Ян Лукасевич

ЛОГИСТИКА И ФИЛОСОФИЯ*

Непосредственный импульс к написанию этой статьи мне дала книжка ксёндза Августа Якубисяка, названная "От объема к содержанию"[1]. Эту книгу, являющуюся сборником философских работ, автор предварил вступлением, в котором атакует философские течения, связанные, по его мнению, с логистикой. Я сожалею, что постоянно проживающий в Париже ксёндз Якубисяк не приложил достаточно труда для знакомства со средой и взглядами, с которыми он борется. Возможно тогда он остерегся бы некоторых высказываний, которые уменьшают ценность его атаки. Вот несколько таких высказываний:

Утверждая, что связанные с логистикой философские течения объявляют философским доктринам прошлого неумолимую борьбу, автор на стр.11 пишет: "Такую позицию в отношении философии прошлого мы находим равно как у Расселла (Russella), Уайтхеда (Whiteheada), так и у Крайса (Kreisa), Витгенштейна (Witgensteina), Шлика (Schlicka), Карнапа (Carnapa) и многих прочих, среди которых выдающееся место занимают польские логики с пресловутой "варшавской школой". Я не знаю философа с фамилией "Крайс" ("Kreis"), которого в этой связи можно было бы назвать, однако я знаю, что Шлик и Карнап принадлежат к содружеству философов, известному в философском мире под именем "Wiener Kreis",т.е. "Венского кружка". Неужели ксёндз Якубисяк название группы принял за фамилию особы?[2]

Далее автор приводит выдержки из моего доклада, прочитанного на втором Польском Философском Съезде в 1927 г. и кратко изложенного в заметке с названием "Про метод в философии" в Памятной Книге этого же Съезда.[3] Тогда я говорил, и ксёндз Якубисяк на стр.12 повторяет мои слова, что "созданная математиками логика, устанавливая новую меру научной точности, далеко превосходящую все до того времени [существующие] меры точности, открыла[4] нам глаза на тщетность философских спекуляций. Тогда, как во времена Канта, возникает необходимость реформы философии. Однако реформы не во имя какого-то туманного "критицизма" и в духе ненаучной "теории познания", но реформы во имя науки и в духе математической логики". Двумя неполными страничками далее, уже на 14 стр., ксёндз Якубисяк пишет: "Когда вопреки запретам Канта человеческий разум все сильнее всматривается в окружающую его действительность, защитники реформы философии хотят этому разуму запретить всякий контакт с действительностью и вместо этого занять его бесплодным исследованием бессодержательных форм a priori — переливанием из пустого в порожнее". Читатель, который помнит только что цитированные слова моего доклада и вместе с тем знает, что "математическая логика" означает то же, что и "логистика", имеет полное право допустить, что это именно я как защитник логической реформы философии, и даже, как можно прочесть на 11 стр. книжки, один из "руководителей" этой новой философии, хочу запретить человеческому разуму какой-либо контакт с действительностью. Тем временем в упомянутой заметке я совершенно выразительно пишу: "Чтобы не создавать мифического бытия вроде платоновских идей и самих-в-себе вещей Канта, но понять сущность и строение этого реального мира, в котором мы живем и действуем, и который хотим как-то преобразовать в лучший и более совершенный, следует неустанно заботиться о контакте с действительностью". Неужели тогда ксёндз Якубисяк внимательно не дочитал мою заметку до конца, заметку, насчитывающую едва две страницы?

