподобно — согласно КР, через имя, или, наоборот — имени, определяемого, согласно КР, через определенную дескрипцию, содержащую другое имя или единичный термин.
В подобных расширениях контекстов не будет, вероятно, необходимости, если только сама ситуация атрибуции обеспечивает требуемую степень авторитетности источника: например, если сведения исходят от того, про кого аудитория точно знает, что он лично был знаком с субъектом атрибуции настолько, что его свидетельства должны, согласно регулирующим в данном сообществе такого рода ситуации нормам, признаваться авторитетными. Сюда же, пожалуй, можно было бы отнести и случай, когда, как говорящий, так и слушающий, разделяют одну КР относительно имени агента атрибуции и атрибутируемое ему полагание формально соответствует какой-либо из частично индивидуирующих, согласно этой КР, референт данного имени дескрипций — т.е. если Вq само входит в состав определения референта имени агента, упоминаемого в контексте Р, в рамках соответствующей КР; а говорящий и слушающий, соответственно, оба обоснованно полагают, что ‘а — это тот, кто полагает (или полагал), что q’. В остальных случаях расширение контекста за счет включения в него указания на атрибутирующего чревато, по-видимому, помимо допущения ошибок атрибуции, еще и допущением ошибок индивидуации агента атрибуции. Между тем, дальнейшее расширение контекста полаганий за счет включения в него ссылок на слушателей, чтобы можно было фиксировать правильность индивидуации атрибутирующим агента посредством соотнесения его полаганий относительно а с релевантными полаганиями слушателей, вряд ли желательно[51].
Ошибка индивидуации может также характеризовать случаи, когда Вq содержит референцию к индивиду. ‘А.С. Пушкин полагал, что Ганнибал был его предком’ — истинно относительно атрибутирующего и Пушкина (т.е. того, что атрибутирующему о нем известно), только если для него (как и для нас) истинно, что ‘Ганнибал — это арап Петра Великого’, а не только, что — ‘Ганнибал — это знаменитый Карфагенский полководец’. При этом, даже в том случае, когда ситуация атрибуции полагания позволяет утверждать, что атрибутирующий и его аудитория разделяют некую общую КР относительно имени агента, этого еще может быть не достаточно, чтобы избежать ошибки такого рода: для этого еще необходимо, чтобы можно было каким-то образом утверждать, что и атрибутирующий, и его аудитория, разделяют с агентом одну и ту же КР относительно соответствующего (входящего в состав Вq) единичного термина.
Можно, вероятно, избежать такого расширения контекста полаганий, как ссылка на слушателей, привлекая многозначную систему оценки правильности или обоснованности атрибуции полаганий. Эта многозначность коррелирует с многозначностью, применимой в случае оценки обоснованности полагания относительно агента, которому оно атрибутируется. И так же, как в случае обоснованной относительно данного агента атрибуции полагания (иначе можно сказать, в высшей степени обоснованной атрибуции, что бы ее ни обеспечивало), предположительно, контекст полагания может быть сформулирован без ссылки на слушателей и другие ситуативные обстоятельства, в случае обоснованного относительно данного агента полагания в рассматриваемом контексте, предположительно, можно будет обойтись без ссылки на атрибутирующего.
Степень обоснованности полагания, в свою очередь, можно поставить в соответствие тому, что можно обозначить как «мотивирующая способность» полагания. Обычно наши выводы о мотивирующей способности полагания относительно того или иного индивида в значительной мере зависят от того, насколько мало у нас оснований считать соответствующие фрагменты поведения данного индивида, понимаемые как возможные действия в согласии с этим полаганием, результатами влияния каких-то других факторов на некотором контрольном множестве ситуаций. Однако, вывод о максимальной мотивирующей способности полагания, скорее, пожалуй, должен опираться на утверждение его (максимальной) обоснованности, нежели наоброт — во всяком случае, когда речь идет о полаганиях, определяющих референции терминов; поскольку вряд ли какого-нибудь простого обобщения данных наблюдения за поведением или биографических свидетельств может быть достаточно для этого.
Пусть некто признает, что феномен Тунгусского метеорита, скорее всего, был вызван падением на Землю крупного небесного тела, и его спрашивают ‘Феномен Тунгусского метеорита был следствием падения на Землю крупного небесного тела?’. Такой человек, не исключено, будет сколько возможно стараться уклониться от строго утвердительного ответа, равнозначного твердому ‘Да!’, отвечая, например: ‘Да, я так думаю’ или ‘Скорее всего, так’, или ‘Насколько я могу судить…’, или и т.д. С подобными оговорками метод провоцирования согласия или несогласия может предписывать поступать одним из двух способов:
1) либо, игнорируя их, отнести ответ опрашиваемого под рубрику "согласие" или "утвердительный ответ" и атрибутировать ему соответствующее полагание в форме согласия с утверждением ‘q’ (где ‘q’ = ‘Феномен Тунгусского метеорита был следствием падения на Землю крупного небесного тела’);
2) либо, относясь бережно к оговоркам опрашиваемого, атрибутировать ему другое полагание — ‘Скорее всего, феномен Тунгусского метеорита был следствием падения на Землю крупного небесного тела’ или ‘С большой степенью вероятности, феномен Тунгусского метеорита был следствием падения на Землю крупного небесного тела’, или и т.д., но — с тем же смыслом согласия с утверждением предложения ‘q*’ (где ‘q*’ = ‘Скорее всего, феномен Тунгусского метеорита был следствием падения на Землю крупного небесного тела’ или ‘С большой степенью вероятности, феномен Тунгусского метеорита был следствием падения на Землю крупного небесного тела’, или и т.д.).
Во втором случае отношение опрашиваемого к ‘q’ должно, по видимому, классифицироваться как несогласие, что в принципе может подтвердить его "окончательный" ответ на четко сформулированный после хорошо проведенной разъяснительной работы относительно того, что именно от него требуется, вопрос. Это может выглядеть, например, так: "Никаких оговорок: ‘да’ или ‘нет’; ты уверен или нет? q?" — "Если так ставится вопрос, то — Нет!".
Вполне очевидно, в чем такая стратегия оценки полаганий может оказаться несостоятельна: она подталкивает к выводу ‘Такой-то не полагает, что q’, хотя фактически, на этом основании можно заключить только, что такой-то выразил несогласие с безоговорочным утверждением ‘q’ в такой-то ситуации. Между тем, можно пойти по пути не игнорирования различий, на которые указывают применяемые в подобных случаях вводные конструкции, такие как упомянутые выше (‘скорее всего’, ‘уверен, что’ и др.). Такие выражения, как ‘скорее всего’, ‘надеюсь, что так’, ‘по-моему’ и др. характеризуются слишком высокой степенью смутности, чтобы, если располагать их внутри того или иного атрибутируемого полагания, истинностное значение последнего было вполне определимо. В самом деле, некто может верить, что, скорее всего, если он выпьет купленной водки "Экстра" неизвестного ему разлива, то не отравится, и что, если он выпрыгнет со второго этажа в глубокий сугроб, мимо которого сложно промахнуться, вследствие его размеров, то, скорее всего, он не разобьется и не нанесет никакого вреда собственному здоровью. Но при этом водка все-таки выпивается, а прыжок со второго этажа в сугроб совершается только в мыслях — даже если человеку надо очень торопиться, а дверь долго открывать, потом идти через весь двор, что сильно удлинит путь и т.д. и т.п. (и все это принимается в расчет). ‘Скорее всего’ в первом и во втором случаях явно соответствуют разным степеням обоснованности соответствующих полаганий относительно данного человека. С другой стороны, различия в степени обоснованности между этими полаганиями, вероятно, можно специфицировать, если обратить внимание на то, как много дополнительных соображений индивид должен принять в расчет, чтобы действовать в согласии с первым полаганием (т.е. выпить водки незнакомого разлива), и сколько — чтобы действовать в согласии со вторым (т.е. выпрыгнуть в сугроб со второго этажа). Если, например, для того, чтобы предпринять последнее действие, индивид должен при данных обстоятельствах (спешка, долго идти через двор и т.д.) всего лишь твердо знать (или что-то подобное), что под сугробом не скрывается никакая железная арматура и прочие опасные предметы, тогда, как для того, чтобы предпринять первое действие, он должен принять в расчет большее число соображений, помимо тех, что исходно конституируют ситуацию[52] — например, что в этом магазине раньше данному человеку не попадалась плохая водка, и, что водка совсем не выглядит как поддельная и имеет все атрибуты нормального продукта, выпущенного на легальном предприятии — то это может послужить основанием для признания за вторым полаганием большей силы по сравнению с первым, несмотря на то, что с балкона люди прыгают гораздо реже, чем пьют водку.
Последнее обстоятельство, возможно, обусловлено необычностью ситуаций, которые требуют действий, подобных прыжку с балкона, т.е. можно предполагать, что определенные релевантные полагания, учитывающие эту необычность, вызывающий характер подобного поступка или что-то в этом роде обладают большей мотивирующей способностью в большинстве ситуаций, когда соображения, подталкивающие выпрыгнуть с балкона могут сыграть свою роль, по сравнению с последними. Однако, это не исключает возможности того, что относительно других обстоятельств мотивирующая способность полаганий, подталкивающих прыгнуть с балкона, может оказаться выше; если допустить, что эта релевантность особым обстоятельствам определяется соответствующим полаганием, и степень его обоснованности относительно данного индивида может быть установлена, то, так специфицировав контрольные обстоятельства для «замера» мотивирующей способности соответствующих полаганий можно обнаружить, что она совсем не та, какой казалась на основании ее вывода из сравнения с мотивирующей способностью альтернативных им относительно ситуаций другого вида полаганий (в согласии с которыми обычно прыжка с балкона не происходит). Это, однако, показывает, что, вероятно, все же опрометчиво было бы выводить степень обоснованности полагания из каких-либо утверждений, касающихся его мотивирующей способности, хотя бы потому, что последние сами вполне могут оказаться зависимыми от предполагаемой степени обоснованности того или иного дополнительного полагания, которое требуется учесть.
Если конструкции вида ‘скорее всего’, ‘видимо’ и подобные рассматривать не как элементы самих атрибутируемых полаганий, а как показатели, пусть и весьма нечеткие, их обоснованности, то, например, атрибутирующий индивиду полагание той или иной природы феномена Тунгусского метеорита обычный вывод, учитывающий, в какой форме (с какой вводной конструкцией) агент выразил свое мнение по данному поводу, может иметь такой, например, вид: ‘Такой-то в достаточной степени (или вполне твердо, или не так, чтобы, но) уверен, что q’. Привлечение большего числа данных разных видов (увеличение числа посылок вывода) может дать иную «картину» значимости того или иного полагания для того или иного субъекта; поэтому оказывается важным, если не в самом этом выводе учитывать его основания (характер данных), то, по крайней мере — через включение в контекст указаний на атрибутирующего.
Обоснованность атрибуции полагания может зависеть от количества данных и от их эпистемических свойств (в каких обстоятельствах производится наблюдение или фиксируется свидетельство, насколько знаком объект наблюдения и др.). Но долгосрочное наблюдение за хорошо знакомым индивидом в условиях эксперимента хотя и может, очевидно, дать больше основания правильной атрибуции соответствующего полагания, по сравнению с краткосрочным наблюдением за малознакомым индивидом или недостаточно авторитетными свидетельствами о нем, не будет, тем не менее, обеспечивать (максимальную) обоснованность этой атрибуции, если соответствующие эпистемические характеристики обобщаемых данных не отвечают принципу градуирования оценочной шкалы атрибуции таким образом, что наличие их в достаточном количестве эквивалентно значению (максимальной) обоснованности на этой шкале. Применительно к случаю определяющих референции полаганий, интерпретированному в терминах конвенциональности, такие эпистемические характеристики, скорее всего, должны соответствовать определенному характеру взаимодействий между индивидами в инструктивных ситуациях и некоторых их последствий. Соответствующее расширение контекста полагания может принять такой, например, вид: ‘Наш друг Петя настолько-то обоснованно полагает, что Ганнибал — это арап Петра Великого, и он (Петя) настолько-то обоснованно полагает, что А.С. Пушкин настолько-то обоснованно полагал, что Ганнибал — его (Пушкина) предок’.
В общем виде это можно выразить как:
(А) аВ n(a = b) ×аВ k(bB m(Pa))[53]
где ‘а’ и ‘b’ обозначают агентов полаганий, Р = ‘есть его предок’, а k, n и m, соответственно — коэффициенты, соответствующие степени обоснованности полаганий; греческие буквы обозначают предполагаемые референциальные термины (в данном случае — ‘Ганнибал’ и ‘арап Петра Великого’), а знак ‘=’ здесь, соответственно, выражает отношение интрасубъектной синонимии между терминами, которая может быть, согласно предположению, в высшей степени обоснована, только если она поддержана соответствующей конвенцией (можно сказать, КР-обоснована). Разумеется, отсюда не следует, что коэффициент может быть «сокращен» или «вынесен за скобки» в том случае, если он, по случаю, оказывается одинаковым для всех вовлеченных в контекст полаганий.
Здесь спецификация контекста значимости единичного термина — специальный он или нет — предполагается реализуемой прежде всего в указании на атрибутирующего. Если коэффициент n не принимает максимального допустимого оценочной шкалой значения, то уместно предположить, что контекст ‘a = b’ ограничен индивидуальным полаганием атрибутирующего, т.е. что это — лишь интрасубъектная, но не конвенциональная синонимия[54]. О специальном контексте значимости a здесь, скорее всего, можно говорить только в том случае, когда коэффициент n принимает максимальное значение. Однако, основание для приписывания ему этого значения само может быть таким, что мы должны уже иметь возможность говорить о существовании соответствующей конвенции и о том, что данный индивид — атрибутирующий — ее разделяет, прежде, чем сможем заключать о значении данного коэффициента.
