В. А. Ладов

Интенциональность в философии Д. Серла

(Статья написана при поддержке РГНФ. Грант № 02-03-00041а)

Понятие интенциональности, введенное в современный философский лексикон Ф. Брентано, во многом определило тематику исследований самых разнообразных философских школ ХХ века. В этом смысле обсуждение проблем, связанных с природой интенциональных состояний и с онтологическим статусом интенционального объекта, представляет собой очень плодотворную почву для компаративного анализа различных направлений современной западной философии.

В этой статье я хочу обсудить развитие интенционалистских теорий в аналитической философии. При этом я не пойду по пути наиболее широкого охвата материала, посвященного данной теме, но, напротив, сконцентрируюсь на одной из наиболее репрезентативных для англо-американского интенционализма теорий – теории Джона Серла. Единственным, кого необходимо будет упомянуть в качестве предтечи данной теории, является П. Грайс, ибо именно его интерпретация значения языкового выражения положила начало интенционалистскому крену в аналитической философии. И в завершение, не забывая о плодотворности данной темы для историко-философской компаративистики, я сравню серлевские идеи с одной из самых мощных интенционалистских теорий ХХ века – феноменологией Э. Гуссерля.

 В первой половине столетия аналитическая философия, основанием которой выступали работы Фреге, не могла проявлять к идее интенциональности серьезного интереса. Это было связано с отчетливой антипсихологистской позицией немецкого логика, задавшего тон исследованиям в области философии языка. Фреге всегда акцентировал внимание на объективных семантических единицах, таких как мысль и референт. Попытки постановки вопроса о субъективной реализации такого семантического содержания всегда вызывали у Фреге подозрение, ибо их результатом мог стать глобальный эпистемологический релятивизм, что противоречило идее объективности научного знания.

Неудивительно, что те важнейшие семантические проекты, которые последовали за Фреге (сколь бы значительно ни отличались друг от друга исследования Рассела и «Трактат» молодого Витгенштейна), придерживались статической теории значения. Значение языкового выражения здесь признавалось устойчивым объективным фактом, независимым от каких-либо переживаний субъекта, использующего язык. Сам замысел ранних аналитиков о построении идеального языка науки, конечно, должен был исключать внимание ко всему субъективному, частному, нацеливаясь, напротив, только на экспликацию универсальных структур.

Отчетливую альтернативу этому «классическому» варианту философии языка образуют исследования П. Грайса [1]. Последний предложил различение, которое впоследствии оказалось решающим для развития интенционализма в англо-американском философском мире. Грайс, обратившись к анализу обыденного языка, указал на существенную двусмысленность английского слова “meaning” (решающего для семантических теорий), в котором обнаружил две составляющие: meaning как стационарное объективное значение языкового выражения и meaning как подразумевание, т. е. значение, зависимое от субъективных намерений (интенций) того, кто употребляет языковое выражение в коммуникативном процессе.

Естественно, что отдавая предпочтение интенциональному значению, Грайс пытается обосновать его более фундаментальный статус в языке по сравнению с производным из него стационарным значением. Делает он это весьма оригинальным образом, рисуя нам миф о происхождении языка. Здесь «миф» - термин самого Грайса, призванный указать на, конечно же, гипотетический характер изложения. Однако сам тип аргументации, добываемый из анализа естественной истории языка, представляется английскому философу существенным. Ниже, в очень краткой форме, представим изложение грайсовской гипотезы.

В своем историческом развитии язык прошел несколько стадий от функционирования естественных знаков, через появление искусственных (намеренных) знаков, призванных зафиксировать интенцию говорящего, к возникновению языковых выражений со стационарными значениями. Естественный знак появляется непроизвольно. Если вам по неосторожности крепко наступили на ногу, вы, конечно, можете усилием воли стерпеть боль и не дать знать во вне о происходящем, но можете и издать непроизвольный стон. Находящиеся вокруг вас, вне зависимости от вашего желания или нежелания, могут из этого заключить, что вам больно. Естественные знаки наполняют природный мир. Скрывающееся за тучами Солнце и сильные порывы ветра – знаки надвигающейся грозы; белки глаз, приобретшие желтоватый оттенок – знак болезни.

