I.

Творчество Достоевского, даже в самых фантастических его точках, не так уже фантастично, как это представляется читателю, не знакомому с его личностью и с обстоятельствами его творчества. Я помню, в первый же раз, когда познакомился с его вдовою Анною Григорьевною, то спросил ее об этом, уверенный в отрицательном ответе. К удивлению, она дала ответ положительный.

- О нет! Федор Михайлович ужасно любил вставлять в свои романы кусочки действительности, какие нам с ним встречались на жизненном пути... Любил это и весело, по-домашнему, смеялся со мною таким своим вставкам. Это простиралось на мелочи. Вы помните в "Братьях Карамазовых" Черемашню и село Мокрое.

Еще бы я не "помнил".

Анна Григорьевна весело рассмеялась и точно ушла в воспоминания.

- Так это же станции по дороге из Петербурга в Старую Руссу, куда мы, бывало, ездили каждое лето на дачу, в свой дом.

Я не догадался спросить: "А Лягавый, - тот жулик-кулак, который спит в Мокром пьяный на лавке и, проснувшись, только ругается и хохочет, и больше никакого толку от него ни герои романа, ни читатель романа не видят?" Но и Лягавого, до такой степени конкретного, что его нарочно "не выдумаешь", верно, видел где-нибудь Федор Михайлович, хотя, может быть, и не в Мокром. Такие лица, как доктор Герценштубе (тоже в "Братьях Карамазовых"), не выдумываются. Это слишком частно, особливо и странно: и тут сперва должна сотворить матушка-природа, а потом уже человеку дано срисовать ее и украсить срисованным свое человеческое произведение. Но замечание Анны Григорьевны о том, что Достоевский вообще любил это делать, любил этот прием работы, побуждает расширить границы того исторического и реального, которое, по общему признанию, захватили его романы. До сих пор общее сознание утвердило историческую портретность только за следующими его лицами: Петруша Верховенский в "Бесах", это Нечаев. Кармазинов там же, это - Тургенев (карикатура-портрет). Степан Трофимович со своей статьей "Об аравитянах" - Грановский. Нужно заметить, что с историческим Грановским Степан Трофимович имеет так мало общего, так мало единого, что мы не решились бы на свое указание, если бы не слова Тургенева: "Ну, пусть он изобразил в смешном виде меня (Кармазинов), но зачем он затронул Грановского?" "Затрогивания" было очень мало: он перенес мысленно благородного, мягкого, уступчивого, пассивного идеалиста 40-х годов в сильную и мутную волну, 60-х годов. Но все подробности смешной и чуть-чуть нечистоплотной биографии Степана Трофимовича, разумеется, не имеют ничего общего с настоящею биографией Грановского.

Достоевский имел одну, так сказать, мимолетно-общую черту с Гоголем, - демоническую: его, как и Гоголя, смех разбирал "до пупика" при мысли, при образе, при самом имени какого-нибудь "установление идеального" лица, авторитета, идеала. Помните, у Гоголя эту дьявольскую мефистофелевскую гримасу:

"Перед ним сидел Шиллер, не тот Шиллер, который написал "Вильгельма Телля" и "Историю тридцатилетней войны", но известный Шиллер, жестяных дел мастер в Мещанской улице. Возле Шиллера стоял Гофман, не писатель Гофман, но довольно хороший сапожник с Офицерской улицы, большой приятель Шиллера. Шиллер был пьян и сидел на стуле, топая ногою и что-то говоря с жаром. Все это еще бы не удивило Пирогова, но удивило его чрезвычайно странное положение фигур. Шиллер сидел, выставив свой довольно толстый нос и подняв вверх голову, а Гофман держал его за этот нос двумя пальцами и вертел лезвием своего сапожного ножа на самой его поверхности. Шиллер говорил: "Я не хочу, мне не нужен нос! У меня на один нос выходит три фунта табаку в месяц. И я плачу в русский скверный магазин за каждый фунт по 40 коп.; это будет 1 руб. 20 коп., это будет в год 14 р. 40 коп. Слышишь, мой друг Гофман? На один нос 14 р. 40 к.! Да, по праздникам я нюхаю Pane, потому что я не хочу нюхать по праздникам русский скверный табак. В год я нюхаю два фунта Pane, по 2 р. фунт. Шесть да четырнадцать - 20 р. 40 к. на один табак! Это разбой! Я спрашиваю тебя, мой друг Гофман, не так ли? Но я швабский немец, у меня есть король в Германии. Я не хочу носа! Режь мне нос! Вот мой нос!"

Это - дьяволов смех... Это - Мефистофель, шумящий со студентами в погребке Ауэрбаха: его голос, его тембр, все его, но в натуре, т. е. я хочу сказать, что это место с "Гофманом" и "Шиллером" написал настоящий Мефистофель, не выдуманный, не литературный, а какому в самом деле случается бродить по свету...

Кармазинов и Степан Трофимович, в каковых преобразовал Достоевский Тургенева и Грановского, суть эти вот именно "Шиллер" и "Гофман" гоголевского творчества, конечно, без всякой мысли о подражании. Обоих, - и Гоголя, и Достоевского, - толкнул "смех до пупика", какой в них поднимался при виде "утвержденного авторитета", и особенно морального и эстетического. Таковыми в Германии особенно были Шиллер и Гофман, а в России тоже, несомненно, были именно Тургенев и Грановский.

Гоголь взял самое мечтательное, самое эфирное и посадил в "сапожника"; Достоевский благороднейшего Грановского посадил в "нахлебники" к богатой вдове да заставил еще жаловаться потихоньку, что его "хотят женить на чужих грехах"... Так же глупо, чудовищно и грязно, как история с отрезаемым по "дороговизне содержания" носом у Гоголя...

Но подобные, взятые из действительности лица всегда суть вводные персонажи в романах Достоевского, во всяком случае, не главные. Главные, начинающиеся с двоящегося образа Раскольникова - Свидригайлова и кончая Алешею - Иваном Карамазовыми, суть выразители колеблющегося и тоже раздваивающегося миросозерцания самого Достоевского... Будущий историк литературы воспользуется следующим методом для изучения этих главных лиц:

1) Проследит единство некоторых идей, я сказал бы - "навязчивых идей", почти фантомов, которые владеют этими персонажами. Явно, что это то же в своем роде, что автобиографический Нехлюдов у Толстого (в "Утре помещика", в "Юности", в "Воскресении"). Таким "Нехлюдовым" для Достоевского является длинный и разнообразный ряд лиц, - в сущности, вся главная толпа их. Например, в "Униженных и оскорбленных" есть поразительная фигура старого князя Вальковского; чуть-чуть тут взято, может быть, от одного титулованного издателя - автора небольшого литературного органа, издающегося до сих пор, с которым соиздательствовал в свое время Достоевский... Но гораздо более замечательны родство и близость этого князя Вальковского с Свидригайловым. А что Свидригайлов есть "Нехлюдов" Достоевского, то это видно из того, что не Свидригайлов написал, а Достоевский написал знаменитого "Бобка", - развратные и служебные разговоры покойников на Смоленском кладбище, что буква в букву повторяет кошмар Свидригайлова о том, что, может быть, "тот свет" похож на баню с пауками... "Знаете, деревенская угарная баня... И по всем стенам пауки"... "И только"... "Я бы непременно так сделал, ибо это самое справедливое".

Душно... И вдруг это "душно" пахнуло на нас из "Бобка"...

Далее: Иван - Алеша - старец Зосима, это - опять все "Нехлюдов" Достоевского. Его идеи - в разных вариантах, оттенках... Но здесь я перехожу ко второму методическому приему, который сделает будущий историк литературы, именно: 2) Он сопоставит монологи-суждения главных персонажей в романах Достоевского с монологами самого Федора Михайловича в его "Дневнике писателя" и через это опять откроет "нехлюдовщину" в его романах...

Через два эти приема может быть совершенно выделено все миросозерцание Достоевского, начиная от юности и до его гробовой доски; выделено и, наконец, даже изложено в виде просто хрестоматии из его произведений, по годам его жизни и по времени написания отдельных романов, притом в словах столь ярких, точных и сильных, каких не заменит никакое "собственное изложение" историка литературы, биографа или критика.

* * * Историко-литературные изыскания последних лет, направленные на все поколение 40-х, 50-х, 60-х и 70-х годов, раскрыли перед нами два псевдонима в романах Достоевского... единственно тем, что произведения Достоевского не так ярко помнятся, как произведения Толстого или Тургенева, и огромная и беспорядочная толпа его персонажей далеко не так выпукла перед всеобщим воображением, как Платон Каратаев, Нехлюдов, Пьер или как Базаров, Рудин, даже Пигасов, - только этим можно объяснить, каким образом археологам нашего общества не пришло на ум сопоставить сделанные ими замечательные открытия, замечательные воспоминания с целыми полосами художественных живописаний Федора Михайловича. Мы разумеем исследователей: М. О. Гершензона, А. И. Фаресова, А. С. Пругавина, П. И. Бирюкова, Н. В. Чайковского (известный народоволец). Явно, все названные писатели не принадлежат к "любителям Достоевского", иначе то, что я сейчас скажу, было бы уже давно сказано в нашей литературе.

Отрицательная, отвратительная личность Петруши Верховенского (псевдоним Нечаева) в "Бесах" уравновешивается или, скорее, возмещается целою группою лиц, менее подробно описанных, но, пожалуй, освещенных еще ярче, чем он... Это - Шатов и Кириллов. Кто они? Что такое они? Их положение в обществе, их отношение к действительности те же, что и у Нечаева: положение - посторонних людей, отношение - критическое. Давнее, старое явление, хорошо нам знакомое с гимназии: кто из нас не припомнит, что в то время как масса товарищества: 1) принадлежала к определенному сословию или классу обывательства и 2) по окончании курса предназначала себя к определенной профессии, - врача, судьи, чиновника, земца, помещика и пр., и пр., и пр., - некоторые из милых товарищей нашего отрочества и юношества, собственно: 1) ни к чему себя не предназначали, как к профессии, и 2) ни к какому определенному кругу общества не принадлежали. Я называю эти "тени прошлого", может быть уже ушедшие в землю, невольно "милыми", потому что хотя тому прошло уже сорок лет, тридцать лет, но за всю жизнь, в которую мало ли народу пересмотрено, мало ли каких встреч было, на этих лицах останавливается воспоминание с наибольшим удовлетворением... дерзну сказать (хотя то были и мальчики) - с наибольшим уважением. Привлекала вот эта их "непринадлежность ни к чему", в настоящем ли, в будущем ли. От этого на них ложился свет какой-то сиротливости, главным образом духовной, хотя большею частью на них лежал и свет физической сиротливости, по отсутствию родства, по слабости родства, или далекого, или нелюбимого и, во всяком случае, не очень "слаженного". Но, главным образом, они были "духовные сироты", потому что ни к чему-то, ни к чему в действительности они не были привязаны, ни с чем не связаны... Вытекало это из избытка у них воображения и общих чувств, общих идей... Все они были монахами-мечтателями, вернее, и по возрасту, - были как бы мечтательными послушниками возле монастыря, который им был совершенно не нужен и нисколько их не тянул. Есть такие "монашки" или "монашенки" на отходе, вечно готовые "бежать", вечно уходящие, а не приходящие, однако, с каким-то общим и неопределенным позывом в себе именно к монашеству, т. е. к "бегству от мира", к одиночеству. "Монашества хочется, но невыносим ни один монастырь". Почему же "невыносим"? "Ни один устав не по мне: по мне будет только тот устав, который я сам выдумаю". Таким образом, с существом монашества в этих замечательных и памятных отроках была слита беспредельная анархичность, вытекавшая не из склонности к "дебошу", а из бесконечной индивидуальности в них, субъективности, интимности... Их царапала и "оскорбляла", в сущности, всякая действительность не оттого, что она была дурна, а оттого, что она была не воздушна и слишком тяжело ложилась на их существо, как бы сделанное все из воздуха, мечты и воображения. Все они не чесались или плохо чесались; одевались худо и презирали одеваться хорошо; учились худо или "так себе" и никогда - отлично. Не были драчуны, шалуны, хотя иногда бывали "проказники" и "на худой платформе"... но это - не главное. Главное - книги и мечта. Чтение совершенно необузданное, "без всякого разбора", но, главным образом, без всякого удержа, день и ночь, как гашиш, как опиум. Что же, однако, искалось в чтении? Опять не определенный "устав" и "монастырь", а "как бы куда уйти". "Любовь к чтению" вытекала из того одного, что книга была "не жизнь". "Чтение" было "бегством" для того, у кого не было денег и возможности "купить билет в поезд" и уехать непременно "куда-нибудь", без определения места. Как "определенное место", - так "гадость" для этих 17-18-23-летних "бегунов". Есть такая и секта у русских. А сектантство наше, собственно, разрабатывает вширь и вглубь народную психологию, общественную психологию, личную психологию, но именно - нашу. Эти одиночки-нигилисты, всегда тоскующие, всегда угрюмые, в большинстве - печальные, скучающие, ни к чему не могущие "приткнуться" и привязаться и в то же время безумно привязанные...

К чему?

