Т.Котарбинский

О позиции реистической или конкретической*

К несомненным задачам учителя общеобразовательной школы принадлежит забота о том, чтобы ученики как можно более отчетливо и выразительнее понимали значения слов. При изучении же дисциплин, которых библиотечные каталоги называют философскими, эта задача приобретает особый вес, ибо главные недостатки этих дисциплин, а вместе с тем и причины продолжающихся споров, например, в теории познания, онтологии, общей теории ценностей и т.д. не состоят в дефектах наблюдения или эксперимента, и не в применении ошибочных форм вывода, но прежде всего они сводятся к подозрительным образом культивируемой практике мышления, а тем самым и речи. Поэтому учитель вынужден, желая или не желая, строить систему словесных пояснений, как бы конструировать словарь встречающихся терминов, сеющих замешательство. Поскольку же каждый изучаемый предмет приводит к философским проблемам, постольку каждый учитель должен пробовать принять участие в создании философского словаря, а профессиональный учитель предметов философии должен ему в этом помогать, разрабатывая словарь не только для потребностей собственного преподавания, но и для использования преподавателями прочих школьных дисциплин. Сколько же раз возрождался спор, например, о том, является ли математика эмпирической наукой, или же исключительно рациональной. Я не стремлюсь его разрешить, по крайней мере здесь. Я хочу только констатировать, что этот спор не протекал бы хроническим образом, если бы его участники отчетливо осознали для себя двузначность термина “эмпирический”. В генетическом смысле эмпирическим является такое предложение, которое может быть понято только, если предварительно нечто было вообще наблюдаемо, respective если был наблюдаем по крайней мере один из объектов, означенных каким-то из имен, входящих в состав этого предложения. Тогда как в методологическом смысле эмпирическим является лишь такое предложение, которое для своего обоснования требует по крайней мере одну такую посылку наблюдения.

Тогда мы боремся с замешательством в виде незамеченной злокачественной двузначности, особенно при близости значений - как в приведенном примере. В другом случае хлопоты приносит изменчивость названия, относительно которого мы не уверены, заключает ли оно в своем объеме данный предельный объект, или нет. Как же часто, например, проявляется различие оценок в отношении научности данного утверждения или способа обоснования: являются ли, например, наблюдения за поведением зверей, сделанные в естественной среде без дружеского лабораторного контроля научными, если они достаточно(?) скрупулезны и проделаны знатоком(?), или же им не хватает научности, даже если они удовлетворяют обоим названным условиям. В других же случаях, мы действительно оперируем данным термином, удачно применяя его к соответствующим объектам, но не умеем назвать признаков, составляющих его значение и являемся бессильными в отношении туманных доктрин, в которых этот термин играет довольно важную роль. В качестве примера достаточно вспомнить о слове “время” в общей теории событий или о слове “истина” в основании теории познания. Наконец в других случаях мы являемся свидетелями иллюзий, относящихся к существованию мнимых сущностей, которые в значительной мере объясняют наличие этих иллюзий присутствием в нашем языке существительных и прилагательных различного вида, например, общих либо абстрактных, таких как “равенство”, “закон” и т.п.