Теперь представим зубной кабинет. Известная каждому чрезвычайно неприятная процедура также может сопровождаться стонами (у взрослых) и криками (у детей). И здесь опять же вы можете начать стонать непроизвольно от приступа сильной боли. Но может произойти и другое. К примеру, при профилактическом осмотре врач может сам, для того, чтобы обнаружить нездоровый зуб, попросить вас дать знать с помощью стона о том, что вы испытываете боль. Вот при этих обстоятельствах и появляется интенциональный знак. Вы издаете стон намеренно, с желанием сообщить вашему реципиенту об особом состоянии, которое может быть представлено в суждении «Мне больно». Здесь знак намеренно связывается вами с каким-либо интенциональным содержанием для того, чтобы донести, посредством именно этого знака, данное содержание до реципиента. Когда вы стоните непроизвольно, то вы сами в этот момент не имеете в виду что-либо, хотя другие могут интерпретировать этот стон как знак. Когда же вы стоните намеренно, то вы как бы говорите рядом стоящему: «Обрати внимание, мне больно!». Грайс говорит нам, что в этом и состояла следующая стадия развития языка – знаки стали употребляться для намеренного выражения субъективных психических содержаний.

В зубном кабинете, когда врач постоянно простит вас открыть рот пошире и не закрывать его до конца терапевтической процедуры, для коммуникативного продуцирования вашей интенции имеется весьма скудный арсенал знаков – вы можете стонать, кричать, ерзать в кресле, хватать врача за руку. Все эти знаки, в том случае если они намеренно наделяются интенциональным содержанием, оказываются имитацией непроизвольных естественных знаков. Выразительные возможности этих знаков ограничены. Их слишком мало, чтобы фиксировать более тонкие дифференциации интенциональных содержаний. Вполне логично в связи с этим предположить, что «коммуникативный взрыв» должен произойти на следующей стадии. А именно, на стадии отвлечения от использования только естественных знаков для выражения интенций. Человеческая коммуникация делает резкий скачок в своем развитии в тот исторический момент, когда появляются искусственные знаки, когда достаточно членораздельные звуки начинают складываться в слоги и слова, когда хаотическое скобление камня о камень превращается в упорядоченные рисунки, а затем и в письменность. Искусственных знаков можно придумать сколько угодно, а значит появляется возможность гораздо более сложной дифференциации интенциональных содержаний вступающих в коммуникацию субъектов. Чем дальше знаковая система от звукового или графического подражания воспроизводимым событиям или естественным знакам в природе, тем более тонкая интенция может быть в ней зафиксирована.

Если бы вы зашли в кабинет невропатолога со словами «Доктор, меня мучают головные боли», а он в ответ на это перенаправил бы вас к практологу, то вы имели бы все основания заключить, что врач вас неправильно понял. Если бы на призыв «Давайте дружить!» ваш реципиент принял бы боевую стойку, это означало бы, что он за таким знаком, как «дружба» закрепляет совершенно иное интенциональное содержание, нежели то, которое имеете вы. Для упорядоченной коммуникации необходима стабилизация значений. Как раз это событие, согласно Грайсу, и происходит на завершающей стадии формирования языка. Постепенно за определенными знаковыми комплексами закрепляется конвенционально устойчивое значение, которое позволяет нам легко определять, какие интенциональные содержания пытается до нас донести говорящий в данный момент. По отношению к огромному количеству знаков конвенции вполне прочны – пытаясь понять речь другого, мы не ошибаемся на каждом шагу.

Рисуя свой «миф» о происхождении языка, Грайс подводит нас примерно к следующей импликации: «Если моя гипотеза верна, то стационарное значение знака, к которому обращалась постфрегеанская философия, иллюзорно». Значениями слов могут выступать только субъективные интенциональные содержания говорящих. «Объективное значение» есть лишь конвенционально устойчивая субъективная интенция и ничего более. Значит основополагающим уровнем философии языка, в противовес намеренно отвлекающимся от субъективности исследованиям, которые нацелены на прояснение универсальных лингвистических структур, должен стать анализ обыденного языка в его актуальном интерсубъективном употреблении.

Приоритет, отданный Грайсом, интенциональному содержанию в формировании значения выражения позволил Д. Серлу, пожалуй, самому авторитетному американскому философу, представляющему интенционализм, заявить о производном уровне проблем философии языка по сравнению с философией сознания. В самом деле, изучая специфику речевых действий, мы обнаруживаем их подобие соответствующей совокупности интенциональных состояний сознания говорящего, а конвенциональная стабилизация значений, о которой говорил Грайс, возможна тогда как производное наделение интенциональным содержанием языкового знака. Это интенциональное содержание сначала является составляющей ментального состояния субъекта и лишь потом, путем соответствующих преобразований, переходит в интенциональное содержание знака, становясь его значением. Интенциональность речи инициируется сознанием.