А вот найти наконец "устав по мне", а за явною невозможностью этого - придумать самому такой "устав", который бы удовлетворил всех, насытил бы всех и никого более не царапал, не мучил, как мучит вообще всякая действительность. И по молодости, да и вообще по разным законам души ("мое "я" есть центр мира"), им не приходило на ум, что мучит их не "такая" или "иная" действительность, а самое существо действительности, осязательности, конкретности, по противоположности с слишком большой эфирностью существа, большой духовностью, преобладанием воображения и мысли. Таким образом, они стояли, не зная того сами, перед "квадратурою круга", "философским камнем" и "жизненным эликсиром", - темы, равно привлекательные, вековые и важные, потому что неразрешимые. "Неразрешимое" всегда нравится уму человеческому, потому что он и действительно, по существу своему, "больше всего"... Он бы не рос и не был бы вечен, он не был бы умом человека, а только умом животного, если бы что-нибудь нашлось в действительном больше его. Но все его меньше, и в поисках объекта, достойного и равного объекта и соперника, он ищет и привязывается до безумия именно к "неразрешимому", именно к квадратуре круга, к жизненному эликсиру.

II.

Достоевский, при всех его колебаниях около мировых проблем и около русской действительности, никогда не выпускал из мысли этих "русских мальчиков", как он их назвал под конец жизни в "Братьях Карамазовых". Впрочем, "мальчики" тут ни при чем; это если и "присказка", и даже важная, то все-таки не существо дела. Дело не в возрасте, не в летах, а в психологии. Ведь, и в монастырях "монашенками на отходе" бывают не только отроки и юноши, но и зрелые мужи, иногда даже старцы. В "Братьях Карамазовых" Достоевский устами Ивана называет так его брата Алешу, хотя тот и был в возрасте почти жениха (его полуроман с Лизою Хохлаковой), и еще группу гимназистов почти младших классов, с Колею Красоткиным во главе, читающих "из-под полы" Герцена и проч., и проч. Но есть целый роман, посвященный такому "мальчику": это - "Подросток". Наконец, не к таким ли, в сущности, "мальчикам" принадлежит и его князь Мышкин, "идиот", в знаменитом романе этого имени? Конечно! Опять типично отроческая психология, хотя и происходящая от болезненной организации героя, но это уже все равно - отчего. Взята невинность отроческая, чистота отроческая, и "оригинальный склад мышления", не связанного, в сущности, ни с чем, не тяготеющего ни к чему реальному. Но этого мало. А кто такие студенты-товарищи Раскольников и Разумихин? Да не всего ли только "желторотый мальчик" и знаменитый Иван Карамазов, философ 24 лет, сочиняющий, вместо поисков служебного места, легенду о католичестве и православии, о христианстве и судьбах его в истории? Вот эти-то помыслы "о том, чего мне не нужно", и суть всего. Суть в стремлении "я" к бесконечно удаленному от "я", к тому, чего "и не увидеть", о чем "и не услышать". Суть - в этом деле; вернее, - в этом характерном "безделье". "Бродит-бродит человек и сочиняет легенды", как "калики-перехожие" сочиняют свои "духовные стихи". Наконец, если мы вспомним "Пушкинскую речь", канва которой, конечно, была заготовлена раньше, но сказалась она словами, создавшимися в момент самого произнесения, и сказалась, как мы все чувствуем и понимаем, в каком-то глубоком экстазе и волнении, - что такое эти слова об Алеко, ушедшем в цыганский табор от цивилизации, от города?! О, тут Достоевский наивно и невинно схитрил около Пушкина, навязав ему "пророческое предвидение наших теперешних дней": Пушкин таким "пророчеством" не обладал, не был им болен, им богат или им беден, а в "Алеко" он просто передал одно из бывавших или возможных приключений своего помещичьего времени, широкого и самодурного, капризного и поэтического, в том вкусе и роде, о каком исторически известно в судьбе и приключениях "кавалерист-девицы" г-жи Дуровой. И только. Я сказал об экстазе, который, по всему вероятию, овладел Достоевским в самый момент, как он вошел на эстраду. И вот, едва почувствовав этот приступ тоски и бури в душе, он прямо сейчас же (самое начало речи) заговорил об этих "русских мальчиках", заговорил языком "лирических отступлений" Гоголя и уж никак не эпическим языком Пушкина:

"...В наше время если они и не ходят в цыганские таборы, то ударяются в социализм, которого еще не было при Алеко, ходят с новою верою на другую ниву и работают на ней ревностно, веруя, как и Алеко, что достигнут в своем фантастическом делании целей своих и счастья не только для себя самого, но и всемирного, ибо русскому скитальцу необходимо именно всемирное счастье, чтобы успокоиться. О, огромное большинство интеллигентных русских и тогда, при Пушкине, как и теперь, в наше время, служили и служат мирно в чиновниках, в казне или на железных дорогах и в банках, или просто наживают разными средствами деньги, или даже и науками занимаются, читают лекции, и все это регулярно, лениво и мирно, с получением жалованья, с игрой в преферанс. Что в том, что один еще и не начал беспокоиться, а другой уже успел дойти до запертой двери и о нее крепко стукнулся лбом. Всех в свое время то же самое ожидает".

Таким образом, в путающейся, далеко не сознательной, глубоко безотчетной речи Достоевский то относил это явление к "Петру Великому", то говорил, что это "охватит всех", "захватит всю Россию".

Из последующих слов мы возьмем только эту вкрапинку:

"...У него лишь тоска по природе, жалоба на общество светское, мировые стремления, плач о потерянной где-то и кем-то правде, которую он отыскать никак не может".

Ну, где тут Пушкин, какой Пушкин?.. Это - "Тройка" Гоголя, его "у, Русь, чего ты вперила в меня очи и ждешь чего-то от меня" и проч. Точнее, гоголевские "лирические места", так безотчетные и так невольные, были "эмбрионами", "начальными завитками" этих бушующих речей Достоевского, вот как на пушкинском празднике и как многие его страницы-монологи в романах и в "Дневнике писателя". Есть личный дух, а есть и дух истории, прямо "личность истории", и Достоевский не тем продолжал Гоголя, что после "Шинели" написал "Бедных людей" (взгляд И. С. Аксакова), а вот тем, что сказал об Алеко и цыганах, о Татьяне и Онегине после "у, Русь" Гоголя, тем, наконец и вообще, что душа Достоевского во многом продолжала и "уяснила смысл" души Гоголя, "раскрыла содержание" души Гоголя, как "дерево" раскрывает смысл "зерна, из которого выросло"...

Из приведенных цитат и указаний можно видеть, что огромная полоса творчества Достоевского была занята темою "бродящего русского мальчика", - мальчика, отрока, юноши, но, во всяком случае, "без своего дома и места на земле"... Вместо "дома" - тревога; вместо "отечества" - тоска; "какой-то плач о какой-то и кем-то потерянной правде", - как он хорошо выразился. Это, так сказать, общее облако, из которого "пал дождь" там и здесь в его романах и, в конце концов, оросил половину их...

III.

Я указал, как в момент произнесения речи о Пушкине (в Москве, при открытии памятника) Достоевский заговорил, в сущности, "ни к селу, ни к городу", о русских "ищущих мальчиках", придравшись к сюжету "Цыган", написанных отнюдь не на эту тему. То же случилось с ним, когда печатались главы за главами "Анны Карениной" в "Русск. Вестнике". Мало ли там содержания психологического, этического; мало ли сторон в романе, которые могли бы взволновать критика. Но, пропустив все это, Достоевский в февральском номере "Дневника" за 1877 год (глава 2) останавливается всего на полустранице романа, где Левин и Стива, ночуя на охоте, перед сном ведут следующий разговор, какого, действительно, не ведут, наверное, ни немецкие, ни французские охотники на своих ночлегах. Вот он, в своей краткости и выразительности, буквально:

"- Но всякое приобретение, не соответственное положенному труду, нечестно, - сказал Левин".

Это он возражает Облонскому, оправдывавшему железнодорожных тузов, у которых тогда этот дворянин и москвич искал "места". Он для этого ездил с визитом к "еврею Вареновскому", прозрачный псевдоним "еврея Полякова" в "Анне Карениной".

"- Да кто же, - возразил Облонский, - определит соответствие?.. Ты не определил черты между честным и нечестным трудом. То, что я получаю жалованья больше, чем мой столоначальник, хотя он лучше меня знает дело, - это бесчестно?

- Я не знаю.

- Ну, так я тебе скажу: то, что ты получаешь за свой труд в хозяйстве лишних, положим, пять тысяч, а этот мужик, как бы он ни трудился, не получит больше пятидесяти рублей, точно так же бесчестно, как то, что я получаю больше столоначальника. ........................................... ......................................................................................................

- Да, но как же я отдам ему? Поеду с ним и совершу купчую?

- Я не знаю, но если ты убежден, что ты не имеешь права...

- Я вовсе не убежден. Я, напротив, чувствую, что не имею права отдать, что у меня есть обязанности и к земле, и к семье.

- Нет, позволь; но если ты считаешь, что это неравенство несправедливо, то почему же ты не действуешь так...

- Я и действую, только отрицательно, в том смысле, что я не буду стараться увеличить ту разницу положения, которая существует между мною и им.

- Нет, уж извини меня, это - парадокс...

- Так-то, мой друг, - заключил князь Облонский. - Надо одно из двух: или признавать, что настоящее устройство общества справедливо, - и тогда отстаивать свои права; или признаваться, что пользуешься несправедливыми преимуществами, - как я и делаю, - и пользоваться ими с удовольствием.

- Нет, если б это было несправедливо, ты бы не мог пользоваться этими благами с удовольствием, - по крайней мере, я не мог бы; мне, главное, надо чувствовать, что я не виноват".

Вот разговор. Отвлечемся на минуту от Достоевского к Толстому. В "Воскресении" появляется Нехлюдов, тоже alter ego Толстого, как и Левин, но он уже решает вопрос, над которым колебался Левин, т. е. Толстой 1877 года: он именно "идет с мужиками совершать купчую", передавая им землю. И, наконец, уход самого Толстого из Ясной Поляны после годов собственно подготовления, нерешительности, что такое, как не этот же "договоренный" разговор Левина и князя Облонского. Правда, в "Воскресении" удалено маленькое и огромное обстоятельство. Левин говорит: "У меня есть обязанности к земле и к семье", я не имею права отказаться от собственности или - колеблюсь... У Нехлюдова нет ни жены, ни детей, ни "обязанностей к земле" каких-нибудь особенных, потому что какой же он землероб? Он барин.

И Толстой перед уходом из Ясной Поляны достиг того возраста, когда, естественно, человеку нужно только три аршина земли да котомка за плечи, да кой-какая одежонка. Есть физика возраста, бывает и метафизика его. В 85 лет вообще никакому человеку ничего не нужно. Не нужно, - и ничего не хочется.

Но в 35 лет? в 40? в 50?

Совсем другая метафизика, и Левин, как и Толстой, всю жизнь рассуждали, рассуждали совсем иначе...

В приведенном отрывке, с его прерывистыми речами, перебиванием друг друга, недоконченностями, многоточиями, обрисован социальный вопрос в такой неиссякаемой полноте, как это могло удаться только Толстому и не удалось бы Достоевскому, не удается вовсе ученым. "Неиссякаемая полнота" и зависит от недоговоренностей: поставь Толстой "точку", обруби, скажи "credo", - и получился бы шаблон "Русского Богатства" и тысячи популярных книжек, над которыми Достоевский отнюдь бы не взволновался. Но он взволновался. Сейчас мы перейдем к его речам, а пока отметим некоторую "смертную тень" в Толстом: вся приведенная сцена, кроме неиссякаемой полноты своей, поражает еще тем, что она написана совершенно спокойно. Толстой так и продолжал далее роман: наутро охотники проснулись рано, легавая "Ласка" удивительно делала "стойку", и, как все читатели помнят, Левин настрелял очень много дупелей. Описано это еще превосходнее и еще внимательнее и красочнее, чем разговор Стивы и Левина. Тут - покой Гете... Нет уж, как хотите, а у Толстого сказалось это же олимпийское величие классика, за которое Бетховен и Берне так ругали "тайного советника" Гете. Конечно, тут дело не в "тайном советнике", как и у Толстого дело было не в "графе", а в том, что социальная тема у обоих тонула, как волна в океане, в невероятном множестве таких же, не меньших тем: о христианстве и язычестве, о морфологии растений и о теории солнечного света. Тут Толстой был Гете, величавый и равнодушный; а Достоевский затрепетал всем трепетом земли и в тоне повторил Шиллера, Белинского и Берне... Но неизмеримо шире, сложнее. Нужно, однако, взять момент биографии Достоевского.

Это он все знал, но Толстого не упрекнул. И просто - "некогда". Вылились три бурные главы, вариант к гениальным "Запискам из подполья". Но главы эти удивительным образом наше общество забыло, а в 1905-1906 годах даже и не вспомнило о них, хотя эти годы, - 1905-1906, - общество русское, простонародье русское только и делали, что практически пробовали так и этак разорвать узел, если не развязать узел именно спора Левина и Стивы и комментария к нему Д-го.

"Еще 40 лет назад, - говорит он, - у нас едва сотня людей знала об этих вопросах, поднятых на Западе Сен-Симоном и Фурье, и вдруг менее чем через полвека об этом говорят два обеспеченных помещика, на охоте, "не какие-нибудь профессора и специалисты", а люди светские... и которым, казалось бы, что тревожиться? Во-вторых, это отношение к имущественному вопросу кн. Облонского: "Решает насчет справедливости этих новых идей такой человек, который за них, т. е. за счастье пролетария, бедняка, не даст сам ни гроша, напротив, при случае сам оберет его как липку. Но с легким сердцем и с веселостью каламбуриста он разом подписывает крах всей истории человечества и объявляет настоящий строй его верхом абсурда. "Я, дескать, с этим совершенно согласен". Заметьте, что вот эти-то Стивы всегда и в этом первые согласны. Одной чертой он осудил весь христианский порядок, личность, семейство"...