Если основания атрибуции таковы, что могут быть выражены как полагание с максимальным коэффициентом, то указание на атрибутирующего, пожалуй, может быть опущено — так же, как мы обычно опускаем (хотя отнюдь не всегда в контексте экспликациии своих оснований) такие указания, формулируя выводы, или их компонетны, в экстенсиональном виде[55].
Абстрагируясь от контекстов атрибуции полаганий вообще, где предельным расширением контекста, очевидно, в любом случае, должно выступать указание на первое лицо, (А) можно рассматривать как иллюстрацию, в первую очередь, атрибуции полагания, определяющего референцию термина (обозначенного буквой a). Только при этом атрибутирующий полагание агенту сам рассматривается как агент атрибуции полагания синонимии ‘a = b’. Максимальное значение n при этом указывает на то, что эта синонимия — не исключительно интрасубъектная (т.е. не определяющая референциальное значение термина относительно даже данного агента), а определяющая в том отношении, что есть по крайней мере еще кто-то, кто разделяет с агентом конвенцию относительно референции a. Далее, можно предположить, что этот кто-то — никто иной, как атрибутирующий — и что, стало быть, В(a = b) — обоснованное полагание относительно а на том основании, что атрибутирующий разделяет с агентом одну конвенцию соответствующего вида. Это фактически может означать, что основания атрибуции полагания эквивалентны основаниям атрибутируемого полагания; указание на атрибутирующего в этом случае легко можно опустить. Естественно предположить, что обойтись без указания на атрибутирующего и вообще без расширения контекста полагания за счет экспликации оснований можно тольков том случае, когда оба полагания — атрибутируемое и атрибутирующее — имеют один и тот же коэффициент не случайным образом — т.е. оба являются в одном и том же смысле обоснованными полаганиями.
Применительно к интересующим нас случаям определяющих референции полаганий, это условие, очевидно, выполнмо, если атрибутирующий разделяет ту же конвенцию относительно референциальной значимости соответствующего термина (того, полагание, касающееся референции которого атрибутируется), что и соответствующий агент — и, разумеется, если то, что данное полагание ставит в соответствие термину, является определяющим его референцию согласно этой конвенции. Это не означает, однако, что атрибуция полагания с максимальным коэффициентом, осуществленная на каком угодно основании, сама может быть достаточным основанием вывода о том, что атрибутирующий и агент разделяют одну КР (и соответственно, что такая конвенция имеет место): скорее, сама атрибуция полагания с максимальным коэффициентом может быть следствием обнаружения общности типа КР, следствием, иначе говоря, КР-обоснованности данного полагания. Но обоснованность атрибуции полагания и обоснованность самого этого полагания в данном случае, вероятно, будут эквивалентны — постольку, поскольку установить, что референциальное полагание КР-обосновано, может фактически означать: утверждать свою собственную (атрибутирующего) принадлежность к этой КР.
С другой стороны, почему надо исключать такую возможность, как знание атрибутирующим того, что определяет, согласно некой КР, референт термина и, соответственно, может быть в высшей степени обоснованным референциальным полаганием соответствующих индивидов, разделяющих эту КР, не предполагающее обязательную принадлежность его к этой КР? В некотором смысле такое предположение оправдано, в той мере, в какой естественно различать между знанием того, что определяет референт согласно тому или иному основанию, и знанием того, что достаточно знать для того, чтобы употреблять термин референциально, т.е. основывать свое употребление термина на том же основании. Это различие соответствует различию между знанием правила и следованием ему. Отдельный вопрос, можно ли знать правило, регулирующее референцию, не принадлежа к сообществу следующих ему — здесь, пожалуй, нет нужды его специально рассматривать, поскольку все, что нас интересует основание обычного ограничения контекста полагания самим полаганием и его агентом. В случае, если КР-обоснованность соответствующего полагания установлена, т.е. установлено наличие такой конвенции и что агент полагания ее разделяет, указание на атрибутирующего может быть опущено, очевидно, в том случае, если способ обнаружения соответствующих фактов, т.е. выполнения условий (максимальной) обоснованности для полаганий соответствующего вида, представляет собой общий метод. Тогда естественная ошибка, которую может совершить атрибутирующий, применяя этот метод к конкретным случаям, если он сам не разделяет ту же КР, не будет принципиально отличаться от других ошибок такого рода — факты могут быть установлены неверно, с недостаточной вероятностью и т.д. Но максимальное значение коэффициента полагания во всяком случае будет маркером того, что основанием его обоснованности относительно данного агента является применение данного метода, независимо от субъекта его применения.
Объяснение референции, таким образом, не может быть исключительно конвенциональным. Постольку, поскольку условием (максимальной) обоснованности полагания относительно агента является, для определяющих референции полаганий, его КР-обоснованность, теория референции должна включать также метод атрибуции конвенциональных свойств соответствующего вида. Наличие этого элемента будет удовлетворять также и условию обоснованной атрибуции КР-обоснованных полаганий. Выполнение последнего условия включает (максимально) обоснованные утверждения 1) КР соответствующего вида и 2) принадлежности агента к этой КР. Обоснованному утверждению КР, в свою очередь, соответствует обоснованное утверждение транслируемости определяющих референцию термина дескриптивно-индивидуирующих элементов. Агенты трансляции конвенционально-значимых элементов — те же, что и обоснованных полаганий определяющих референции соответствующих терминов; транслируемость КР, следовательно, может быть определена в терминах определенного вида взаимодействий между индивидами, которые мы назвали инструктивными. Таким образом, обоснованные утверждения транслируемости соответствующих дескриптивно-индивидуирующих определений (и, соответственно, КР) уже предполагают обоснованные утверждения принадлежности агентов к этой КР — а именно, что тот или иной индивид — либо участник формирования конвенции, либо приобрел соответствующие знания (определяющие референцию термина полагания) правильным образом. Обоснованность утверждения принадлежности индивида КР должна еще, очевидно, опираться на обоснованное утверждение того, что на момент характеризации референциальной значимости термина относительно идиолекта данного индивида в структуре его релевантных полаганий не произошло существенных изменений, т.е., иначе говоря, что он не вступал ни в какие инструктивные взаимодействия, результатом которых могло бы быть изменение значимости данного термина относительно его идиолекта.
Тот факт, что разговор о семантических конвенциях интересующего нас вида, в конечном счете, приходится вести в терминах взаимодействий между индивидами, как это следует из перечисленных условий, сам предполагает определенное направление понимания обоснованности зафиксированных в этих условиях утверждений — а именно, привлечение концепции каузальности. Взаимодействия между индивидами, очевидно, не обязательно должны быть каузальными, но именно каузальный характер инструктивных взаимодействий определенного вида может, согласно нашему предположению, обеспечить обоснованность утверждений о референциальной значимости терминов, как они употребляются индивидами — участниками этих взаимодействий. Использование каузального критерия, однако, не обязательно означает возврат к номологически и/или интенционально зависимым каузальным теориям референции; согласно предположению, конвенционально-каузальное объяснение может быть построено без этих дополнительных (и, тем не менее, недостаточных) подпорок, т.е. — может не быть циркулярным.
Существенно важно для каузального объяснения конвенциональных условий референции — не привлекать ни в каком виде интенциональные критерии, например, в виде условий транслируемости референциальной парадигмы: такой вариант интенционального критерия использует, например, Г. Эванс, говоря о почтительной (deferential) интенции употреблять термин, независимо от его семантических характеристик, так же, как некий авторитетный индивид, от которого употребление этого термина унаследовано[56]. Предполагается, что конвенциональные условия достаточны для сохранения референции, и, если так, то даже каузальная интерпретация конвенциональной поддержки референции не должна угрожать такими последствиями для теории референции, как зависимость от интенциональных факторов.
Если каузальность понимается как механизм трансляции индивидуирующих элементов конвенции (если это КР) на множестве индивидов, во времени и в пространстве, то важно, чтобы описание работы этого механизма не предполагало ссылку на интенциональные характеристики или, скажем — нетерпимость к феноменам не единственности правильной каузальной истории термина. О какой каузальности здесь уместно говорить?
Первый из встающих в этой связи вопросов — а каковы, собственно, relata рассматриваемого отношения? И, соответственно, каково основание причинности? Мы употребляем термин так, а не иначе, потому, что таков предмет — или потому, что этот термин так употреблялся ранее?
Можно помыслить обе позиции. Тогда следует признать, что каузальность в употреблениии референциального термина может пониматься двояко:
1. парадигматически, как причинная связь между термином и референтом;
2. синтагматически, как причинная связь между предыдущим и последующим употреблениями термина.
Как правило, в каузальных теориях референции используется синтагматическая модель. Парадигматическая может в той или иной степени подразумеваться, но вряд ли постулироваться эксплицитно: ее исключительное принятие в чистом виде привело бы нас к своего рода платонистской концепции значения — или, точнее, к "натуралистической" концепции, пропонентом которой в соответствующем диалоге Платона выступал Кратил. На первый план здесь выступал бы критерий идеации или критерий детерминированности фактами или объектами реальности; в таком отношении эти критерии оказывались бы коррелирующими. Парадигматическое каузальное отношение здесь в полной мере воплощало бы требование реалиста об отдельном факте как истинностном операторе каждой истинной пропозиции.
Вместе с тем синтагматическая и парадигматическая модели связаны между собой постольку, поскольку связаны между собой эти два аспекта исследования языка, отражающие различие между двумя формами существования языковых единиц — в системе языка и в тексте (речи). В синтагматике единицы языка рассматриваются не как взаимозаменяемые, а как позиционно упорядоченные. Если в парадигматике отношение между любыми двумя элементами есть отношение противопоставления языковых единиц в их ассоциативных связях, то в синтагматике это — отношение сопоставления языковых единиц в их линейных связях. Различимость единиц имеет абсолютный характер в парадигматике и относительный — в синтагматике: в одних позициях единицы различаются, в других — частично или полностью совпадают. При этом, в отличие от позиционной упорядоченности формальных единиц, семантические единицы упорядочены контекстно (понятия позиции и контекста являются ключевыми в лингвистических теориях синтагматики).
|
Парадигматическая модель |
Синтагматическая модель |
|
|
Основное отношение |
Противопоставление |
Сопоставление |
|
Упорядоченность |
Вертикальная (взаимозаменяемость) |
Линейная |
|
Различимость |
Абсолютная |
Относительная |
Поэтому существующие каузальные теории референции, строго говоря, не объясняют, каким образом имена имеют референции в языке: они объясняют, каким образом имена имеют референции в речи. Предполагать, что это одно и то же, было бы слишком сильным допущением даже с точки зрения концепции "значение как употребление". Для того, чтобы использование понятия синтагматической каузальности в теории референции могло обеспечивать значимые ответы на вопросы парадигматической теории, оно должно предоставлять теорию позиционной упорядоченности имен, причем не только взаимоупорядоченности единичных употреблений одного и того же имени, но и контекстной упорядоченности. Подход Патнэма[57] в этом отношении богаче подхода Крипке, поскольку не ограничивает детерминацию событием первоначального употребления, а предполагает дальнейшие ре-категоризации. Однако и у Патнэма каузальность остается достаточно общей метафорой (полагаемой, видимо, фундаментальной).
Представляется, что привлечение более определенного понятия каузальности позволило бы прояснить, каким образом теория каузальной референции может объяснять не только те или иные употребления языковых выражений, но собственно то, каким образом термины могут иметь референты. При этом предпочтительным следует признать использование для прояснения релевантного КР понятия каузальности таких более элементарных понятий, которые позволили бы решать проблемы референции в пределах относительно чистой онтологии, без привлечения контрфактуалов.
Здесь можно попытаться воспользоваться концепцией каузального объяснения и каузальной релевантности, разработанной Уэсли Сэлмоном; в случае успеха это позволит дать онтологически более ясное понятие каузально-конвенциональных условий референции.
Пытаясь решить проблему Юма, Сэлмон выдвинул "статистически-релевантную" модель объяснения, согласно которой фундаментальные каузальные понятия могут быть объяснены в терминах статистических понятий. Но, не удовлетворяясь лишь статистической вероятностью, он попытался дать теорию каузальных механизмов, в частности каузальных взаимодействий и каузальных процессов. Сэлмон принимает в качестве элементарных понятие процесса и пространственно-временного пересечения процессов[58]. Основная идея состоит в том, чтобы
· различить те процессы, которые являются каузальными и те, которые ими не являются (каузальные процессы против псевдо-процессов), и
· различить те пересечения процессов (каузальных или псевдо), которые являются подлинными каузальными взаимодействиями и те, которые ими не являются.
Пересечение двух процессов является каузальным взаимодействием, если оба процесса при пересечении получили такие изменения, которые сохраняются вне точки пересечения даже в отсутствие дальнейших пересечений. Процесс каузален, если он способен к передаче изменения, т.е. к вступлению в каузальное взаимодействие.
Если мы принимаем множество событий референции, т.е. устойчивой связи выражений с предметами, в качестве класса, требующего объяснения, а множество других событий того или иного вида — в качестве класса, объясняющего первый, то отношения между этими двумя классами должны, согласно концепции объяснения Сэлмона, включать в себя следующие составляющие:
(1) элементы этих двух классов должны быть статистически релевантны друг другу и
(2) они должны быть каузально релевантны друг другу.
(1) — необходимое условие (2), но не достаточное: чтобы имело место (2), по Сэлмону, события обоих классов должны представлять собой каузальные процессы и вступать в каузальное взаимодействие, т.е. такое, что интерактивные изменения в обоих процессах сохраняются и после взаимодействия. В принципе не трудно вообразить себе такую семантическую аналогию с физическими процессами: можно рассматривать употребление термина как процесс[59], притом как каузальный процесс, т.е. такой, который может вступать в каузальное взаимодействие. Последнее мы можем рассматривать применительно к объяснению референции либо парадигматически, либо синтагматически.