В одной из своих работ проф. Завирский из Познани рассматривает некоторое рассуждение Гейзенберга, которое можно передать более или менее следующим образом[5]: В принципе причинности, который говорит: "если настоящее полностью известно, то можно вычислить будущее", посылка является ложной, поскольку настоящее полностью познать в принципе невозможно. Поэтому принцип причинности не действителен. Против этого рассуждения проф. Завирский приводит следующее возражение, которое в сноске на стр.17 ксёндз Якубисяк приводит дословно: "О ложности принципа причинности не может быть и речи, даже если ему и придать ту формулировку, которую ему придал Гейзенберг. Он имеет форму условного высказывания; в этом условном высказывании основание является ложным, а тем самым - говорит Гейзенберг - ложным является и принцип. Следовательно - пишет г. Завирский - так рассуждать нельзя. Условное высказывание обладает той особенностью, что остается истинным даже тогда, когда основание является ложным". Поскольку мысль Гейзенберга передана верно, чего по крайней мере ксёндз Якубисяк не поддает сомнению, то возражение проф. Завирского верно, ибо логика предложений нас учит, что условное высказывание, основание которого ложно, истинно. Не вижу и того, чтобы проф. Завирский переоценивал весомость своего аргумента, ибо я согласился бы, о чем вспоминает и ксёндз Якубисяк, с высказыванием Борна, что ввиду невозможности утверждать основание, принцип причинности стал бы "ein leeres Gerede"* и его не удалось бы применять. С какой же целью наш автор одаривает возражения проф. Завирского язвительными насмешками? Ведь он пишет: "г. Завирский вменяет Гейзенбергу незнание правил логики!..." (восклицательный знак с тремя точками): "бедный Гейзенберг даже не догадывается, каким простым и глубоким ударом критики г.Завирский расчленяет его основной тезис"...(опять восклицательный знак с тремя точками): "жаль только, что Гейзенберг не знает и вероятно никогда не узнает, каких серьезных противников он имеет в познаньском университете". Неужто ксёндз Якубисяк не знал правила логики, на которое ссылается проф. Завирский? В отношении этих высказываний, оказавшихся в обсуждаемой книжке, атаку ксёндза Якубисяка на логистику и логистическую философию можно было бы обойти молчанием. И если я выбираю иной путь, то делаю это с тем, чтобы воспользовавшись появлением этих нападок, выяснить недоразумения, которых предостаточно в вопросе об отношении логистики к философии, и уточнить свою личную позицию в этом вопросе.

 

I

 

Свою атаку ксёндз Якубисяк начинает с предложения (стр.11): "Защиту основных постулатов критицизма принимают на себя, хотя и по-разному, также и новейшие философские течения, называемые то ли логическим эмпиризмом, то ли математической логикой, или же попросту логистикой". В этом предложении скрываются два недоразумения: Первое скрывается в инсинуации, что названные философские "течения" защищают основные постулаты критицизма, т.е. кантовскую философию, что полностью расходится с истиной. Впрочем, об этом я скажу несколько слов позже. Второе недоразумение сокрыто в отождествлении логического эмпиризма с математической логикой, т.е. логистикой. Это недоразумение состоит в том, что под "эмпиризмом", будет ли это логический эмпиризм, или же какой-нибудь другой, мы понимаем некоторое направление, т.е. философское течение, тогда как "логистика" не является ни философским направлением, и даже не логическим направлением, но названием определенной дисциплины также, как "арифметика" или "психология". В этой связи я позволю себе повторить слова, которые были произнесены на VIII Международном Философском Съезде в Праге в 1934 г.[6]: "Логистика, называемая также "математической логикой", все еще кажется некоторым философам только определенным направлением, которое существует в границах логики наряду с прочими, развиваемыми наравне направлениями, для некоторых же математиков она, кажется, имеет ценность только вспомогательной дисциплины, созданной с той целью, чтобы сделать возможным обоснование математики. Ввиду этого я хотел бы подчеркнуть, что трактую логистику как автономную дисциплину, которая воплощает в себе современную формальную логику, и не считаю для себя делом возможным признать кроме логистики какое-либо еще логическое "направление", которое могло бы считаться научной логикой. Исторически, и на этом я хотел бы проставить особый акцент, современная логистика является высокой стадией развития формальной логики античности, которая во всей полноте расцвела лишь благодаря тому, что при содействии математиков ей удалось счастливо освободиться от мутных философских спекуляций, так долго сдерживающих ее прогресс". Таким образом, в моем понимании, а я не сомневаюсь, что и в понимании почти всех исследователей, культивирующих эту науку, логистика является ничем иным, как только современным представлением формальной логики, и она должна бы иметь полное право называться просто логикой, если уж ядром логики является формальная логика.

Итак, никто не сомневается, что логика не является ни философским направлением, ни течением, но наибольшее - некоторым разделом философии. Однако современная формальная логика, т.е. логистика уже так разрослась и настолько независима от философии, что ее следует, как и психологию, трактовать как самостоятельную дисциплину. С учетом своего метода и точности своих результатов, а также с точки зрения содержания своих проблем эта дисциплина сегодня сближается, пожалуй, более с математикой, нежели с философией.

Далее хочу отметить, что логистика не только не является философским направлением, но и не связана ни с каким философским направлением. Кто из философов, не зная логики, сам этого утверждать не может, пусть только помыслит, что логистика является чем-то родственным теории силлогизма Аристотеля, ибо она также как аристотелевская силлогистика исследует формы рассуждения и устанавливает способы правильного вывода и доказательства. Таким образом, очевидно, что можно заниматься силлогистикой, и точно так же заниматься теорией доказательств, признавая при этом в философии одинаково успешно как эмпиризм, так и рационализм, как реализм, так и идеализм, или же в этих вопросах вообще не занимать никакой позиции. В логистике, как и в арифметике, ни явно не содержится, ни скрытно не таится ни один философский взгляд на мир. Логистика не является философией и не имеет претензий к тому, чтобы заменить философию.

