УЧЕНИЕ ЯКОВА АБРАМОВА
ТЭИЗМ. Философия частотного словаря
Один из учеников, Андрей Пушников, заметил, что в русском языке счастливо срослись в одном корне слова "личность" и "различие", что позволяет убедительно соотнести эти понятия, как одушевленную и неодушевленную ипостаси - "кто" и "что" - самого Первоначала. Значит ли это, что другим языкам повезло меньше и они не могут выразить во всей чистоте истину о различении как исконном свойстве Личности? Например, "person" и "difference" /англ./ - слова, глухие друг к другу. В ответ Я.А. развернул свое учение о мудрости языка, который глубже, чем любая философская система, укзаывает на основное и изначальное в бытит /излагается по книге Андрея Пушникова "В поисках Первослова" и книге Александра Франка "Theism и The-ism"/.
"О мире мыслят не только философы, но и самые обыкновенные люди. Они не доискиваются первоначала, а просто и здраво рассуждают о множестве конкретных вещей, употребляя необходимые им слова. Но благодаря этому обыкновенный язык и приобретает необходимые им слова. Но благодаря этому обыденный язык и приобретает колоссальную ценность для философа. Ведь в общем объеме словоупотреблений, отнесенных всякий раз к конкретной вещи и конкретной цели, неминуемо должно выразить себя и первоначало, насколько оно вообще выразимо в слове. Философия не притязает на то, чтобы сказать нечто большее, чтм можно сказать в словах. Поэтому и философам стоит прислушаться к тому, какие слова употребляются чаще других, поскольку без них не может обойтись сам язык. Первоначало потому и первоначало, что проявляется в наибольшем количестве разнородных явлений как их необходимое свойство - и даже когда совсем не думаешь о нем, оно все равно получает выражение в языке. Оно потому и необходимо, что его нельзя обойти - о чем бы ты ни думал, о чем бы ни говорил, оно все равно обнаруживает себя, причем с тем большей объективностью и неизбежностью, чем меньше ты имеешь его в виду.
Если специально размышлять о первоначале, как делают фиософы, легко впасть в ошибку и произвол, выбрать то или другое, а поскольку все со всем взаимосвязано, то начав с одного, легко прийти к другому - но это ровным счетом ничего не доказывает, кроме гибкости ума. Иное дело - совокупный результат мысли миллионов людей, думавших всвсе не о первоначале, а о туфлях, зонтиках, погоде, соседях, книгах, политических событиях и т.д. То, как этот результат отражается в словаре, какие из элементов языка оказываются наиболее насущными в разговорах и суждениях обо всем на свете, - вот что свидетельствует о реальной значимости того или иного начала в мировом устройстве. Язык - неподкупный судья, который единственный вправе рассудить споры между философами. Ведь мир - это миллионы людей, по-разному мыслящих о мире, и что стоит на первом месте в их языке - то в первую очередь определяет их существование.
Частотные словари самых распространенных мировых языков имеют много общего между собой, по крайней мере в первых рядах наиболее употребительных слов. Они-то и заключают в себе то основное, что выделено в мироздании не тем или иным мыслителем, а совокупной мыслительной работой всех говорящих на этих языках. Один философ считает важнейшим и первоначальным понятие духа, другой - ценности, третиий - существования, четвертый - материи, пятый - мышления... А что думает об этом сам словарь - бескорыстнейший из свидетелей, глядящий на мир миллионами глаз?
...В самых употребительных словах выражены самые устойчивые, изначальные свойства бытия - те, глубже которых не может пойти язык. Ведь мышление не может пойти дальше языка, в границах которого себя выражает. Ни один философ, пишущий на том или ином языке, не должен воображать, что он мудрее самого языка, - и если его философия хочет выразить себя, она должна принять за основу то, что считает основным сам язык. На самом деле получается иначе: философы искажают картину мира, данную в языке, всячески растягивая и деформируя ее в разных направлениях, преувеличивая значение одних понятий, преуменьшая значения других, - но язык выносит это насилие, следы которого остаются мелкими рубцами в его тысячелетней истории. Вот свежий шрам, именуемый "материализм", с его "производственными отношениями", "формациями", "базисами", "надстройками"... Но уже затягивается и это влажная ранка.