A. В качестве парадигматического каузального взаимодействия мы можем рассматривать такие события "встречи" терминов с предметами (и/или с другими терминами) в тех или иных ситуациях их употребления, после которых происходят изменения их референций, а факты такого рода считаются наличными. Это такие факты, как именование чего-то с использованием уже имеющих значение выражений, заключение о том, что сущностей, именуемых с помощью такого-то термина, не существует или больше не существует, установление новых существенных черт чего-либо, если это сказывается на представлении об объеме термина и др. (факты, соответственно, инструктивности или конструктивности).
B. В качестве синтагматического каузального взаимодействия мы можем рассматривать такие события "сравнения" ситуаций употребления терминов — предыдущей с последующей (и/или с ситуациями употребления других терминов), после которых не происходит изменения их референций. Мы употребляем термин с определенной референцией на том основании, что имеется ситуация его предыдущего употребления с этой референцией.
И парадигматический, и синтагматический варианты могут рассматриваться как синхронически, так и диахронически. Процесс каузального взаимодействия может полагаться протяженным во времени (или, скажем, для формальных языков, в некотором концептуальном пространстве) или заключающимся в верификации в пределах синхронического среза языка. Однако каузальный ряд "сравнений" ситуаций употребления термина предполагается приводящим к событию "встречи". В естественных языках мы практически никогда не можем проследить этот ряд до его начала — за исключением разве что некоторых (авторских) научных терминов и беллетристических неологизмов; но последнее не меняет сути дела: если мы могли бы очистить наш язык от теоретически нагруженных терминов, начиная с недавно в него введенных, вроде названий элементарных частиц, затем через термины "масса" и "импульс" к термину "элемент" и так далее в предысторию формирования языка, то у нас вообще не осталось бы, пожалуй, значимых терминов[60]. Более того, экстраполируя эту мысль ван Фраассена на повседневный язык, мы увидим, что используем такие термины, как "интеллигенция" или "стушеваться" безотносительно к тому, знаем ли мы, что их нам любезно предоставили соответственно Боборыкин и Достоевский. Это объясняется тем, что как те термины, для которых мы не можем проследить каузальный ряд до начала, так и те, для которых мы можем это сделать, будут управляться одними и теми же лингвистическими правилами, как синхроническими, так и диахроническими (поэтому, в частности, мы можем успешно использовать каузальные теории для объяснения исторических и географических особенностей функционирования естественных языков[61]). Но важно подчеркнуть, что прослеживание каузальной цепи от каждого индивидного события употребления термина до события "встречи" полагается возможным в некоем референциальном горизонте. Именно на этой возможности основана синтагматическая трактовка КР.
У успешности референции оказываются, таким образом, две необходимые предпосылки:
(a) наличие содержательного изменения (включая коррелятивное в этом отношении первоначальное возникновение) референциального значения, и
(b) отсутствие (сильнее — невозможность) содержательных изменений при передаче референциального значения по последовательности индивидных событий употребления термина (употребление "salva referentiae").
Тогда новое значение вполне можно рассматривать как знак имевшего место каузального взаимодействия, свидетельствующий о сохраняющихся в процессе употребления термина (шире — в процессе употребления языка) изменениях. Но, помимо проблемы непрерывности, лежащей в основании трудности классифицирования феномена употребления термина как процесса, здесь возникает следующая трудность. Синтагматическая каузальная связь должна полагаться возможной (т.е. каузально-конвенциональная теория должна объяснять, каким образом это происходит) между нынешним употреблением термина и неким его употреблением, которое мы в общем виде обозначили как событие встречи (этим подразумевается, что каузальное взаимодействие вида А может быть не только тем, что подпадает под рубрику "первокрещения" традиционной каузальной семантики); но для того, чтобы можно было начать подводить их под отношение каузальной релевантности, мы должны прежде иметь основания и способ заключить об их статистической релевантности, согласно соотношению условий (1) и (2). Кроме того, статистическая релевантность соответствующих событий, даже будучи установленной, сама по себе еще не гарантирует вывода, что зафиксированная "встреча" является причиной нынешнего употребления термина; здесь возможен еще вариант наличия у обоих феноменов общей причины. Мы можем заключить, что взаимные изменения, предположительно вызванные "встречей", маркируются изменением значения соответствующего термина после "встречи". Но достаточно ли будет этого для утверждения каузальной релевантности о том, что "встреча" — причина нынешнего употребления, а не имеет вместе с ним какую-то другую общую причину?
События статистически релевантны друг другу, если вероятность их совместного появления не равна произведению вероятностей их появлений каждого в отдельности. В отличие от большинства так связанных событий, событие встречи и событие нынешнего употребления, рассматриваемые в рамках каузального подхода как причина и его следствие, а с точки зрения каузального объяснения — как объяснение и объясняемое — однородны в том отношении, что и то, и то другое представляют собой события обозначения или иначе, референциальные события (если распространять эти подходы на теорию значения вообще, то такая однородность вряд ли сохранится). Это порождает некоторые специфические трудности. Каузальное объяснение (а стало быть, и каузальная релевантность) — это, по определению Сэлмона, отношение между типами событий; но чтобы установить типические различия на множестве однородных, т.е. принадлежащих к одному классу, событий, необходимо иметь дополнительные основания.
Метафора "встречи", казалось бы, указывает на основания типизации требуемого вида, а именно, на то, что некоторые события обозначения должны быть, в отличие от остальных, первыми в каузальном ряду. Это, в свою очередь, предполагает, что каждому такому событию должно соответствовать определенное множество событий обозначения, не принадлежащих к классу первых в ряду и объединенных общностью обозначения. Но это множество должно отвечать еще дополнительным условиям, выражающим наши общие представления о том, как должен употребляться термин, чтобы считаться обладающим устойчивым значением, а именно: среди его членов, по-видимому, должно быть по крайней мере два, различающихся в отношении субъекта употребления, да и число его членов должно быть не меньшим, чем по крайней мере два. Но что может гарантировать нам, что ни один из членов этого множества не принадлежит к классу первых в ряду относительно какого-либо другого значения (что, между прочим, предполагается возможным, например, в упомянутом выше случае порождения одной КР другой)?
Можно ослабить требование к членам множества последующих в ряду и позволить им быть также и членами класса первых в ряду, сохранив требование их нетождественности соответствующему члену этого класса (первому в данном ряду). Но в таком случае мы не можем поставить жесткое условие относительно ни одного члена класса первых в ряду не принадлежать ни к какому множеству последующих в ряду (кроме одного определенного). Если так, то не выполняется условие для каузального объяснения быть отношением между типами событий (или по крайней мере ставится под сомнение его выполнимость), поскольку возможность принадлежности к одному и тому же классу для всех событий обозначения без исключения, как тех, что мы назвали событиями "встречи", так и тех, что соответствуют категории нынешнего употребления последующих, несомненно, размывают едва наметившиеся основания типизации требуемого вида. Здесь решение, вероятно, может состоять в том, чтобы интерпретировать событие встречи не в духе традиционной каузальной семантики, а несколько иначе — как событие связывания в форме тождеств термина с определенными дескрипциями; каузальное объяснение тогда было бы элементом объяснения индивидуирующей роли соответствующих дескриптивных комплексов (см. § 2.3.3).
Далее, если допустить, что нужные типические различия все же проведены, для установления статистической релевантности между событиями этих типов требуется возможность опираться по крайней мере на три вида данных: вероятность "встречи" Р(А), вероятность события обозначения второго типа Р(В) и вероятность того, что за событием встречи последует событие обозначения второго типа Р(А/B). Если трактовать событие встречи в духе традиционной каузальной семантики, где оно представляется как изменение значения термина вследствие его применения к новому предмету, то его вероятность, скорее всего, будет равна вероятности событий указания на предмет с помощью термина, а вероятность события обозначения второго типа — вероятности тех указаний на предмет с помощью термина, которые не являются необычными относительно способов употребления этого термина. При этом, для того, чтобы рассматривать событие встречи как причину событий обозначения второго порядка, по-видимому, должно выполняться условие: Р(А/В) = Р(В), иначе, даже при установлении статистической релевантности событий обоих типов, они смогут трактоваться как имеющие общую причину. Однако, чтобы выполнить это условие, мы должны иметь возможность независимым образом оценить значение Р(А/В), не выводя его из Р(В); но для этого необходимо иметь возможность отличать именно феномены А/B, в отличие от просто событий А или просто событий В: фактически же, в основании такой корреляции лежит убежденность, что всякому В соответствует А — между тем, существенным условием установления статистической релевантности в рассматриваемом случае, как видно, является требование, чтобы эта пресуппозиция была исключена из структуры вывода. Но тогда наблюдаемость А/В ограничивается только теми, кто непосредственно присутствовал при А, поскольку А в условиях установления зависимости указанного вида не может быть экспериментально смоделировано. Все это усложняет решение задачи.
Возможное решение отсылает нас к различению парадигматической и синтагматической каузальности и, шире, к способу, каким функционируют в естественном языке его значения. Поддерживая наш результат о поддержке системой референций как критерии референциальности, мы видим, что сам тот факт, что предлагаемый каузальный подход является основанным на понятии взаимодействия (более точно, установления взаимодействия), ясно коррелирует с критерием истинности языковых выражений, имеющих определенное эпистемическое обоснование. Здесь мы обнаруживаем пример того, как понятие "быть истинным" может законно рассматриваться как когерентная истина на области эмпирических фактов — это "относительная истина после того, как рассмотрены все возможные релевантные сведения"[62]. Говоря об объяснении эмпирического факта в терминах каузальных взаимодействий процессов, мы будем должны идентифицировать пункт, где была оставлена отметка, маркирующая изменение. Если мы предполагаем эти маркеры конститутивными (онтическая концепция объяснения, с помощью которой Сэлмон пытается избежать юмовой критики причинной связи[63]), то для того, чтобы определять точку пересечения, мы должны быть способны определить предыдущие маркеры — не до бесконечности, очевидно, но для всех возможно релевантных объяснению фактов.
Рассмотрим пример. Допустим, что я купил новые занавески и собираюсь их повесить. Жена говорит мне, что занавески надо вешать ламбрекеном внутрь. Я ранее не знал слова "ламбрекен", но здесь речь идет об отвороте занавески. Я усваиваю этот термин и в следующий раз, когда сын хочет повесить занавески на окно после стирки, я рекомендую ему вешать их ламбрекеном внутрь. Он усваивает этот термин, и т.д.
Мой идиолект, то есть мой индивидуальный способ использования системы русского языка, играет роль каузального процесса. Он каузален потому, что способен к передаче и восприятию изменений, т.е. к вступлению в каузальное взаимодействие. Взаимодействие моего идиолекта (И2) с идиолектом моей жены (И1) состоялось в пункте установления референции термина "ламбрекен". Это пересечение двух процессов является каузальным взаимодействием потому, что оба процесса при пересечении получили устойчивые изменения. Их маркером выступает употребление термина "ламбрекен": я усвоил этот термин и далее употребляю его с той же референцией, которую он имеет в И1. Однако для того, чтобы пересечение идиолектов могло быть признано каузальным взаимодействием, устойчивые изменения должны получить оба процесса. Если в И1 изменения не произошло, то взаимодействие, в отношении каузальной релевантности, нельзя считать каузальным и, соответственно, нельзя считать таковыми и вовлеченные в него процессы.
Проблема проясняется при различении парадигматической и синтагматической каузальности в КР. С парадигматической точки зрения, каузальным здесь следовало бы признать такое взаимодействие, в результате которого я стал бы называть отворот занавески ламбрекеном, а жена стала бы либо называть отворот занавески как-то иначе, либо использовать термин "ламбрекен" с другой референцией. Очевидно, что такая модель была бы абсурдной, поскольку тогда были бы невозможны ни обучение языку, ни само использование языка. Но если в И2 имела место ситуация "встречи", то в И1 имела место ситуация "сравнения". Синтагматическая каузальная релевантность для успешной КР-обусловленной референции в И1 будет состоять именно в отсутствии содержательных изменений при передаче референциального значения по последовательности индивидных событий употребления термина. Если моя жена будет называть отворот занавески ламбрекеном даже после того, как я тоже так его называю, то следует признать взаимодействие наших индивидуальных процессов употребления языка каузальным, сами эти процессы — каузальными, а маркирующую пересечение референцию термина "ламбрекен" в И1 и И2 — успешным.
Рассмотрим контрпример: допустим, что события развивались иначе. Когда жена сообщила мне, что занавески надо вешать ламбрекеном внутрь, то я, увидев изображенную на одной из сторон занавески ископаемую рыбу, решил, что термин "ламбрекен" относится к ней, и повесил занавески, согласно номологическому критерию, правильно, но с тех пор в отсутствие жены рассказываю сыну о могучих ламбрекенах, населявших океаны в доисторические времена. Тогда становится очевидным, что синтагматический критерий должен быть расширен, поскольку нельзя признать успешной такую референцию в И2.
Итак, для того, чтобы взаимодействие индивидуальных процессов употребления языка могло быть признано каузальным, необходимо требование употребления salva referentiae не только в И1, но и в пересечении И1ÇИ2.
Но как употребление термина может считаться каузальным процессом? Вывод о процессуальности употребления термина в каком-то смысле сам может быть сделан только в том случае, если между каждыми двумя однотипными событиями употребления есть некая связь: может ли она быть не каузальной? Если не может, то мы, вероятно, получим круг в объяснении.