Непременное "nota bene": в этот год были в возрасте 6-7 лет дети Достоевского, его "Федя" и его "Люба", (176) и это был всего 2-й или 3-й год, когда он, пройдя ужасную дорогу пролетария, становился сам собственником, хотя чуть-чуть. Кстати, у него только что родился еще третий ребенок (вскоре умерший), и Д-кий, глядя на него, не мог не думать, что в своих годах он мало имеет надежды увидеть всю эту кучку детей взрослыми и что "подымать" их придется его Анне Григорьевне, тогда женщине совершенно еще бедной, но с началом достатка, - поднимать, т. е. кормить и обучать в учебных заведениях. Всех этих мотивов совершенно не знали ни Нехлюдов "Воскресения", ни сам Толстой, отчего последний и перешел так легко к "охоте"...

Но Д-кий с рьяностью отца ничем не защищенных малюток, с твердостью человека, который каторжно трудился, хоть и пером, воскликнул: "Тут христианская цивилизация!" Он с яростью накидывается на сытого bon vivant Стиву, который решает не только о своем родовом имении, полупромотанном, но и о заработке Фед. М-ча, который он сберег в тысяче или двух тысяч рублей, и оставит эти гроши своей молодой вдове с тремя детьми. Только взяв эту обстановку момента во внимание, мы поймем тон Д-го:

"Заметьте тоже, что у нас нет науки, но эти господа, с полным бесстыдством сознавая, что у них нет науки и что они начали говорить об этом всего лишь вчера и с чужого голоса, решают, однако же, такого размера вопросы без всякого колебания. Но тут третья характернейшая черта: этот господин прямо говорит: "Надо одно из двух: или признавать, что настоящее устройство общества справедливо, - и тогда отстаивать свои права; или признаваться, что пользуемся несправедливыми преимуществами, - как я и делаю, - и пользоваться ими с удовольствием". Т. е., в сущности, он, подписав приговор всей России и осудив ее, равно как своей семье, будущности детей своих, прямо объявляет, что это до него не касается: "Я, дескать, сознаю, что я - подлец, но останусь подлецом в свое удовольствие. Aprйs moi le deluge". Это потому он так спокоен, что у него еще есть состояние, но случись, что он его потеряет, - почему же ему не стать червонным валетом? Самая прямая дорога".

Тут у читателя должен на секунду сверкнуть образ "барона" со "Дна" Горького... Как Д-кий все угадал на много лет вперед... Этот горьковский "барон" есть вечный столп цивилизации; "барон" до "Дна" и барон на "Дне", в фазах нисхождения и "положения"... И Стива, конечно, есть тот же "начинающий" барон. Вспомните и отношения его к Долли, и как он выпрашивает у нее позволение заложить еще и ее имение... Совершенный "барон"...

"Итак, вот этот гражданин, вот этот семьянин, вот этот русский человек, - какая характернейшая, чисто русская черта! Вы скажете, что он все-таки - исключение. Какое исключение"...

Опять какое предчувствие (у Д-го) будущего! Сейчас я помню, как в дни уличных митингов я сидел вечером за чаем у Н. М. Минского. Это было до первой Думы, чуть ли даже не до 17 октября. Все шумело, все умы были подняты, и как-то счастливо подняты. Вдруг раздался звонок, и в маленькую столовую вошли муж и жена, "он" - писатель, "она" - его жена и господин, в шелковом платье с "треном" (шлейф) аршина в два. "Представились", и я услышал лучшую из русских фамилий, до того историческую и громкую, что... "ничего лучшего представить нельзя". Сели. Чай дымился. И "она" передала живо, как сейчас слушала речь уличного оратора перед огромной толпой, "на известную тему".

- Ну, хорошо, хорошо, - сказал я, видя ее одушевление. - Но нельзя же все вдруг. Хорошо, если будет и конституция.

Лица ее и всех присутствующих выразили отвращение. Я сконфузился и поправился:

- Ну, республика, но...

- Что "но"...

- Не рабочая же республика, не социальная республика, с полным уравнением имуществ.

"Муж" мешал сахар в стакане и тянул сладкую влагу с чайной ложечки.

- Ну, конечно, социальная республика! - воскликнула она и чуть-чуть открыла локти. - Руки были красные, худые и некрасивые.

"Черт знает что", - подумал я и замолчал. Но чувствовал, что спорить прямо не имею права: какой же спор, когда "народ хочет".

Была ли она искренна? - Да. - Хотела этого? - Хотела.

Но, может быть, она была и неискренна? - Да, тоже. Дело в том, что мы "с чаем" и в уютной маленькой столовой были так далеки от "рабочего строя", что бытие "буржуазной цивилизации", к каковой они, конечно, принадлежали с мужем, представлялось ей "2 х 2 = 4", т. е. вечной и совершенно неразрушимой аксиомой. И аксиома эта до такой степени вечна, железна, неопровержима, что именно от ее вечности-то и можно, а, наконец, даже и хочется повторять:

Вверх дном!

Кувырком!..

Это во время кораблекрушения страшно повторить такое; в Мессине этого стиха не скажешь. Но оттого именно, что вся Россия на плоскости стоит и никаких землетрясений в ней не бывает, в ней и можно читать какие угодно "землетрясительные" стихотворения, можно высказывать самые решительные пожелания.

Россия - самая консервативная страна, - оттого она и самая радикальная. Консерватизм обеспечен обломовщиной, а обломовщина родила "беспечальную" фантазию.

Вот и весь "Стива", который не так страшен, как показалось Достоевскому. "Отведут на "Дно", - вот и вся "История Меровингов"... На "Дне" места много. "Дно" - столп цивилизации. Восходят. Нисходят. И нет причины от этого рушиться самой цивилизации.

Не нужно напоминать, до какой степени много в 1905-1906 гг. именно титулованных и богатых людей стало на сторону полного земельного переворота, да и вообще имущественного переворота. Здесь "прогноз" Достоевского разителен; мы же не забудем его нравственных resume.

Я указал, что фаза биографии Достоевского, совпавшая с высказыванием его последнего, предсмертного взгляда на имущественные отношения, была фазою, когда он сам начал впервые "становиться на ноги"... Это - без упрека и отнюдь не к умалению авторитета его взгляда. В самом деле, кто же может разъяснить "смысл любви", кроме любящего, и "смысл разума", кроме разумного, и "смысл науки", кроме ученого, и, наконец, "смысл имущества", кроме имущественного человека. Голос пролетария здесь вовсе не авторитетен; голос человека, живущего "от сегодня до завтра". У пролетария авторитетно его "я хочу" (владеть). Это - жажда, это - инстинкт, это - воля. Тут энергия и есть авторитет. Но когда пролетарий говорит: "а они не должны хотеть" (т. е. владеть имуществом) и "должны в мою пользу отказаться от него", то здесь он от "хочу" переходит к "знаю" и здесь он вовсе не авторитетен, потому что он именно не знает смысла "владеть", не знает, между прочим, его нравственного смысла, его хорошего смысла, его благородного смысла. Достоевский с кучею необеспеченных детей и женою, сам больной и уже старый, написавший в свое время о чиновнике Мармеладове, которому "некуда пойти", между прочим, оттого, что он без имущества и никому не нужен, - знал "хорошее" имущества, открыл именно в эти последние годы вечную и добрую сторону имущества как стержня жизни, как фундамента, без которого все валится. И потому он, владетель всего каких-нибудь 2-3 тысяч "залежных", прямо закричал на Облонского, когда он вздумал отказаться (хотя на словах) от своего имущества, сказав прямо: "Ты - подлец". Помилуйте: Облонский, - или Нехлюдов, или Толстой, - отказывается в пользу бедняков от богатства; вдруг Достоевский, этот-то бедняк, этот-то праведник, этот-то истеричный и человек "муки", кричит: "Это - подлость! Это - измена!" Просто невероятно, но дело стоит именно так. Он кричит на богатых и требует, чтобы они не раздавали имущества беднякам, потому что если это "по теории" и включает молчаливое:

"Это должны сделать все", то, очевидно, по совести и он должен отдать свои 2-3 тысячи, ибо есть люди вовсе без копейки, и через это оставить "Любу и Федю" идти и "пополнить процент социальной статистики" насчет проституток и пролетариев. А что такое "быть пролетарием" - он знал лучше Нехлюдова и Толстого. И в нем вдруг закричали кровь и вместе христианское сострадание, оно же и зоологическое сострадание: "Не хочу! Боюсь! Страшно!" "За себя страшно, а за малюток-сирот еще страшнее". И вот он, не ошибаясь, а совершенно верно, совершенно авторитетно говорит: "Тут - семья, личность, весь современный порядок, весь строй христианского общества, вся совершившаяся тысячелетняя цивилизация, которая стоила крови и мук". Добавим уж от себя: "Крови и мук не меньших, чем пролетарские слезы, чем пролетарские стоны". Стоны здесь, но стоны и там. Кровь тут, но и там кровь. Кровь, пролитая за утверждение всего этого, за то, чтобы дети заработавшегося до страдания отца ("Федя и Люба") не шли в проституцию и голод; чтобы работник под старость (сам Федор Михайлович) имел отдых и мог посидеть на завалинке, любуясь закатом солнца; чтобы издерганный в нервах и больной человек (он же Федор Михайлович) имел не "коллективный с другими номер в общей гостинице" (фаланстерия Фурье, "рабочий дом"), а свой угол в своем дому, вот в тихой Старой Руссе, около Анны Григорьевны и лаская рукою головки Феди и Любы. Ему не "вообще женщины" нужны, а Анна Григорьевна и не вообще "дети", а "свои Федя и Люба". Конечно, стержень и узел собственности лежит не в Облонском, Нехлюдове и Толстом; он лежит в Мармеладове и его Катерине Ивановне, в Соне Мармеладовой и ее судьбе, в Федоре Достоевском. Они "знают", что такое собственность, - "знают", потому что ее "работали", без нее гибли. А те, ведь, ничего не "работали" и никогда не "гибли". Кто же авторитет: они ли, которые "отказывались" (от имущества), или он, который "удерживал" (его)? Конечно, он! Конечно, зерно богатства есть именно бедность, зерно имущества есть именно труд, зерно владения, и "прав наследства", и "неотчуждаемости собственности", - всего, всего этого родник и источник есть сам же пролетариат или, точнее выразиться, "пролетарность", бытие такой штуки в мире и мироздании, чудовищной, пугающей, перед чем леденеет кровь.

Ужас неимущества!

- Давай имущества!

Вот их утверждение в истории. Святое и вечное.

Но что же делать с пролетариатом? Не с пролетариатом вчерашнего дня, который сегодня стал имущим, а с пролетариатом сегодняшнего дня?

На это и отвечает Левин, а Достоевский отвечает в том комментарии, который высказывает по поводу, в сущности, ленивых реплик Левина. Так как барчук назавтра пошел охотиться. IV.

И т. д., и т. д. Достоевский вздрагивал, как кавалерийская лошадь при звуке трубы, как конь рыцаря при призывном роге к битве, как рота вскакивает и хватается за ружья, когда "тревога" барабанщика зовет ее в бой и к смерти. У всякого есть своя "муза": у Некрасова это была муза "мести и печали", - мести, довольно естественно, за прошлое, ибо месть только и может относиться к тому, что было, и уже по этому одному, в сущности, консервативная муза, со старыми словами, вариациями и тонами. Вот этой "музе мести и печали" у Некрасова у Достоевского соответствовала "муза", которую я не умею лучше сравнить ни с чем, как с галкою или вообще птицею, сидящею на крыше дома, в момент, когда она, увидев что-то или понадеявшись на что-то, а может быть, просто "соскучась сидеть на одном месте", вытянула длинно шею, поднялась на пальцы ног и подняла крылья, но еще не взмахнула ими и потому единственно не отделилась от крыши, но сейчас отделится. Куда? С какою судьбою? "На восстание многих или на падение многих" (евангельский термин), - неизвестно, неизвестно самой птице, неизвестно самому Достоевскому. Мы, наконец, скажем эту главную тайну его биографии и главный смысл его лица, исторического его лица, биографического его лица, - что он сам, "наш Федор Михайлович", был от "аза" и до "ижицы", от лона матери и до могилки в Александро-Невской лавре, "тоскующим русским мальчиком", "скитающимся русским человеком", - только им и всецело им; то "желторотым", как Иван, то "с девичьим лицом и совсем юненьким", как Алеша, готовым проклинать, звать, проповедывать и отрицать. Словом, "у галки ноги почти отделились". В этом суть всего.

Загорит, заблестит луч денницы, - как процитировал или сочинил Достоевский в отношении евреев, "готовых покинуть Европу" и уйти в Ханаан:

И кимвал, и тимпан, и цевницы,

И сребро, и добро, и святыню

Понесем в старый Дом, в Палестину.

