Переходя к последней части,  мы заранее испытываем беспокойство за те причудливые формы,  в которые облекалась мысль Я.А. у ряда его учеников.  Здесь мы хотим рассказать о тех последователях Я.А.,  которые доводили до крайности идеи учителя,  воспринимали их односторонне,  вносили в их осуществление неудержимый  пыл или пугающую странность.  Возможно,  эти перелицовки,  переиначивания идей Я.А. и столо бы оставить за пределами данной книги,  если бы инаковость не входила бы  в само содержание этих идей,  предполагавших следование через отталкивание, сохранение через отличие.  Я.А. утверждал,  что каждая вещь познается лишь в своих крайностях;  и поэтому само учение Я.А. не может быть по-настоящему понято вне тех крайностей и причуд,  до которых доводилось оно у некоторых учеников.

Правда,  учениками их можно назвать лишь условно,  потому что обычно они очень недолго посещали Я.А.,  иные  -  раз-два и,  наскоро усвоив малую часть его идей,  пленившись какой-то оригинальной чертой,  развивали ее до абсурда,  вне всякой связи с другими идеями.  Я.А. легко мог увлечь и одной беседой, но только длительное общение с ним могло принести настоящую пользу;  кратковременное же порою даже причиняло вред,  поскольку каждая из идей отклоняла от привычной колеи и лишь все вместе они направляли на путь цельного знания и духовного роста.  Многие ученики,  соприкоснувшись лишь с одной точкой учения,  так и пошли по касательной,  не заметив дальнейшего отклонения от этой точки в сторону растущего круга.  Поэтому заключать некоторые разделы мы будем выдержками из этих самочинных учеников,  которые,  быстро отколовшись от круга Я.А.,  образовали собственные кружки, иногда,  впрочем,  расраставшиеся уже после его смерти,  до целых общественных и культурных движений.

В духовной пустоте того времени  -  от середины 60-х до середины 80-х годов -  всякая нетривиальная мысль находила себе рьяных последователей,  а внешнее давление загоняло эту мысль в такое подполье души,  что она делалась там полновластной царицей.  Сколько всякий "движений",  "течений",  "направлений",  как известных,  так и совершенно безвестных,  пошло от этих так называемых "учеников" и их частичных воззрений!  На каком месте вошел в их умственную жизнь Я.А.,  на таком многие из них и остановились: одни   -  на "всеразличии",  другие  -  на "универсике",  третьи  -  на каких-то религиозных,  этических,  политических,  лингвистических идеях...

Однако и по этим жестким спрямлениям,  этих тесным кружкам,  хотя и соприкасаются они с учением Я.А. в одной краткой точке,  можно угадать растущие,  стремительные очертания всего круга его мыслей.
 

                                          КРОХОБОРЫ

Это название следует понимать почти буквально, потому что и сами крохоборы слишком буквально восприняли учение Я.А. о том,  что в мельчайших различиях являет себя сама Личность.  Кто-то из них стал разглядывать и сравнивать даже хлебные крошки на столе,  выстраивать их в ряды по принципу наименьшего различия,  чтобы подпитывать в себе чувство неповторимого и священного.  Идея крохоборов сотоит в том,  что великое является только через малое,  и в наименьшем малом  -  наибольшее великое.  Поэтому они обращают внимание только на самые тонкие,  трудноуловимые расхождения между вещами,  ища наибольшего подобия,  чтобы наименьшим было раличие.  И вот это наименьшее различие они и чтут со всей чистотой и преданностью,  какая подобает проявлениям Божества.

Некоторые из крохоборов были и остаются собирателями в традиционном смысле слова:  коллекционируют старинные вещим  значки,  марки,  монеты,  этикетки...Но философкая страсть сделала их почти безразличными к ценности совираемых предметов,  обратив интерес всецело к внутренним соотношениям,  к структуре собрания.  При этом естественные предметы,  находимые в природе,  в какой-то мере вытеснили искусственные,  поскольку обнаружили гораздо больше степеней подобия и тонкостей различия.  Иные крохоборы собирают листья с одного дерева и раскладывают их рядом в альбомах так,  чтобы различие,  почти невидимое между соседними листьями,  постепенно возрастало от страницы к странице  /нигде  и ни в чем не переходя в противоположность  -  эстетика контраста чужда и даже отвратительна такому собирательству/.  Этим утверждается мысль,  что между всякими двумя несходствами можно поместить еще меньшее несходство,  что путь опосредования безграничен и согласуется с творящей силой жизни.