Однако Серл, конечно же, остается аналитическим философом. Это значит, что к исследованию сознания он все равно приступает посредством анализа языка. С его именем связано развитие так называемой теории речевых актов [2], начала которой были положены Д. Остином в Англии. Кратко остановимся на главных моментах этой теории.

Любой речевой акт представляет собой сложную комбинацию действий, относящихся к различным регионам существующего. Допустим, в ответ на просьбу моей жены, я, намереваясь определить сегодняшнюю погоду, раздвигаю шторы в комнате, выглядываю в окно и произношу: «Идет снег». В этот момент, в соответствии с Серлем, я продуцирую, по крайней мере, три основополагающих акта. Пропозициональный акт. В нем я осуществляю предикацию, формируя само интенциональное содержание речи. Результатом предикации оказывается событие, о котором и сказывает речь – идет снег. Интенциональное содержание в данном случае соответствует брентановскому интенциональному объекту – это то, что дано, но нерастворимо в ментальных состояниях субъекта. Иллокутивный акт (термин, который Серл заимствует у Остина). Это то ментальное состояние, в котором происходит позиционирование интенционального содержания. Я имею ввиду содержание каким-либо определенным образом. В данном случае – это простое утверждение присутствия интенционального объекта-события: идет снег. Иллокутивный акт относится исключительно к сфере психического. Это сама интенция, направленная к своему объекту в определенном качественном модусе. Акт произнесения. Этот акт относится к материальной сфере и представляет собой продуцирование фонем.

Отчетливое различение данных типов актов мы обнаруживаем в соответствующем варьировании речевого действия. Я могу произнести «Идет снег», продуцируя другой пропозициональный акт, представляющий интенциональное содержание 'светит Солнце', по каким-либо причинам намеренно вводя реципиента в заблуждение. Произнося «Идет снег», я могу иметь в виду интенциональное содержание 'идет снег', но при этом продуцировать иной иллокутивный акт, например, изменяя модальность утверждения с категорической на вероятностную в случае, если я сомневаюсь в произносимом. Можно просто производить колебание воздуха, не продуцируя вслед акту произнесения ни пропозиционального, ни иллокутивного актов – считается, к примеру, что именно с такой речевой ситуацией мы сталкиваемся при наблюдении за больным, находящимся в бредовом состоянии. Наконец, можно совершать различные акты произнесения, продуцируя при этом одни и те же пропозициональные и иллокутивные акты – например, читая лекцию, я могу беспрестанно думать о том, что если моя жена сегодня снова забудет выключить утюг, уходя из дома, то в этот раз пожара избежать уже не удастся.

Естественно, что для успешной коммуникации при продуцировании речевых актов мы всегда должны действовать с оглядкой на конвенционально устойчивые образования языка. То или иное качество интенции, то или иное интенциональное содержание, как правило, имеют достаточно устойчивые формы выражения. Совершая речевое действие я надеюсь на то, что реципиент распознает то интенциональное содержание, которое я действительно имею в виду. Для этого я  и облекаю свою интенцию в конвенционально устойчивую форму произнесения: подразумевая, что идет снег, я и говорю: «Идет снег», а не «Светит Солнце». Таким образом, в речевом акте я преследую сразу две цели: 1) донести свою интенцию до реципиента; 2) выполнить 1-e посредством разыскания подходящего для данной языковой конвенции акта произнесения.

Серл, несмотря на наличие очевидного плюрализма языковых конвенций, уверен в существовании определенных универсальных форм речи, общих всем языкам. Однако обсуждать устойчивые речевые формы, соответствующие тем или иным интенциональным содержаниям – дело, видимо, неблагодарное: лексика оказывается поистине необозримой. Серла, как интенционалиста, скорее, интересует не то, что дает о себе знать в речевом акте, а то, как (в каком качестве, с каким намерением) представлено то или иное интенциональное содержание. И здесь американский философ выделяет несколько универсальных форм иллокутивных актов, которые как раз и отвечают за качественное наполнение интенции.

Ассертивы – акты, в которых говорящий выражает свою уверенность в действительном существовании интенционального объекта-события (заметим, что характеристика данной формы интенции оказывается весьма грубой: ведь могут существовать различные модальности уверенности – см. выше). Пример: «Я утверждаю, что дверь закрыта».