Тут смысл - что: важна музыка. Важна тоска. Важно, что хочется откуда-то выйти, но таким страшным "уходом", от которого "на старом месте" вообще ничего, кроме мусорных ям и загаженных мест, ничего не останется, а где-то "далеко-далеко" зародится новая земля, новая жизнь, в сущности, совсем другая цивилизация, в сущности, совсем иная культура... "Галка еще не полетела", но это все равно. В маленькой ее головке, может быть, неумной, может быть, безумной, совсем нет идеи "дома", на крыше коего она сидит и до которого ей совершенно и окончательно нет никакого дела, хоть сгори, хоть упади, хоть превратись в сновидение. Достоевский - величайший русский "странник", доведший идею "странничества", инстинкт "странничества", тоску его, необходимость "вот-вот сейчас взять котомку и посох и выйти" до какой-то истерики, муки, проклятий и той черты, где "вот-вот только еще стекла не полетели". Он есть "самый будущий русский человек", - таково его определение; в противоположность консерватору Некрасову, все возившемуся "с крепостным правом" и "памятью своей матери", точно его воспитала мамаша Манилова, случайно вышедшая замуж за Собакевича и завещавшая сыну "музу мести и печали"...

Вот отчего:

Но лишь божественный глагол

До слуха чуткого коснется...

Вот отчего душа Достоевского вся зажигалась и трепетала, как только он видел, что "кто-то брал котомку и выходил"... Но новизна его, весь радикализм новизны, доведен был до того, что он "не воспользовался" ни одним из старых проклятий, ни одним из прежних отрицаний, не употребил ничего из жаргона Байрона, Руссо, Лермонтова, Гоголя, не впал ни в один стереотип отвращения и негодования, каким, собственно, переполнена и пресыщена Европа (как и Россия), и совершенно в параллель русским "странникам-бегунам", которые имеют вид "завсегдашнего мужика" и только про себя шепчут о всем мире: "Антихрист! Антихрист!" - и он, в параллель им, просто был "русским литератором, жившим в Свечном переулке" "с Анною Григорьевной" и "Федей и Любой" и, кроме того, совершенно дружившим с местным квартальным... Можно посмеяться: насмешник Гоголь хоть вывел "положительный тип" в купце Костанджогло, но Достоевский дошел до того, что решительно полюбил "милых, премилых" пристава и его помощника да еще какого-то при полиции письмоводителя, к которым, помните, пришел каяться Раскольников, а они ему говорили: "Ну, что вы на себя наговариваете: может ли такой образованный молодой человек совершить преступление?!" Согласитесь сами, что если Достоевский подсмеивался над Тургеневым, Грановским, (177) в ярости разрывал в клоки "идеи" проф. Градовского и "мысли" "Вестника Европы" и в то же самое время ничего оскорбительного для своего ума и своего вкуса, нравственного, как и художественного, не находил в уличных околоточных, - то "странничество" совершилось! Это - такой "переворот Европы", после которого от нее, ото всей цивилизации, которую решительно везде и во всем он оспаривал, и остались одни "постовые городовые". Байронисты возьмут "в новый мир" Байрона и все, что за ним последовало, из него вытекло; "вольтерианцы" возьмут 95 томов "Oeuvres" и салоны, где они читались; студенты - "все движение, начиная с декабристов", т. е. все возьмут, в сущности, очень много, целые области нашей цивилизации... Но "страннику Достоевскому" ничего этого не надо: верный беспредельному мистицизму своему, своей ужасной беспредметной тоске, беспредметной и потому всеобъемлющей, он отказывается от всяческих книг... и много-много, что, взяв томик Пушкина, притом неправильно понятый и перевранный, как вот раскольники перевирают Евангелие, и... какого-то Колю Красоткина, всего гимназиста III класса ("Братья Карамазовы"), да "благообразного старца" (см. "Подросток", конец), потом чудака Версилова ("Подросток"), "идиота" кн. Мышкина, "простака-рубаху" Разумихина ("Преступление и наказание"), да вот трех "полицейских", все, "без исключения", хороших людей, и с ними... идет... к великим утешениям убийцы-Раскольникова, идет найти "разрыв-траву" или "жизненный эликсир" для умиротворения его сердца, для умягчения сердца Ивана Карамазова... в сущности, идет к отысканию средств залить мировую скорбь... скорбь преобразовать в радость... в восторг до потрясения вселенной, до колебания всех ее столпов...

Вот задача... Буквально как в Апокалипсисе: черное сделать белым, белое - черным, преступника показать святым, проститутку (Соня Мармеладова) возвести в идеал чистоты и невинности, "попрать цивилизацию" сердцем Коли Красоткина (14 лет) и т. д., и т. д. Кто прочитает это, конечно, скажет: "В этом идеал Достоевского"... Сюда усиливаются все его романы, вся "эпилептика" его публицистики... Но, ведь, это, конечно, значит, уйти в отрицании несравненно дальше Байрона или Вольтера, дальше кого бы то ни было на Западе; дойти до именно "бегунов" наших сект, которые одновременно являют вид "простого мужичка" и считают весь мир обреченным на "испепеление", как, конечно, "христианин" мысленно испепеляет "Антихриста"... Смелость Достоевского дошла... до рукопожатия полицейскому, - не "полиции", но полицейскому; как и в "убийце" он защищает не убийство, а убившего и так и для того защищает и "берет с собою", чтобы "убийства" не было никогда, никем, ни для чего. Как и "полицейских" он ввел, опять устраняя не только "полицию", но даже и то, в чем она только часть, - государственность (рассуждение монаха Паисия в "Бр. Кар."). Таким образом, эти убийцы, воры (рассказ "Честный вор"), мелкие чиновники, пьяницы (Мармеладов), проститутки, старые генералы (отец Аглаи в "Идиоте") и генеральши, студенты, гимназисты идут "странствующею толпою"... к избавлению мира от греха, проклятия и смерти, от ада и отрицания, от зла и насмешки, от злобы и издевательства (ненависть его к Щедрину, да и ко всем безусловно насмешникам), к восстановлению какой-то белой звездной невинности, какого-то астрологического "неба", с "ангелами", восходящими на небо и нисходящими на землю, с конечным и всеобщим устранением порока, вот этого убийства, вот этого алкоголизма, воровства и т. д., и т. д. Только едва ли и с устранением "проституции", - что в мысль Д-го решительно не входило, это уж его "пункт"... "Соню" он не исключает, а скорее делает ее чуть ли не центром "избавления от скорбей", только преобразовав в "святую" и послав именно ее, т. е. таких, "ко всем грешникам" как "апостола" и глашатая совершенно новых истин. В "Сне смешного человека", где наиболее полно, целостно и патетично выражено "позитивное учение Достоевского", ревность исключена, и на этом построено все, т. е. исключена личная и исключительная семья, а общество людей вполне невинных представлено как единая семья, т. е. как народ без семьи, где девы, юноши, мужи, старцы блуждают и "прилепляются", рождают детей и не связываются между собою, оставаясь и бесконечно свободными, и бесконечно слитыми, - свободными по бесконечному уважению друг к другу, слитыми по бесконечной любви всех к каждому, где, в сущности, все братья и сестры и нет, в сущности, родителей и детей, нет старших и младших... Достоевский не политически рассек, но метафизически рассек узел "неравенства людей", "inegalitй des hommes", о чем мечтал Руссо и что он пытался устранить и, конечно, не устранил через "Contrat social"...

- Не надо возрастов!

- Не надо семьи, мужей, жен, отцов, матерей...

- Есть только "блудницы", в нимбе сияния, как Соня (Мармеладова), и "блудники" вроде Мити Карамазова, но уже без страсти к запою...

- Есть (договорить ли страшную критику на Достоевского?) немощный князь Мышкин, "женящийся" на "грешной" Настасье Филипповне, "любовнице вон того купца"... Страшный "брак"... Достоевский вырвал "кость и кровь" из брака и толкнул всех в "блуд", но какой-то духовный, странный, с "прилеплением" или отсутствующим, или очень редким... "Целоваться будут очень много, а детей будет рождаться очень мало",

- можно сказать, прочтя его "Сон смешного человека". Однако удержимся; скажем "молчать" критике. Мы берем не Достоевского-созидателя, а Достоевского-отрицателя: не "куда прилетела галка", а что она "слетела с крыши"...

* * *

"Всего любопытнее, - говорит Достоевский, покончив с взглядами на собственность Стивы Облонского, - что рядом с этим многочисленнейшим и владычествующим типом людей стоит другой, - другой тип русского дворянина и помещика и уже обратно противоположный тому, - все, что есть противоположного. Это - Левин, но Левиных в России - тьма, почти столько же, сколько и Облонских. Я не про лицо его говорю, не про фигуру, которую создал ему в романе художник, а говорю лишь про одну черту его сути, но зато самую существенную, и утверждаю, что черта эта до удивления страшно распространена у нас, т. е. среди нашего-то цинизма и калмыцкого отношения к делу. Черта эта с некоторого времени заявляет себя поминутно; люди этой черты судорожно, почти болезненно стремятся получить ответы на свои вопросы, они твердо надеются, страстно веруют, хотя и ничего почти еще разрешить не умеют. Черта эта выражается совершенно в ответе Левина Стиве: "Нет, если бы владение собственностью было несправедливо, ты бы не мог пользоваться благами ее с удовольствием, по крайней мере, я не мог бы, - мне, главное, надо чувствовать то, что я не виноват" (курсив Д-го).

Вот словечки о чувстве "виновности", сопряженном с собственностью, вырвавшиеся мельком у Толстого и гениально комментированные Достоевским, из которых родился знаменитый образ-формула Н. К. Михайловского о "кающемся дворянине". "Дворяне" были в земледельческой и крепостной России главными представителями собственности, и эти русские, "кающиеся" о своей собственности, уже естественно и просто дотягивались до образа "кающегося дворянина". Агитатор Михайловский гениально воспользовался этими обмолвками русских художников-христиан, романистов-христиан, чтобы толкнуть огромные массы русской молодежи на путь "кающегося дворянина", этот "честный русский путь", и захватить в дальнейшем этих "кающихся" в социал-демократический невод:

Мрежи иные тебя ожидают, иные заботы:

Будешь умы уловлять, будешь помощник царям.

"Заметьте, опять повторяю, и спешу повторить, черту: это множество, чрезвычайное современное множество этих новых людей, этого нового корня русских людей, которым нужна правда (курсив Достоевского), одна правда, без условной лжи, и которые, чтобы достигнуть этой правды, отдадут все решительно. Эти люди тоже объявились в последние двадцать лет (178) и объявляются все больше и больше, хотя их и прежде, и всегда, и до Петра (вот сознание, что не "из разрыва с народом при Петре" все родилось) еще можно было предчувствовать. Это - наступающая, будущая Россия честных людей, которым нужна лишь одна правда. О, в них большая и нетерпимость: по неопытности они отвергают всякие условия, всякие разъяснения даже. Но я только то хочу заявить изо всей силы, что их влечет истинное чувство. Характернейшая черта еще в том, что они ужасно не спелись и пока принадлежат ко всевозможным разрядам и убеждениям: тут и аристократы, и пролетарии, и духовные, и неверующие, и богачи, и бедные, ученые и неучи, и старики, и девочки, и славянофилы, и западники. Разлад в убеждениях непомерный, но стремление к честности и правде непоколебимое и нерушимое, и за слово истины всякий из них отдаст жизнь свою и все свои преимущества, - говорю: обратится в Власа. Закричат, пожалуй, что это дикая фантазия, что нет у нас столько честности и искания честности. Я именно провозглашаю, что есть, рядом с страшным развратом, что я вижу и предчувствую этих грядущих людей, которым принадлежит будущность России, что их нельзя уже не видеть и что художник, сопоставивший этого отжившего циника Стиву с своим новым человеком Левиным, как бы сопоставил это отпетое, развратное, страшно многочисленное, но уже покончившее с собою собственным приговором общество русское с обществом новой правды, которое не может вынести в сердце своем убеждения, что оно виновато, и отдаст все, чтобы очистить сердце свое от вины своей. Замечательно тут то, что, действительно, наше общество делится почти что только на эти два разряда, - до того они обширны и до того они всецело обнимают собою русскую жизнь, - разумеется, если откинуть совершенно ленивых, бездарных и равнодушных"...

Не в Толстом здесь дело, а в Достоевском: Толстой лишь "прошелся перстами по струнам", - без особой мысли и впечатлительности, "прошелся", как величавый Гете. И вдруг Достоевский весь загорелся жаром чисто вулканическим, затрясся именно как вулкан, и мы слышим "этот противный серный запах, - как запах тухлых яиц", по которому жители Портичи, Резины, былых Помпей и нового Неаполя узнают близость извержения и землетрясения...