Крохоборы не пользуются такими терминами,  как "ценность" или "богатство" коллекции,  но говорят о ее "сложности" или "тонкости";  понятие "редкой вещи",  "раритета" опять-таки заменяется на "тонкая" или даже "тонущая" вещь,  что означает  -  почти неотличимая от других,  едва заметная в своей особенности.  Этот дух тонкого различия,  исходящий от очень похожих вещей,  крохоборы вдыхают как нежнейшее благоухание.  /Разумеется, идентичные вещи фабричного производства их попросту не интересуют, как лишенные благодати сходства-различия/.  Совершенно бескорыстно они поклоняются "малым сим",  - предельным долям мироздания,  забытым и бессловесным единичностям,  через которые достовернее всего поступает мудрость Неповторимого и Неповторяющего  -  того, кого поэт назвал "всесильный бог деталей".

По мнению крохоборов,  священное являет себя в мельчайших  -  но обязательно ощутимых,  осязаемых,  наглядно различимых вещностях.  Этим они существенно отличаются от молекуло- и атомопоклонников,  а также приверженцев элементарных частиц,  кваркообожателей и пр., которые имеют дело с неощутимым,  а следовательно,  как утверждают крохоборы,  -  с глобальными конструкциями собственного ума.  Кварки на поверку оказываются столь же крупными,  как материки или галактики,  поскольку их малости никто не может удостоверить.  Сами крохоборы чуждаются такой неопределенности  -  их влекут именно предельно малые доли осязаемого мира. Одни крохоборы посвящают себя изучению  и проникновению в мир песчинок,  другие  -  зерен,  третьи  - муравьев.  Некоторые заняты подробным исследованием лохматых пылинок,  роящихся в луче света.  Иные изучают разные мелкие несообразности в окружающей среде:  бугорки, утолщения,  зазубрины,  щербинки,  вмятины,  царапины.  Есть крохоборы,  специализирующиеся на чешуйках,  семечках,  снежинках,  шерстинках,  икринках, крапинках на яйцах,  манных крупинках,  земляных ложбинках и выбоинах  -  одним словом,  на всем,  что меньше всего другого, что труднее всего доступно изучению и,  значит,  более всего содержит и скрывает в себе.  Крупные,  заметные вещи,  по мнению крохоборов,  лишены таинственности и именно потому лезут в глаза,  что им нечего сказть;  малость же означает спрятанность,  сокровенность,  требующую глубокого изыскания.

Мы процитируем одну из наиболее авторитетных и обобщающих работ этого направления /большинство их очень специально и посвящено вопросам коллекционирования и описания конкретных вещей/:

"Кто-нибудь,  знающий одно лишь слово "крохоборы", может предположить,  что за ним стоят скупцы,  жмоты,  стяжатели,  которые скорее подавятся,  чем отдадут лишнюю кроху.  Действительность не имеет ничего общего с этим обывательским представлением.  Мало кто сравнится с крохоборами в щедрости,  поскольку они не знают и не хотят знать цены ценным вещам,  предпочитая бесценные мелочи.  Один из них  -  типичный пример  - подарил другому прекрасный рояль,  предварительно сделав в нем ремонт и настройку и оставив себе только поломанную,  замененную пружинку.  К этим бедным,  искалеченным,  никому не нужным вещам крохоборы приникнуты горькой нежностью.  Они не исправляют их,  чтобы вернуть к пользованию,  но дорожат ими в том виде,  в каком извлекли из беды.  Скупые в малом,  крохоборы расточительны в крупном,  как и литературный герой, вызвавший немало споров в их среде,  -  гоголевский Плюшкин.

...Нельзя не прийти к выводу, что Плюшкин  -  великий образ,  созданный великим писателем, но неправильно им истолкованный.  В страсти Плюшкина к мелким,  ненужным вещам есть нечто бесконечно трогательное,  глубоко бескорыстное,  что делает его отдаленным предшественником крохоборства.  Если другие великие писатели: Шекспир,  Мольер,  Бальзак,  Пушкин  -  изображали скупость  в ее величественных формах и грандиозных потугах,  как страсть к деньгам,  к золоту,  к роскоши,  то у Гоголя является,  один среди всех, очень странный скупой  -  в убыток себе.  Плюшкин  -  это святой скупости, потому что из любви к вещам как таковым  -  в их малости,  ничтожности  -  идет на огромные жертвы,  теряет настоящее богатство.  Мельницы,  прядильни,  суконные фабрики  -  все это идет прахом,  потому что мелкий прах под ногами:  старая подошва,  железный гвоздь,  глиняный черепок  -  становится дороже денег и золота.

"... С каждым годом уходили из вида более и более главные части хозяйства,  и мелкий взгляд его обращался к бумажкам и перышкам,  которые он собирал в своей комнате..."
    Что ему в этих бумажках и перышках? Какая бессмысленная,  расточительная любовь!  По обыкновению своему Гоголь не хочет или не может заглянуть в душу своего персонажа и показать,  что же движет им изнутри,  какая самозабвенная нежность или жалость к вещам,  совершенно лишенная приобретательского интереса.  Плюшкин  -  подвижник идеи!  но какой?  Гоголь не мастер изображать идеи,  и здесь он больше всего прогадал,  потому что еще ни один персонаж ни одного писателя не идеалистичен до такой степени в своей приверженности материи. Только христианство сделало возможным Плюшкина,  только самоотверженная любовь Спасителя к "малым сим".  Плюшкин  -  это такая бескорыстная скупость "для самих вещей",  что в ней попирается сама скупость  -  и кажется,  вот-вот выступит из нее сущность подвига,  преображающего вещи любовью к ним,  вот-вот засветятся они,  как малые души,  спасенные из своего ничтожества избравшей их любовью... Но нет,  не засветятся.