С точки зрения языка, "материя" и "сознание", "природа" или "идея", которые многими философами клались в основу всего сущего, - это понятия второстепенные, специальные, возникающие лишь в процессе дробления и уточнения каких-то более глубоких и всеобъемлющих свойств мироздания. Без соответствующих слов язык довольно легко может обойтись - и обходится в подавляющем большинстве случаев. Слово "материя" делит места с 2172 по 2202 по частоте употребления в русском языке, наряду со словами "самовар", "конференция", "партизан" и др. Таким образом, по свидетельству языка понятие "материи" примерно столь же важно для объяснения мироустройства, как понятия "самовара" или "партизана" - вывод, неутешительный для материалистов, которые ставятся тем самым в ряд малых фетишистских групп, наподобие поклонников самоварного чаепития. Даже если сложить вместе частоты таких однокоренных слов, как "материя", "материальный", "материализм", "материалистический", данная металексема получит ранг примерно 370, где-то среди слов "база", "палец", "станция", "офицер" - почтенных, но никак не претендующих на метафизическую важность. К огорчению спиритуалистов, металексема "дух - духовный" отмечена, по крайней мере в словаре русского языка советской эпохи, примерно таким же или даже чуть более низким рангом; правда, совместно с металексемой "душа - душевный" она передвигается примерно на 163 место, в ряд таких слов, как "между", "входить", "ничто", "второй", "понять", "всегда", гораздо более существенных для постижения основ бытия.
Еще одно важнейшее понятие, положенное в основу многих философских систем - это "бытие" или "существование". Онтология как учение о бытии является центральным разделом таких значительных философий, как гегелевская и хайдеггеровская. Но язык часто обходится без утверждений о бытии или небытии того или иного предмета, обсуждает его конкретные свойства, не прибегая к "экзистенциальным" суждениям. "Быть" - важное, но не основное слово: в русском языке оно занимает по частоте 6 место, в английском - четвертое, во французском - четвертое. Другие категории, например, "разум" и "познание" /у рационалистов/, "чувство" и "ощущение"/у сенсуалистов/, "польза" и "деятельность" /у прагматиков и бихевиористов/, "воля" /у Шопенгауэра/, "жизнь" /у Ницше/, также отвергается языком, всей суммой его употребления, в качестве основополагающих. (9) Более существенны понятия "я" и "ты", выдвинутые М. Бубером, - они принадлежат к самым употребительным в любом языке, и никакое объяснение мира не может без них обойтись. Бубер назвал местименную пару "я - ты" "основным словом", определяющим диалогическое отношение как центральное в мироздании; но если судить по словарю, отводящему этой мелаксеме 3-е место в русском и английском языках, он все-таки ошибся, хотя и ненамного.
Мы видим, как язык отбрасывает важнейшие философские понятия на перифирию сознания; они мало насущны для того мыслительного процесса, который ведет о мире сам язык, во всей бессчисленной совокупности своих речений. Философия пытается бороться с языком, переворачивая его естественные пропорции, ставя в центр своей речевой подсистемы какой-то периферийный элемент, малоупотребительное, а то и вовсе несуществующее, вымышленное словечко, вроде гегелевского "снятия" или хайдеггеровского "временения". И конечно, эта борьба идет на пользу языку, укрепляет его мускулы, расширяет возможности, обогащает систему значений и ассоциативных связей. Так, значение слова "вещь" в немецком, да пожалуй, и в русском языках углублено его принципиальным употреблением и разработкой в системе Канта, точно так же, как слова "противоречие" и "жизнь" имеют более наполненный смысл, отдаются гулким эхом в современной культуре, благодаря трудам Гегеля и Ницше. И все же, как ни пытается та или иная система утвердить свой порядок и иерархию смыслов, победителем в этой борьбе выходит естественный язык, сохраняющий в сознании /или бессознательном/своего народа незыблемыми ценностные приоритеты, дорисовывающий, но не перечеркивающий на протяжении столетий одну и ту же целостную картину мироздания.