Кто усомнится, на которой же стороне Достоевский: на стороне ли новых тревог или старого цинизма? Но, ведь, это было всего за три года до потрясения 1 марта. Достоевский определил самую дату: "началось 20 лет тому назад", т. е. в пору "Современника"... Что же, переменился он с тех пор? И "да", и "нет", скорее - "нет". Достоевский всю жизнь был с ними душою, но не с ними делом, был "с Раскольниковым" и уж нисколько не с чиновником Лужиным ("жених" Дуни Раскольниковой), хотя и отметил, что Раскольников "погиб". Он отделался вот от "гибели" их, не физической только, но и душевной, вернее, - от волевой гибели, гибели поступков. "Все это еще дети", - мелькает у него здесь и там; "дети", "желторотые мальчики" и Раскольников, и Иван Карамазов, и, конечно, "Алеко", и этот "Левин". И вот с детством их и исключительною неопытностью, просто по искренности своей, не сливался старец Достоевский, которому по психике его было сто лет жизни, века жизни, тысячелетия! Старый это был дуб на российских равнинах, но с высыпавшими под старость зелеными листиками. Ведь, он почти поет во всей приведенной странице эту знакомую песню гимназистов и юношей:

Мы видим, - вся жизнь и до сих пор кипит около этих слов Достоевского. В его словах - тот уголек, который жжет кровь, подымает сердце, мог бы поднять народные волны... Но они забыты были сейчас же после того, как были произнесены, и забыты по особой причине, преднамеренно и злостно. Встала "машинка" на место глубокой психологии и глубокой совести, старая "нечаявшая машинка", которая начала "рубить мясо", как рубит его кухонная машинка, - "рубить котлету", что короче и утилитарнее задумчивых песен русских "странников", каковым был в сущности Достоевский. Дело сузилось, машинилось, потеряло душу, - ну, с этим психолог Достоевский не мог слиться. Омолодение России подсохло в корне, к нему вдруг пришел старый цинизм. Стива согласился с Левиным, - в этом все дело. Он вдруг взял в свои руки задачу Левина, и задача стала "неразрешимой", точнее, - она перешла в мириады уродливых, грязных решеньиц дела, бывшего святым по существу. Примечания (1) "Подросток", Ф. М. Достоевского. Изд. 3. СПб., 1882, стр. 454. (2)"Арабески", ч. 2. Жизнь. (3) Cм.: "Воспоминания о воззрениях С. А. Усова на искусство" Н. Иванцова, в кн. III "Вопросы философии и психологии". М., 1890. (4) Редактор журнала "Заря", приглашавший Достоевского написать к осенним месяцам этого года какую-нибудь повесть. тут действие еще в сороковых годах. (5) "Почем мы знаем: может быть, именно Тихон-то и составляет наш русский положительный тип, который ищет наша литература, а не Лаврецкий, не Чичиков, не Рахметов и проч". Приписка Достоевского к письму. (6) Два последние - герои романа "Что делать?". (7) См.: "Биография и письма". СПб., 1883, отд. 2, стр. 233-234. (8) Об успехе "Дневника писателя" см. цифровые данные в его "Биографии и письмах". (9) См.: "Дневник писателя" за 1877 г., декабрь: "К читателям". (10) См. выше, в письме к Ап. H. Майкову. (11) По поводу Пушкинского праздника единственный ¦ за 1880 г., с "Речью о Пушкине" и объяснениями к ней. (12) Это высказано положительно и в предисловии к "Братьям Карамазовым". (13) См. его думы и слова после кончины старца Зосимы. (14) Один разговор с Ракитиным, где он, "девственник", признается, что ему слишком понятны "карамазовские бури". (15) Разговор с братом Иваном о страданиях детей. (16) См. об этом воспоминания в "Дневн. писат." за январь 1877 г. (17) Это название носят две центральные книги в "Братьях Карамазовых". (18) Он подробно развит, между прочим, у Ап. Григорьева в статье "Взгляд на современную изящную словесность, и ее исходная историческая точка". (19) "Мертвые души". Изд. 1873 г., стр. 258. (20) См. "Причитания северного края", собранные г. Барсовым. "Плач Ярославны", самое поэтическое место в "Слове", есть, очевидно, перенесенное сюда народное причитание. Сравни язык, образы, обороты речи. (21) В "Выбранных местах из переписки с друзьями" можно, в сущности, найти все данные для определения внутреннего процесса его творчества. Вот одно из ясных и точных мест: "Я уже от многих своих недостатков избавился тем, что передал их своим героям, их осмеял в них и заставил других также над ними посмеяться... Тебе объяснится также и то, почему я не выставлял до сих пор читателю явлений утешительных и не избирал в мои герои добродетельных людей. Их в голове не выдумаешь. Пока не станешь сам сколько-нибудь на них походить, пока не добудешь постоянством и не завоюешь силою в душу несколько добрых качеств, - мертвечина будет все, что ни напишет перо твое". ("Четыре письма к разным лицам по поводу "Мертвых душ", письмо третье.) Здесь довольно ясно выражен субъективный способ создания всех образов его произведений: они суть выдавленные наружу качества своей души, о срисовке их с чего-либо внешнего даже и не упоминается. Так же определяется и самый процесс создания: берется единичный недостаток, сущность которого хорошо известна из субъективной жизни, и на него пишется иллюстрация или иллюстрация "с моралью". Ясно, что уже каждая черта этого образа отражает в себе по-своему этот только недостаток, ибо иной цели рисуемый образ и не имеет. Это и есть сущность карикатуры. (22) См. о нем в "Литературных воспоминаниях" И. С. Тургенева ("какое умное и какое больное существо") и также Ф. И. Буслаева: "Мои досуги". М., 1886, т. 2, стр. 235-239, с историческими словами Гоголя, обращенными (за несколько дней до смерти) к комику Щепкину: "Оставайтесь всегда таким". (23) Полное собрание сочинений Ф. М. Достоевского. Изд. 1882 г., т. 2, стр. 463 и след. Ниже указывая томы, мы всегда будем разуметь издание этого года, первое посмертное и до сих пор лучшее. (24) Напр., "Роман в девяти письмах" и "Хозяйка" в Сочинениях, т. 2. 23. (25) Сочинения, т. 2, стр. 485-486. (26) "Белые ночи". Сочинения, т. 2, стр. 539. (27) "Записки из подполья". Сочинения, т. 3, стр. 443. (28) Сочинения, т. 3, стр. 446. (29) См.: "По поводу мокрого снега" в "Записках из подполья". Сочинения, т. 3, стр. 472-538. Единственную аналогию с этим произведением, одним из глубочайших у Достоевского, представляет "Племянник Рамо" у Дидро. Первоначальный очерк характера "героя подполья" представляет, но исключительно с комической стороны, Фома Фомич в повести "Село Степанчиково и его обитатели" (Сочинения, т. 3). (30) Это была первая его заграничная поездка. Свое первое впечатление от Европы он описывает прямо в "Зимних заметках о летних впечатлениях" (Сочинения, изд. 1882 г., т. 3) и косвенно во многих своих романах, где общее чувство его к Европе выразилось даже цельнее и ярче; сюда относится, напр., в "Подростке", стр. 453 и след. (31) "Зимние заметки о летних впечатлениях", гл. 5: "Ваал". Сочинения, т. 3, стр. 406. (32) Там же, стр. 407. (33) Там же, стр. 408. (34) Там же, стр. 409. (35) Там же, стр. 410. (36) См. кн. Руфь. (37) Там же, с. 411. (38) В истории есть один факт, особенно удобный для пояснения этой мысли: в Германии, ко времени крестьянского и рыцарского восстаний, уже значительно распространилось римское право, вытеснив местные феодальные юридические обычаи. Тягость от него для всего народонаселения была так велика, что восставшие, плохие юристы и только простые люди, требовали, между прочим, отмены римского права в судебной практике. Но кто же усомнится, что, будучи правом, как и средневековые судебные обычаи, оно неизмеримо превосходит не только эти последние, но и вообще все когда-либо появлявшееся во всемирной истории в сфере права. Дальнейшее распространение его поэтому и не прекратилось, оно было естественно и, так сказать, внутренне необходимо. Этот пример показывает, что усовершенствование отдельных отраслей жизни вообще не необходимо связано с уменьшением человеческого страдания, что оно имеет внутреннюю закономерность и извне автономно; а потому и совершается в истории независимо от всего прочего. (39) Частный пример и здесь может с удобством пояснить общий исторический процесс: 1) необходимо, чтобы в стране, для поддержания ее международного положения, существовало несколько сот тысяч мужчин, специально занятых военным искусством и, для большего усовершенствования в нем, - освобожденных от забот семьи; 2) нужно, чтобы люди, поддерживающие страну на высоте ее духовного и материального процветания, как можно лучше подготовились для выполнения своей миссии и глубже вошли в сложный и трудный мир чистых и прикладных наук. Образуется громадный контингент людей, семья для которых возможна и удобна только в позднем возрасте. По причинам, объяснять которые было бы излишне, возникает соответствующий им контингент бессемейных женщин; с тою разницею, однако, что для первых семья есть нечто позднее и ее временное отсутствие есть удобство, а для вторых семья становится навсегда закрытою, и они являются безличным средством для удобного существования других. Как большая река привлекает к себе маленькие речки и ручьи и испарениями с бассейна своего родит влагу и дождь, в конце концов опять в нее же собирающиеся, так к этому крупному потоку бессемейного существования примыкают многие другие мелкие течения его, в значительной степени порождаемые просто его массивностью, легкостью, удобством для каждого и привычностью. (40) Появились в 1863 г. в журнале "Время". (41) Появились в 1, 2 и 4 ¦¦ журнала "Эпохи", который сменил приостановленное "Время" в 1864 году. (42) Таким образом, "Записки из подполья" составляют первый, как бы краеугольный камень в литературной деятельности Достоевского, и мысли, здесь изложенные, образуют первую основную линию в его миросозерцании. (43) Таким образом, роман этот, в литературном отношении наиболее строгое и, следовательно, лучшее произведение Достоевского, составляет второй краеугольный камень в развитии его мировоззрения. Идея, выраженная в этом романе, положительно защищается, но в отрицательных формах, еще в "Бесах". (44) Факты атавизма или также факт рождения от обыкновенных родителей гения обнаруживают и фактически присутствие в человеке такого, чего не знает ни он в себе, ни в нем другие. (45) "Преступление и наказание", изд. седьмое, стр. 293-294. Страшный смысл слов о "попытке копить" заключается в торопливости, в жадности к разврату, которое делает и вынуждена делать эта девушка, лишь извне растленная. Здесь Достоевский с какою-то адскою мукою следит, как физическая нужда, ударяя в душу, как бы продырявливает ее и раскрывает для вступления уже внутреннего порока. (46) Там же, стр. 264-265. (47) Сочинения, т. 14, стр. 294. (48) Если письмо это сохранилось, было бы любопытно видеть его напечатанным. (49) Такова, напр., в "Братьях Карамазовых" речь прокурора на суде, которая вся ведется в тоне, иронизирующем над прокурором; и, однако, многие из мыслей этой речи содержат повторение мыслей, высказанных Достоевским от своего имени в "Дневнике писателя". (50) "Братья Карамазовы", глава "Из бесед и поучений старца Зосимы". Сочинения, т. 13, стр. 357. (51) Разумеем известное стихотворение Лермонтова "По небу полуночи ангел летел" и пр. (52) В "Бесах" Кирилов перед самоубийством говорит: "Вся планета наша есть ложь и стоит на лжи и глупой насмешке; самые законы планеты - ложь и диаволов водевиль. Для чего же жить, отвечай, если ты человек!" (изд. 1882 г., стр. 553). Очевидно из повторений и страстности тона, что Достоевский вложил здесь свое собственное сомнение, с которым он долго и трудно боролся. (53) В "Биографии и письмах" можно найти очень много указаний на необыкновенную живучесть самого Достоевского, которая одна дала ему силу вынести все, что ему выпало на долю в жизни. "Кошачья живучесть (во мне), не правда ли", - заключает он одно из своих писем. (54) Здесь также вложено чувство самого Достоевского к Европе; сравни в "Подростке" слова Версилова, стр. 453-454, и заметку в "Биографии и письмах", стр. 295. (55) "Братья Карамазовы", т. I, стр. 259. (56) Первому эта мысль приписана Вольтеру. (57) Она была открыта впервые Лобачевским, и Казанский университет, в котором он был профессором, почтил его память изданием полного собрания его сочинений от своего имени и на свои издержки (один том, Казань, 1883). Здесь содержатся его труды: "Воображаемая геометрия", "Новые начала геометрии с полною теориею параллельных" и "Пангеометрия". Подробности о неевклидовой геометрии и указания на литературу ее - см. проф. Вященко-Захарченко: "Начала Евклида, с пояснительным введением и толкованиями". Киев, 1880. (58) Разумеются начальные слова Ев. от Иоанна: "В начале бе Слово и Слово бе к Богу и Бог бе Слово. Сей бе искони к Богу. Вся тем быша и без Него ничто же бысть, еже бысть". Гл. I, ст. 1. (59) В "Униженных и оскорбленных" - характер и судьба Нелли, в "Бесах" - разговор Ставрогина с Шатовым и его же разговор с Кириловым, когда тот играл мячом с малюткой, в "Преступлении и наказании" - дети Мармеладова; в "Братьях Карамазовых" - две главы: "Надрыв в избе" и "На чистом воздухе", где детское страдание почти нестерпимо даже в чтении ("Папочка, папочка, милый папочка, как он тебя унизил!" - говорит Илюша в истерике отцу своему). Есть что-то жгучее и страстное в этой боли. В той же главе люди все называются "больными" и "детьми" (стр. 244). Вслед за этими сценами и начинается "Pro и Contra", великая диалектика всякой религии и христианства, которая, будучи задумана много лет назад, все-таки вылилась, кажется, у автора вдруг, вне всякой связи с ходом действия в романе. (60) Там же, стр. 268. Намек на любовь турок к "сладкому" имеет более общее значение: повсюду уклон человеческой природы к жестокому Достоевский связывает с ее уклоном к страстному и развратному. (61) В Женеве была составлена брошюра с подробным описанием этого случая и, переведенная на иностранные языки, рассылалась в разных странах, между прочим и в России, бесплатно при газетах и журналах. Достоевский замечает, что подобный факт, в высшей степени местный (в смысле