В Эфесе Павел первым делом поторопился увидеть Акилу и Приску, своих верных "соработников". Долгожданное свидание с друзьями было особенно приятно после огорчений, споров и изнурительного путешествия. За это время супруги вполне освоились в Асийской столице, однако без апостола не предпринимали дальнейших шагов в плане проповеди. Было, впрочем, одно исключение. Посещая по субботам синагогу, она встретили там удивительного человека, еврея из Александрии по имени Аполлос. Блестящий знаток Библии и философии, он покорял всех своим красноречием и начитанностью. По сути дела Аполлос был уже христианином. Он воспринял начатки Евангелия, по-видимому, от уверовавших во Христа ессеев и с тех пор проникся миссионерским рвением неофита. Быть может, Аполлос застал еще в живых своего великого земляка Филона, который разработал искусный метод аллегорического толкования священных книг. Этот метод, позднее усвоенный многими Отцами Церкви, помог ему яснее увидеть связь между двумя Заветами. В Эфесе вокруг Аполлоса сгруппировалась небольшая община, человек в двенадцать, разделявшая его взгляды.

Тем не менее, из бесед с александрийцем Акила и Приска скоро поняли, что он не знаком с важнейшими сторонами церковной жизни. Так, крещение было для него лишь символом покаяния, который заповедал еще Иоанн Предтеча. Это объяснялось тем, что в Египте никто из апостолов еще не проповедовал [1].

Не взирая на то, что Аполлос вполне мог претендовать на роль учителя, он с благородным смирением выслушал двух ремесленников, которые "точнее изложили ему Путь Божий". Когда же александриец должен был ехать по своим делам в Грецию, Акила дал ему рекомендательное письмо к коринфским братьям, надеясь, что его знания и дар слова будут полезны для церкви.

Выслушав рассказ друзей, апостол Павел сразу почувствовал, что в лице Аполлоса найдет ценного единомышленника, который в чем-то имеет перед ним преимущество. Александриец гораздо лучше понимал мир "эллинов", чем Павел, получивший чисто раввинское образование. Но апостол стоял выше ревнивого соперничества. Появление неожиданного сподвижника только порадовало его. Впоследствии он писал коринфянам: "Я насадил, Аполлос полил... Насаждающий и поливающий - одно". С такой же готовностью принял Павел и учеников Аполлоса. Узнав от них, что они никогда не слышали об истинном крещении в Святом Духе, он наставил их в вере и подготовил к таинству. Во время молитвы он возложил на них руки, как делали первые апостолы, и все новокрещеные "начали говорить языками и пророчествовать". Они словно родились заново, обретя то, чего им не хватало в учении Аполлоса.

Это были первые евреи, крестившиеся в Эфесе. Павел не забыл своего обещания и каждую субботу приходил в синагогу, чтобы беседовать с наставниками и народом. Три месяца продолжалась эта попытка превратить эфесскую диаспору в Церковь Христову, но полной победы Павел не достиг. Хотя сперва его приняли доброжелательно, внутри колонии скоро возникла оппозиция новым идеям, а некоторые ортодоксы начали, как выражается Лука, "ожесточаться". Тогда Павел предложил тем, кто уверовал, создать обособленную группу и стал собираться с ней вне синагоги. При этом учеников у него оказалось так много, что их уже не мог вместить частный дом. Павлу пришлось снять аудиторию у некоего Тиранна и там основать собственный центр проповеди. Это одновременно была и церковь - дом молитвы, и место катехизации, и школа подготовки миссионеров. Таким образом Павел почти на три года сделал Эфес третьей важнейшей опорной точкой христианства.

Когда Аполлос вернулся из Коринфа, он, конечно, сразу же захотел увидеть знаменитого просветителя народов...

И вот в один прекрасный день путник, закутанный в льняной египетский плащ, входит в ворота мастерской Акилы. Двор завален тюками и связками веревок. Гостю приходится перешагивать через них, пробираясь к затененному углу двора. Там на циновке, согнувшись, сидит лысый маленький человек средних лет в рабочей куртке. На голове вязаная ермолка; горбатый нос, седеющая борода; руки, привычные к труду, быстро перебирают и скручивают черную шерсть, которая предназначена для походных палаток. Отдельно сложены узлы готовых изделий; за ними придут от купцов, чтобы нести их на рынок. Человек поднимает серые, покрасневшие от напряжения глаза и смотрит на Аполлоса...