Если речь идет об обуздании этих недостатков мышления, имеющих источник в ошибочных ассоциациях языка, то очевидно, наиболее эффективным было бы попросту избегать инкриминированных выражений. Такая директива, брошенная без добавлений и ограничений, повлекла бы за собой пагубное выхолащивание проблематики. Нужно уметь обезвредить выражения, сохраняя все богатство ценного содержания, которое они несут с собой. Иногда удается все существенное в данном исследовании содержание выразить посредством отказа от излишней вспомогательной проблемы, которая требовала употребления неизлечимо туманного названия. Так например, чтобы сгруппировать все объекты данного множества в двух рубриках с сохранением связи по величине не нужно задумываться над тем, какие из них являются “большими”, а какие “малыми” (все же это термины чрезвычайно изменчивы), но достаточно сориентироваться в том, который из двух данных [объектов] больше другого и в одной рубрике поместить те, которые больше, чем помещенные в оставшейся рубрике. Здесь мы оперируем термином “больше, чем”, являющимся несравненно менее изменчивым, чем термины “большой”, “малый”. Близкий пример процедуры мы усматриваем в стремлении к независимости анализа структуры дедуктивной системы от терминов “истина”, “истинный” и т.п. Это, признаемся, не изменчивые от случая к случаю термины, чтобы главным делом стало намерение изгнать их откуда только удастся без потери существенного содержания данного исследования , но достаточно спорные. В теории структуры дедуктивной системы этой цели служит список аксиом как начальных предложений системы, утверждений - как теорем, выводимых из аксиом согласно правилам, причем ни в понимании начального характера предложений, ни в понимании правил нет соотнесения в мыслях к “истине”, “истинности” и т.п. Временами достаточно всего лишь установить [правила] использования слова, вызывающего замешательство таким образом, что приняв некоторое утверждение или некоторые утверждения, содержащие эти слова, и этого достаточно для разрешения имеющего место спора. Когда мы слышим, например, спор о том, является ли человек машиной или нет, достаточно убедиться, что машины, во всяком случае по собственной воле, не двигаются, не выполняют действий - и позиция в этом споре занята. Однако в огромном числе случаев мы бываем вынуждены отыскивать для данных терминов дефинитивные эквиваленты. Мы делаем это или синтетически, т.е. безапелляционно, придавая данному слову смысл в основном согласно собственному убеждению (так обошлись логистики со связкой “если -то...”, основательно модифицируя ее роль по сравнению с обычным употреблением), или же мы поступаем аналитически, стремясь ухватить смысл данного слова в дефиниции, называющей признаки, составляющие его воспринимаемый смысл. Как многоголовая гидра постоянно возрождаются разногласия о существования универсалий. Учитель, вынужденный в этом споре занять позицию, прежде всего поспешит определить термин universale, декларируя, например, что universale - это всякий такой объект, соответствующий данному общему имени, который обладает только признаками, общими всем десигнатам этого имени, т.е. всем индивидам, обозначенным этим общим именем. После приведения этого определения уже можно без труда свести тезис о существовании универсалий к абсурду, если только предположить, что: 1) существует А - это ничто иное, как : некоторый объект есть А; 2) каждый объект или обладает данным свойством, или его отрицанием; 3) каждый десигнат общего имени обладает присущим ему свойством.

Я подхожу к концу этого затянувшегося вступления, имеющего своей целью настроить Читателя на согласие с тем, что было бы неплохо подумать о каких-то общих рекомендациях, которые бы определили направление и способ обработки всевозможных пояснений, предназначенных для построения философского словаря и преодоления на этом пути всего того, что Фрэнсис Бэкон назвал обобщающим именем idola fori.

Сейчас я хотел бы обратить внимание Читателя только на одном из таких словарных путеводителей, которому я придаю особый вес, а именно - на директиве реизма. Чего же домогается реизм? Только того, чтобы в окончательных ответах, а тем самым во всех окончательных объяснениях слов не было иных существительных или прилагательных, кроме конкретных существительных или прилагательных. Конечно, речь идет не о том, чтобы такое окончательное объяснение состояло из одних конкретных существительных или прилагательных без связок, отрицательных частиц, союзов, соединяющих подлежащие и сказуемые в предложения, etc. Вместо “подлежащее или сказуемое” будем говорить коротко - имя. Тогда директивы реизма можно представить следующим образом: будем стараться, чтобы уметь свести каждое высказывание к форме, не содержащей иных имен, кроме имен конкретных.