Очевидно, из этого не следует, что в логистике не существует проблем, имеющих философское значение. Каждая наука содержит такие проблемы и ксёндз Якубисяк прекрасно об этом знает, поскольку в своем сборнике философских работ постоянно обращается то к математике, то к физике или биологии, и даже к истории. Опуская вопрос многозначных логик, которые, как мне кажется, имеют для философии наибольшее значение, я хочу здесь кратко вспомнить о некоторой иной проблеме логистики, имеющей весьма тесную связь с философией.

Современная логистика убрана в номиналистическое одеяние. Она говорит не о понятиях и суждениях, но об именах и предложениях, а имена и предложения в действительности трактует не как flatus vocis**, но как надписи определенной формы, поскольку руководствуется наглядностью. Согласно этой предпосылке логистика старается все логические заключения формализовать, т.е. представить таким образом, чтобы их согласование с правилами вывода, или иначе — преобразованием записей —- можно было бы контролировать без обращения к значениям надписей. Это устремление, которому в древности дали начало стоики, противостоя в этом вопросе перипатетикам, имеет своей целью сведение всякой логической очевидности к очевидности наглядной, отвлекаясь от неуловимых элементов концептуалистской природы.[7]

Занимая на практике номиналистическую позицию, логистики, насколько я вижу, до сих пор не продискутировали достаточно основательно номинализм как философскую доктрину. Однако будущую дискуссию на эту тему я считаю весьма желательной, в частности по следующему поводу.

Если предложения мы будем трактовать как надписи, а надписи - как результаты человеческой деятельности, то мы должны признать, что множество предложений конечно. Ведь никто не сомневается, что мы можем создать только конечное число надписей. Тем временем в каждой логической системе мы принимаем правила вывода, которые приводят к бесконечному множеству утверждений, т.е. признанных в системе предложений. Например, в исчислении высказываний из каждого утверждения мы можем получить новое, более длинное утверждение, подставляя вместо какой-либо переменной выражение, являющееся отрицанием либо условным предложением. Таким образом, нет самого длинного логического утверждения, как и нет самого большого натурального числа. Отсюда следует, что множество утверждений логики бесконечно. Бесконечность проявляется на каждом шаге уже в такой элементарной логической системе, каковой является двузначное исчисление предложений, ибо множеству всех утверждений двузначной логики мы очень легко можем однозначно сопоставить множество утверждений, являющееся лишь собственной частью предыдущего множества, являя таким образом в области утверждений типичное, согласно Дедекинду, свойство бесконечных множеств.[8]

Как согласовать эти факты с номинализмом? Можно было бы их просто не заметить и решительно занять позицию, будто существуют только те утверждения, которые оказались кем-то написанными. Тогда множество утверждений было бы всегда конечным и всегда существовало бы самое длинное утверждение. Эта позиция была бы последовательной, однако мне кажется, что на этом основании было бы одинаково трудно культивировать логистику, а особенно металогистику, как трудно было бы построить арифметику на основании предположения, что множество натуральных чисел конечно. При этом мы сделали бы логику зависимой от определенных эмпирических фактов, т.е. от существования каких-то надписей, с чем трудно согласиться. Далее, совместно с д-ром Тарским, можно было бы считать надписями не только результаты человеческой деятельности, но все физические тела определенных форм и размеров и принять, что таких тел бесконечно много.[9] Однако тогда мы сделали бы логику зависимой от малоправдоподобной физической гипотезы, что ни в коем случае не желательно. Каким же образом, не оставляя номинализм, выбраться из этих трудностей?

До сих пор эти трудности нас мало заботили и это во всем этом самое удивительное. Все это происходило оттого, что используя номиналистическую терминологию, мы в действительности не являемся номиналистами, но отдаем дань какому-то не проанализированному концептуализму, или даже идеализму. Например, мы верим, что в основании импликативно-негативной двузначной логики предложений существует некая "единственная" кратчайшая аксиома, хотя до сих пор никто не знает как эта аксиома выглядит и вследствие этого не может написать ее.[10] Существование этой аксиомы мы представляем себе как некое идеальное бытие, которое когда-нибудь мы возможно откроем. Неплохо было бы подробнее проанализировать все такие верования, памятуя при этом о лозунге, который провозглашал Venerabilis Inceptor, Почтенный Инициатор номинализма, что entia non sunt multiplicanda praeter necessitatem[11] ***. 