Процессуальность предполагает непрерывность: но в свете квантовых теорий сама идея непрерывности перестала быть такой ясной, какой она могла казаться прежде. В самом деле, применимость предиката "непрерывный" к потоку света, взаимодействующему с поверхностью, по крайней мере, не есть нечто абсолютное и предполагает различие границ применимости[64]. С другой стороны, мы можем говорить о степенях непрерывности, а стало быть — и о некой достаточной степени непрерывности: достаточной для того, чтобы предицировать процессуальность. Таким образом, чтобы считать поток света процессом и, соответственно, чем-то каузально релевантным, можно прийти к соглашению считать его отвечающим характеристике достаточной непрерывности. Однако идти таким путем в семантике — принять употребление термина отвечающим некоему специфицированному требованию достаточной непрерывности — некорректно по меньшей мере на том основании, что, хотя это и другой вид конвенции, но задача каузального объяснения в семантическом его применении (по крайней мере, в рамках предлагаемого подхода) — как раз объяснить существование конвенций.
Можно пойти другим путем: согласиться с дискретностью внутри процесса — интерпретировать, например, по аналогии с описанием потока света как взаимодействия между частицами, употребление термина как взаимодействие между тоже частицами в своем роде. Эти частицы — индивидуальные носители языка, которые, подобно тому, как частицы света могут пониматься как носители энергии (вообще каких-либо общих характеристик, специфицирующих их в качестве частиц такого-то, а не иного типа), являются носителями диспозиций употреблять термин. Такие "частицы" будут различаться только по этому признаку, так как употребление определенного термина — единственная существенно специфицирующая характеристика, которая нас здесь интересует. С такого рода классификацией могут возникнуть свои проблемы — в том отношении, что не всякое производство омофонной или гомоморфной данному последовательности, соответственно, звуков или знаков может с равным основанием квалифицироваться как производство токена данного термина — но мы пока оставим их в стороне. Для такой модели процесса, по-видимому, должно быть существенно, чтобы взаимодействие дискретных частиц — индивидуальных носителей языка — было однородным и также каузальным, иначе у нас не будет достаточных оснований считать, что в каузальное взаимодействие желаемого типа ("сравнение") вступила вся последовательность употреблений термина, а не какая-то ее часть — при том, что и установить, "где" произошел разрыв не представлялось бы, скорее всего, в таком случае возможным. В принципе, нет ничего противоестественного в том, чтобы предположить такую каузальную структуру последовательности употреблений термина: в конце концов, люди так или иначе друг у друга перенимают навыки таких употреблений, вступая так или иначе в контакты друг с другом. Проблема здесь может состоять в том, что эти контакты не обязательно должны быть непосредственными — а если так, то между двумя индивидами мы должны предполагать посредующее звено, новый элемент в структуре, а между ним и индивидами — такого же вида каузальную связь, что кажется не слишком правдоподобным. Хуже того, возможность передачи знаний как непосредственным, так и опосредованным, причем, по-разному опосредованным, способами указывает на определенную неоднородность структурных связей внутри последовательности употребления.
Событие встречи правильнее понимать как связывание термина (который, ввиду возможности более одной такой "встречи" в каузальной истории термина, может трактоваться как своего рода лингвистическая переменная) объектами определенного типа (вклад демонстративного элемента КР), но также и как связывание его определенными дескрипциями, поскольку только связи последнего вида могут, очевидно, полноценно играть роль маркеров, свидетельствующих о сохранении получившихся в результате "встречи" изменений значения термина в его теперешнем употреблении, поскольку объектное наполнение (предполагаемого) референциального употребления термина есть, в конечном счете, часть того, что требуется установить для каждого конкретного случая. Но и сами по себе эти связи, как мы видели, недостаточны для индивидуации референта термина, необходимо, чтобы они отвечали функциональной характеристике "быть маркером соответствующего каузального взаимодействия". Это объясняет, почему существование специального контекста значимости термина может быть достаточным условием его референции.
Но вопрос остается: как мы можем отличить случай случайного связывания термина с дескрипциями от случая такого связывания вследствие КР? Этот же вопрос возникает и в ходе анализа последовательности употребления термина как каузально структурированной дискретности взаимодействий между индивидами в целях придания ей процессуального статуса. Такая каузальная структура должна, по видимому, также описываться по модели каузального объяснения, которую мы здесь применяем к процессу как таковому в отношении его внешних взаимодействий; иначе мы получим по меньшей мере существенную двусмысленность в понятии "каузальность". Если бы можно было говорить об однородности взаимодействий внутри таких последовательностей как употребления термина, то каждое такое взаимодействие, будучи взаимодействием между индивидами, представляло бы собой событие передачи знания или обучения; оно в принципе подпадает под используемую схему, так как правильное употребление термина одним индивидом может интерпретироваться как маркер такого события, соответственно, понимаемого как каузальное взаимодействие.
Процессуальность индивидуального действия (в данном случае, обучения) нам легче атрибутировать, поскольку здесь мы фактически целиком переходим на почву физических взаимодействий и можем апеллировать к физическим теориям: здесь, следовательно, допустим определенный регресс в описании каузальной структуры уже этого взаимодействия, ограниченный нашими возможностями проникнуть вглубь взаимодействий и нашими теоретическими конвенциями относительно того, как глубоко мы должны это сделать, чтобы этого было достаточно для перехода к постулированию с помощью конструкции "и так далее". Таким образом, правильное употребление индивидом термина может пониматься как маркер единичного каузального взаимодействия между индивидами, конститутивного для каузальной цепи требуемого вида; с другой стороны, чтобы такое употребление могло быть правильным, согласно данным условиям — т.е., чтобы оно было не случайно правильным, а конвенционально правильным — необходимо (но не достаточно), чтобы его употребление обучающим также было правильным, что, скорее всего, может обеспечиваться ни чем иным, как существованием самой каузальной цепи и поддерживаемой ею КР как таковых. Под "правильным" употреблением здесь тоже могут подразумеваться разные вещи: для наших целей разумнее апеллировать здесь не к референциальной и даже, может быть, не к дескриптивной правильности (хотя в том, что касается второй, все выглядит интереснее), а к некой статистически релевантной правильности — к такой, которая достаточно сильно поддерживается другими КР-обусловленными способами употреблять данный термин. Но для этого, опять же, надо иметь представление о каузальной цепи в целом: таким образом, мы вынуждены в объяснении двигаться не от структуры к целому, а все же в обратном направлении, хотя, разумеется, это целое не должно полагаться беспредельным.
Итак, чтобы о конкретном употреблении термина можно было заключить, что оно референциально и имеет такое-то объектное наполнение, достаточно знать, что данный индивид референциально употребляет термин, что это употребление маркирует определенное каузальное взаимодействие между данным индивидом и другим и — что это взаимодействие есть взаимодействие в цепи подобных (т.е. имеющих результатом тот же способ употребления того же термина) взаимодействий. Все это, ясно, требует недвусмысленной спецификации субъекта употребления. Основное слабое место здесь, очевидно, все то же: как мы можем сказать, что данное употребление (пусть даже мы можем установить каким-то независимым образом, что оно референциально, что само по себе проблематично в отсутствие соответствующих каузальных характеристик) маркирует именно данное взаимодействие — положим, мы даже можем на него прямо указать, хотя далеко не всегда такое, понятно, возможно? Далее, как мы можем установить, что употребление термина обучающим — звено в определенной цепи? Так же точно: продвигаясь шаг за шагом от одного частного взаимодействия к другому? Это вряд ли выполнимо. Вероятно, критерием установления всего требуемого может быть все же определенная дескриптивная общность, фиксируемая на основании релевантных утверждений агентов в инструктивных ситуациях, интерпретируемых как "встреча" и "сравнение". Но важно, чтобы при этом каузальное объяснение не оказалось заложником привлечения не релевантных оснований атрибуции соответствующих промежуточных полаганий.
Все, о что нам действительно могут позволить утверждать фиксируемые дескриптивные последствия взаимодействия в ситуации, опознанной как инструктивная — это определить к конституирующей какую именно КР цепи взаимодействий принадлежало бы данное, если бы были другие достаточные основания полагать эту КР существующей. Последнему условию, между тем, может соответствовать (в рамках данного подхода) только вывод о маркирующей каузальность взаимодействия природе релевантных фиксируемых последствий этого взаимодействия. Согласно предположению, если инструктивность взаимодействия специфицирована, то требуемый вывод может быть получен, исходя из критерия каузальной релевантности инструктивному взаимодействию соответствующих дескриптивных последствий, который, в свою очередь, сформирован на множестве подобных ситуаций. Здесь стоит обратиться к аналогии с физическими каузальными объяснениями, чтобы учесть определенную специфику таких взаимодействий как "встреча" и "сравнение". Когда устанавливается каузальная релевантность, скажем, события опускания груза на чашку весов перемещению стрелки весов, то оба события мы непосредственно можем наблюдать. Установление же каузальной релевантности одного употребления термина другому может, очевидно, опираться только на косвенные данные, поскольку сама референция — связь термина с объектом — непосредственно не наблюдаема; более того, ее то как раз и надо установить. Тем не менее, мы можем фиксировать отличие последующего употребления от предыдущих (до события встречи) по дескриптивным характеристикам первого, и одного этого факта может быть достаточно для применения метода каузальной релевантности (или какого-то подобного исчисления). А специфика соответствующей каузальной цепи будет в достаточной мере охарактеризована соответствующими дескриптивными характеристиками. (Конечно, это нисколько не исключает возможность ошибки в каждом конкретном случае.)
Выполнение требования каузальности равнозначно выполнению требования каузальной релевантности в концепции объяснения Сэлмона. Но обратим еще раз внимание на то, как достигается вывод о каузальной релевантности в той области, откуда взята аналогия и перенесена на сферу значения. Для того, чтобы заключить, что, например, преломление света маркирует прохождение света через призму и только это событие (и соответственно, при выполнении прочих необходимых условий, каузально релевантно ему), мы уже должны рассматривать поток света, призму, через которую он проходит и последующее сохраняющееся изменение как некое эпистемическое единство. Иначе мы просто не будем знать — или, по крайней мере, знать не дизъюнктивным образом — по отношению к чему именно устанавливать каузальную релевантность данного феномена. В примере со светом и призмой выбор как будто очевиден, поскольку прохождение света через призму непосредственно наблюдаемо и изменения свойств света наблюдаются сразу после прохождения через призму. Но, вероятно, не все описываемые физикой явления, претендующие на каузальное объяснение, отвечают такому высокому требованию наблюдаемости (в отношении каузального взаимодействия): например, приливные и отливные явления объясняются каузальным образом как следствия воздействия Луны. Отлив и прилив маркируют соответствующие положения Луны относительно Земли; но здесь, тем не менее, нет наблюдаемого пересечения Луны с водами на поверхности Земли. Ссылка на то, что здесь все же сохраняется наблюдаемость в отношении того, что приливы и отливы наблюдаются сразу после того, как то-то и то-то наблюдается происходящим с Луной, не очень убедительны, хотя бы вследствие того, что плохая погода может легко сделать Луну ненаблюдаемой. Возможное возражение — что это не есть каузальное взаимодействие, так как прилив или отлив длятся ровно столько, сколько Луна находится в соответствующем положении относительно Земли — также не очень состоятельно, поскольку тогда и пример со светом не может считаться примером каузального взаимодействия, так как достаточно убрать призму и маркирующие изменения свойства света перестанут наблюдаться. Но в таком случае что вообще может быть объяснено каузально? Кое что, конечно, останется: например, деформация тел после столкновения — возможно, такие случаи следует считать собственно каузальными феноменами, согласно используемой объяснительной схеме.
Но даже если так, это не устраняет требования эпистемического единства, так как, если данный случай принимается в качестве парадигмального, то здесь столкновение выводится из деформированности тел по сравнению с известными (что существенно) их первоначальными формами на основании уже имеющихся выводов о каузальной природе и причине таких деформаций.
Пожалуй, самым близким к семантике случаем был бы такой: обнаружен предмет О, демонстрирующий свойство с, и относительно этого предмета мы не знаем, вследствие чего он демонстрирует это свойство (но предполагаем при этом, что оно не появилось одновременно с появлением самого предмета). Исключи мы последнее предположение, и вопрос о причине с просто трансформируется в вопрос о причине О, т.е. в каком-то существенном смысле перестанет быть значимым; а применительно к проблеме референциальности это означало бы ни что иное как допущение, что причина референции термина тождественна причине появления самого термина в употреблении индивида (что далеко не для всех требующих объяснения случаев приемлемо) или даже — что она тождественна появлению самого индивида как говорящего на языке. Далее, если мы можем классифицировать О, то вполне можем, основываясь на косвенные данные, предположить, каково может быть (или в каком диапазоне может располагаться) взаимодействие, маркируемое свойством с. Однако, эти косвенные данные, очевидно, будут относится не к самому О, а к классу и, таким образом, каузальное объяснение будет опираться в таком случае на дедуктивно-номологические элементы[65]: различие может состоять лишь в использовании вероятностных коэффициентов как при классификации, так и в выводах, основанных на ней. Но дедуктивно-номологический[66] элемент здесь существенным образом определяет, из чего вообще (с какой бы то ни было вероятностью) выводить каузальную взаимосвязь, т.е. — эпистемическую релевантность. Избежать этого можно, встав на позицию непредвзятого экспериментирования (насколько такое возможно — ведь границы эксперимента также должны как-то устанавливаться — очевидно, не без участия каких-либо имплицитных постулатов эпистемической релевантности): просто помещая объект, подобный данному, но — без с, в различные условия и сравнивая результаты относительно появления у него с; или даже — устранив каким либо образом свойство с у самого объекта О и, затем, экспериментируя в том же направлении с самим этим объектом. В этом случае можно надеяться получить вывод о каузальной релевантности, не основанный на предпосылке эпистемической релевантности, а скажем — лишь на результатах установления статистической релевантности. Реально, конечно, выводы о каузальной релевантности не могут обойтись без предпосылок эпистемической релевантности как вследствие крайне ограниченной применимости чисто экспериментальных методов и слишком высокого уровня требований, которые к ним при этом приходится предъявлять, так и в силу других причин.