И полезно было бы для философии хотя бы раз исходить в своих построениях из воли самого языка, а не одного из его носителей. Ведь не только на языке отражается эта диспропорция, но главным образом - не самом отношении к жизни, в котором начинают преобладать насильственные, разрушительные начала. Поставьте "материю" или "волю" на первое место - увидите, что получится; собственно, все человечество уже увидело и убедилось. Сомыслие языку оздоровляет мысль и оберегает мир от ее произвола. Быть может, язык как целое - это и есть мера, задающая правильное, соразмерное понимание действительности. Но это понимание пребывает, так сказать, в бессознательном разуме целого народа или человечества, а донести его до сознания отдельной личности - это и есть дело философии, которая объясняет и толкует то, что говорит сам язык, как главный "отправитель" всех сообщений.
Что же есть первоначало мира? - не по мнению мыслителя, а по мнению языка, которое может мыслителем разъясняться и обосновываться, но не оспариваться: приговор вынесен до нашего рождения. Каким смертным унынием повеяло бы от этого приговора, если бы он выразился существительным, прилагательным, глаголом, - одним из тех знаменательных слов, которыми философы знаменуют торжество своей системы над действительностью. "Разум" - а я схожу с ума от любви. "Дух" - а я копаюсь в песке или трогаю листья деревьев. "Материя" - а я, кроме как в шелке или ситце, никогда ее не трогал. "Быть" - а меня еще и нет, я только возможен. "Знать" - а я и не знаю, что я знаю...
О, сколь щедрее, чем любая из этих подсистем мысли, система самого языка, ставящая во главу угла тишайшие, смиренные, служебные слова - освобождающие нас предлоги, союзы, частицы. Никаких субстанций, атрибутов, предикатов, задающих нам - благодаря лексической конкретности - жестко обусловленную систему поведения. Вспомним: "саморазвитие абсолютной идеи", "исторический материализм", "мир как воля и представление", "сублимация либидо", "стимул и реакция" - каждое слово звучит как приказ, как приговор к определенному виду каторжных работ или тюремного заключения. Разница только в том, через какую решетку ты увидишь мир: пойдут ли прутья диалектическими треугольничками, или материалистическими квадратиками, или психоаналитическими елочками...
Сумрачные, тяжелые слова, чья лексическая конкретность, возведенная в ранг философской всеобщности, мучит и терзает все живое, намертво приколачивая Целое к одной из его частей. На фоне этих железных клеток - как легко парят, обдавая навнятным, но чистым птичьим щебетом и ветерком, самые первые слвоа из частотного списка: "в", "и", "не", "на", "я"... Слова, чей смысл ни к чему не привязывает, никуда не теснит, проходя через мысль как трепет самых первых, самых робких и чистых прикосновений к действительности. О, язык - великий мыслитель! Он ни на чем не настаивает и только сеет смыслы в поле возможностей. Какими размышлениями и поступками прорастут они, это уже определит сам говорящий, а язык только предлагает ему: говори, размещай свою мысль в чем хочешь, соединяй ее с чем хочешь, основывай на чем хочешь.
Язык начинает с того, что дает вздохнуть, выбрать самому, в чем и с кем я буду или не буду, - все эти первослова необходимы лишь постольку, поскольку предполагают свободный выбор и сочетания любых других слов. Их служебность - смиренность, готовность нам услужить. Вот без каких слов не могут обойтись люди в каждодневном своем общении, в тысячах мыслей и высказываний о том и другом - вот без каких начал не мог бы начаться сам мир: если б не было "в", не было "и", не было самого "не". Ведь все пребывает только в чем-то другом, и через "и" сочетается с этим другим, а через "не" отрицается этим другим, а через "на" - основывается на нем... Что именно в чем находится, что с чем сочетается и что чем отрицается - это уже предоставлено выводить говорящим, а язык, как изначальный дар свободы, лишь приводит нам в услужение эти кратчайшие и кротчайшие словечки.