 

II

 

"Наследием кенигсбергского философа, столь сильно акцентируемое логиками, является отрицание метафизики" - пишет далее на стр.12 своей книжки ксёндз Якубисяк. И в этом предложении опять скрываются два недоразумения: одно исторического происхождения, другое - фактического. Фактическое недоразумение состоит в том, что логистики - я предпочитаю использовать это выражение, а не выражение "логики" - должны отрицать метафизику. Выше я уже сказал, что логистика не является философией, а поэтому метафизика вообще не входит в сферу ее рассмотрения. Логистика ни не отрицает метафизики, и не утверждает ее, ибо ее это вообще не касается. Только то является правдой, что некоторые философы, которые наряду с философией занимаются также логистикой, отрицают метафизику. К ним относятся прежде всего представители Венского кружка. Впрочем, об этом еще речь пойдет позже.

Покамест я хочу заняться вторым недоразумением, историческим. Конечно, у меня нет права говорить от имени Венского Кружка, однако я уверен, что его представители как можно энергичнее запротестовали бы против суждения, будто бы провозглашаемое ими отрицание метафизики явилось наследием кенигсбергского философа. Я уверен, что трансцендентальная философия Канта, предполагающая, с одной стороны, существование непознаваемых для нас самих-в-себе вещей, с другой же стороны, принятие существования разума, снабженного некими априорными формами познания, должна предстать во взглядах венцев метафизикой последнего сорта. Отрицание метафизики Венским Кружком является значительно более радикальным, чем это кажется ксёндзу Якубисяку, и является не наследием Канта, а Юма. На Юма ссылается главный представитель венцев проф. Карнап, цитируя его известные слова: "Как мне кажется, единственными предметами абстрактных, т.е. демонстративных наук являются величина и число... Все прочие человеческие изыскания касаются исключительно фактов и существования; они же, очевидно, не доступны доказательству демонстрацией... Если восприняв эти основания, мы просмотрим библиотеки, какое же в них опустошение должны были бы мы произвести! Беря в руки какую-нибудь книжку, например, теологическую или метафизическую, мы должны были бы себя спросить: содержит ли она какие-либо абстрактные исследования о величине и числе? Нет. Содержит ли она какие-то основанные на опыте рассуждения о фактах и существовании? Нет. Тогда в огонь ее, ибо она не может содержать ничего кроме софистических иллюзий!"[12] Эти слова Карнап считает - в чем я впрочем сомневаюсь, правильно ли - классической формулировкой того взгляда, что осмысленными (sinnvoll) являются только предложения математики и предложения о фактах, тогда как предложения метафизики являются бессмысленными (sinnlos). Именно в этом высказывании содержится отрицание Карнапом метафизики, причем в область предложений математики Карнап включает предложения логики и логического синтаксиса языка, который, по его мнению, является ничем иным, как только математикой языка.

На этом месте я хотел бы уточнить свои личные взгляды в этом вопросе и отстраниться от взглядов Венского Кружка, в частности от взглядов Карнапа. В логистику я пришел из философии и логистика, правда, не из-за своего содержания, а с точки зрения своего метода, оказала огромное влияние на мои суждения о философии. Происходило это еще до появления Венского Кружка. В забытой сегодня статье, писавшейся в 1924 г. по случаю двухсотлетнего юбилея рождения Канта, я дал этому отчетливое свидетельство[13]: "Отдаю себе отчет — писал я тогда,— что мое критическое суждение о научной ценности философии Канта и вообще философии Нового времени, возможно, является чрезмерно субъективным; но это суждение тем чаще приходит мне на память, чем более я отдаляюсь от философии, посматривая на нее с того расстояния, которое отделяет философскую спекуляцию от научного метода". Мое же суждение о философии Канта, высказанное в той же статье, было следующим: "Эта философия называется критической. Как же ей однако далеко до настоящего, научного критицизма! Уже само различение аналитических и синтетических суждений не является у Канта научно сформулированным. Мы не имеем права утверждать, что окружающее нас пространство должно соответствовать определенным геометрическим истинам, поскольку мы не знаем, каково это пространство - эвклидово, или же какое-то иное. Невозможно понять, чем являются якобы находящиеся в нас чистые воображения пространства и времени. Мир самих-в-себе вещей является метафизической фикцией, достойной монадологии Лейбница. Когда мы приближаемся к кантовской философии с требованиями научной критики, ее строение распадается как карточный домик. На каждом шагу нечеткие понятия, непонятные предложения, необоснованные утверждения, противоречия и логические ошибки. Не остается ничего кроме, возможно, нескольких гениальных идей, сырой материал, ожидающий научной обработки. Поэтому эта философия не выполнила своего задания, хотя оказала столь огромное влияние. После Канта не начали философствовать критичнее, разумнее, осторожнее. Из Канта выросла немецкая идеалистическая философия, превышающая своей фантастичностью и ненаучностью все докантовские системы. Оставшиеся метафизические проблемы не решены, но я не думаю, что [они] неразрешимы. К ним только нужно подойти с научным методом, с таким же испробованным методом, какой использует математик или физик. А прежде всего, нужно научиться мыслить ясно, логически и точно. Всю философию Нового времени охватила немощь ясного и точного научного мышления".