Таким образом, в выводе о каузальной релевантности имплицитно участвует тезис об эпистемической релевантности каузально связываемых феноменов. Приливы, отливы и положение Луны по отношению к Земле каузально релевантны в силу того, что они эпистемически релевантны, т.е. мы сперва отбрасываем все другие кандидаты на статус причины данного явления, и только потом проверяем оставшегося на соответствие требованиям каузальной релевантности. Но возможно ведь действовать и обратным методом: сперва установить несколько альтернативных каузальных релевантностей, а затем выбрать одну, причем не на основании более или менее проблематичной эпистемической релевантности, а на основании большего, чем у других, показателя статистической релевантности. Данные статистической релевантности, хотя обычно не исключают из вывода предпосылку эпистемической релевантности, если прямо не выводятся из нее, могут, по крайней мере, служить достаточным основанием для того, чтобы считать последнюю предпосылку излишней и редуцировать ее из парадигматического рассмотрения. Далее, если мы отбрасываем строгое требование наблюдаемости в отношении каузального взаимодействия и опираемся только на интуицию эпистемической релевантности или — что было бы правильнее с точки зрения концепции объяснения Сэлмона — на сравнительные показатели статистической релевантности, или и на то, и на другое, то в этом отношении, пожалуй, дела в сфере референциальной каузальности обстоят не хуже, чем в сфере каузальности физической. Если мы можем установить, что класс маркеров статистически релевантен классу коммуникативных взаимодействий определенного вида (понятых как события формирования или приобщения к КР), то этого уже может быть вполне достаточно, если выполнены остальные условия, для вывода о каузальной релевантности. Это еще не значит, что здесь есть твердые основания для вывода желаемого вида; но если такие основания есть там, откуда взята аналогия, то они принципиально не более подходящи для каузального анализа, чем те, что имеются в семантической сфере.
Далее, мы исходили из того, что, для легитимации употребления термина как процесса требуется по крайней мере, чтобы все события употребления данным индивидом данного термина были каузально релевантны. Если нет, то из статистической релевантности маркера и соответствующих коммуникативных событий мы не будем иметь права сделать вывод об их каузальной зависимости. Но теперь мы пришли к тому, что, для того, чтобы установить нужную нам каузальность внутри последовательности употреблений индивидом термина, мы также должны выводить откуда-то каузальную релевантность каждого такого употребления (пусть даже мы согласились, что у нас есть основания утверждать, что они все демонстрируют соответствующие маркеры) какому-то событию встречи — предположим, все тому же событию (или совокупности событий) приобщения к КР. Однако здесь вывод "Они статистически релевантны, следовательно, они каузально релевантны" совершенно не валиден, так как статистическая релевантность, по определению, есть отношение, устанавливаемое между классами феноменов, а не между самими феноменами (иначе метод просто не будет работать). Между тем, в случае внутри-процессуальных каузальных связей вывод о каузальной релевантности должен делаться именно относительно отдельных событий.
Здесь возможны по меньшей мере два пути решения. Один может состоять в том, чтобы рассматривать в качестве процесса не последовательность индивидуальных употреблений термина, а единичное употребление. Это, поскольку мы отказались от строгого требования наблюдаемости каузального взаимодействия, могло бы быть удовлетворительным предположением, если бы не одна деталь: маркер в этом случае не является характеристикой самого предполагаемого каузального процесса — если он является характеристикой употребления, то только всей совокупности употреблений данным индивидом данного термина.
Второй путь в этом отношении представляется более плодотворным: рассматривать в качестве каузального процесса использование языка индивидом в течение его жизни; в этом случае пространственно-временная непрерывность, насколько она атрибутируема индивиду[67], обеспечивает подобную атрибуцию индивидуальному использованию языка[68]. В этом смысле оправданно было бы считать маркер исходно (в порядке вывода) характеристикой самого употребляющего термин индивида, и лишь производным образом — последовательности употреблений этого термина. В этом случае проблем с предикацией непрерывности — и, следовательно, процессуальности — пожалуй, вряд ли больше, чем в случае со светом, взаимодействующим с поверхностью. Если принять ход жизни индивида в качестве объекта каузальной релевантности, то таким образом, возможно, элиминируется и проблема опосредованного обучения; ведь мы отказались подчинять требование каузальности строгому требованию наблюдаемости каузального взаимодействия. К тому же опосредованность в этом случае может быть рассмотрена по аналогии с опосредованностью, например, появления света в лампочке появлением тока в проводах, т.е. с любым случаем телемеханического взаимодействия. Не возникнет в этом случае особых трудностей и с пониманием соответствующей характеристики как маркера определенного каузального взаимодействия: если при рассмотрении последовательности употреблений в качестве каузального процесса у нас могли возникнуть трудности с интерпретацией соответствующих полаганий тождеств, атрибутируемых индивиду, как маркеров каузальных изменений именно в этом, а не в каком-то другом процессе (например, употребления омофонного термина), то ничего подобного нам не грозит в случае рассмотрения самого индивида, которому атрибутируется данное полагание тождества, как каузального процесса, соответствующее каузальное изменение в котором маркирует данное полагание тождества, если оно атрибутируется как обобщение из достаточно большого (заданного) числа единичных атрибуций. При этом, конечно, существенно, чтобы имелись данные, отрицающие возможность столь же обобщающей атрибуции индивиду данного полагания тождества до соответствующего каузального взаимодействия.
Таким образом, анализ требования процессуальности показывает ограниченность аналогии с физическими процессами для нужного нам понятия каузальной релевантности, но приводит нас к целесообразности рассмотрения в качестве каузального процесса диахронически понимаемого идиолекта, т.е. совокупности всех индивидных событий употребления языка индивидом на всем протяжении его жизни (до момента атрибуции терминам его идиолекта референциальных свойств).
Идиолект, как и любое языковое явление, может быть рассмотрен двояко: синхронически и диахронически. В первом случае он будет рассматриваться как набор всех терминов, употребляемых индивидом А, и всех правил, с помощью которых А их употребляет; во втором — как история употребления языка индивидом. Эти два рассмотрения будут находиться в некоторой интегральной зависимости в том отношении, что каждое из них может быть рассмотрено как инстанциация другого. Эта дистинкция связана с (но не тождественна) другой — между таким представлением языка, согласно которому индивидуальные речевые акты являются окказиональными проявлениями устойчивой нормы, и таким, согласно которому язык является креативным процессом, осуществляющимся в ходе порождения текста. Соответственно, существующие подходы к анализу природы значения могут быть распределены в зависимости от их отношения к трактовке языка как знаковой системы. Одно и то же явление в языке может рассматриваться с двух точек зрения:
· статически, когда мы констатируем само наличие этого явления и его собственные отличительные признаки;
· процессуально, когда мы стремимся определить, в результате какого процесса оно возникает или же преобразованием какой единицы (или единиц) может считаться.
В одном случае мы рассматриваем анализируемое явление как непосредственную данность, в другом — как данность, выводимую из неких единиц, принимаемых за исходные, и как следствие определенных операций, с ними совершаемых[69]. Для адекватного описания языка могут быть использованы равно как статические модели, констатирующие непосредственную данность языка в выбранный момент его развития и обычно носящие таксономический характер, так и динамические, констатирующие преобразования и процессы, имеющие место в любом отдельном состоянии языка. Для моделей первого класса основным является понятие единицы измерения и сама принимаемая в модели классификационная схема; для моделей второго класса — понятие процесса, которое вводится для отражения динамики отношений между установленными единицами и должно схватывать все происходящие при этом преобразования.
Поскольку употребление языка — это динамический процесс, продолжающийся и постоянно изменяющийся, постольку каждое данное высказывание обусловлено как непосредственной ситуацией, так и всеми прежними событиями. Понимание высказывания реципиентом подобным же образом предопределяется и данным речевым актом, и всеми предшествующими сообщениями, которые он получал; ответ на данное сообщение, в свою очередь, повлияет на поведение говорящего. Это указывает на известную методологическую трудность в описании природы языка, состоящую в том, что данные, взятые из естественных языков, не ограничены и не составляют закрытого класса (т.е. семантически замкнутого языка). Адекватная и прагматически релевантная модель языка должна не только удовлетворительным образом представлять уже сказанное и написанное, но также и то, что может быть сказано и написано на этом языке. Иначе говоря, она имеет дело не только с актуальными предложениями, но также и потенциальными — и, соответственно, с условиями актуализации последних. Здесь, как и в случае аналогии с физическими процессами, требование наблюдаемости оказывается иррелевантным в отношении каузального взаимодействия, так как нельзя полностью реконструировать коммуникационный процесс, осуществляющийся в каждый данный момент. Поэтому если модели языка имеют целью описание системы языка, то они оказываются перед необходимостью создавать идеализированную статическую картину процесса, которая позволяет реконструировать в существенной степени составные элементы системы. Представление языка в категориях системы знаков, лексики и грамматики является не чем иным, как именно такого рода моделированием. В семантических моделях — в том числе таких, как теории референции — дело может обстоять иначе, если их задачей является ответ на вопрос о том, каким образом может производиться обозначение. Описание условий актуализации потенциальных высказываний на исследуемом естественном языке оказывается при этом связанным, в частности, с усмотрением единых оснований описания исторического развития языка и описания его различных версий, локализованных в пространстве[70] — т.е. с единством подхода к анализу обстоятельств употребления языковых выражений.
Таким образом, для построения нужного нам понятия каузальной релевантности целесообразно рассматривать в качестве каузального процесса не просто диахронически понимаемый идиолект (к чему привела нас аналогия с физическими процессами), но динамически, или процессуально, понимаемый идиолект, в соответствии с представлением языка не как статической системы знаков, а как динамического процесса их употребления. При этом, строго говоря, нет препятствий для синхронического рассмотрения. Соответственно тому, какой из процессуальных аспектов языка мы хотим описать — исторический или функциональный, можно говорить о процессуальных моделях синхронного состояния языка, с одной стороны, и процессуальных моделях его диахронических состояний, с другой. В синхронической динамической модели языка предполагается, что формирование речи существует для говорящего как такой (одномоментный) процесс, все составные части которого существуют для него одновременно. В распоряжении говорящего находится определенное множество языковых средств, гетерохронность которых им, как правило, не осознается. Употребление языка происходит безотносительно к гетерогенности и гетерохронности языковых единиц. Динамизм языка проявляется главным образом в выборе языковых средств из имеющегося набора и в их организации по определенным правилам с целью построения осмысленных текстов. Динамика языка оказывается также связанной с возможностью построить тексты любой необходимой сложности из сравнительно ограниченного набора языковых средств, а значит, и с принципом выводимости одних единиц из других.
Диахронические модели описывают языковое прошлое, историю языка, т.е. отвечают на вопрос, каким образом случилось так, что термины языка имеют те референции, которые они имеют сейчас, и соединяются по таким-то, а не иным, правилам. Синхронические модели абстрагированы от темпоральной составляющей в том отношении, что они описывают одномоментный срез языка — через представление процессов, имеющих место в настоящем, в непосредственных речевых актах. Синхроническая реконструкция таких актов может выступать как своеобразный методический прием, позволяющий восстановить особенности непосредственно не наблюдаемого процесса. В синхронических моделях определенный элемент представляется в виде конечного результата определенного акта деривации, т.е. как результат применения определенной операции/операций к источнику деривации при допущении, что и источник деривации, и результат деривации сосуществуют одновременно. В общей формуле лингвистического изменения А —> Б в диахронических моделях языковым явлениям А и Б приписывается разновременность существования, в синхронических моделях — одновременность. При диахронической реконструкции это делает исходное явление более ранним, итоговое — более поздним; при синхронической реконструкции ни одно из этих явлений не обладает генетическим приоритетом, оба выстраиваются на одной временной плоскости. Сопоставляемые явления считаются при этом связанными отношениями синхронной производности или выводимости.
Противопоставление диахронического и синхронического представления языковых единиц и соответственно их прошлого или же их настоящего в динамическом аспекте основано в сущности на признании разных форм движения в языке. Такими разными формами являются процессы эволюции языка, включая индивидуальный, как его развитие во времени и пространстве, с одной стороны, и процессы речевой деятельности, протекающие именно как сложная совокупность говорения и слушания, с другой. Можно выделить также и другие процессуальные аспекты функционирования языка, которые наблюдаются на ограниченном этапе развития языка, данном говорящему — это многочисленные способы проверки и уточнения терминов. В отношении каузальной релевантности эти процессы коррелируют, поскольку я могу, например, какое-то время поддерживать использование термина в определенном (неправильном) значении, затем, узнав от кого-то другое (правильное) значение, начать использовать термин в этом значении, а затем, узнав еще от кого-то о том, что этот термин имеет еще одно (тоже правильное) значение, начать использовать его в двух значениях. Верификация в синхронической модели языка в целом здесь представляла бы значительные трудности, поскольку пришлось бы объяснять, каким образом к достижению одного и того же результата — например, к употреблению одних и тех же референций — разные говорящие приходят разными путями. Так, если одно и то же значение может быть выражено разными формами и перед говорящим всегда стоит проблема выбора одного элемента из рекурсивно перечисленного множества, то мы оказываемся перед вопросом: каковы способы решения этой проблемы? В каких случаях говорящий не довольствуется имеющимися средствами, но создает новые? Нет никаких доказательств того, что лингвистически одно и то же (недвусмысленное) речевое высказывание должно быть порождено непременно одним и тем же способом. Эта проблема снимается, если мы описываем взаимодействия идиолектов, т.е. структуру взаимодействия совокупностей индивидных событий: у нас нет необходимости подводить их под лексико-грамматические закономерности до тех пор, пока они достаточно каузально детерминированы для успешности референции.