Директивы – акты, в которых говорящий намеревается принудить реципиента осуществить нечто такое, что соответствует продуцируемому интенциональному содержанию. Пример: «Умоляю, не забудь закрыть за собой дверь!»

Комиссивы – акты, в которых говорящий обязуется выполнить нечто такое, что соответствует продуцируемому интенциональному содержанию. Пример: «Я обязательно закрою за собой дверь».

Экспрессивы – акты, в которых говорящий высказывает свое отношение к продуцируемому интенциональному содержанию. Пример: «Хорошо, что дверь закрыта».

Декларации – акты, в которых говорящий сам, посредством осуществления речевого действия, учреждает существование того объекта-события, которое продуцируется в интенциональном содержании. Пример: «Объявляю ‘день открытых дверей’!»

Наиболее интересным в данной градации форм иллокутивных актов представляется одно из оснований деления (кажется, что такой принцип различия интенций совсем выпал из поля внимания немецких интенционалистов – феноменологов). Речь идет о серлевском понятии ‘direction of fit’ (направление соответствия).

Возможны два варианта направления соответствия: word-to-world direction of fit (направление соответствия от-слов-к-миру) и world-to-word direction of fit (направление соответствия от-мира-к-слову). Выделенным формам иллокутивных актов оказываются присущи следующие направления соответствия.

Ассертивам – от-слов-к-миру. Когда Коперник утверждал, что планеты вращаются вокруг Солнца по круговым орбитам, он полагал, что его слова соответствуют тому, что происходит в мире.

Директивам – от-мира-к-словам. Когда я пишу в заявлении ректору: «Прошу предоставить мне отпуск за свой счет», я надеюсь на то, что, в случае положительного решения руководства, мир начнет соответствовать содержанию написанных в заявлении слов.

Комиссивам присуще направление соответствия от-мира-к-словам. Когда в зале суда я произношу: «Клянусь говорить правду, только правду и ничего, кроме правды», я пытаюсь убедить реципиентов, что мир будет соответствовать содержанию этой языковой сентенции.

Экспрессивы не обладают направлением соответствия. Положим, Кеплер воскликнул: «Как божественно прекрасно то, что в своем движении палены подчинены закону секторных скоростей!» Автор этой сентенции не обсуждает вопрос об истинности пропозиции «Движение планет подчиняется закону секторных скоростей». Истинность этой пропозиции уже предполагается заранее. Автор лишь высказывает свои эмоции по отношению к данному положению дел. Поэтому мы не можем приписать экспрессиву ассертивное направление соответсвия. Естественно, что автор, продуцируя эту сентенцию, не принимает на себя никаких обязательств по переустройству мира. Значит и направление соответствия от мира-к-слову здесь также неуместно.

И наконец, скудность обсуждаемой характеристики у экспрессивов с лихвой восполняют декларации: здесь можно обнаружить сразу два вида направления соответствия. Когда Д. Буш произнес: «Объявляю Зимние Олимпийские Игры в Солт-Лейк Сити открытыми», он сделал так, что мир в эту секунду начал соответствовать его словам. Поскольку, однако, в отличие от директивов здесь отсутствует буфер между сказанным и сделанным, постольку и сами слова в декларациях таковы, что в момент их произнесения они начинают соответствовать миру.

В дальнейшем Серл [3] начинает спускаться с «семантической лестницы» и переходит от анализа речевых актов к исследованию интенциональных состояний сознания: «…объясняя Интенциональность в терминах языка, я не имею в виду, что она имеет существенно и по необходимости языковой характер.  Стремясь объяснить Интенциональность в терминах языка, я использую наше предварительное знание языка в качестве эвристического источника в объяснительных целях. Как только я завершу попытку прояснить природу Интенциональности, я буду утверждать, что отношение логической зависимости является в точности обратным. Язык выводится из Интенциональности, а не наоборот» [3.5].

Для надлежащего обеспечения этого перехода им разрабатывается параллелизм терминологии теории речевых актов и теории интенциональности. То, что по отношению к речевым актам называлось пропозициональным содержанием, выраженным в предложении языка, на уровне сознания именуется интенциональным содержанием; илллокутивный акт, манифестирующий качественную характеристику речевого акта, именуется психологическим модусом, который представляет собой особый вид интенции, принимающей во внимание интенциональное содержание; то, что на уровне языка называлось утверждением при осуществлении ассертивных актов, на уровне сознания именуется полаганием существования того или иного события; выраженный в директиве приказ имеет смысловую параллель с актом воления и т. д. При этом универсальными как в отношении речевых актов, так и в отношении интенциональных состояний оказываются направления соответствия и условия удовлетворения [condition of satisfaction] интенций.