Кто внимательно прочитает эти слова, под которыми я и сегодня могу подписаться с одинаковой силой убеждения, что и двенадцать лет тому, тот наверное поймет как генезис, так и интенцию моего выступления против философской спекуляции. Возможно, это понимание еще углубит следующее замечание. Моя критическая оценка философии того времени является реакцией человека, который выучивши философию и досыта начитавшись разных философских книжек наконец столкнулся с научным методом не только в теории, но в живой и творческой личной практике. Это реакция человека, который лично познал ту особую радость, которую дает правильное решение однозначно сформулированной научной проблемы, решение, которое в каждый момент можно проконтролировать при помощи точно определенного метода, и о котором просто знаешь, что оно должно быть таким, а не другим, и что оно останется в науке на вечные времена, как прочный результат методического исследования. А впрочем, как мне кажется, это нормальная реакция каждого ученого по отношению к философской спекуляции. Разве что математик или физик, не знающий философии и столкнувшийся с ней случайно, обычно не имеет достаточно отваги, чтобы громко высказать свое мнение о философии. Кто однако был философом, а потом стал логистиком и узнал точнейшие методы рассуждения, которыми мы сегодня располагаем, тот не имеет таких сомнений. Он знает, чего стоит прошлая философская спекуляция. И знает, чего может стоить рассуждение, проведенное, как это обычно бывает, с использованием неточных, многозначных слов естественного языка, а не основанное ни на опыте, ни на прецизиозных подмостках символического языка. Такая работа не может иметь научной ценности и лишь жаль времени и энергии мысли, которая на нее расходуется.

Возможно, кто-то сейчас мне скажет: "Из этих замечаний, кажется, следует, что научными ты признаешь только те рассуждения, которые основаны на опыте или на прецизиозном символическом языке, каковым является язык математики. Разве это не является позицией именно Юма? И разве в ней не заключено отрицание метафизики?" Вовсе нет, отвечу. Моя позиция совершенно иная. Юм считал, что метод математики, т.е. "демонстративный" [метод] может быть применен только к величине и числу. Логистика показала, что ее можно применять в значительно более широкой области. Ее следует применять и к метафизическим проблемам. "Оставшиеся метафизические проблемы — писал я в упоминавшейся выше статье о Канте — не решены, но я не думаю, чтобы они были неразрешимыми. К ним нужно подойти лишь с научным методом, с таким же испытанным методом, какой использует математик или физик". Такой метод я старался обрисовать в уже цитированной заметке "Про метод в философии". Я также писал, что "будущая научная философия должна начать свое строительство с самого начала, с фундаментов. Начать же с фундаментов — это значит сначала сделать обзор философских проблем и среди них выбрать только те проблемы, которые можно сформулировать понятно, отбросив все прочие". Говоря о проблемах, которые следует отбросить, я имел в виду прежде всего проблемы, касающиеся сущности мира или самой-в-себе вещи, ибо именно эти проблемы я не умел и не умею понятно сформулировать. "Затем — писал я далее — нужно приступить к попыткам решения тех философских проблем, которые можно сформулировать понятно. Наиболее соответствующим методом, который следовало бы с этой целью использовать, кажется, опять должен быть метод математической логики, дедуктивный метод, аксиоматический. Опереться нужно на предложениях по возможности интуитивно ясных и определенных, и такие предложения считать аксиомами. В качестве первичных, т.е. неопределяемых понятий следует выбрать такие выражения, смысл которых можно всесторонне выяснить на примерах. Нужно стараться, чтобы первичных понятий и аксиом было как можно меньше и всех их нужно точно пересчитать. Все прочие понятия должны быть определены безусловно на основе понятий первичных, а все прочие утверждения быть безусловно доказанными на основе аксиом и при помощи принятых в логике правил доказательства. Полученные таким образом результаты нужно непрестанно контролировать данными интуиции и опыта, а также результатами иных наук, особенно естественных. В случае несогласованности систему нужно поправить, формулируя новые аксиомы и подбирая новые первичные понятия. Я думал тогда, и сегодня не мыслю иначе, что этот метод можно бы применить к проблемам конечности и бесконечности мира, к проблемам пространства, времени, причинности, целесообразности, детерминизма. В частности, меня всегда очень глубоко интересовал вопрос детерминизма и индетерминизма; я связывал его с проблемой многозначных логик и думал, что начертанным выше методом можно будет приблизиться к его решению.