В свою очередь на язык просится вопрос: какие названия мы должны считать конкретными. Это имена трех видов. Первый вид составляют единичные имена индивидов или вещей, которые мы употребляем в качестве грамматических подлежащих в истинных единичных предложениях об отдельных индивидах или вещах, а следовательно, имена собственные, такие как “Платон”, “Рим” и т.д. Второй вид - это общие имена индивидов или вещей, т.е. имена, которые мы употребляем в качестве грамматических подлежащих в истинных общих предложениях (типа “каждое А есть В”) об индивидах или вещах, а, следовательно такие имена, как “человек”, “город” и т.п. Касательно имен второго вида нет сомнения, что они могут быть осмысленно использованы также как сказуемые, равно как в общих предложениях, так и в единичных предложениях. Зато некоторые сомневаются, могут ли вообще имена первого вида осмысленно фигурировать как сказуемые. В этом вопросе мы занимаем равноправную позицию в отношении имен обоих видов. Однако для нашей главной темы этот спор не существенен. Зато важным является обсуждение третьего вида имен, а именно - пустых конкретных имен, т.е. беспредметных. Эти имена не могут быть подлежащими ни одного истинного единичного или общего предложения об индивидах или вещах, но они дефинитивно сводимы к определенному соединению единичных или общих имен, являющихся именами индивидов или вещей, причем это соединение таково, что если мы соединим некоторые другие единичные или общие имена индивидов или вещей, то целое также становится единичным или общим именем индивидов или вещей. Эта утяжеленная формулировка несколько легчает, если мы введем сокращение, говоря “обозначающее название” вместо “единичное или общее название индивидов либо вещей”, а также говоря “элементарное предложение” вместо того, чтобы говорить “истинное единичное или общее предложение об индивидах или вещах”. Тогда мы получим следующую характеристику. Пустое имя- это название, не способное быть подлежащим элементарного предложения, но дефинитивно сводимое к такому соединению обозначающих имен, что прочие имена, соединенные этим же образом, в совокупности образуют составное обозначающее имя. Пусть для иллюстрации этого описания нам послужит пример. Возьмем слово “химера”. Вот дефиниция, вычитанная у стародавнего поэта: спереди лев, сзади - змея, а посреди - коза. Очевидно, что нет такого создания ни в прошлом, ни в настоящем, ни в будущем. Тем самым — это пустое название. Но заменим его части, каждая из которых обозначает отдельно (а именно, слова “лев”, “змея”, “ коза”), словами, также обозначающими отдельно, например: “голова”, “брюшко” и “туловище” и получим целое: “спереди голова, сзади брюшко, посредине туловище”. А это целое является названием, которое обозначает каждое живое создание, принадлежащее к миру насекомых (в зрелой форме). Мы не сможем выполнить подобную процедуру с названиями, которые не являются пустыми конкретными именами, каких бы индивидов или вещей они не обозначали. К таковым, например, принадлежит “гладкость”, “зависимость”, “тон”, “передвижение” и вообще т.н. имена свойств, отношений, содержаний, событий и т.д. Все эти существительные и прилагательные, имеющие — как таковые — видимость конкретных имен, не будучи однако конкретными именами, мы позволяем себе назвать мнимыми именами или ономатоидами. Таким образом, мир имен в сумме делится на конкретные имена, т.е. названия, а также на мнимые имена, т.е. ономатоиды, а директива реизма требует элиминации из всех окончательных высказываний всех ономатоидов и оставлении в них единственно конкретных имен: единичных, общих и пустых.

Вдумчивый Читатель определенно потребует обоснования такой директивы. Прежде всего ответим, обращаясь к учительскому опыту. Разве не к этой цели устремлено объяснение слов, вроде бы естественное, по крайней мере естественное с дидактической точки зрения? Если бы мы хотели объяснить ребенку, что значит “подобие”, разве не показали бы мы ему последовательно несколько пар одинаковых объектов, говоря, например, :”Смотри, вот два воробья: этот серый и тот серый, этот скачет и тот скачет, у этого короткий клюв и у того короткий клюв. Видишь, эти птицы подобны. А вот два окна: оба прямоугольные, оба составлены из прямоугольных стекол и карнизов между ними. Эти две вещи подобны. Понимаешь ли сейчас, что это такое подобие?” Или допустим, что во время урока мы наткнулись на непонятное для учеников выражение “реконвалесценция”. Тогда уж мы определенно постараемся следующим образом пояснить его значение. Мы скажем: “Поскольку некто был болен, и потом немного выздоровел, а сейчас еще более здоровее, постольку мы говорим, что наступает реконвалесценция”.