Возможность индивидуации исходных элементов — таких, как событие употребления термина — чрезвычайно важно для процессуального описания: любые процессуальные модели, будучи по своему направлению синтезирующими — т.е. описывающими возникновение единиц на основе единиц, принятых за исходные, — обязательно предполагают предваряющее детальное установление самих исходных (минимальных) единиц. Проблема выбора исходных единиц здесь более остра, чем при статическом подходе, опирающемся на конкретные последовательности и вообще непосредственно наблюдаемые данности. Поэтому процессуальная теория референции будет тем адекватнее своему объекту и тем полнее, чем более рациональные и надежные возможности индивидуации она будет предоставлять.
Однако каков будет семантический статус собственно процесса каузального взаимодействия? Здесь возможно дальнейшее различение по этому критерию. Так, к одной из наиболее развитых синхронических процессуальных моделей языка — трансформационной грамматике предъявляется претензия именно в том, что семантика в ней признается воплощенной в иерархизованных статических репрезентациях, т. е. за динамическими категориями — правилами — не признается семантического статуса. Вообще говоря, в методологии теорий языка можно выделить три уровня, на которых отчетливо релевантны разграничения по принципу учета динамики[71]. Во-первых, это введенная Соссюром оппозиция синхрония/диахрония. Но и синхроническое описание может быть динамическим, если оно рассматривает единицы языка как результат действия языковых процессов. В свою очередь, синхронические динамические описания могут быть разделены в зависимости от того, играют ли в них динамические категории собственно семантическую роль.
|
Статическое описание |
Динамическое описание |
|
|
Учет исторических изменений |
Синхроническое описание |
Диахроническое описание |
|
Учет действия языковых процессов |
Структурная лингвистика |
Конструктивное направление в лингвистике |
|
Учет семантического статуса динамических категорий |
Трансформационные семантики |
Процессуальные (инструментальные, процедурные) семантики |
В отличие от трансформационной семантики, в процессуальной (инструментальной, процедурной) семантике значимой единицей признаются не дискретные состояния, а переходы между ними. Основное положение здесь следующее: процесс есть смена состояний, и чем более плавно сменяются состояния, тем более процесс является процессом.
Процессуальная семантика развивалась как в психологических терминах (например, Ф.Джонсон-Лэйрд), так и как объемлющая теория, которая должна включить в себя теоретико-модельную семантику (У.Вудс). Но во всех случаях в ее основании лежит идея о том, что представление значения выражения дается в соответствии с процедурой, применяемой к этому выражению. У Т.Винограда эта идея предстает чем-то вроде Фрегевой идеи смысла, дополненной теорией речевых актов[72]. Подобно тому, как у Фреге смысл выражения — это способ дать его референцию, так у Винограда процедура, применяемая к индивидуальному термину — это способ дать предмет, процедура, применяемая к предикату — способ дать класс, а процедура, применяемая к предложению — команда программе что-то сделать (сохранить информацию, ответить на вопрос, выполнить некоторое действие). Если нужно подобрать красный куб, то процедура для выражения "красный куб" выбирает из множества кубов тот, который является красным. Императивное наклонение "подобрать куб!" активизирует процедуру, применяемую к глаголу "подобрать" и фактически заставит робота, на котором моделируется процесс понимания языка, подобрать куб. Важно то, что процедуры композициональны, как и фрегеанские смыслы.
Последнее обстоятельство возвращает нас к интерпретации критерия поддержки системой референций в связи с дистинкцией атомизм/холизм/молекуляризм, поскольку существуют сильные предпосылки для аргумента от принципа композициональности против холизма: композициональность предполагает аналитичность, а следовательно, аналитически-синтетическую дистинкцию, которая блокирует холизм[73]. Это противоречие отмечалось в связи с классической процессуальной семантикой: с одной стороны, она исходит из холистической концепции значения ("значение любого понятия зависит от его взаимосвязи со всеми другими понятиями в модели"[74]); с другой стороны, ее технический аппарат представления значения является молекуляристским, если не атомистским. Его основные особенности таковы.
Как при теоретико-модельном (репрезентационном), так и при процессуальном задании семантика выражения может быть описана как определяемая переходом некоторой (например, референциальной) содержательной системы из начального состояния Sinit в конечное состояние Sfin. Oднако при теоретико-модельном задании учитываетcя лишь результат перехода, т. е. Sfin, а при процессуальном — также и промежуточные состояния S1 (Sinit+1), S2, S3 ... Si, Sj ... Sfin-1. Переход между соседними состояниями Si и Sj принципиально являет собой тот же переход от Sinit к Sfin, и, в свою очередь, может быть расчленен на промежуточные шаги, потенциально до бесконечности. Чем больше степень дробности, тем в большей степени семантика определяется процедурой перехода и тем более состояния системы растворяются в инструкциях по их изменению. На каждом принятом уровне дробности операция перехода от Si к Sj синтагматически элементарна; противопоставление теоретико-модельного и процессуального способов задания семантики имеет смысл лишь постольку, поскольку при уменьшении шага Si → Sj сокращается парадигматическая сложность операций: они определяются на все меньшем числе пар состояний системы, и соответственно необходимое для понимания количество "модельных" знаний уменьшается. Рассмотрение интерпретации как процедуры или процедуры как интерпретации означает переход к большему или меньшему уровню дробности соответственно.
Установление степени дробности членения процесса в модели предстает решением вопроса о выбора исходных единиц анализа. Оно может достигаться в процессуальных моделях путем привлечения абстракции о том, что при переходе от Sinit к Sfin под влиянием языкового выражения е можно выделить состояние Slit, отличающееся от Sinit тем, что система, перейдя в Slit, пополняется моделью ситуации, непосредственно закодированной в е и определяющей тем самым буквальный смысл е. Прочие изменения, переводящие Sinit в Slit, считается возможным учитывать отдельно, т.е. достижение состояния Slit рассматривается как завершение некоторого вычленимого этапа понимания.
В нашей модели каузального взаимодействия выделяется лишь два состояния каузальных процессов: до и после взаимодействия, т.е., с процессуальной точки зрения, каузальная референция здесь будет репрезентационно безупречна. Однако, по аналогии с процессуальной семантикой, важно заметить, что семантически (в данном случае референциально) значимым здесь оказывается само взаимодействие, т.е. сам процесс перехода от одного состояния к другому, поскольку именно через определение процесса описывается разница между состояниями. Связь при синтагматической каузальности имеет ту же форму: правильность употребления зависит от отсутствия/наличия изменений[75]. В основе противоречия между метафизическим холизмом и техническим молекуляризмом процессуальной семантики находится различение между двумя аспектами значения, которое лежит в основе контраста между его коннекционистскими и символическими теориями:
· индивидуальное ментальное содержание и его обработка и
В процессуально-каузальной модели референции (далее — ПКР) это противоречие снимается путем моделирования социальной языковой конвенции в терминах индивидуальных языков, поэтому ПКР может быть рассмотрена как референциальная корреляция процессуальной теории значения — хотя последняя замышлялась как "начинание, имеющее целью построить нереференциальную семантику"[76].
Итак, в качестве каузального процесса в ПКР могут рассматриваться
1. история употребления определенного термина в определенном идиолекте (диахронический подход);
2. тот процесс, результатом которого является нынешнее употребление определенного термина в определенном идиолекте (синхронический подход),
где фактически один предмет рассмотрения представляет два объекта теории, и каузальным в узком смысле ПКР следует признать скорее второй.
Отсюда очевидно, что в данном контексте предпочтительнее рассматривать референции в идиолекте, чем в естественном языке в целом (подход, свойственный традиционным каузальным теориям) даже в том случае, если мы трактуем язык не как систему знаков, а как процесс функционирования этой системы. В последнем случае в качестве каузального процесса в ПКР могли бы рассматриваться
1. история употребления определенного термина в определенном языке —например, русском;
2. тот процесс, результатом которого является нынешнее употребление определенного термина в определенном языке.
Однако для этих процессов, как правило, невозможно будет указать позицию каузального взаимодействия. Мы можем, предположительно, указать позицию появления термина "ламбрекен" в русском языке — в XVIII веке в результате пересечения с французским языком. Но для родовых терминов и вообще большинства слов языка такая задача намного сложнее. Она отнюдь не полагается безнадежной сама по себе — на сходной интуиции основана сравнительно-историческая лингвистика, предоставляющая теории огромной объяснительной силы, но было бы безнадежно, за редкими исключениями, пытаться уточнить эту позицию до онтологии индивидного события, вроде именования зверей Адамом.
В этой связи получает дополнительное прояснение проблема индивидуального языка. Как показали многочисленные дискуссии, то, что оспаривал Витгенштейн — не возможность индивидуального языка как такового, но возможность его публичной легитимации[77], или, точнее, возможность обоснования выражаемого его предложениями знания. В самой по себе идее индивидуального языка, который отличается от публичного принципиальным отсутствием предельных условий обоснованности употребления терминов, нет ничего невозможного — при условии, что мы объясним, каким же образом носитель индивидуального языка способен разделять с кем-то свои референции. ПКР дает такое объяснение: референции передаются при взаимодействии двух индивидуальных языков. (Разумеется, можно представить себе ситуацию передачи значения с несколькими участниками — например, в классе. Но в каждом случае ситуация может быть прослежена до конкретного взаимодействия двух идиолектов — учительницы и ученика А, учительницы и ученика Б и т.д.) Cама категория публичного языка оказывается для данного анализа избыточной, если мы заключаем об индивидуальном языке не как о системе, но как о процессе. Таким образом, в публичной легитимации индивидуального языка нет необходимости, так как ее ситуация достижима при некоторой рациональной последовательности индивидуальных легитимаций, из которых и состоит процесс обучения языку.
Итак, если в качестве каузального процесса нужного нам вида понят идиолект, то, имея
мы не будем дальше колебаться в вопросе о выполнимости требования каузальности для маркера, который теперь представляет собой (поддержанное каузальным объяснением) индивидуальное полагание, что RИ1 = RИ2. Теперь у нас есть практически все необходимые нам компоненты для формулирования необходимого (среднего уровня) и достаточного условия референции. У нас есть два вида фактов, устанавливаемых относительно каких-либо двух индивидов обычными средствами, достаточно независимо от теории: это факт взаимодействия в инструктивной ситуации и факты, касающиеся особенностей употребления индивидами соответствующих терминов. Факты последнего вида свидетельсвуют о том, что предполагаемая референция термина ‘Т’ в его употреблении индивидом до инструктивного взаимодействия может быть выражена как “‘Т’ обозначает Д”, а после – либо так же, как и до, либо иначе (например, “‘Т’ обозначает Д*”). Все, что нам нужно – установить, является ли последующее употребление индивидом термина обусловленным инструктивным взаимодействием, т.е. каузальным, и соответственно, является ли какое-либо “‘Т’ обозначает Д*” (и коррелирующее с ним “Т = Д*”)[78] обоснованным полаганием относительно данного индивида. Ключевой элемент здесь, как видно – факт инструктивного взаимодействия; он позволяет применить к двум идиолектам – соответственно, инструктируемого и инструктора – процедуру установления каузальной релевантности. Это значит, что наши выводы относительно того, что
(1) инструктивное взаимодействие вызвало соответствующее изменение в идиолекте инструктируемого и
(2) это изменение сохранилось на момент утверждения (или на некий специально обозначенный момент),
будут легитимированы в качестве выводов о каузальной обусловленности соответствующего изменения. Для того, чтобы утверждать (2), очевидно, необходимо зафиксировать несколько (сколько сочтем достаточным) релевантных взаимодействий (лучше инструктивного характера, но, по крайней мере, таких, которые могут быть охарактеризованы как трудные случаи с точки зрения индивидуации референта), сквозь которые тестируемое индивидуальное употребление термина проходит неизменным. (Хотя для этого может быть достаточно утверждать идентичность значимости термина на момент утверждения идентичности его значимости после соответствующего изменения – примем это в качестве своего рода минимального условия трансляции изменения.)
Теперь, если принять х и у в качестве индивидных переменных, a — переменной для терминов, а обозначение (t1,…, tn) – для последовательности координат (где n ³ 3)[79], то можно попытаться представить условие каузальной релевантности двух индивидуальных способов употребления в символическом виде. Пусть ‘K’ обозначает предикат: “имеет место каузальное взаимодействие между _ и _ относительно _ ”, где пробелы будут заполняться именами индивидов и термина, соответственно. Каузальное взаимодействие нужного нам вида – т.е. такое, которое является не только взаимодействием между двумя индивидами, но и таким взаимодействием относительно термина, что соответствующая семантическая характеристика этого термина, фиксируемая в последующем употреблении его соответствующим индивидом, является результатом этого взаимодействия — таким образом, будет иметь вид ‘K(x, y, a)’. Пусть ‘I’ обозначает предикат: “имеет место инструктивное взаимодействие между _ и _ относительно _ с координатой _”, где пробелы будут заполняться, соответственно, именами индивидов, именем термина и координаты из множества ‘t1,…, tn’ (обозначим ее ‘tk’). Далее, можно обозначить как R1 и R2, соответственно: “референт термина _ в употреблении _ с координатой _ описывается дескрипцией ‘Д’” и “референт термина _ в употреблении _ с координатой _ описывается дескрипцией ‘Д*’” – где пробелы заполняются именами, соответственно, термина, индивида и координаты, а Д № Д*; последнее означает только, что Д и Д* представляют собой разные последовательности знаков и что нет никакого достаточного основания полагать их синонимами относительно инструктора[80]. Условие каузальной релевантности для двух индивидуальных способов употребления термина можно тогда записать так:
(C) (x)(y)(t1, …, tn)(($a)(I(x, y, a, tk) & R1(a, x, tj) & R2(a, x, ti) & (j < k < i) & R2(a, y, te) & R2(a, y, tm) & (e < k < m)) ® K(x, y, a))
Вероятно, этот критерий нуждается в усилении в том, что касается предицирования R1 и R2: но здесь, предположительно, мы можем не рассматривать R1(a, x, tj), R2(a, x, ti), R2(a, y, te), R2(a, y, tm) и т.п. строго как единичные события; принимаемый в качестве достаточного для атрибуции соответствующих свойств диапазон выборки индивидуальных употреблений термина до и после инструктивной ситуации вполне может определять, какому временному интервалу – сколь развернутой последовательности событий – ставить в соответствие релевантные координаты из диапазона ‘t1, …, tn’.