Предлоги, союзы, частицы... И во главе их - по благодати, которой удостоены не все языки - самые служебные из всех: артикли. Определенный артикль - наиболее употребительное слово в тех языках, где он имеется, а на этих языках создана едва ли не самая богатая и разнообразная словесность в мире: иврит, греческий, арабский, английский, немецкий, французский, испанский, итальянский, все скандинавские...Если когда-нибудь сверхмашина создаст всемирный частотный словарь, нет сомнения, что первое место в нем займет определенный артикль. Так, в английском языке из пяти миллионов словоупотреблений "тче" используется 373123 раза, а следующее за ним по частоте "ор" только 146001 раз. Каждое 13-14-ое слово в английском тексте - это определенный артикль. И даже в тех языках, где он отсутствует, его различительную функцию отчасти берут на себя местоимения и частицы, прежде всего указательные, от которых он исторически образовался, - "этот", "тот", "такой", "вот", "вон", а также определительные, ограничительные - "самый", "который", "только", "лишь", "же" и др. - их суммарная частота, например, в русском языке, приближает этот "собирательный" или "несобранный" артикль к рангу второго слова./.../
Определенный артикль, THE, и есть искомое слово слов, выдвинутое самим языком на первое место среди бессчисленных актов говорения о мире. Мир должен быть понят прежде всего через артикль - всесторонне артикулирован. Не онтология и гносеология - учение о бытии и познании, но "артикулогия", учение о выделенном, определенном - вот центральный раздел философии. Первоначало мира возвещено самим языком - мудрейшим из мудрецов. Определенный артикль означает любую вещь как эту, отличную от всех других вещей в мире, и это свойство "Этости" является начальным и всеопределяющим, как доказывает многообразная практика языка. В какие бы предметные сферы ни заходил язык, какими бы профанами или специалистами, праведниками или подлецами они ни использовался, без артикля как определяющего и различающего элемента не обойтись в большинстве высказываний.
Существительные могут иметь абстрактные или конкреные значения - "бытие" и "стол", "сознание" и "лента", причем философия пользуется преимущественно первыми, а разговорный язык - вторыми, взаимно отторгая, гнушаясь друг другом. Но если обобщение хочет войти в плоть мира о облечься в его многообразие; если обыденность хочет получить философское измерение, а философия стать делом жизни - они должны учиться у артикля как первослова. Это наиболее абстрактный элемент языка, придающий смысловую конкретность другим элементам, это конкретизирующая абстракция, то "свое" для каждого, что является "общим" для всех. Артикль движется в мире значений, артикуляция мысли, то артикль - средство артикуляции самого языка, слово-магнит, вытягивающее слово из других слов. Без артикля существительные молчат, с артиклем они начинают говорить./.../
"Материя" означает только материю - и ничего больше: не "стол", не "ленту", не "иглу", хотя все эти предметы материальны. Когда такое абстрактное существительное натягивает на себя одеяло других слов - рвется естественная ткань языка. Почему одно понятие, равноправное среди других и неспособное их заменять, должно выводить их из себя? Артикль обладает уникальной способностью: он сочетается со всеми существительными, не замечая их конкретные значения на свое абстрактное, а придавая им еще большую конкретность. Из всех столов выделяется именно этот - стол в мире столов. Лента в мире лент - та, которую ты мне вчера показала, которую ты сейчас заплетаешь. Как артикль есть слово слов, так и любое явление, им обозначаемое, еще полнее являет себя, становится явлением из явлений. Артикль - изначальное слово, вещающее из глубины других слов, ближайшее подобие самого Логоса.