Итак, допустим, что лозунг конкретизма, понимаемый как учительская директива, достаточно обоснован посредством обращения к некоторой психологической естественности такого указания. Однако проницательный критик продолжает спрашивать и домогается объяснений, как трактовать эту естественность. Ссылка (совершенно справедливая) на ход развития языка как в жизни личности, так и в истории народов на этот вопрос не дает исчерпывающего ответа. Действительно, названия вещей или личностей появляются в языке вообще-то раньше, чем существительные. Зато, в свою очередь, это явление требует объяснения. Здесь реист решается на тезис, уже не имеющий характер дидактического указания, но носит отметину онтологической идеи. Он утверждает, что каждый объект является вещью или личностью и этот взгляд обосновывает в его глазах все, что мы стремились выяснить выше. Присмотримся к этому онтологическому утверждению ближе.

Поскольку каждый объект является вещью или личностью, а “предмет”, “сущность”, “индивидуум” - это всего лишь заменители объемов понятия “объект”, то поэтому, коротко говоря, не существует ничего кроме вещей или личностей. Очевидно, если слово “существовать” понимать в основном смысле. В этом основном смысле : А существует - это то же, что : некоторый объект есть А, что эквивалентно высказываниям: некая сущность есть А, некоторые личности (по крайней мере, одна) суть А и т.п. Каждое из этих высказываний можно или же сократить, говоря: нечто есть А, или же педантично развернуть, записывая: для некоторого X, X есть А. Таким образом, реист считает, что существуют только вещи или личности, поскольку только о вещах или личностях является истинным то, что некоторые объекты являются таковыми. Если бы кто-нибудь далее спрашивал об определении термина “объект”, то мы должны были бы обратиться к смыслу связки “есть” в единичных эмпирических предложениях (как в “это -<есть>- зеленое” - с указанием листа, или “земля -<есть>- круглая”, или “я -<есть>- весел”, или “Петр -<есть>- столяр”)* и сказать, что только то и все то является объектом, о чем можно осмысленно высказать единичное предложение с так понимаемой связкой.

С этой позиции истинным будет то, что существует Везувий, существует (очевидно, необязательно в современности, но, например, среди прошлых объектов) плесиозаурус (plesiosaurus), ложью будет, что существует хотя бы один кентавр или циклоп, но бессмысленно сказать: “существует взрыв Везувия” или “существует одновременность акции и реакции” . Таким образом, будет также верно [trafnie] сказать, что не существуют ни кентавры, ни циклопы, но нельзя верно сказать: “не существует взрыв Везувия”, либо “не существует одновременность акции и реакции”, поскольку отбрасываемые здесь высказывания не подлежат осмысленному отрицанию, но подлежат ликвидации как бессмыслица nonsens]. Отрицание ложного предложения является истиной, отрицание бессмыслицы само является бессмыслицей. Ведь несомненной бессмыслицей было бы также высказывание, что “существует в какую сторону хотя бы”, а равно и высказывание “не существует в какую сторону хотя бы” было бы бессмыслицей. Конечно, мы предостерегаем, что не имеем в виду слов “в какую сторону хотя бы” в их возможной так называемой материальной роли, т.е. как имен звучащих таким образом звуков, но понимаем их здесь в обычной роли (как в обороте “в какой стороне дорога к вокзалу?”, или “хотя бы снег падал, выйду из дому”). И второе еще пригодится предостережение. Да, можно осмысленно, а даже верно высказать истину, что, например, существует одновременность акции и реакции, если слово “существует” понимается во вторичном смысле, например, в таком смысле, с точки зрения которого наше высказывание значило бы то же, что высказывание “тело давит на другое тело тогда, когда оно само находится под давлением этого другого тела”.

Последний чрезмерно длинный вывод я сокращаю. Речь идет о том, что мир объектов тождественен миру вещей или личностей, а поскольку только вещи или личности существуют в основном смысле этого слова, то отсюда вывод, что только названия вещей или личностей могут фигурировать в таком осмысленном, а тем самым и в таком истинном высказывании, из которого следует утверждение существования десигнатов этих имен. При этом конкретист не имеет ничего против высказываний в переносном смысле, против использования слов во вторичных смыслах. Без использования предложений с иными существительными и прилагательными, кроме имен предметов и личностей, мы не могли бы договориться достаточно кратко и быстро. Мы не будем отрекаться в изложении мнимых названий свойств, отношений, событий etc. Давайте только научимся в каждом случае элиминировать каждое из таких мнимых названий, ибо лишь в этом случае все [у нас] будет в порядке относительно действительности, состоящей исключительно из вещей или личностей.