В свете этих рассуждений ясно проступает отличие, которое в вопросе о метафизике разделяет мою позицию от взглядов Венского Кружка, а особенно Карнапа. Карнап метафизические проблемы отбрасывает как бессмысленные, ибо, идя вслед за Кантом, он понимает под предложениями метафизики только такие предложения, которые претендуют на представление знаний о чем-то, что лежит совершенно вне всякого опыта, например, о сущности вещи, о самих-в-себе вещах, о абсолюте и т.п.[14] При таком понимании метафизики я могу согласиться со взглядом Карнапа. Однако же речь не идет о таком понятии метафизики, которое, как известно, родилось из ошибочной трактовки названия аристотелевых книг. Существуют вопросы, например, вопросы строения мира, которые всегда относились к философии, в частности к метафизике, невзирая на то, захочет ли их кто-нибудь назвать метафизическими, или нет. Все эти вопросы для Карнапа являются единственно языковыми проблемами, точнее говоря — проблемами синтаксиса языка. Поэтому точные работы Карнапа в области синтаксиса языка вызывают у меня глубочайшее признание; исследования в этой области знаний берут свое начало в Варшаве, где первый импульс им придал проф. Лесьневский, а систематически обосновывал д-р Тарский, работы которого оказали влияние на последующие исследования Карнапа.[15] Но ни коим образом я не могу согласиться, например, с таким высказыванием Карнапа: "Все вопросы структуры пространства и времени являются вопросами синтаксиса, т.е. вопросами структуры языка, в частности, структуры правил построения и преобразования, равносильных пространственным и временным"[16]. Здесь же подобным образом Карнап высказывается о проблемах причинности и детерминизма. Подробное разбирательство таких взглядов потребовало бы отдельной статьи. Здесь я могу только обрисовать свою позицию в этом вопросе.

Я рассуждаю совершенно просто, возможно наивно, но до сих пор никто меня не убедил, что я рассуждаю плохо. К разрешимым на основе языка проблемам я отнес бы вопросы только такого типа: являются ли все тела протяженными, при предпосылке, что под "телом" понимается нечто протяженное, и именно таким образом я определяю это выражение. Эти предложения являются аналитическими и только такие предложения, по моему мнению, были бы разрешимыми на основе языка. Однако я не понимаю, как может быть разрешим на основе языка вопрос, является ли мир конечным или бесконечным, поскольку под "миром" я не понимаю ни что-то конечное, ни бесконечное, а поэтому и не имею здесь дела с аналитическими предложениями, но только с синтетическими. Далее, я знаю, что быть конечным - это одно, а быть бесконечным - это другое, и может быть только одно из двух, а как действительно есть - это совершенно не зависит от нас и наших языковых правил. Это же относится к вопросу детерминизма и причинности. Или в мире господствует всемогущая причинная необходимость, или нет, и всё или загодя детерминировано, или нет, и опыт этот не может зависеть ни от какого правила, относящегося к синтаксису языка. Эти проблемы я считаю проблемами фактов, настоящими проблемами, объективными, а не чисто формальными, языковыми. У меня имеются далеко идущие опасения относительно того способа, каким Карнап старается объективные проблемы свести к проблемам языковым. Наряду с объективными предложениями, воспроизводящими факты, например, такими как "эта роза является красной" он различает еще и псевдообъективные предложения, которые возникают когда мы выражаемся, как он говорит, в "содержательной" манере. Каждой такой содержательной манере высказываться соответствует формальная манера высказывания и она является, согласно Карнапу, единственно подлинной. Псевдообъективным предложением, а значит высказанным в содержательной манере, является, например, предложение: "То обстоятельство, что тело а сейчас расширяется, является естественно необходимым результатом того обстоятельства, что а нагревают". В формальной манере высказываться этому предложению соответствует следующее предложение: "Предложение " а расширяется" является следствием предложения "а нагревают" и (принятых в настоящий момент наукой) физических законов". Карнап добавляет, что предложение в содержательной манере высказываться вызывает иллюзию существования некоторых вещных связей — здесь автор использует достаточно неясное слово "Objektbezogenheit" — которые вообще не существуют, вследствие чего эти предложения легко приводят к недоразумениям, и даже к противоречиям. Таким образом, следует по крайней мере в решающих местах избегать содержательной манеры высказываться и заменять ее формальной.[17] Я мог бы согласиться с тем, что в приведенном примере формальная манера высказываться соответствует содержательной. Но откуда Карнап знает о том, и это, кажется, следует из его высказывания, что не существует никакой вещественной связи между расширением тела и его нагреванием? Почему он считает, что в этом случае содержательная манера высказывания может нас ввести в заблуждение? Это догматически высказанные утверждения, которым не хватает какого-либо обоснования. Во втором примере, который находится в английской работе Карнапа, я не вижу даже соответствия, которое должно быть между содержательной, т.е. "материальной", как здесь выражается автор, и формальной манерами высказываться. А именно, Карнап утверждает, что выраженному в материальной манере высказываться псевдообъективному предложению "вечерняя звезда и утренняя звезда идентичны" соответствует следующее "синтаксическое" предложение, выраженное в формальной манере высказываться: "выражения "утренняя звезда" и "вечерняя звезда" являются синонимами". И здесь также речь идет о иллюзорном характере материальной манеры высказываться.[18] С учетом этого мне кажется, что нужно ни одно эмпирическое наблюдение, чтобы убедиться в истине, что звезда, которая появляется в западной части неба вскоре после захода солнца, является той же планетой, которую мы видим на восточном небосклоне перед восходом солнца. Убеждение в этом является чем-то совершенно иным, чем утверждение того факта, что два выражения суть синонимы. Я охотно соглашусь с тем, что выражение "сивка" и "белый конь" являются синонимами, коль под "сивкой" я понимаю именно белого коня. Но что "вечерняя звезда" и "утренняя звезда" означают один и тот же предмет - это не является разрешимым на основе языка предложением.