Главное в мироздании, как свидетельствует язык, - это его делимость на множество определенностей, для обозначения которых и существуют слова. Для мышления о мире эта выделенность каждого предмета /свойства и т.д./ имеет несравненно большее значение, чем вопрос о его бытии и небытии, познаваемости или непознаваемости. Ведь и бытие, как и небытие, познаваемость, как и непознаваемость, являются формами определенности, получая свой предел от Того, Кто разделяет их, великого ТЕОС, от которого получают свои маленькие тче прочие понятия и слова. Ничто не может быть, не будучи чем-то - тем, а не этим, этим, а не другим. Это "что-то", выделимость и определенность которого указывается артиклем, и есть основное в мироздании. Сама же Основа - Этот, а не другой, или, как стоит в английском переводе Библии, The Lord. "Да не будет у тебя других богов перед лицом Моим". То общее, что присуще этому Кто и этому Что, можно обозначить как Это - "The", привходящее в существо всего сущего, как его свободное самоопределение и необходимая определенность". /Андрей Пушников, "В поисках первослова"/.
"Данное мировоззрение можно назвать "the-ism" или "тэизмом", вкладывая сюда двойной смысл - и тот, что закреплен за каноническим понятием "theism", "теизм" как верой в Бога-Личность, и тот, что привносится неканоническим понятием "the" как определительным принципом мироздания. Самое распространенное слово в самом распространенном из всемирно-международных языков вполне заслуживает философского признания. Необычный дефис в слове или замена "е" на "э" служит лишь указанием на этот второй смысл, сочетающий в едином понятии греческое Theos и английское The. "The-ism" содержит в себе чудесную философскую идею - о том, что вера в личного Бога, "theism", есть одновременно учение о всеобщей определенности всех вещей, заимствующее свое название от определенного артикля - "the-ism". Бог-Личность обнаруживается в каждом явлении как его собственная различенность, древнейшее Тeос как современное the /без всякой историко-этимологической связи, как сущностное единство, выраженное и в русских словах "личность" - "различие"/...
По-видимому, тэизм - самое универсальное учение из всех возможных, поскольку в качестве мирового основания оно устанавливает понятие выделенности, "этости", выраженное артиклем "тче" и придающее определенность всем другим понятиям. Определенность - фундаментальное свойство всего, что мыслится: как существующего, что оно существует, так и несуществующего, что оно не существует; как познаваемого, так и непознаваемого, как творящего, так и сотворенного - в их раздельности: свойство, на которое указывает не какой-то мыслитель, а сам язык во всей совокупности своих высказываний о мире.
Другие понятия, которыми оперируют философия, логика, этика: "идея" и "материя", "истина" и "ложь", "добро" и "зло" - оказываются иерархически наивысшими лишь для замкнутых, профессиональных языков, но не для языка в его целостности, отражающей порядок самого мироздания. Они выступают лишь как общее по отношению ко многим особостям и могут сводить их к себе, но не выводить их из себя. "Стену" и "крышу" можно свести к понятию материи, но различие между ними из материи невыводимо, напротив, стирается в этом обезличивающем "первоначале". Если в подобных абстрактных сущностях усмотреть основы для остальных, это приведет к деформации языка, мышления и самого мироздания, все многообразие которого будет пригнано к немногим понятиям, место которых - в составе этого многообразия, а не в его основе. Хорошо, что есть еще и материя, как определенный слой бытия, несводимый к материальным предметам в их конкретности, но отличимый от них благодаря своей абстрактности. Все абстракции хороши как "еще и ", отличные от конкретностей, но не навязывающие им себя в качестве объяснительных и зиждительных начал. Мир, сведенный к материи /или идее/, станет беднее самого себя во столько же раз, сколько существует всяких материальностей /или идеальностей/, несводимых друг к другу и невыводимых из своей общей материальной /или идеальной/ основы.
Вот почему в самой основе должно лежать обособление и разделение - или Первоиное, благодаря которому инаковость воспроизводится во множестве взаимно несводимых явлений. Артикль, отличая не только стену от крыши /неопределенный артикль/, но и эту стену от других стен/определенный артикль/, является общим элементов для множества слов, обозначающих конкретные предметы - но общность его такова, что не отнимает, а подчеркивает и усиливает эту единичность. Если исходит не из искусственно конструируемых логических языков, но из живого многообразия естественного языка, отражающего в органической соразмерности все аспекты действительности, то самым общим оказывается понятие единичности, "не такого, как другие". Необщее - это и есть самое общее. Язык сам выговаривает истину, которую скрывают или искажают философы, говорящие лишь от имени какой-то специальной и односторонней подсистемы языка.