Этот взгляд и далее вызывает разногласие в оценках. Одни в нем видят чрезмерно и слишком смелое упрощение образа действительности, тогда как другие — очевидные сами по себе следствия условий, относящиеся к значениям слов. Загодя обреченным на неудачу было бы предприятие пробовать согласовать концепцию реизма со всеми оценками столь разномыслящих ее противников. Однако мы весьма заинтересованы в добрых интеллектуальных отношениях с логистиками, мастерами точного означивания. Какой характеристики конкретизма можно было бы ожидать с их стороны? Я считаю, что, пожалуй, благоприятной. Представляя дело по-своему, логический семасиолог, наверное, сказал бы, что реисты относят так называемые имена свойств, отношений, содержания, событий etc. к различным семантическим категориям, и что эти семантические категории отличны, равно как от категории подлежащих, так и от категории сказуемых в предложениях принадлежности (inherencyjnych) или подчинения (subsumpcyjnych). Предложение принадлежности включает данный индивидуум в данный класс, предложение подчинения включает совокупность индивидов данного класса в, вообще говоря, другой класс. Запишем схему предложения принадлежности в виде X Î M (словесно, X есть элемент класса M-ов, или X есть одним из M-ов, проще: X есть M-ом), а схему предложения подчинения как M Ì N (словесно, класс M-ов содержится в классе N-ов, т.е. что-либо есть одним из M-ов, то это же является также одним из N-ов, проще: всякий M есть N-ом). Таким образом. логистику попросту не приходит в голову подставить что-либо иное вместо X, как только единичное название такого или иного индивидуума, а вместо M или N - общее название индивидов данного класса, причем он никогда не отождествит ни одного индивидуума с каким-либо свойством, отношением или событием. И поэтому намереваясь, например, письменно воспроизвести предложение о том, что между x и y имеет место отношение равенства, он обратиться к иной схеме и напишет x=y, что является частным случаем общей схемы xRy, не умещающейся ни в схеме предложений принадлежности, ни в схеме предложений подчинения. Помимо этого логистик признает, что реисты отождествляют совокупность индивидуумов с совокупностью вещей и личностей и против этого он, с точки зрения своей специальности, не будет иметь никаких предостережений, но только скажет, что разрешение этого вопроса не относится к заданиям логистики. Возможно, излишне добавлять, что ошибочным был б упрек реизму в виде утверждения, что в логике встречаются предложения без названий - хотя бы какое-либо из утверждений т.н. теории дедукции, например, закон транспозиции: Пp,q [(p<q)<( ù q< ù p)] , где p и q являются переменными. Как бы там ни было, реист, по крайней мере, не провозглашает невозможности предложений без имен. Он придерживается только того [взгляда], что если в окончательном предложении, не сокращенно-заменяющем, имеются какие-то существительные или прилагательные, то это имена, т.е. названия конкретностей (konkretów) — единичные, общие или пустые.

Однако реистам будет труднее договориться с онтологами, обвиняющими их в чрезмерном упрощении образа действительности. Мы имеем в виду приверженцев онтологической интерпретации аристотелевских категорий или какой-либо из позднейших табелей подобного вида. Все сущности в этих табелях делятся на субстанции, свойства, отношения, события etc., etc. Итак, реисты признают только одну онтологическую категорию, а именно ту, которую традиционно принято называть категорией субстанции. Nota bene, даже в ее границах они ликвидируют аристотелевские субстанции во вторичном смысле, т.е. общие субстанции, иначе - общие термины, universalia. На месте остаются только аристотелевские субстанции в первичном смысле, Сократы, кони, камни, словом, отдельные вещи или личности, причем термин “вещь” подлежит модернизации и охватывает все, что является временным и пространственным, физически определенным, например, воздействующим физически на нечто другое. Домысливание существования чего-либо иного конкретисты считают гипостазированием, т.е. выдумкой каких-то сущностей в результате иллюзии, вызванной существованием некоторых существительных. Здесь возникает ряд частных вопросов, среди которых проблема, является ли термин “класс” настоящим названием, или ономатоидом, а следовательно, являются ли некоторые объекты классами, или нет. Ответ будет тем или иным, в зависимости от двух способов использования этого термина, от дестрибутивного способа или коллективного способа. Когда речь идет, например, о том, что класс M-ов содержится в классе N-ов и при этом имеется в виду, что если нечто является M-ом, то оно же является и N-ом, то тогда использование термина “класс” является дестрибутивным, а сам этот термин является мнимым названием, исчезающим в окончательном объяснении. Тогда как, например, в высказывании “первый класс (такого-то и такого лицея) победил в последнем футбольном матче шестой класс” мы имеем дело с термином “класс” как с названием определенной группы, определенного коллектива, определенного объекта, составным фрагментом которого являются отдельные ученики.