Заметим, что в принципе нет необходимости специально включать в условие (C) требование кореферентности терминов относительно их употреблений соответствующими индивидами непосредственно в инструктивной ситуации – совершенно необязательно, что инструктируемый в самой инструктивной ситуации вообще должен артикулировать термин, не говоря уже о том, чтобы делать это с той же референцией, в которую его данная ситуация призвана социализовать.
Само по себе условие (C), очевидно, еще не может быть признано достаточным условием каузальной обусловленности употребления термина соответствующим индивидом. Достаточным в этом отношении такой критерий будет только в том случае, когда подобное условие выполняется также и относительно индивида, выступающего в (C) в роли инструктора (такой у, что у употребляет термин a после инструктивной ситуации I(x, y, a, tk) из (C) с той же референцией, что и до нее), т.е. когда его собственное употребление данного термина с данной референцией обусловлено его участием в другой релевантной инструктивной ситуации в качестве обучаемого. Иначе ничто не будет гарантировать нам, что его употребление термина в инструктивной ситуации I(x, y, a, tk) (после которой его употребление предполагается неизменным, а употребление того же термина инструктируемым – изменяющимся в соответствии с употреблением инструктора) будет идентично его предыдущим употреблениям этого термина, т.е. каузально обусловленным. Очевидно, что это, в свою очередь, будет предполагать референцию к выполнению другого подобного условия относительно другого инструктора и т.д. Однако, из этого не следует регресс в бесконечность, хотя бы в силу ограниченности коммуникативного сообщества. Совершенно не обязательно, что мы сможем охватить таким критерием всю каузальную структуру, обусловливающую референциальную значимость данного термина на некотором коммуникативном сообществе – т.е. проследить каузальные цепи до ситуации формирования КР; да это, видимо, и не нужно. Определенного объема такой системы референций может быть вполне достаточно для вывода о том, что имеет место КР и что, соответственно, все новые релевантные (т.е. с участием инструктора, чье употребление термина признается обусловленным этой КР) инструктивные взаимодействия могут рассматриваться с точки зрения каузальной релевантности уже даже не двух идиолектов, а идиолекта и КР. Кроме того, здесь могут приниматься во внимание определенные факты, устанавливаемые обычными способами, касающиеся таких характеристик некоторых инструкторов, которые позволяют с большим основанием считать их "экспертами" относительно значения данного термина (например, вследствие задействованности в специальном научном исследовании на релевантную тему или вследствие близких родственных связей с референтом, если термин – имя человека, и т.д.).
Таким образом, если мы принимаем условие быть каузальным процессом для обоих участников взаимодействия, то ситуация употребления языка в целом также может быть понята как процесс взаимодействия идиолектов и как каузальный процесс, так как каждая "встреча" с новым идиолектом, если она маркируется соответствующим образом в этом идиолекте, маркируется также и в общей референциальной конвенции появлением нового элемента — нового разделяющего эту конвенцию индивида. Референция к миру осуществляется при этом посредством опоры на другие референции той же системы, из которых и состоит каузальный процесс.
[1] Следует различать онтологическую нейтральность и онтологическую независимость. Сомнительно, чтобы теория референции могла быть построена независимо от каких-либо вообще онтологических допущений – во всяком случае, какие-то лингвистические сущности (например, термины или высказывания) должны допускаться. В свою очередь, онтологическая нейтральность предполагает, что утверждения о референции и референциальной значимости не основываются на онтологических предпочтениях, ассоциированных с той или иной концептуальной схемой. Соответствовать этому требованию для теории референции означает, если воспользоваться весьма уместным здесь термином из языка феноменологии, «заключить в скобки» все имеющиеся и допустимые онтологические допущения (соответствующие, скорее, множеству варьируемых концептуальных схем, чем какой-либо одной), за исключением минимума необходимых для того, чтобы можно было говорить о референции или референциальной значимости вообще, с тем, чтобы не использовать их в качестве оснований теории. На деле, эта процедура, пожалуй, осуществима лишь в том случае, когда теория референции, по крайней мере, в том, что касается ее основоположений, уже сформирована до такой степени, чтобы можно было судить о необходимых условиях осмысленности того понятия референции или референциальности, которое предполагается объяснить. Тогда решение относительно того, какой онтологический минимум необходимо сохранить «за скобками» в качестве действующих предпосылок теории, окажется, фактически скорее результатом, нежели основанием соответствующего теоретизирования.
[2] См. § 1.3 выше.
[3] Quine W. V. O.. “Identity, Ostension and Hypostasis” — In: From a Logical Point of View, Harper & Row, Publishers, New York and Evanston, 1953, pp.65-68.
[4] Ср., например: Quine W.V.O. "On what there is" — In: From a Logical Point of View, Harper Torchbooks, p.12
[5] Donnelan K. “Reference and Definite Descriptions”, in The Philosophy of Language (3 edition), A. P. Martinich (ed.), Oxford University Press, 1996, pp. 231-244.
[6] Ibid., p. 233.
[7] Ibid.
[8] Ibid., p.239.
[9] Спектр упоминаемых в литературе по этому вопросу интенциональных характеристик довольно таки широк: сюда включают индивидуальные мотивы или установки, а также желания, намерения, воления и др. Термины ‘мотив’ и ‘установка’ обычно употребляют в раширенном смысле, охватывающем различные виды нацеленности на решение задачи или достижение цели. Однако, существенным моментом в конструировании интенционального критерия значимости является различение когнитивного и собственно волящего или целенаправляющего элементов интенциональности. Поэтому мы в дальнейшем будем отдавать предпочтение термину ‘интенционально-пропозициональный комплекс’, чтобы подчеркнуть, с одной стороны, элемент мотивированности агента некоторыми своими представлениями, убеждениями, верованиями или полаганиями (последнему термину мы также отдаем предпочтение, считая его наиболее адекватным коррелятом английского ‘belief’), а с другой – тот факт, что сам мотив может быть представлен в форме пропозициональной установки.
[10] См.: Davidson, D. ‘Actions, Reasons, and Causes’ — Care and Landesman (еds.), Readings in the Theory of Action. Indiana, 1968; ‘Mental Events’ — Foster and Swanson (еds.), Experience and Theory, Amherst, 1970 и др.
[11] Г.Х. фон Вригт, ‘Объяснение и понимание’ — Логико-философские исследования, М., «Прогресс», 1986, стр.138.
[12] Ibid., стр.146.
[13] Ср., например: Melden A. I. Free Action. London, 1961, p.53.
[14] Т.е. утверждения, в которых эти дескрипции стоят в позиции предикатов, не противоречат одно другому и связаны каким-либо отношением логического следования.
[15] Ср.: Д. Дэвидсон, «Материальное сознание» / Аналитическая философия, стр.134.
[16] Ср.: D. Davidson, “Mental Events” / N. Block (ed.), Readings in Philosophy of Psychology, Vol. 1, Harvard University Press, 1980, pp.114-116.
[17] Ibid., p.111.
[18] Сходный случай представляет собой, вероятно, и атрибуция интенции указать на того, кого называют именем ‘Джонс’.
[19] Крипке также говорит об интенции употреблять термин с прежней референцией как об условии принадлежности данного употребления к данной каузальной зависимости, а следовательно можно трактовать интенциональный критерий в таком применении как условие поддержания каузальности вообще. Это делает затруднительным решение вопроса, считать ли использование Крипке этого критерия широким или узким. Узким использованием считалось бы такое, при котором интенциональность привлекается для объяснения, а не с целью устранения, референции. Скорее всего, редукция референции не входила в планы Крипке, но отсюда еще не следует, что тот способ, каким он привлек интенциональный критерий, не порождает угрозы такой редукции. С другой стороны, использование этого критерия, скажем в версии каузальной концепции Г. Эванса, во всяком случае, более широкое. См. выше § 2.3.2.
[20] Putnam H. “Meaning and Reference” / The Philosophy of Language (3 edition), A. P. Martinich (ed.), Oxford University Press, 1996.
[21] Ibid., p.288.
[22] Здесь, разумеется, лишь в смысле термина, способного выполнять в рамках соответствующей ситуации – судебного процесса – ту же указательную функцию, что и соответствующее имя. Очевидно, что эта ситуация – из тех, в которых имеются предпосылки для того, чтобы стать ситуацией «первокрещения» для терминов подобных дескрипции ‘убийца Смита’.
[23] Сами предложения вида ‘Джонс – убийца Смита’ мы, при этом, вполне можем расшифровывать как предикации, с точки зрения презумпции правильной логической формы. Однако, для нас важно, что они выполняют функцию тождеств применительно к способам употребления или, иначе, характерам значимости соответствующих терминов, которые при этом предполагаются не перефразируемыми.
[24] Возможно, однако, что условие фиксируемости референта не иначе, как с привлечением определенных дескрипций, заслуживает того, чтобы его полагать более однозначным образом.
[25] Очевидно, таких, которые бы повлияли на способность данного индивида согласовано с данным локальным коммуникативным сообществом индивидуировать данный объект или объекты.
[26] Здесь, пожалуй, можно согласиться, что указание на объект – прагматическая характеристика – может быть конститутивна по отношению к референции: но только в качестве (возможного) мотива первоначальной корреляции, т.е. такого ситуативного обстоятельства, в сохранении которого в последующих, реализующих эту корреляцию, ситуациях употребления термина нет никакой необходимости.
[27] Последнее обозначение, вероятно, предпочтительнее, если важно избегать ассоциаций с сообществом экспертов от науки как с исключительным контекстом устойчивости референции.
[28] Они не эквивалентны с прагматической точки зрения, поскольку условия истинности одного и второго в специальном контексте вполне могут быть взаимно независимыми.
[29] В некоем строгом смысле эти высказывания, конечно, могут быть признаны в этом отношении ложными или – сокращенными формулировками; но здесь истинность относительно референта предполагает, что, если, конечно, КР содержит такие регулятивы, которые ставят индивидуацию одного объекта – Джонса – от индивидуаций других объектов – изображений Джонса, к примеру – что индивидуация требуемого вида (Джонса) может быть осуществлена за счет связывания местоимения с соответствующим термином в специальном контексте. Относительно инструктивных ситуаций, в которых функция подобных высказываний, скорее – не указание на объект как таковое, а именно правильная интерпретация опыта, достигаемая, скажем, как результат отождествления какого-либо свойства наблюдаемого фрагмента реальности с тем или иным атрибутом референта термина (Джонса), установленным дескриптивно, такая успешность может означать элемент обучения референциальному значению термина.
[30] Крипке С. “Загадка контекстов мнения” / Новое в зарубежной лингвистике, выпуск 18, М., “Прогресс”, 1986, стр.218-231.
[31] Что касается несомненности, то эта характеристика вообще, скорее всего, не релевантна задаче, поскольку мы вовсе не хотим отождествить обоснованность полагания с его несомненностью: в разных ситуациях агент может сомневаться, и в разной степени, в тех или иных своих полаганиях, не, если сомнение не приводит его к отказу от них, то, в нашем случае, это должно означать, что он продолжает разделять соответствующую конвенцию и, стало быть, обоснованность соответствующих полаганий остается не затронутой индивидуальными сомнениями.
[32] Учитывая это различие, мы далее будем говорить о контекстах пропозициональных установок как об интенсиональных контекстах, не подразумевая при этом, что ‘интенсиональный’ значит то же, что и ‘референциально непрозрачный’.
[33] Нас, конечно, интересует в первую очередь семантическая связь: что делает термины референциальными – если принять пропозициональную интерпретацию контекста полаганий, то значимость термина, в конвенциональном смысле, должна будет определяться какими-то другими конвенциями, регулирующими применимость данного термина в данном специальном контексте индивидуации и его устойчивую связь с этим контекстом. Конечно, что-то подобное, скорее всего, происходит и в случае КР, поскольку связь термина с объектом или объектами в мире как-то устанавливается и согласованная индивидуация играет здесь не последнюю, если не существеннейшую, роль; отличие, однако, состоит в том, что дескриптивный – транслируемый – элемент предполагается так же исходно связываемым с объектами и с термином, и устойчивость связки термин-дескрипции определяет устойчивость КР, тогда как предполагать в качестве базисной конвенцию относительно индивидуации значит, пожалуй, предполагать, что определяющим в отношении ее устойчивости может быть только устойчивость общности методов индивидуации. Безотносительно к вопросу о том, как такая общность может сохраняться на межъязыковом пространстве, очевидно, что такой подход в любом случае предполагает широкую варьируемость терминов – своего рода инструментализм – и, соответственно, дает простор редукции терминов как референциально значимых единиц. Разумеется, приоритет одного языка относительно референциальной значимости терминов не предполагает, с другой стороны, что КР не может распространяться за пределы одного языка или пополняться иноговорящими агентами: для этого, однако, должны выполняться дополнительные условия, позволяющие говорить о переводимости релевантных элементов соответствующих идиолектов относительно инструктивных взаимодействий.