Стремление редуцировать некоторые объективные проблемы к языковым возникает у Карнапа, как мне кажется, из-за его ошибочного взгляда на априорные науки, а также их роль в исследовании действительности. Этот ошибочный взгляд Карнап перенял от Виттгенштейна, который все априорные предложения, а тем самым принадлежащие к логике или математике, считает тавтологиями. Все такие предложения Карнап называет аналитическими. С этой терминологией я всегда боролся, поскольку из-за своих ассоциаций она может ввести в заблуждение. Кроме того, вместе с Виттгенштейном Карнап верит, что априорные предложения ничего нам не говорят о действительности. Априорные науки являются только инструментом, который нам облегчает познание действительности, но в конечном счете научный образ мира мог бы обойтись без этих априорных элементов. Так вот мой взгляд на априорные науки и на их роль в исследовании действительности совершенно иной. Сегодня мы знаем, что существуют не только разные системы геометрии, но и разные системы логики, которые к тому же имеют то свойство, что одну из них невозможно перевести в другую. Я верю, что одна и только одна из этих логических систем реализована в действительном мире, т.е. является реальной так, как реальна одна и только одна геометрическая система. Правда, мы сегодня не знаем, которая это система, но не сомневаюсь, что эмпирические исследования когда-нибудь покажут, является ли мировое пространство эвклидовым, или же неэвклидовым, и соответствует ли связь одних фактов с другими двузначной логике, или какой-то многозначной. Все априорные системы, когда мы их применяем к действительности, становятся естественнонаучными гипотезами, которые следует проверять фактами также, как и физические гипотезы. С этим взглядом связан также и мой подход к метафизическим проблемам.

Рассуждения Карнапа в этой области я считаю рискованной философской спекуляцией, которая прозвучит почти также, как прозвучали все подобные спекуляции. У меня возникает впечатление, что занятая мной позиция более осторожна и более рациональна, чем радикальная позиция Карнапа и Венского Кружка. Верно сказал проф. Айдукевич, написав о логистическом антииррационализме в Польше, что он не знает ни одного польского философа, который бы существенные тезисы Венского Кружка признал бы своими собственными.[19] Как кажется, мы слишком трезвы для этого.

 

III

 

"Вот куда окончательно стремится научная философия. Она начинает с отрицания метафизики, а кончает отрицанием Бога". Так пишет ксёндз Якубисяк в своей книжке на стр.23.

Я искренне благодарен ксёндзу Якубисяку, что он вместо выражения "научная философия" в приведенной цитате не использовал слово "логистика". Собственно говоря, я уже могу не защищать логистику от обвинений в безбожности. Но поскольку ксёндз Якубисяк не всегда отличает логистику от логического эмпиризма и научной философии, поэтому не помешает, если об этом деле я скажу еще несколько слов.