Некоторые из этих гипостаз пользуются поддержкой, правда, не самой физики, но ее многочисленных интерпретаторов от философии. Полемика на этом поприще весьма трудна, поскольку как раз к актуальнейшим, но не выполненным задачам конкретизма относится разработка словаря физики и математики в реистическом стиле. Здесь я затрону только один пункт спора, в котором, как мне кажется, вопрос ясен. Итак, невозможно согласиться с такой интерпретацией данных опыта, при которой составная частичка физического тела, а следовательно малая вещь должна была бы в определенных условиях быть тождественна волне, ибо существительное “волна” является частным случаем более общего термина “процесс” или “событие”, и как таковой он с позиции реизма приводит к бессмыслице при подстановке на его место названия вещи в окончательном представлении. Сказать о некоторой вещи, что она является волной - это так же бессмысленно, как сказать о некоторой вещи, что она является, например, способом или равенством. Подобным же образом конкретист должен отнестись к фантастическому взгляду, согласно которому действительность является переплетением изменений, которые не являются изменениями чего-то. Слово “изменение”, являясь уточнением слова “событие”, принадлежит к мнимым названиям. Полагать, что мир состоит из изменений - это строить действительность из гипостаз, а если уж совсем предположить, что эти изменения как бы и беспредметны, то высказываются так, как если бы полагали, что материал клиники состоит из болезней, выздоровлений и кончин без пациентов. Для реиста действительность является сплетением изменяющихся вещей. Я ставлю акцент на выражении “сплетением” и на выражении “изменяющихся”, отклоняя тем самым безосновательный упрек, якобы мир в глазах реиста был “статическим конгломератом” (“только суммой”) “неподвижных и неизменных глыб”.