Язык действует вопреки правилам умственной экономии, рассчитанной на бедных и деловых людей, - не отрезает, а умножает сущности, для каждой из которых находит свое слово и свой способ словоупотребления. Разве "стена" и даже эта стена - тче шалл - менее глубокое философское понятие, чем "материя" или "базис"? В стене столько сокровенного, непреодолимого, и даже еслти это только одна, знакомая мне стена, ее свойства можно обнаружить во множестве разлук, уверток и опасений, столь мне свойственных. В этой стене можно найти основу для многих умозрений и умозаключений, постепенно выводящих из нее разнообразие мира: "пятно", "узор", "обои", "изоляция", "вертикаль", "протяженность" и т.д. Кажется, что мир не столько материален, сколько "стенен", потому что всюду и всегда, и в самых нематериальных вещах, я натыкаюсь на стены, начиная с выхода из своего "я" и преодоления застенчивости и кончая тем последним застенком, который отделяет живых от мертвых/кто из них заточен - еще вопрос/. Стена - основное свойство мира. Но точно также он может быть "крышен", "яблочен" / сочен, кожурчат, зернист/ и т.д. Каждое слово заключает в себе целый философский проект: из его значения выводится целая система миров. И чем оно обыденное для языка, тем удивительнее и богаче для мышления.
И какой силы достигло бы мышление, если бы действовало заодно с языком, используя все слова и различия между ними для построения возможных миров! Задача мышления - не объяснять мир и не и не изменять его, а создавать иные миры, вводя их в соприкосновение с нашим. Мир можно воистину преобразить, а не разрушить, лишь раскрывая в нем взаимосвязь и точку соприкосновения множества миров, не обязательно потусторонних, но лучше сказать - странных, неподвластных законам этого мира. Для выполнения этой задачи нужен весь язык, а не заученный набор десяти-двадцати терминов, приводящих мир в состояние бедности и однообразия. Для того, чтобы "изменить" мир, достаточно выхватить в нем одно начало и привести к такому усилению, чтобы оно вытеснило и уничтожило все остальные. Парадигма "изменения", открытая Марксом, по сути ничем не отличается от парадигмы "объяснения" предшествующих мыслителей, только переводит ее из созерцательного плана в захватнический. В одном случае то первоначало, которое "объясняет" все остальные, оказывается запредельным, владеющим, в другом - оно само поддается овладению как орудие "изменения". Но в любом случае оно собстантивно и субстанционально, - не умножает, а уменьшает число сущностей, сводя их "объяснительно" - к "идее" или "изменительно" - к "материи". Суть же именно в том, чтобы умножать сущности, и лишь та из них, которая способствует умножению остальных, а не растворению и "снятию" их в себе, является собственно изначальной /не назначена таковой, а подлинно первородна/. Эта сущность, выводя из себя остальные, не сводит их к себе. В этом и заключается трудность ее нахождения: мир не сводится к тому, из чего выводится, он делается разнообразнее благодаря первопричине, но при этом не отождествляется с ней, а все больше отличается от нее. Нужно изначальное бескорыстие: такая воля, которая отпускала бы на волю, такая сила, которая не господствует, а освобождает.
Именно из понятия определенности выводится и невозможность свести все понятия к одному из них. Ведь будучи определенными, они несводимы ни к какому другому отдельному понятию, даже к самой "определенности", потому что ведь и она выступает как нечто определенное, выраженное отдельным словом среди других слов. Суть и величие определенности в том, что она сама себе кладет предел: все, что из нее выведено, обратно к ней уже несводимо. Она открыта для выхода и закрыта для обратного входа, как сердце с клапанами, работающее в сердцевине мира. Кровь не возвращается в те отделы, из которых вытекла, иначе мир болен. Сводимость к основанию - это философский порок сердца.