Логистика является точной, математической наукой и не может высказываться по вопросам религии и существования Бога. В зависимости от личных убеждений логистиков среди них найдутся как верующие люди, так и неверующие. В своей книжке ксёндз Якубисяк называет фамилию одного из профессоров Варшавского университета, который, правда, не является логистиком, но знает и ценит логистику, и охотно ей интересуется, и который вместе с тем должен, как выражается наш автор, "бороться с религией во имя науки"(стр.22). Даже если бы так было, разве следовало бы поэтому обвинять логистику в безбожности? Я мог бы назвать фамилию другого варшавского философа, который также знает и ценит логистику и охотно ею интересуется, и который рад бы применять эту науку и к теологическим теориям.[20] А разве нет у нас сегодня и ксёндзов, признающих ценность логистики?

В этот момент я чувствую, что ломлюсь в открытые двери. Достаточно сказать, что в логистике как ни явно не содержится, ни скрыто не таится ни одно определенное философское мировоззрение, так в ней ни явно, ни скрытым образом не содержится ни одна антирелигиозная тенденция.

Эти же замечания относятся и к научной философии, так как я ее понимаю. Научная философия ни с кем не хочет бороться, ибо стоит перед выполнением большой позитивной задачи: она должна сконструировать, опирающийся на методичное, точное мышление, новый взгляд на мир и жизнь. "Работа, которая ожидает будущих научных философов — писал я в заметке "Про метод в философии" — и без того огромна; ее преодолеют умы намного сильнейшие, чем когда-нибудь до сих пор появлялись на земле". Полагаю, что человек, верующий в существование доброй и мудрой Силы, владеющей этим миром, человек, верующий в существование Бога, может с доверием смотреть на будущие результаты этой работы.

Логистика и научная философия являются прежде всего творением интеллекта. Разуму и точному логическому мышлению я приписываю куда большее значение, чем это имеет место обычно. История нас научила, что методические, основанные на опыте и точном рассуждении исследования имеют большую и непреходящую ценность не только в науке, но и в жизни. В разговорах на эту тему я неоднократно ссылался на пример, который нам преподала мировая война. Все те человеческие действия в период великой войны, которые базировались на методически обоснованных науках, оказались эффективными. Одинаково — с плохим или добрым намерением — эффективно действовали технические устройства, самолеты, телефоны, радиоаппараты, ибо основывались на математических и физических законах. Эффективно действовали, уже только с добрым намерением, лекарственные средства, побеждающие болезни и предотвращающие эпидемии, ибо они основывались на биологических исследованиях. Подвели только те человеческие деяния, которые не опирались на методически обоснованных дисциплинах, каковыми до сих пор по большей части не являются гуманитарные науки. Как во время войны, так и после войны общественные и экономические явления не удалось эффективно обуздать и разумно, целесообразно упорядочить. Я верю, что когда знакомство с логистикой, и как следствие этого — способность к точному мышлению, найдут распространение среди всех научных работников, тогда мы преодолеем и методические недостатки тех труднейших наук, которые касаются человека и человеческого общества.

Поскольку я являюсь интеллектуалистом, то, возможно, именно поэтому лучше чем прочие, отдаю себе отчет в той великой истине, что интеллект - это не все. Я знаю, что существуют две границы разума, верхняя граница и нижняя. Верхней границей являются аксиомы, на которых возносятся наши научные системы. Этой границы мы не можем преступить и в выборе аксиом должны руководствоваться уже не разумом, но тем, что обычно называем интуицией. Нижнюю границу разума составляют единичные факты, неповторимые, единственные, к которым не могут добраться и которых не могут ухватить никакие следствия, извлеченные из общих законов и аксиом. Непосредственное усмотрение этих фактов и некоторое вчувствование в них должно заменить нам разум. В этих сферах, лежащих вне границ разума, достаточно места чувствам и религиозным убеждениям, которые, впрочем, должны пронизывать и всю нашу разумную деятельность.

 

Примечания переводчика.

* ein leeres Gerede (нем.) - пустой болтовней;

** flatus vocis (лат.) - движение(колебания) голоса;

*** entia non sunt multiplicanda praeter necessitatem (лат.) - - сущности не умножать без необходимости;

**** Аксиома называется органичной, если не содержит теоремы исчисления в качестве своей собственной части.

***** Эта аксиома не является кратчайшей. Окончательный результат получил послевоенный ученик Лукасевича - К.Мередит (Carew Meredith) в виде 21-буквенной аксиомы: CCCCCpqCNrNsrtCCtpCsp (1953).

 

Перевод осуществлен по изданию: Jan Łukasiewicz, Z zagadnień logiki i filozofii. Pisma wybrane. Warszawa. PWN 1961, S.195-209. 

 

Перевод с польского Б.Т.Домбровского.