После всего того, что сказано выше, было бы не удивительным, если бы Читатели удивлялись определенному дуализму, выглядывающему из формул конкретизма. Почему постоянно речь шла о вещах или личностях? Разве реизм разделяет картезианское различение двух видов субстанции, взаимно не сводимых, этих res extensae и этих res cogitantes? Разве нельзя их все свести к одному из этих видов, например, к сущности протяженных, или физических объектов, или к чувствующим сущностям, т.е. психическим существам. Согласно моему убеждению это можно сделать. А именно, я выбираю первый из этих путей. Я считаю, что каждое психическое существо является некоторым физическим объектом, что Ян, который волнуется, слышит, думает и решает, является тем же Яном, который говорит, пишет и вообще целенаправленно двигается. В этом случае я признаю не только реизм, но и соматизм, который является его уточнением. Однако в принципе могут существовать реисты, которые бы отбрасывали соматический монизм, но принимали дуализм либо спиритуалистический монизм. Несомненно, соматизм является некоторым материализмом, и все же соматизм повсеместно не имплицирует механистического взгляда на мир. Предпосылка, что каждый объект является физическим объектом не влечет, по крайней мере, того следствия, что законы механики объясняют достаточно все, что происходит с объектами, поскольку законы механики, как кажется, не объясняют даже того, что происходит с объектами с тех точек зрения, с которых ими интересуется физика. А что же тогда говорить о тех изменениях объектов, которыми интересуется психология! Перед соматизмом стоит огромная задача понятийного представления структуры психологии с реистической точки зрения. Эта точка зрения исключает [возможность] охарактеризовать основные предложения психологии как предложения о тонах, запахах, вкусах, цветных имманентных пятнах, смыслах помысленного и т.п. содержаниях восприятий, воображений, понятий, либо о самих актах восприятия, воображения, понятийного представления etc. Ведь приведенные существительные - это одни ономатоиды, одни лишь видимые названия. В другом месте я позволил себе назвать радикальным реализмом взгляд, считающий т.н. имена содержаний мнимыми именами и освобождающий тем самым от использования этих слов в качестве субъектов элементарных предложений. С позиции реистического, т.е. конкретического соматизма я пробую интерпретировать основные утверждения психологии как предложения о личностях, тождественных, очевидно, с некоторыми физическими объектами. Таковыми были бы, например, предложения со следующей структурой: “X воспринимает так, что имеет место: А есть В”. Применительно к отдельному случаю, [они имеют вид], например, “Ян видит, что имеет место: это -<есть>- черное”. Очевидно, что предложение типа “А есть В” - это специальная форма предложения и что в общей форме предложения психологии на месте этого предложения может функционировать предложение с произвольной структурой. Если мы примем литеру “p” в качестве символа произвольного предложения, то тогда получим общую формулу предложения психологического типа в таком виде: “ X воспринимает так, что имеет место: p”, или "X воспринимает так: p”. Тогда единственной специфической именной составляющей предложения психологии был бы термин “воспринимающий” или же какое-то его уточнение, например, “видящий”, “желающий” и т.п. Все эти термины, сказанные о личностях, являются названиями личностей, отождествляемых, с соматической позиции, с некоторыми физическими объектами. А вот дальнейшие примеры предложений психологии: “Ян судит так: 2 × 2 = 4”, “Ян слушает так: играют грустно”, “Ян сомневается так: существуют ли ангелы?” , “Ян желает так: будь счастлива”. Возможно, в конечном счете не было бы чрезмерно смелым еще и дальнейшее обобщение, в котором на месте “p” должен был бы фигурировать [языковый] оборот необязательно в виде повествовательного, повелительного или вопросительного предложения, но какой угодно оборот, выражающий воспринимающего как такового, например, оборот в виде междометия, выражающий изболевшегося как такового. Тогда мы имели хотя бы и такое предложение психологии: “Ян воспринимает так: ох!”

Разработавши область реизма в соматической и реалистически-радикальной форме, краткое время я питал иллюзию, что это нечто новое. Однако вскоре мне заметили, что взгляд, называемый мною реизмом, в последние годы своей жизни провозглашал Франц Брентано. И действительно, в диктантах слепого старца, добавленных в новом издании его Psychologie vom empirischen Standpunkt в “Философской библиотеке” Майнера (см. номер 193 этого издательства, раздел с назв. Von den Gegenstanden des  Denkens и прочие, Лейпциг, 1915) мы находим выразительные предостережения от гипостазирования существительных, не являющихся названиями личностей и вещей и выразительную тенденцию к принятию личностей и вещей как единственных сущностей. В этом Брентано был несомненным реистом, конкретистом, хотя для обозначения собственной позиции сам этих слов не употреблял. Будучи священником, он все же задержался у порога соматизма и никогда этот порог не преступил. До конца жизни он оставался дуалистическим реистом. В конечном счете он не был первым реистом, поскольку — как он сам откопал — уже у Лейбница мы находим без сомнения первую формулировку этого лозунга. А именно, в Nouveaux Essairs sur l’Entendement humain Лейбниц говорит, что различные тернистые вопросы метафизики тотчас исчезнут, если мы будем придерживаться того принципа, чтобы в высказываемых утверждениях уметь использовать только названия конкретов. Тем самым этим неожиданным для него заявлением Лейбниц открывает короткую серию предшественников реистического мышления, впрочем мглисто маячащего уже у стоиков. Однако это был реист спиритуалистический. Последовательных и сознательных соматических реистов я не знаю. Может потому, что эта доктрина ошибочна? Не знаю. И все же я допускаю, что она является истинной идеей и поэтому позволил себе занять внимание Читателей разбором ее содержания.

Перевод с польского Б.Домбровского