Из THE могут быть выведены все другие начала и отношения - но так, что они оказываются вместе с тем и несводимы к тому, из чего выводятся. Именно выведение из определенности ставит предел для сведения. Поистине определенные понятия не могут быть сведены к понятию самой определенности. "Это яблоко", "этот дом", "эта река" есть нечто большее, чем просто "Это", хотя из Этого и вытекает, что яблоко, и дом, и река должны быть этими, а не другими. Так в тэизме решается труднейшая философская проблема: вывести все мировое разнообразие из одного основания так, чтобы одновременно была невозможна обратная операция - сведение всего разнообразия к чему-то одному. Если сведение возможно, то само выведение теряет смысл: многообразие оказывается содержательно пустым, бескачественным, всего лишь иллюзорной игрой разных разностей, в которые облекает себя единое. Материализм в этом смысле недалеко отстоит от буддизма, поскольку все многообразие формы бытия оказываются видоизменениями лишь самой материи, ее карасочной и призрачной Майей /см. Тимур Федоров, "Буддомарксизм"/. Напротив, выводя мироздание из источника "THE", мы получаем то множество разделенных между собой и определенных внутри себя сущностей, по отношению к которым "the" выступает уже не только как первая, но и как "одна из" - не только как первослово, придающее определенность другим словам, но и как слово между слов. Иначе говоря, в самом понятии the заключено движение понятий, выводящих за его собственный предел. "The" содержит в себе Прибыток, как изначальную сущность самого Бытия. Оно бытие постольку, поскольку прибывает. И этот прибыток никак не втесним в свое первобытие./.../
В русском языке это определительное, артикулирующее начало, вследствие
отстутствия артиклей, выражено не столь резко, как в европейских
/романских и германских/. На первое место выдвигается другое фундаментальное
свойство - "вмещенность". Оно выражено предлогом "в",
опережающем все другие слова в частотном списке /43 тысячи на миллион словоупотреблений,
каждое 23-е слово в тексте/. Все, что ни есть, вмещено во что-то.
Ничто не может быть, не будучи в чем-то. "В"-структура определяет
пребывание всякой вещи внутри другой: даже самое малое что-то вмещает,
даже самое великое чем-то объемлется. Дом - в городе, город
- в стране, страна - в мире, мир - в сознании,
сознание - в теле, тело - в доме... Все
вмещено, ничто не может выйти из окружения.
Русский язык берет мир в кольцо, в блокаду, представляя его как систему
оболочек, в которой все является облеченным и облекающим. "Все во
всем" - этот древний закон, выведенный Анаксагором, в русском
языке выступает как синтаксическая привычка. Главное - не
"это", а "в", через структуру которого любая вещь предстает окруженной
и окружающей, притом, что эти круги входят друг в друга, наподобие
звеньев одной цепи: окружающее само окружается тем, что оно окружает.
Вселенная существует во времени, а время - во вселенной.
Мы застаем свое "я" - в мире, а мир - в себе /своем
восприятии и осознании/. Вот и вся проблема "материального" и "идеального",
соотношения приобретенных ощущений и врожденных идей: одно заключено в
другом, как звено в звене.
Русский язык рассеян в отношении определенности вещей и сосредоточен на их окруженности, пребывания внутри чего-то. Вещь определяется не сама по себе, в отличие от другой вещи, но через то большее, внутри чего она пребывает. Вмещенность не предполагает разграничения, а напротив, снятие ограничений, включение их в объемлющее бытие и сознание. Вещь заведомо дана не сама по себе, в "этости", а внутри чего-то другого, как его включенное звено, через которое вытягивается вся цепь. Таково это мирообразующее в России свойство свернутости и заключенности. Вот почеми так трудна и так необходима в России не только теория, но и практика Всеразличия - действенный тэизм, идущий от веры в Личность к удостоверяющим ее различиям"/Александр Франк. "Theism" и "The-ism"/.
Таково в самом общем виде учение Я.А. о перворазличии, о Перволичности, о первослова.
__________________________________
9. Металексема "делать - дело - действовать -
деятельность" - 35-ое место, "жить - жизнь"
- 45-ое, "воля" - 65-ое.
Все эти данные приводятся А.Пушниковым по "Частотному словарю русского языка",
под ред, Л.Н. Засориной, М., 1977.