Как можно было бы показать «внешний» или вторичный уровень интенциональности речевых актов и зафиксировать их фундирование в активности сознания? Если Грайс выбрал генетическое обоснование, обращаясь к происхождению языка, то Серл прибегает к очень простому «статическому» аргументу. Производный характер интенциональности речевых актов демонстрируется тем, что в языке всегда сохраняется возможность лжи.

Известно, что при формализации показаний подозреваемых, посредством соответствующих методов, логика позволяет найти виновного, но при одном существенном допущении: все говорят правду. Значит Гарри, продуцируя на допросе высказывание: «Джон находился в трех шагах от места преступления и был свидетелем убийства», на самом деле, мог иметь в виду не то, о чем сообщает нам пропозициональное содержание его речевого акта. Если бы Гарри не был в состоянии лгать, то органам дознания не надобился бы обширный аппарат криминалистов, собирающих и анализирующих улики, вещественные доказательства – можно было бы ограничится только сбором и соотнесением показаний. Но Гарри лжет и делает это намеренно. Это значит, во-первых, что интенциональное содержание его психического переживания диссонирует с пропозициональным содержанием речевого акта; и, во-вторых, он сам, собственными силами создает такой диссонанс. Он знает, что в соответствии с установленной конвенцией за тем речевым актом, который он продуцировал, другие будут полагать, что он имеет определенное переживание. Гарри пользуется этим. Он произносит: «Джон находился в трех шагах от места преступления и был свидетелем убийства», имея в виду при этом: «Джон в эту ночь крепко спал в своей постели».

Возможность лжи в нашей речи показывает, что слова языка употребляются нами в принципе произвольно. Я могу по ошибке сказать «кот», имея в виду «кит»; я могу намеренно сделать комплемент: «Ты совсем не изменилась за эти годы!», имея в виду «Как ты постарела!» Но вот чего я не могу: думая о том, как ты постарела, я не в силах убедить себя в том, что я не интендирую данное содержание. Может быть, я смогу себя заставить не думать об этом впредь, но вот сейчас, в момент, когда эта мысль «пришла мне в голову» - я не в состоянии противостоять ей. В этом и заключается различие первичной интенциональности психического переживания и вторичной интенциональности речевого акта. Интенциональность речи виртуальна, поэтому и возникает возможность лжи; интенциональность переживания реальна, поэтому солгать самому себе невозможно.

Самым принципиальным моментом в описании отношения мышления (переживания) к языку Серл считает экспликацию самого перехода от первичной интенциональности психического к вторичной интенциональности лингвистического. Этому вопросу американский философ посвящает длительное и тщательное исследование. Мы укажем только на главный результат данной аналитической работы.

Неверно говорить, что, слушая речь собеседника, мы предполагаем за произносимыми им словами какие-то значения только потому, что всегда имеем в виду его внутреннее интендирование. Как будто бы мы постоянно пытаемся угадать за колебаниями воздуха, производимыми его ртом, те интенциональные содержания, на которые направлено его внимание. Коммуникативный принцип работы языка заключается в другом. Мы, скорее, обращаемся к тому, что он, собственно, говорит. Сам язык, а не субъекты речи здесь занимают превалирующее положение. Причина этого кроется в том, что речь как бы отрывается от говорящего, создавая иллюзию своей автономной интенциональности. Мы, слушая речь собеседника, предполагаем, что это сами слова что-то значат, мы ориентируемся именно на них. В этой иллюзорной интенциональности состоит тонкость перехода с абсолютно закрытого для других уровня субъективных содержаний сознания на интерсубъективный уровень коммуникации. Если бы язык не создавал подобной иллюзии, у нас бы не было средства для корреляции автономных миров наших сознаний.

Теория Д. Серла, хотя и разработанная в классическом духе англо-американской аналитической традиции, т. е. с постоянным акцентированием лингвистической проблематики, вполне допускает корреляции с континентальной теорией интенциональности – феноменологией Э. Гуссерля. В самом деле, Серл, как и Гуссерль, считает именно сознание и его структуры отправной точкой философствования. В обоих теориях центральной темой является интенциональность как определяющая характеристика сознания. Оба мыслителя настаивают на единственной абсолютной данности – это данность первичного интенционального содержания в субъективных переживаниях. И тем не менее Серлу, опять же как типичному представителю англоязычной философии, совершенно чужда «трансцендентальная мистерия Гуссерля» (фраза другого известного аналитика, под которой, как кажется, вполне мог бы подписаться и обсуждаемый нами американский философ [4.29]). Серл противостоит Гуссерлю активно, предпринимая попытки заделать ту «трансцендентальную брешь», которая, усилиями феноменологов, образовалась между Сознанием и Природой. Ниже кратко обсудим его аргументы.