Тот и раньше слышал, что Тарсянин неказист с виду, но все же он невольно поражен этой заурядной картиной и этим странным лицом. Из дома выходит Акила и знакомит их. Но едва завязывается разговор, Павел мгновенно преображается. Теперь уже нет сомнений: перед Аполлосом тот самый неутомимый путешественник, муж Духа, который прошел через моря и земли, твердой рукой разбрасывая повсюду семена Царства Божия...

Павел поясняет гостю, что вынужден работать, чтобы прокормиться и вносить свою долю платы за помещение. Он занят ремеслом с самого восхода солнца, а после одиннадцати школа Тиранна в распоряжении Павла до четырех, пока там снова не начинают обучать грамматике и риторике [2].

Аполлос внимательно слушает рассказ Тарсянина о его жизни. Он узнает, как хорошо тому было в Македонии, особенно в Филиппах, но эти общины остались сравнительно небольшими. Коринф - другое дело, хотя там у верующих много искушений, Аполлосу хорошо известно, что это за город. Здесь же, в Эфесе, нива Господня необозрима. Впервые перед Тарсянином стоят задачи такого масштаба. У него нет свободной минуты: мастерская, училище, молитвенные евхаристические собрания, переписка, встречи с разными людьми и посланниками церквей. Один он уже не успевает проповедовать, а от того, чтобы самому крестить людей, давно отказался. Но, благодарение Богу, у него теперь есть немало учеников, которые действуют как в городе, так и по всей провинции. Он отправляет их в Лаодикию, Иераполь, Фригийские земли. Особенно хорошие известия приходят из Колосс, где друг Павла Эпафрас прекрасно организовал христианскую общину.
 
 

С этого дня Аполлос активно включается в труды апостола. В многолюдном Эфесе, население которого достигало тогда четверти миллиона, не считая приезжих, жатвы и в самом деле много. Здесь легко затеряться, а именно это и нужно. Власти "вольного города" давно привыкли к потокам богомольцев, бродячим проповедникам, представителям самых разных культов. Отцы же синагоги, хотя и охладели к Павлу, особенной враждебности пока не проявляли.

Куда опасней могли быть взрывы языческого фанатизма, характерные для всех мест массового паломничества. А Эфес того времени напоминал современный Бенарес, священный город индусов.

Весной в нем устраивали пышные праздники в честь богини Артемиды. Они сопровождались конскими бегами, спортивными состязаниями, выступлениями певцов и поэтов. Торжественные процессии проходили по центральному проспекту мимо огромного театра, направляясь в храм, расположенный в северном пригороде.

Сам идол Артемиды, которую чтили по всей стране, был скрыт от народа стенами и оградой из ста двадцати высоких колонн. Говорили, что он упал прямо с неба. Был ли то метеорит или архаический фетиш, но традиционный облик богини был всем хорошо известен: изображавшие ее фигурки продавались в дни праздников на всех углах. Чем-то они походили на кисть винограда, поскольку мать-кормилицу представляли со множеством грудей, казалось, готовых напитать весь мир.

Несметные богатства накапливались в сокровищницах ее храма. Римлянам это было известно, и они смотрели на Эфес как на свою казну, хотя оставляли за столицей Асии видимость автономии.

Первые эфесские христиане знали, как ревниво относится народ к своему национальному культу. Малейшее оскорбление его могло привести к кровавым погромам. Но Павел сознательно и последовательно избегал задевать чувства язычников, и некоторое время это давало возможность жить и работать в безопасности.
 
 

Никогда еще Павел не пользовался такой широкой популярностью, как в эти три года пребывания в Эфесе. Нигде с такой силой не проявлялся и его дар исцеления. Следом за ним постоянно ходили толпы, как четверть века назад - за Иисусом. Порой бывало достаточно приложить к больному платок или пояс апостола, чтобы наступило выздоровление.

Но была во всем этом и теневая сторона. Молва, разносившая по городу славу Тарсянина, разжигала суеверные страсти. Надо сказать, что Эфес издавна был средоточием оккультизма и магии. На его улицах повсюду можно было видеть объявления знахарей, астрологов и толкователей снов, приглашавших всех, кто хочет узнать будущее или добиться удачи в делах. Существовала даже особая литература по ворожбе, именуемая "Эфесскими писаниями". Шарлатанство и игра на легковерии были здесь обычным явлением. Право убежища, которым владели здания Артемисиона, давало приют многочисленным авантюристам и темным личностям.