[34] См. Г. Фреге, “Смысл и значение”. Существует также точка зрения, что позиция Фреге может быть понята таким образом, что придаточные предложения в рассматриваемых контекстах обозначают не свой обычный смысл, а самих себя – см., например: D. Kaplan, “Quantifying In” / The Philosophy of Language; однако, трудно сказать, насколько такая трактовка оправдана.
[35] Kripke, Naming and Necessity, Blackwell, Oxford, 1980, p.79: решение Крипке состоит в том, чтобы различить такие характеристики как ‘фиксировать референцию имени’ и ‘давать значение имени’, которые в теории Фреге отождествлены, что выражается в том, что Фреге определяет смысл как способ данности значения. Имя ‘Аристотель’, согласно Крипке, есть «жесткий десигнатор», обозначающий одного и того же индивида “во всех возможных мирах”, независимо от того, с помощью каких дескрипций (смыслов) фиксируется референт этого имени.
[36] Ср.: Engel P. The Norm of Truth, pp.167-168.
[37] Ср.: Evans G. The Varieties of Reference. Blackwell, Oxford, 1982, ch.1, 6, 7.
[38] См. Engel P. The Norm of Truth, p.178.
[39] С точки зрения теории дескрипций Рассела, вариантов, соответствующих de re интерпретации (1), может быть по крайней мере два: ‘Один и только один х есть Дед Мороз (или Дедморозит) и Петя верит, что х приносит подарки’ или ‘Есть только один х такой, что Петя верит, что х есть Дед Мороз (Дедморозит) и что х приносит подарки’. В первом случае высказывание должны быть признаны просто ложными (вследствие ложности первого элемента конъюнкции); но (1) при этом вполне может быть истинным, так что весьма проблематично, исходя из этого, заключать соответствует ли такой тип парафраза правильной логической форме (1). Во втором случае высказывание, очевидно, может быть истинным, но не относительно чего-либо, что могло бы предполагаться в качестве референта термина ‘Дед Мороз’. Тогда на роль правильного парафраза следовало бы претендовать, скорее, высказыванию: ‘Существует единственный х такой, что х не является Дедом Морозом и Петя верит, что х есть Дед Мороз (Дедморозит) и что х приносит подарки’. Но, все-таки не исключено, что содержание полагания, которое следовало бы удержать парафразу, состоит именно в том, что Петя верит в несуществующего Деда Мороза, а не в то, что кто-то другой, существующий, является Дедом Морозом.
[40] В работе Principles of Mathematics (1903); сам термин ‘единичная пропозиция’ введен в философскую литературу Д. Капланом: Kaplan D. ‘Demonstratives’, mimeo, UCLA, 1977.
[41] См. Quine, W. V., “Quantifiers and Propositional Attitudes” / The Philosophy of Language (3 edition), A. P. Martinich (ed.), Oxford University Press, 1996.
[42] Ibid., pp.334-335. В кавычках тогда должно стоять предложение того языка, на котором говорит агент, тогда как пропозициональная установка целиком формулируется на языке атрибутирующего. Т.о. для случая разных языков требуется тождество значений соответствующих двух предложений разных языков, чтобы говорить об эквивалентности двух контекстов.
[43] В статье “On Saying That” / The Philosophy of Language (3 edition), A. P. Martinich (ed.), Oxford University Press, 1996.
[44] См. Engel P. The Norm of Truth, p.174.
[45] Davidson D. “On Saying That” / The Philosophy of Language (3 edition), A. P. Martinich (ed.), Oxford University Press, 1996, рр.344-345.
[46] См. выше, сноска 139.
[47] Это можно было бы понимать как элемент парафраза в том отношении, что ‘А (обоснованно) полагает, что р’, расшифровываемое как ‘А (обоснованно) полагает, что х полагает, что q’, где q – содержание атрибутируемого полагания, принимается как равнозначное конструкции ‘А (обоснованно) атрибутирует х полагание, что q’, если не обращать внимание на тот факт, что единственной причиной для такого «парафраза» является необходимость как-то подчеркнуть различие между двумя значениями ‘полагает, что’ – в одном случае оно выражает отношение, во втором – скорее, предикат. Решения проблем не ставяться в зависимость то этой предполагаемой равнозначности и, если отбросить соображения удобства, то ею вообще можно пренебречь.
[48] Наши претензии не распространяются здесь на предписание такого расширения контекста в качестве общего метода обхождения даже с контекстами полаганий, тем более, с пропозиционаьлными установками вообще: нас интересуют лишь полагания, касающиеся референциальных составляющих идиолектов, и только на них в приоритетном порядке распространяются приводимые соображения.
[49] Под “непосредственной” зависимостью здесь понимаются те виды зависимости, которые предполагает принцип композициональности Фреге; зависимости другого типа, которые можно, соответственно, назвать косвенными, должны, вероятно, сохраняться. Так, если q содержит противоречие, то это, скорее всего, определенным образом повлияет на оценку истинности предикации соответствующего полагания относительно какого угодно агента – а именно, мы будем склонны искать и находить основания не атрибутировать индивиду таких полаганий. То же, вероятно, относится и к полаганиям, содержащим определенного вида референции к тем или иным ситуативным обстоятельствам: например, ‘А полагает (в момент t), что он ничего не полагает в момент t)’.
[50] Упоминание источников, в принципе, может потребовать не меньшего, если не большего расширения контекста за счет упоминания авторов свидетельств, на которые источники опираются, авторов самих источников и др., исключая, возможно, лишь те случаи, когда свидетельства настолько общепризнанно авторитетны, что могут упоминаться как анонимные и без ссылок на какие-либо подкрепляющие их достоверность факты.
[51] Вследствие как минимум громоздкости конструкций, а возможно, и угрозы необходимости расширения контекста ad infinitum.
[52] Чтобы приблизить эту ситуацию по степени давления на решение индивида ко второй, допустим, что в выводе участвуют такие полагания, как ‘Есть время посидеть, расслабиться с друзьями’, ‘Я устал, если не разгрузиться, может что-нибудь нехорошее случиться’, ‘Водка, выпиваемая в хорошей компании – хорошее средство разгрузки’, ‘Если не выпить с друзьями – они могут расстроиться’ или ‘Мое настроение не будет соответствовать их хорошему настроению, если я буду трезв, а они слегка навеселе – и мне будет не по себе, и им’ и тому подобные.
[53] ‘a = b’, ‘bB m(Pa)’ и ‘Pa’, соответственно, правильнее было бы, возможно, отвести место инжних индексов при В, поскольку они специфицируют значение ‘q’ в каждом случае; но это здесь уже не имеет принципиального значения.
[54] И даже, не исключено, что – не экстенсиональная, т.е. такая, которая не обязательно предполагает кореференциальность.
[55] Ср. вывод вида: ‘Петя полагает, что учитель Александра Македонского написал Метафизику. Учитель Александра Македонского – это Аристотель. Следовательно, Петя полагает, что Аристотель написал Метафизику’ – невыводимость такого следствия из таких посылок основывается, очевидно, на том, что: мы – атрибутирующие Пете полагания – считаем, что 1) учитель Александра Македонского – это Аристотель и 2) Петя не полагает, что учитель Александра Македонского – это Аристотель.
[56] См. в этой связи: G. Evans. “The Causal Theory of Names” / The Philosophy of Language (3 edition), A. P. Martinich (ed.), Oxford University Press, 1996, p.281.
[57] Putnam H. The Meaning of Meaning. — In: Putnam H. Mind, Language and Reality. Vol. 2. Cambridge Mass., 1975. Pp. 215-271; Putnam H. Representation and Reality. Cambridge Mass., 1988.
[58] Salmon W. Causality and Explanation, (N.Y. - Oxford, 1998).
[59] Для этого оно должно отвечать требованию непрерывности, что само по себе делает аналогию достаточно проблематичной, но, по крайней мере, можно надеяться на преодоление этой трудности; вернемся к этому ниже.
[60]См. van Fraassen B. The Scientific Image. Ox., 1980. P. 14.
[61] Лебедев М.В. Стабильность языкового значения. М., 1998. С. 132-139.
[62] Resсher N. The Coherence Theory of Truth, p. 181.
[63] Salmon W. 'Scientific Explanation: Three Basic Concepts', in: Causality and Explanation.
[64] Ср. с проблемой границ охвата, как она поставлена, например, Куайном: "Word and Object" в §29: "Ambiguity of Scope".
[65] Оно будет, фактически, иметь примерно такой вид: 1. Все О получают свойство с будучи помещены в условия С; 2. Объект о принадлежит классу О; 3. Объект о демонстрирует свойство с; 4. Следовательно, о был помещен в условия С; 5. Следовательно, нахождение о в условиях С – причина обладания о свойством с.
[66] Эпистемическая зависимость, конечно, ближе к логической, чем собственно номической, связи; но ее роль в каузальном объяснении данного вида можно обозначить как номологическую, во-первых, вследствие того, что часто такие эпистемические зависимости устанавливаются в контексте именно научного дискурса, а во-вторых – чтобы подчеркнуть дедуктивно-номологический характер, который тогда может приобрести каузаьлное объяснение.
[67] А основания для такой атрибуции – никак не меньшие, чем основания атрибуции непрерывности любому физическому процессу, принятому в качестве парадигмального случая каузального процесса.
[68] Здесь можно, конечно, пытаться проводить различие по границе между объектом и свойством, понятым диспозиционально, но тогда возникнет необходимость принимать в расчет принципиальную возможность представления любого объектного целого как диспозиции – например, быть фиксируемым в виде однотипных феноменальных признаков; это практически сводит попытку на нет.
[69] Так, описывая в русском языке форму столам, мы можем просто констатировать, что она составляет часть форм, связываемых в единой парадигме с формой стол, выражает значение дательного падежа множественного числа существительных, содержит два элемента — корень и флексию и употребляется параллельно формам окнам, стенам и т. п. Но мы можем подойти к этой форме по-иному, допустив, что она реализует значение дательного падежа множественного числа от формы стол, что она образуется путем присоединения флексии к корню и что, таким образом, она представляет собой результат процесса преобразования последовательности (СТОЛ) + (дат. п. мн. ч.) в стол-+-ам → столам. Точно так же форму типа трубочист мы можем рассматривать либо как готовое сложное слово на том основании, что оно включает две полнозначных единицы, либо как сложную единицу номинации, возникающую на основе синтаксического сочетания чистить трубы или даже высказывания Он чистит трубы и, следовательно, как результат преобразования исходного высказывания в однословное наименование.
[70] Лебедев М.В. Стабильность языкового значения. М., 1998. С. 132-139.
[71] Лебедев М.В. Стабильность языкового значения. М., 1998. С. 158.
[72] Winograd Т. Understanding Natural Language. Academic Press, N.Y., 1972; Winograd T. Language as a cognitive process. V.I. Syntax. Reading, 1983.
[73] См. Fodor J., LePore E. Holism: A Shopper's Guide. Blackwell, Ох. - Cambridge Mass., 1992. Рр. 181-182. См. также § 2.5.3 выше.
[74] Winograd T. "A Procedural Model of Language Understanding" — In: Schank, Coldby (eds.) Computer models of thought and language, 1973. Р.167.
[75] Конечно, можно представить себе, что в результате взаимодействия изменения произошли в обоих процессах. Допустим, что мне каким-то образом удалось убедить жену, что ламбрекен — это ископаемая рыба, а отвороты занавесок называются каннелюрами, и с тех пор она употребляет эти референции таким образом, но я в глубине души осознаю ее правоту и сам на стороне называю отвороты занавесок ламбрекенами. Но в таком случае относительно термина "ламбрекен" будут иметь место два каузальных взаимодействия.
[76] Wilks Y. Some thoughts on procedural semantics. — In: Lehnert W. G., Ringle M. (eds). Strategies for natural language processing. Hillsdale, 1982. Р. 502.
[77] См.: Черняк А.З. Проблема оснований знания и феноменологическая очевидность. М., 1998. С. 108-130.
[78] Первое относится к условиям референциальности термина – совершенно необязательно, очевидно, чтобы о любом разделяющем соответствующую КР можно было утверждать, что среди его обоснованных полаганий есть такое; второе, напротив, должно отвечать как раз этой характеристике – быть обоснованно атрибутируемым индивиду в качестве его обоснованного полагания.
[79] Собственно та последовательность, которая нас здесь интересует – это последовательность всех хронологизируемых событий от исторически первого устанавливаемого релевантными (или дозволенными) средствами до момента высказывания («по настоящий момент»); но здесь, по-видимому, вполне можно обойтись без указания на временной характер этой последовательности, достаточно того, что это какая-то последовательность, относительно которой мы можем сравнивать события – хотя, разумеется, интуитивно верным результатом этого сравнения будет вывод о предшествовании одних другим.
[80] Случаем обучения референции термина ведь можно считать и такой, когда обучаемый знает что референт описывается некой дескрипцией, которая является с точки зрения обучающего частью правильного описания референта, и узнает в инструктивной ситуации недостающую часть. В определении, которым пользуется обучающий, эти части могут быть соединены дизъюнкцией и, таким образом, обе дескрипции – и та, которой владел обучаемый до инструктивной ситуации, и та, которой он не владел – могут быть истинными относительно референта термина, относительно обучающего. Тогда ситуация обучения представляет собой то, что можно назвать дополнением знания обучаемого о референте до полного определения (в том случае, разумеется, когда обучение осуществляется в рамках соответствующей КР). Возможно, правильным подходом в этом случае будет считать всю последовательность событий обучения вплоть до формирования полного определения референта инструктивной ситуацией в некоем широком смысле и всю эту последовательность в совокупности ставить в соответствие координате tk, предполагая каузальную роль этой последовательности, описываемой как единое инструктивное взаимодействие (в конце концов, мы вправе рассматривать любое событие также и как последовательность других событий).