Прежде всего, Серл остается реалистом. Он ни на секунду не сомневается в том, что сознание представляет собой особую, сложно организованную взаимосвязь специфических природных элементов – и, конечно же, основанием для такого суждения выступают современные нейрофизиологические исследования. Но как быть с интенциональностью, которой сам американский философ приписал нередуцируемый субъективный статус? Серл выстраивает свой аргументацию на основании критики следующего пассажа Гуссерля: «Мы не имеем дело с внешним каузальным отношением, где следствие вполне вразумительно может быть тем, что оно само в себе есть без причины, или где причина порождает то, что могло бы существовать и независимо. Более пристальное рассмотрение показывает, что было бы в принципе абсурдным, здесь или в похожих случаях, принимать интенциональное как каузальное отношение, приписывать ему смысл эмпирического, субстанциально-каузального случая необходимой связи» [5. 571-572]. Трансцендентальная брешь возникает из-за принципиального разведения этих двух типов отношений: интенционального и каузального. В последнее, говорит Гуссерль, вступают вещи природного мира внешним по отношению друг к другу образом. Они вполне могут существовать и до и после данной каузальной связи. Иное дело интенциональность: здесь связь акта и объекта неразрывна.

Серл пытается показать, что каузальность, в противовес Гуссерлю, самым тесным образом переплетается с интенциональностью, даже входит в само интенциональное отношение в качестве его внутреннего элемента. Подтверждение этого тезиса американский философ находит в анализе акта восприятия.

Допустим я говорю: «Сегодня, когда я переходил улицу по дороге в университет, меня чуть не сбила машина». Если мне зададут уточняющий вопрос: «Ты уверен, что зрительно воспринимал (действительно видел) автомобиль?», я отвечу: «Конечно, я воспринимал (действительно видел), как он надвигался на меня с достаточно большой скоростью». Если, используя язык, мы в самом деле различаем по значению два термина «фантазия» и «восприятие», то смысл последнего, кажется, должен быть таков: 1) передо мной находится объект; 2) этот объект существует независимо от меня самого; 3) этот объект является причиной возникновения моего акта внимания к нему. Таким образом Серл пытается показать, что каузальное отношение двух природных объектов (автомобиль и психофизическое состояние человека) само является внутренним интенциональным содержанием того акта, который интендирует значение термина «восприятие». Используя в языке слово «восприятие» мы сами, из своей субъективности, полагаем наличие независимого от нас природного мира и признаем его воздействие на наше тело.

Серл уверен, что такой анализ устраняет разрыв интенционального и каузального, Сознания и Природы. Кто с этим будет спорить? Комичность ситуации заключается в том, что феноменолог, по отношению к которому Серл и пытался выстроить свою критику, с чистой совестью подпишется под результатами этого анализа.

Заметил ли американский аналитик, что примирение Сознания и Природы может проходить двумя взаимоисключающими путями? Он, конечно, хотел погрузить интенциональное в природную среду, но вышло как раз наоборот. Серлу удался самый что ни на есть феноменологический анализ восприятия, который показывает, как само представление о природном мире возникает в качестве смысловой данности сознания. Природа сама становится интенциональным содержанием субъективности – а это ведь и есть тезис феноменологии, в соответствии с которым любой объект является интенциональным. Натурализируемая интенциональность оборачивается, скорее,  интенционализируемой натуральностью, и достаточно обоснованного преодоления столь раздражающего англо-американских философов трансцендентализма достичь снова не удается.

Литература

1.                        Grice P. Studies in the Way of Words. Cambridge, Mass: Harvard University Press, 1989.

2.                        Searle J. Speech Acts. Cambridge, Eng.: Cambridge University Press, 1969.

3.                        Searle J. Intentionality: An Essay in the Philosophy of Mind. Cambridge: Cambridge University Press, 1983.

4.                        Smith B. Logic and Formal Ontology // Husserl’s Phenomenology: A Textbook. Lanham: University Press of America, 1989.

5.                        Husserl E. Logical Investigations, 2 vols. New York: Humanities Press, 1970. pp. 571-572.