национальности и религии), совершенно невозможен у нас: "хотя, - тонко оговаривает он далее, - кажется, и у нас прививается с того времени, как повеяло лютеранскою проповедью в нашем высшем обществе" (стр. 269). Замечание это очень глубоко: между различными способностями души человеческой есть некоторая соотносительность, и, тронув развитием, образованием или религиею которую-нибудь из них, мы непременно изменяем и все прочие в соответствии с нею, по новому типу, который она принимает под воздействием. Слезливый пиетизм, это характерное порождение протестантизма, также нуждается в возбуждении себя преступным и страдающим, но только на свой манер, как и иные типы душевного склада, выработываемые в других условиях истории. В католических странах, например, невозможен описанный случай с Ришаром; зато в протестантских странах невозможна эта изощренная, многообразная и извилистая система мук, которая придумана была там инквизициею. Всюду по-своему и, однако, везде человек терзается человеком. (62) См. поразительные подробности об этом, напр., у Богданова "Медицинская зоология", т. I. M., 1883, ¬ 37-38. (63) См. Данилевского: "Дарвинизм. Критическое исследование". СПб., 1885 (о голубиных породах). (64) Здесь, очевидно, говорится о процессе г. Кронеберга и г-жи Жезинг, разбор которого, и защитительная речь г. Спасовича, был сделан Достоевским в февральском выпуске "Дневника писателя" за 1876 г. (Соч., т. XI, стр. 57-83). (65) Факт этот действителен, как, впрочем, и все приведенные; он сообщен был в одном из наших исторических журналов. (66) Параллельное место см. в "Братьях Карамазовых", главу "Кошмар Ивана Федоровича", где бес объясняет шутливо, что он существует "единственно для того, чтобы происходили события", и, несмотря на желания свои, никак не может примкнуть к "осанне" остальной природы, ибо тогда тотчас же "перестало бы что-нибудь случаться". (67) Это - чрезвычайно высокое место, одно из грустных и великих признаний человеческого духа, справедливости которого нельзя отвергнуть. Его мысль состоит в том, что есть дисгармония между законами внешней действительности, пo которым все течет в природе и в жизни человеческой, и между законами нравственного суждения, скрытыми в человеке. Вследствие этой дисгармонии, человеку предстоит или, отказавшись от последних и с ними от своей личности, от искры Божией в себе, - слиться с внешнею природою, слепо подчинившись ее законам; или, сохраняя свободу своего нравственного суждения, - стать в противоречие с природою, в вечный и бессильный разлад с нею. Первый проблеск этой мысли у Достоевского мы находим в 1864 г., в "Записках из подполья" (отд. I, гл. IV, стр. 450-451, т. III, изд. 82 г.), где она выражена нервно и беспорядочно, но очень характерно: "Боже, да что мне за дело до законов природы и арифметики, когда мне почему-нибудь эти законы и дважды два четыре не нравятся? Разумеется, я не пробью такой стены лбом, если и в самом деле сил не будет пробить, но я не примирюсь с ней потому только, что тут каменная стена, что у меня сил не хватило. Как будто такая каменная стена и вправду есть успокоение, и вправду заключает в себе хоть какое-нибудь слово на мир, единственно только потому, что она - дважды два четыре?! О, нелепость нелепостей! То ли дело все понимать, все сознавать, все невозможности и каменные стены; не примиряться ни с одной из этих невозможностей - каменных стен, если вам мерзит примиряться; дойти путем неизбежных логических комбинаций до заключений на вечную тему о том, что даже и в каменной стене как будто чем-то сам виноват, хотя опять-таки до ясности очевидно, что вовсе не виноват, и вследствие этого, молча и скрежеща зубами, сладострастно замереть в инерции, мечтая о том, что даже и злиться тебе выходит не на кого; что предмета не находится, а может быть, и никогда не найдется; что тут подмен, подтасовка, шулерство ("дьяволов водевиль", в "Бесах"), но, несмотря на все эти неизвестности и подтасовки, у вас все-таки болит, и, чем больше вам неизвестно - тем больше болит". В издевательстве и страдании последних слов уже лежит зародыш идеи "Легенды о Великом Инквизиторе". См. Приложения. (68) Т. е. при страдании и преступности если нет возмездия и с ним удовлетворения, то я, ища удовлетворения, истреблю свою плоть как преступную и страдающую. Здесь объяснение самоубийства. Параллельные места в "Дневнике писателя", 1876 г., октябрь и декабрь. См. Приложения. (69) В этих словах признается, что религии, и без какого-либо исключения, вытекли из недр человеческой души, из присущих ей противоречий и жажды хоть как-нибудь из них выйти, а не даны человеку извне. Т. е. их происхождение признается мистическим только лишь в той степени, в какой мистична самая душа человека, но не более. Этот взгляд противоречит всем обычным теориям о происхождении религии, как абсолютно мистическом, так и натуральном. (70) В философии и так называемом "нравственном богословии" существует подобное объяснение, но оно, действительно, совершенно неудовлетворительно. (71) Параллельное место см. в главе "Кошмар Ивана Федоровича", где бес говорит (стр. 350): "Я, ведь, знаю, что тут есть секрет, но секрет мне ни за что не хотят открыть... Я ведь знаю, в конце концов я примирюсь, дойду и я мой квадрилион и узнаю секрет. Но пока это произойдет, - будирую и, скрепя сердце, исполняю одно назначение: губить тысячи, чтобы спасся один... Нет, пока не открыт секрет, для меня существуют две правды: одна тамошняя, ихняя, мне пока совсем неизвестная, а другая - моя". (72) В "Прилож." см. подобн. мысль о "Хрустальном дворце". (73) Откровение св. Иоанна, XXI, 1 и 4 ст. 64. (74) Едва ли не первый очерк этой идеи находится в "Идиоте" (1868 г.), стр. 537-538 (изд. 1882 г.), и очень часто к ней возвращается Достоевский в "Дневнике писателя" (напр., за 1877 г., май-июнь, гл. III). См. Приложения. (75) "Пушкинской речи" ("Дневник писателя", 1880) Достоевский, разбирая характер Татьяны и отказ ее, ради удовлетворения своего чувства любви, оскорбить старика мужа, спрашивает и уже от себя лично: "Разве может человек основать свое счастье на несчастье другого? Счастье... в высшей гармонии духа. Чем успокоить его, если позади стоит несчастный, безжалостный, бесчеловечный поступок... Позвольте, представьте, что вы сами возводите здание судьбы человеческой с целью в финале осчастливить людей, дать им наконец мир и покой. И вот, представьте себе тоже, что для этого необходимо и неминуемо надо замучить всего только лишь одно человеческое существо... Согласитесь ли вы быть архитектором такого здания на этом условии?" (т. XII, стр. 424). Из этого сопоставления очевидно, что все, что говорит Иван Карамазов, - говорит сам Достоевский. (76) Апокалипсис, XXII, 12: "Се гряду скоро, и возмездие Мое со мною, чтобы воздать каждому по делам его". (77) "Т. е. церкви", - замечает Достоевский. Образ звезды, падающей с неба, взят из Апокалипсиса, VIII, 10-11, как и некоторые дальнейшие сравнения, которыми изображается судьба христианской Церкви на земле. В настоящем месте высказывается взгляд на реформацию как на подобие Церкви, которое увлекает людей своим кажущимся сходством с нею и через это отвлекает их от Церкви истинной: "источники вод" - здесь "чистота веры", заражаемой "подобием" Церкви. (78) Поразительна жизненность, влитая Достоевским в эту удивительную картину: мы как будто не читаем строки, но перед нами проходит видение - вторичного появления, и уже почти в наше время, Христа среди народа. В биографии Д-го есть некоторые места, которые до известной степени могут объяснить эту странную, непостижимую жизненность фантастической, сверхъестественной сцены. "Однажды, - рассказывается там, - Достоевский находился в обществе людей, чуждых и даже враждебных ко всякой религии. Неожиданно среди говорящих кто-то упомянул об И. Христе, и сделал это без достаточного уважения. Достоевский вдруг страшно побледнел, и на глазах его показались слезы. Это было еще в дни его молодости, и, очевидно, уже тогда он проникновенно вдумывается в Его образ". Затем, во время его ссылки. Евангелие было единственною книгою, которую он мог читать, и, постоянно перечитывая евангельские рассказы, очевидно, он вжился в них до ясности ощущения всего того, о чем там передается... Наконец, воскресение девочки, описываемое так, что мы как будто видим совершение самого факта, также имеет биографическое объяснение. Вот что читаем мы в его жизнеописании (см. "Биография и письма", отд. I, стр. 296): "Рождение дочери (22 февраля 1862 г.) было большим счастьем для обоих супругов и очень оживило Федора Михайловича. Все свободные минуты он проводил у ее колясочки и радовался каждому ее движению. Но это продолжалось менее трех месяцев. Смерть ее была страшным неожиданным ударом. Федор Михайлович всю жизнь не мог забыть свою первую девочку и всегда вспоминал о ней с сердечною болью. В одну из своих поездок в Эмс он нарочно съездил в Женеву, чтобы побывать на ее могиле". Без сомнения, он живо представлял, когда писал приведенную выше сцену, свое чувство, если бы любимая девочка каким-нибудь чудом вдруг поднялась из гроба. (79) Протестантизм, открыв свободу для индивидуального понимания христианства, не только в настоящем не представляет чего-либо завершенного, окончательного, но и в будущем, очевидно, никогда не получит подобного завершения. Что касается до Православия, то до сих пор оно находилось в столь тяжких исторических условиях, так извне стеснено было то варварством (монгольское иго), то магометанством (турецкое иго), то, наконец, самим католицизмом, что отстоять бытие свое и как-нибудь выполнить все нужное для душевного спасения среди обделенных и приниженных народностей - составило пока весь его исторический труд; о том же, чтобы возвести свое скрытое внутренне содержание к свету ясного сознания, - оно еще не имело средств озаботиться. Попытки славянофилов (как Хомякова, Ю. Самарина) и самого Достоевского выяснить особенность и идею Православия в истории объясняются этим его состоянием и были бы невозможны при другом положении дела. (80) "Будь в руке старшего тебя покорен, как посох в руке странника" и пр. (81) "Cadaver esto", т. е. будь безличен, инертен, как труп. (82) "Записки из подполья", отд. I, гл. IX. См. также гл. X, о предпочтительности временного "курятника" в общественно-историческом строе, именно потому, что он не окончателен и не убивает навсегда свободу, перед "хрустальным зданием", которое ненавистно именно своею неразрушимостью. (83) Какая яркость в ощущении его действительности; мы отмечаем этот тон, потому что, варьируя, он изменяется в разных местах "Легенды" до совершенной ясности ощущения, что "события" никогда не было. (84) Действительно, очень замечательно, что ведь Дух искушал Богочеловека не когда-нибудь посреди его служения на спасение рода человеческого, но перед вступлением на это служение, и, следовательно, он, древний борец с Богом и враг рода человеческого, как бы соблазнял его на другие возможные способы спасения, указывал иные пути для этого, чем учение Его божественное и крестная смерть. Искушения относились именно к целому служению Иисуса Христа, и поэтому хлебы, чудо и власть, Искусителем предложенные, суть действительно три модуса иного, не небесного, не божественного, не благодатного и таинственного спасения. (85) Впервые мысль эта, очень глубокая, была высказана Достоевским в 1847 г., в одном из самых беспорядочных его произведений - "Хозяйка", см. стр. 347 "Сочинений", т. 2, изд. 1882. Вот эти слова: "Слабому человеку одному не сдержаться... Только дай ему все, он сам же придет, все назад отдаст; дай ему полцарства земного в обладание, попробуй, - ты думаешь, что? Он тебе тут же в башмак спрячется, - так умалится. Дай ему волюшку, слабому человеку, - сам ее свяжет, назад принесет" и пр. Это показывает, до какой степени рано у Достоевского зародились все его основные идеи, лишь в утверждении или отрицании которых он позднее десятилетия колебался, но ничего существенно нового не открывал в них. (86) Т. е., по Апокалипсису, отпадший от Бога Первый Дух. (87) Мы ожидали бы "Зверю", - но как удивительно выдержана точность апокалиптических образов, соответствие их действительному смыслу! (88) Разумеется, теория относительности преступления, по которой оно ничем не выделяется из ряда других фактов, совершаемых человеком, и, как все они, вызывается влиянием среды, воспитания и вообще внешних обстоятельств. Воля, всецело определяемая этими обстоятельствами, бессильна не совершить какого-нибудь факта, в данном случае преступления, поэтому не свободна и, следовательно, невиновна ("греха нет"). "Преступление и наказание", "Бесы" (некоторыми своими эпизодами) и, наконец, "Братья Карамазовы" могут быть рассматриваемы как художественно-психологическая критика этой идеи XIX века, к которой как-то влекутся в нем самые высокие умы, и ее отвержение, как не соответствующей природе вещей, не истинной. См. об этом выше. (89) В силу теории о невиновности индивидуальной воли, все преступления, как и всякое зло, относятся, как к причине своей, к неправильному устройству общества. Отсюда вопрос о борьбе со злом сводится к вопросу о лучшем устроении человеческого общества, - что вводит теоретическую мысль как зиждующее начало в историю на место бессознательных сил, в ней действующих. Сравни выше, в гл. IV, стр. 35 и далее, выдержки из "Зимних заметок о летних впечатлениях". (90) Достоевский часто и настойчиво указывал (напр., в "Бесах"), как наука, отвергнув свободную волю в человеке и абсолютность в преступлении, доведет людей до антропофагии, - и тогда-то, в отчаянии, "заплачет земля по старым богам" и люди вновь обратятся к религии. Таким образом, обращение к Богу, думал он, увенчает историю, и это тем непременнее совершится, чем большие бедствия ожидают человечество в будущем. (91) Здесь говорится о периоде нестерпимых гонений, которые самоустроящееся и несчастное человечество