Для Гоголя в его поэме главной надеждой стало величие родины:  "Что пророчит сей необъятный простор? ... У! какая сверкающая,  чудная,  незнакомая земле даль! Русь!.." Что могло значить перед этой беспредельной далью плюшкинское копошение в ветоши?  Только одно:  "до такой ничтожности,  мелочности,  гадости мог снизойти человек!"  Так ли?  Пусть случайным предметам отдает свою душу Плюшкин,  пусть не вносит в них строя и различия  -  но предметам же,  а не пустоте  -  "необъятному простору",  "незнакомой дали"!  Время переставило ударенья,  и другое уже мерещится нам в "грозно объемлющем" пространстве  -  дурная,  обморочная беспредметность,  душу грызущий соблазн.  Он ли,  русский человек,  бешено гонится за пустотой на своей удалой тройке,  никуда,  ниоткуда?  -  или в этой "быстрой езде" сама пустота с разудалым посвистом гонится за ним,  погоняет его,  как панночка Хому,  и  -  "черт побери все!"  -  изводит вконец?

Иное мерещится теперь и в Плюшкине.  Пришло время для собирания мелочей,  для долгого и старательного уплотнения всей среды нашего обитанья.  Пришла пора человеку,  гордо объявившему себя мерой всех вещей,  увидеть в вещах свою малую меру  -  предел, о который определиться. Страшнее всего на этой земле  -  соблазн беспрдметности, и никогда не лишним будт предмет, пусть малый и случайный,  который нас над этой пропастью держит.

Другой писатель,  стоя на краю котлована,  умудренный опытом своей титанической пустосозидающей эпохи,  нашел в себе смелость схватиться за плюшкинское в человеке  - и устоять.  Андрей Платонов оказался проницательнее Гоголя в своем понимании мелких и спасительных крох жизни  -  но для этого,  конечно,  должно было пройти столетие непрерывного скаканья русской тройки,  чтобы "могучее пространство" вдруг обернулось зияньем всеобщей могилы.  Герой,  роющий котлован и дивящийся его необъятной,  бесцельной пустоте,  -  Вощев любит безродные вещи,  находя в их точной,  осязательной малости отраду своей тоске.  В растущих зияниях котлованных времен те камешки и листики,  которые он собирает в свой вещевой мешок,  -  свидетельства непреложного смысла существования.  "Вощев иногда наклонялся и подымал камешек,  а также другой слипшийся прах,  и клал его на хранение в свои штаны... Его радовало и беспокоило почти вечное пребывание камешка в среде глины,  в скоплении тьмы: значит,  ему есть расчет там находиться,  тем более следует человеку жить".  Вещевой мешок Вощева так же набит всевозможными "предметами несчастья и безвестности",  как жилище Плюшкина.  Здесь тот же пристальный и скаредный подбор ненужных вещей, но уже глубоко сопережитый писателем,  как сбережение самого "вещества существованья".  Вощев хранит случайные камешки  -  но и они,  в своей неистребимой предметности,  хранят его.  Растущая под ногамо пропасть духовно перекрывается теми частицами земли,  которые взяты из нее на храненье и,  причастные человеческому существованью,  держат его на себе.  Поистине,  "из бездны взываю к тебе,  Господи!"  Из глубины котлована,  поглотившего ценность всго высшего и земного,  этот камешек явлен как краеугольный камень новой веры,  наполняющей смыслом последние остатки бытия,  восполняющей его катастрофическую убыль.  Последнюю землю,  уходящую из-под ног,  ласкают и сберегают человеческие руки.

Так обозначается глубинный смысл плюшкинской скупости как сохранения самого бытия в безбытной стране.  Платонов договаривает наконец то,  чего не договорил Гоголь,  называя эту скупость не скаредностью, не измельчанием,  а "скупостью сочувствия".  Плюшкин  - не накопитель,  а собиратель,  которому вещи дороги не богатством своим,  а скорее бедностью и ветхостью;  и сочувствие им,  которое в его век представало бессмыслицей,  век спустя стало способом сохранения смысла.  Мелочи утепляют сердце в безмерном пространстве.  Этот вечный Плюшкин,  оживший в Вощеве,  близок и понятен для тех,  что крохами питаются,  несчастьями утешаются,  бессмыслицей умудряются..." /Иосиф Табачник.  "Образы собирателей и скупцов в мировой литературе"/.