воздвигнет против религии на некоторое время, и именно перед тем, как обратиться к Богу. Преследования - не против Церкви, но против самого религиозного начала в человеке, - бывшие в конце прошлого века во Франции и теперь вспыхивающие то здесь, то там, могут быть рассматриваемы как первые и легкие предвестники попытки искоренить его вовсе, искоренить всюду на земле. (92) Т. е. рациональные теоретики устроения человека на земле без религии, и в частности теоретики новых форм организации труда и собственности. (93) Отчаяние экономических бедствий приведет (и уже приводит) к забвению всех других идеалов, которые первоначально были неотделимы от идеала равномерного распределения богатств: так, уже теперь крайние демократы становятся индифферентны к заветам политической и общественной свободы (конституционализму), а равно и к успехам наук и просвещения, готовые безразлично соединиться и с военным деспотизмом, и с торжеством Церкви над государством, лишь бы сила, военная ли, церковная ли - для них все равно, - разрешила экономический вопрос, "накормила всех". (94) При заботе "о хлебе едином" померкнет совесть в людях и с нею - сострадание: так как невозможно этих чувств ни возвести "к хлебу", ни из "забот о нем" вывести. Каждый возьмет себе наибольшее, на что имеет право по количеству и качеству своего труда, и гений потребует, чтобы были удалены с пиршества неспособные, потому что они отнимают у него излишнее. В вопросе об устроении общества на экономических началах распределение продуктов производства, по праву - "suum cuique", по правде сердца человеческого - "Бог за всех", представляет главное и, в строгом смысле, неразрешимое затруднение. Именно оно является уже теперь предметом нескончаемых разногласий среди теоретиков общественной жизни; и если они так непримиримы в мысли, так несогласимы в книгах, то трудно и представить себе, к какому хаосу столкновений приведет неразрешимость этого вопроса в действительности, где господствуют страсти, где негодование и гнев не утихают по надобности и жалость имеет свою убедительность, где, наконец, всякая диалектика разбивается о честное непонимание людей сердца. Уже теперь можно предвидеть, что, согласно внутренним своим желаниям разрешившись, социальный кризис встанет перед диаметрально противоположными лозунгами "убрать неспособных, спрятать, свести на нет, поработить", и - "не надо гениев, излишни гении... и оскорбляют бедность нашу красотой своей духовной, и опасны". Философия Ницше, на наших глазах получающая распространение в Европе, есть раннее, но очень уже смелое выражение первого лозунга. (95) В главе "Кошмар Ивана Федоровича", которая вообще представляет вариации на "Легенду о Великом Инквизиторе", бес говорит: "Сколько надо было погубить душ... чтобы получить одного только праведного Иова" ("Бр. Карамазовы", т. 2, стр. 355. Изд. 1882 г.). Оставляя в стороне поверхностную мысль, будто для "свободного досуга" немногих, которые "возделывали бы науки и художества" (их истинно возделывают люди бедные и в постоянном труде живущие), нужен подавляющий, чрезмерный труд остальных, - мы укажем на другое, действительно существующее соотношение между "спасением одного" на счет гибели многих: спасаются через трудное, что, будучи чрезмерно для многих, и, между тем, ломая о себя и их, - губит их. Единичный пример лучше всего объяснит нашу мысль: высокое просвещение хорошо, всеми чтится и всех манит к себе; и так как в детстве ни о ком еще нельзя решить, способен он или нет к нему, то тысячи и десятки тысяч детей уродуются о трудную, сложную школу, чтобы выделить из себя несколько десятков истинно просвещенных людей; около которых остальные толпятся менее, чем только непросвещенною массою - массою развращенною. (96) В "Подростке" Макар Иванович - старик, сходный по типу со старцем Зосимою в "Бр. Кар.", говорит: "Невозможно и быть человеку, чтобы не преклониться, не снесет себя такой человек, да и никакой человек. И Бога отвергнет - так идолу поклонится, деревянному, или златому, или мысленному". - Под "идолами", перед которыми падут люди, отвергнув Бога истинного, разумеются идолы "мысленные": разум обожествляемый и его продукты - философия и точные науки; или, наконец, идолы совсем грубые, каковы некоторые частные идеи этого самого разума, этой науки или философии: напр., идея утилитаризма. В этом месте "Легенды", однако, говорится о преклонении мистическом, религиозном, напр. перед Христом, Магометом и пр. (97) Черта, верно подмеченная и одна своим идеализмом уравновешивающая все низкое, что в этой же "Легенде" приписывается человеку. (98) Без сомнения, это обмолвка, и нужно читать "удобнее, выгоднее, нужнее и лучше". (99) T. е. Закона Ветхозаветного, который от Новозаветного действительно отличается дробностью, раздельностью, твердостью указаний и точностью мер наказания, за нарушение его назначаемого (см. Второзаконие). Можно сказать, перелагая все на юридические термины, что в Ветхом Завете даны правила, в Новом - принципы. (100) В трех этих строчках выражено понятие Достоевского о сущности христианства и указан руководительный принцип для деятельности христианина: всегда мысленно предстоящее дело относить к Христу и спрашивать себя: совершил ли бы Он его или, видя, одобрил ли бы, не нарушая при этом в своей мысли цельности Его образа, как Он передан нам евангелистами, совокупности всех черт его. Мы думаем, этот принцип есть истинный, и при соблюдении Его Евангелие никогда бы не могло быть подвергнуто тем насильственным применениям, каким, посредством уловления из него отдельных выражений, оно подвергалось в истории. Так, на выражении "compelle intrare" - "понудь их (позванных) войти" (на брачный пир жениха, в "Притче о званых и незваных") основывала свое право на существование католическая инквизиция; или на выражении: "Мое царство не от мира сего" и до сих пор многие основывают требование безучастного отношения Церкви к греху, к преступлению "мира" (целого общественно-исторического строя). (101) В "Бесах" одно из лиц, только почти называемое (Шигалев), высказывает идею этого упрощения человеческой природы, понижения в ней психического уровня. Ее можно считать ранним и более подробно мотивированным изложением данного места "Легенды". См. Приложения. (102) Говорится об отношении человека к мистическому акту Искупления, верою в который он жив будет, - и нужно бы эту веру, эту жизнь подкрепить чем-нибудь более, нежели как только подкрепляет ее высота Христова лика. (103) Опять, какая удивительная вера звучит в этих словах! (104) Говорится, и с справедливым презрением, о том, как в истории - и до нашего времени - борьба против религии почти отождествлялась с борьбою против чудесного, равно и обратно; и как, едва распутав что-нибудь, прежде казавшееся в природе сверхъестественным, человек трусливо перебегал от веры к неверию. (105) Говорится о позднейших открытиях науки и, еще более, о технических изобретениях, которым так дивится человек в наше время, так снова и снова любит повторять себе о них, едва веря, что они есть и что их нашел он сам - человек. (106) Говорится о той особенной заинтересованности, с которою во времена безбожия люди прислушиваются ко всему странному, исключительному, в чем бы нарушился закон природы. Можно сказать, что в подобные времена ничто не ищется людьми с такою жадностью, как именно чудесное, - но лишь с непременным условием, чтобы оно не было также и божественным. Увлечения спиритизмом, о которых с насмешкою упоминается в "Дневнике писателя", без сомнения, напомнили Достоевскому общность и постоянность этой психической черты в человеке (срав. суеверное состояние римского общества, когда оно впало в совершенный атеизм во II-III веках). (107) Говорится о неизъяснимой высоте Христианства, с его простотою и человечностью, над всеми другими религиями земли, в которых элемент чудесного так преобладает над всем остальным, которые исторически возникли из страха перед этим чудесным. (108) Основная мысль "Легенды". Ниже мы также отметим несколько фраз, в которых как бы сконцентрирован ее смысл или, точнее, указаны ее исходные пункты. (109) Говорится не о реформационном движении, современном диалогу "Легенды", потому что дух глубокой веры, проникавший это движение, был слишком высок для презрительного отзыва о нем (см. несколько слов об этом духе у Достоевского в "Речи о Пушкине", по поводу стихов: "Однажды странствуя среди пустыни дикой" и проч.). Без сомнения, слова "Легенды" вызваны антирелигиозным движением отчасти XVIII, но главным образом нашего XIX века, в котором на борьбу с религией также мало тратится усилий и серьезности, как и на борьбу с какими-нибудь предрассудками. (110) И приходит, напр., в наше время по отношению к недавнему антирелигиозному движению, и во всякое другое, более серьезное время по отношению ко всякому же предшествующему восстанию против религии. Так, сама реформация как индивидуальное искание Церкви возникла после кощунственно относившегося к религии гуманизма; а за эпохою французской революции настали времена Шатобриана, Жозефа де Местра и других с их вычурными идеями и смятением чувства. Истинное отношение к этим и аналогичным движениям верно указано Достоевским: это не вера настоящая, простая и сильная, но испуг и смятение вчерашних кощунствовавших школьников; это не Бог, в человеке действующий, а человек, подражающий наружно движениям и словам тех, в ком Он истинно действовал, кого истинно призвал к Себе когда-то (праведники). (111) Говорится не о временах первой французской революции, как можно бы подумать, но о том, что непременно совершится в будущем, - о попытке насильственно подавить в целом человечестве религиозное сознание. Слова эти соответствуют некоторым уже приведенным выше местам "Легенды". (112) Достоевский, всегда стоя выше своих героев (на которых никогда не любуется, но, скорее, выводит их для выражения своей мысли), любит наблюдать, как, несмотря на великие свои силы, они ослабевают под давлением душевных мук, как они не выдерживают своей собственной "широты" и преступности, хотя прежде возводили это в теорию (последний разговор Н. Ставрогина с Лизою в "Бесах", последнее свидание Ив. Карамазова со Смердяковым). Почти повсюду изображение очень сильного человека, если он не оканчивает раскаянием (как Раскольников), у Достоевского завершается описанием как бы расслабления его сил, унижением и издевательством над "прежним сильным человеком". (113) В гл. VII Апокалипсиса делается предварительное исчисление спасаемых, по 12 тысяч в каждом из колен Израилевых, которые в XIV гл. и называются все в общей цифре 144 тысячи. (114) Какое удивительное, глубокое и верное понимание истинного смысла духовной свободы; свободы от себя, от низкого в природе своей, во имя высшего и святого, что почувствовал и признал своею лучшею стороною вне себя. На эту свободу указывается Здесь в противоположность грубому ее пониманию: как независимости низкого в себе от руководства ли, или подчинения какому-нибудь высшему, вне лежащему началу. (115) Вторая центральная мысль "Легенды". (116) Это положение, как известно, составляет действительно особенность католического учения, и она именно повела ко всему формализму в Западной Церкви и к нравственному растлению народов, ею пасомых. Из него вытекло так называемое учение о "добрых делах", которые, как бы ни совершались, хотя бы совершенно механически, - для души одинаково спасительны (отсюда - индульгенция, т. е. отпущение грехов первоначально шедшим, в Крестовых походах, положить жизнь за веру и Церковь, потом каким-нибудь образом способствующим этому и, наконец, вообще делающим денежные пожертвования на нужды Церкви: откуда уже только один шаг до продажи за различную цену спасающих от греха писаных бланок). На этом именно средстве оправдания и разошелся протестантизм со старою Церковью, противу поставив ее формальному способу спасать души людей через мертвенное дело - оправдание верою, т. е. актом живого внутреннего движения. (117) Т. е. свобода и свободное различение добра и зла. (118) Мысль исключительно Достоевского и вовсе не принадлежащая Риму, который если и стремился в древнее и новое время к всемирному господству, то вовсе не для "счастья людей". Из этого примера лучше всего можно видеть, как вплетает Достоевский в исторический факт, как его душу, свою особенную и личную мысль. (119) Это уже язык и мысли, специально выработавшиеся у Достоевского и звучащие несколько странно в устах Инквизитора, в XVI веке. "Муравейник", "Хрустальный дворец" и "Курятник" - это три образные выражения идеи всемирного соединения людей и их успокоения, которые впервые обсуждаются у Достоевского в "Записках из подполья". "Курятник" - это бедная и неудобная действительность, которая, однако, предпочтительнее всего другого, потому что она хрупка, всегда может быть разрушена и изменена, и, следовательно, не отвечая второстепенным требованиям человеческой природы, отвечает главной и самой существенной ее особенности - свободной воле, прихотливому желанию, которое не погашается в индивидууме. "Хрустальный дворец" - это искусственное, возведенное на началах разума и искусства, здание человеческой жизни, которое хуже всякой действительности, потому что, удовлетворяя всем человеческим нуждам и потребностям, не отвечает одной и главной - потребности индивидуального, особенного желания; оно подавляет личность. В "Записках из подполья" отвергается вторая формула и оставляется первая, за отсутствием для человека третьей "Муравейника": под этим названием разумеется всеобщее и согласное соединение живых существ какого-либо вида, основанное на присутствии в них одного общего и безошибочного инстинкта построения общего жилища. Таким инстинктом наделены все живущие обществами животные (муравьи), но его лишен человек; поэтому в то время, как они строят всегда одинаково, повсюду одно и постоянно мирно, человек строит повсюду различное, вечно трансформируется в своих желаниях и понятиях; и едва приступит к построению всеобщего - разойдется в представителях своих, единичных личностях, и притом со смертельною враждою и ненавистью. Эти три формулы необходимо постоянно помнить при чтении сочинений Достоевского. Детальное изложение их см. в Приложениях. (120) Нужно различать это "соединение" от "всеобщего преклонения" перед чем-нибудь человеческой совести, о котором говорилось раньше. То было внутреннее, душевное соединение людей, здесь говорится об их внешнем соединении, о согласной общественно-исторической жизни. Между этими двумя понятиями есть соотношение, но не тождество; соответствуя друг другу, как душа и тело, они суть части одного третьего - всемирной гармонии человеческой жизни. (121) Теоретическая мысль, оправдывающая "самоистребление", изложена Достоевским в "Дневнике писателя", по поводу одного самоубийства. См. Приложения. (122) Соответствующую мысль см. в "Бесах", слова Кирилова Петру Верховенскому перед самоубийством: "Убить другого будет самым низким пунктом моего своеволия, и в этом (предложении) - весь ты. Я не ты: я хочу высший пункт и себя убью", стр. 552, изд. 82 г. (123) Основная задача истории, - которая при слиянии в одно субъекта и объекта (и спасаемый, и спасающий есть человек) неразрешима и разрешается лишь при их разделении (в религии, где спасаемый есть человек и спасающий его есть Бог). (124) "В мире одного недостает, одному нужно устроиться - послушанию", - говорит Достоевский в "Бесах" (устами Петра Верховенского). Изд. 1882 г., стр. 374. (125) Эти и тотчас ниже отмеченные слова составляют третью центральную мысль "Легенды". (126) Это "расслабление" человеческой природы, в сущности, тождественно искусственному "понижению" ее психического уровня и только совершится не насильственно, но мирно. (127) Преступное в истории, став предусмотренным и разрешенным в пределах необходимого, тотчас утратит свой опасный и угрожающий характер. (128) Вся эта картина будущей полубезгрешной жизни повторяется Достоевским еще раз в "Подростке", в разговоре Версилова с своим сыном. (129) Сравни тон и мысли в указанном уже выше месте "Подростка". (130) Сравни описание природы (точнее, - скудные слова о ней) в "Бедных людях", в "Записках из подполья" и пр. со словами о ней старца Зосимы ("Братья Карамазовы") и Макара Ивановича ("Подросток"). (131)"Подросток", стр. 363 (изд. 82 г.). (132) Разумеем идеи Фурье, Сен-Симона, Кабе, Луи-Блана и др., в которых социализм зародился как мечта, как страстное и тоскливое желание, прежде чем впоследствии стал обосновываться, оправдывая эту мечту, научно. Можно вообще заметить, что как республика Фабиев и империя Августов была романскою попыткою объединить человечество правом, так Католицизм был романскою же попыткою объединить его в религии, и социализм является стремлением, зародившимся также в романских расах, - объединить его на экономической основе. Из этого видно, как, при изменяющихся средствах, цель романского духа остается одна на протяжении двух тысячелетий, т. е. всего их исторического существования. (133) Сущность феодализма едва ли не удачнее всего выражена в этой средневековой поговорке: "Chaque seigneur est Souverain dans sa seigneurie" ("Каждый сеньор - властитель в своей сеньории"), где не политическая связь, не экономические отношения, но именно провинциализм, если так можно выразиться, воли указан как главная особенность всего жизненного строя. Замечательно, что формула эта выразилась на французском языке, т. е. сложилась в уме гораздо более способном к обобщению, к улавливанию соединяющих черт в комплексе разнородных явлений, хотя ее предметом служит учреждение бесспорно германского происхождения (территория распространения феодализма есть в то же время и территория расселения германского племени, которое в первые века нашей эры замешалось и в исключительно романские до того времени страны). Исчезнув во всех странах с преобладающею романскою кровью, он, однако, сохранился доселе как политический партикуляризм в чисто германских. (134) Мы, впрочем, должны помнить, до какой степени эта почва в первые же века нашей эры, в эпоху передвижения народов, пропиталась славянскими элементами. (135) Здесь видим мы объяснение неудержимого влечения к слиянию с другими церквами, которое время от времени высказывают у нас иные. (136) В эпиграфе. (137) Бентам: "...возражающие против принципа пользы, собственно говоря, утверждают, что есть случаи, когда сообразоваться с пользою - было бы несообразно с нею" ("Введение в основания нравственности и законодательства", гл. I, 13). Он думал - это неопровержимо; логически - так, но психологически - слишком легко опровергается. (138) См. ниже, в этих же приложениях, о скуке при будущем окончательном устроении людей, и о необходимости утолить ее, рассеять хотя бы ценою крови, временно и преднамеренно поэтому допускаемой. (139) В одной из своих критических статей г. Н. Михайловский возражает на это, что "подобного господина свяжут и уберут". Но это - механический ответ, не разрешающий психологическую задачу. И Достоевский знал, что "убрать" можно, но уже не "уберешь", когда подобных будут тысячи, когда встанет человечество, не насыщенное "арифметикой". Д-ий берет задачу насыщения, и кто хочет отвечать ему - должен отвечать именно на этот вопрос. (140) Т. е. к знаменитой реторте алхимиков, где, по известному рецепту и известным способом, изготовлялся человек - Homunculus. (141) Какое сознание одиночества человека на земле и, вообще, в природе, - чувство атеизма!.. (142) Здесь говорится о возможности мечты, воображения, идеала, что при "курятнике" (наша бедная действительность) сохраняется человеку, а в "хрустальном дворце" для него исчезнет; говорится также и о потребности в нем отрицания, которое самою идеею "дворца" уничтожается. (143) Говорится о коммунистических идеях Фурье и др. (144) С этих слов прямо начинается уже переход к возможности такого "здания" на иных началах, мистических, религиозных, - т. е. к идее "Легенды о Великом Инквизиторе". (145) Т. е. рационально, рассудочно, утилитарно построяемых. (146) Отсюда уже тон и мысли самой "Легенды о Великом Инквизиторе". (147) Первая идея романа "Бесы", который, таким образом, через это место связывается с "Преступлением и наказанием", а через смысл этого места с "Записками из подполья", и, далее, с "Легендою", "Бесы" - только очень широко выполненная картина этого сна, она же и картина своего времени и общества, иносказательно выраженного здесь, в этом сне. (148) Это язык и мысли "Легенды о Великом Инквизиторе". Несколькими строками ниже, от смутности настоящего - воображение продвигается вперед, к ужасу будущего. Момент этого-то ужаса и взят в некоторых местах "Легенды", в словах "об антропофагии", о "неумении человека различать добро и зло" и т. д. (149) Здесь, собственно, и выступает неустроимость, несогласимость человеческой мысли, которая к единству, всеобщности признания чего-либо истинным и окончательным - никогда не придет. (150) Мысль совершенно "Записок из подполья". (151) Это уже образы "Легенды", ей "оправданных и избранных", 144 тысяч Апокалипсиса. (152)Через эти слова данное место соединяется со "Сном смешного человека" в "Дневнике писателя", с полетом на новую землю, к новой породе людей, еще чистых и неразвращенных. (153) Язык и тон "Легенды"; под "естественною наукою" разумеется естественная наука о человеке, его психология, как она выражается в фактах истории и текущей действительности. (154) Тема и "Легенды о Великом инквизиторе". (155) Слова об отчаянии и об отсутствии иного выхода проникают и "Легенду". (156) Это уже есть логический компендиум "Легенды"; с тем вместе, из трех формул жизни человеческой, указанных в "Записках из подполья", мысль автора клонится к идее "Муравейника", с заменой господствующего там неошибающегося инстинкта - непрекословящим повиновением. (157) С этих слов мы прямо входим в оборот мысли, развиваемой в "Легенде". (158) Здесь опять встречаем частную мысль "Легенды" - о том, что свобода и познание добра и зла должны быть взяты немногими, а остальному человечеству должно быть предоставлено повиновение и сытость. (159) Слишком, слишком приходится "помянуть"... Писано было это Достоевским в 1871 году, при Пии IX, консервативнейшем из пап (во вторую половину своей жизни) и наиболее униженном в своей власти. И вот - его преемник. Лев XIII, из всего, что он тайно думал, что ему явно указывалось, на что он манился, к чему призывался, избирает, к смущению целого мира, как бы программою своею - слова, сказанные еще при его предшественнике о папстве далеким и ему, вероятно, неизвестным публицистом враждебной и мало знаемой страны. Между великим и смешным часто один шаг; в словах: "я думал отдать мир папе" как не увидеть и тему деятельности публициста-богослова, Вл. Соловьева, с его усилиями дать папе духовно Россию, дабы в ней он получил физическое орудие, матерьяльную силу для восстановления своего владычества над расшатанным, дезорганизованным миром. Но мы должны помнить замечательные слова "проекта": вокруг него - мы (религиозно-политические мошенники, как ниже, в не приведенных строках, определяет себя П. Верховенский), а внизу - Шигалевщина (рабское, тупое стадо). Конечно, история не может, не должна так грустно кончиться: этого не допустит Бог, живой наш Бог, Царь Небесный истинный, а не Его немое подобие, мелькающее в воображении экзальтированных людей, глаза которых слепы, слух утерян и потому разум так искажен и слово косноязычно. (160) Говорится сейчас "также", т. е. эти черты есть и в католицизме, как в нем указаны они "Легендою". (161) Это совершенно мысли "Пушкинской речи". (162) Т. е. нужно разуметь - "романскою": здесь имя части заменяет название целого. (163) Т. е. воплощениях, пожалуй, - на средствах осуществления. (164) Определение германского духа как только протестующего сделано узко и неверно; мы указали, разбирая "Легенду", что сущность этого духа лежит в индивидуализме, и, добавим здесь, поэтому только он и в истории стал "протестующим" против объединяющего романского гения. (165) Т. е., следовательно, под "гармонией" здесь разумеется воздаяние за добрые и злые дела в загробной жизни. (166) Оборот мысли и характер языка совершенно как у Ивана Карамазова, в начале разговора с братом Алешей. (167) Здесь, как и в "Легенде", замечательна одна черта: при тревоге мыслью за судьбы человечества, при величайшей идейной связанности с целым, страшная отъединенность от этого целого в сердце, совершенное одиночество души. Кажется, именно этого не выносит человек и убивает себя или задумывает преступление. (168) Если я весь, без остатка и окончательно, исчезаю по смерти, как могу я любить? Не более способен к этому, чем мое временное тело, которое, конечно, никого не любит, но лишь страдает или наслаждается. Любовь, поэтому, есть жизнь; точнее, нами непонимаемое обнаружение бессмертной жизни, никогда не кончающейся связи нашей с родом человеческим. Потому - есть она, потому может быть, что ни я, в ком эта любовь, ни предмет ее - мы никогда не кончимся. (169) Т. е. и сознание мое есть дисгармония, и я несчастлив, потому, что не люблю; и не люблю потому, что не верую - Богу моему и ближнего моего. Через Бога только можно любить живою человеческою любовью, - не уважать, не почитать, не признавать достоинства, но любить. И вот почему любить и верить - значит радоваться, и радоваться - никогда не пожелать умереть (т. е. насильственно). (170) Вопрос исторически и психологически истинен, но показывает только: до какой степени центральный недостаток новой цивилизации заключается в ослаблении веры, без которой индивидуальным лицам эта цивилизация так же мало нужна, как мне, когда на руках моих лежит труп моего ребенка, мало нужна его рубашечка, простыньки, прочее. Отсюда историческое объяснение самоубийств. Зачем человеку "прочее", когда у него нет главного? И не к этому ли главному он уходит и силится уйти, бросая с отвращением "прочее"? (171) Последние слова повторяют собою одно место в "Записках из подполья", и из этого видно, до какой степени эта теория самоубийства (она носит название "Приговор") есть продукт самозаключения, приговор над собою всего цикла нами разбираемых идей, окончательным выражением которых служит "Легенда". (172) Отсюда начинается ход мысли, вошедшей и в "Легенду". (173) Аналогии этому см. в "Бесах" ("дьяволив водевиль" Кирилова) и также в "Легенде" и в "Кошмаре Ив. Федоровича" (в "Бр. Кар."). (174) Это - слова "Записок из подполья". Таким образом, этот приговор включает в себя мучительные мысли самых важных произведений Достоевского и, конечно, - его собственные мысли. (175) Мы говорим "центральное" по тем усилиям, по той степени внимания к себе, какой требует грех, преступление, вызывая на борьбу с собою религию, законодательство, поэзию. Но не следует забывать, однако, что в них содержится отступление от нормы, и в жизни норма естественно преобладает над своим исключением, не возбуждая к себе, тем не менее, нашего внимания, не вызывая ужаса, удивления, сожаления, - и потому как бы затеняется в своей значительности пороком. Какой-нибудь всемирно известный пример, взятый хотя бы из поэзии, лучше всего пояснит нашу мысль: Гретхен (в "Фаусте") раз только согрешила, долгие годы она была беспорочна - и долгие годы были забыты ее окружающими, неприпомнены: ими помнится, и нам внушает горесть, вызывает на размышления день только ее падения. В судьбе ее - он центральный, не будучи центральным по времени, преобладающим по положению в ряду других фактов ее жизни. (176) Родились - дочь в 1869 г. и сын в 1871 г. (177) См. в "Дневнике писателя" главу "Идеалисты-циники". (178) Уже из этой хронологии явно, что сюда входят именно названные ранее "бесами" русские странники-революционеры, странники-народолюбцы, "пошедшие в народ" и "опростившиеся", "народовольцы" и проч., "землевольцы" и т. п., и т. п.