Рано или поздно знатоки магии должны был увидеть в Тарсянине опасного конкурента. Некоторые странствующие иудейские знахари пытались, подражая ему, лечить именем Иисусовым. Однажды такие эксперименты кончились плачевно - какой-то одержимый бросился на злополучных целителей с криком: "Иисуса я знаю, и Павел мне знаком, а вы кто такие?" - и сильно избил их.

Среди занимавшихся оккультными науками бывали и искренние обращения. Но крестившиеся люди не избавились от страха перед тайными силами и задумали оградить себя от них весьма радикальным способом. К дверям училища Тиранна была принесена груда "Эфесских писаний" и демонстративно сожжена. Сам Павел едва ли требовал такого вызывающего акта: ведь он был продиктован все тем же суеверием...

Истребление дорогостоящих свитков повлекло за собой неприятные для Павла последствия. Корпорации магов только и ждали подходящего момента, чтобы нанести ему удар. Дело едва не кончилось трагически. Опасность, нависшая над апостолом, была столь велика, что он не надеялся уцелеть. Мы не знаем, что конкретно произошло; Павел лишь пишет, что ему пришлось "бороться со зверями". Быть может, он подвергся нападению в дни праздников и, вероятно, не избежал тюремного заключения. Акиле и Приске пришлось спасать его с риском для собственной жизни [3]. Тем не менее рост Эфесской церкви остановлен не был.

Как мы уже знаем, под руководством Павла работал целый отряд самоотверженных миссионеров. Кроме Акилы, его жены и Аполлоса, а также старых друзей Тита и Тимофея, прибывшего из Коринфа, источники называют в их числе многих лиц из разных стран империи: Сосфена и Криспа, бывшего начальника коринфской синагоги [a], македонцев: Сопатра, Аристарха, Секунда и Эпафраса, дервянина Гая, коринфянина Эраста, Андроника и Юнию - родных Павла, крещенных еще в Иерусалиме после первой Пятидесятницы. Среди эфесян наиболее известными сподвижниками апостола была Трофим, Тихик и Эпинет.

Немалую роль в общине играли и женщины. Павел особенно дорожил заботами одной из них, которую называл "своей матерью". Она была, вероятно, вдовой Симона Киренского, свидетеля Голгофы. Некоторые женщины, такие как Еводия и Синтихия из Филипп непосредственно посвятили себя миссионерской работе. Павел пишет, то обе они "подвизались за Евангелие" вместе с ним [4].

Таковы лишь немногие имена; на самом же деле надежных помощников у апостола Павла был гораздо больше. Полагаясь на их поддержку, он вернулся к своему давно выношенному плану: снова обойти берега Эгейского моря - Асию, Македонию, Ахайю, - отправить в Иерусалим денежную помощь, а затем через Рим достичь западной границы цивилизованного мира - Испании. Путешествие в римскую Африку и Египет Павел, видимо, отложил на самый конец миссии, чтобы таким образом завершить полный круг по "экумене" [5]. Если бы это намерение удалось, то все Средиземноморье услышало бы весть об Иисусе.
 
 

Осуществление столь далеко идущего замысла Павел начал с того, что послал впереди себя Тимофея и Эраста в Македонию, назначив им встречу в Коринфе.

Коринфская церковь внушала ему наибольшую озабоченность. Сильван по какой-то причине покинул город (позднее он присоединился к ап. Петру); новообращенные были предоставлены как бы сами себе. Павел написал им письмо, которое до наших дней не сохранилось, но содержание его известно. В нем он строго приказывал бойкотировать тех членов общины, которые предавались распутству, пьянству или посещали языческие праздники. О возможности подобных явлений он мог легко догадываться, памятуя о нравах "веселого Коринфа".

Братья были смущены посланием, поскольку сначала не поняли, о чем идет речь; они вообразили, что учитель велит им вообще порвать любые контакты с внешним миром. Но Павел потом разъяснил, что имел в виду совсем не то, он лишь боялся проникновения в церковь "коринфской заразы". А к "внешним", по его мнению, приложимы другие мерки. "Почему мне судить внешних?.. - писал он. - Внешних будет судить Бог" [6].

Тревога апостола была не напрасной. Когда ранней весной 57 года он уже собирался в Македонию, из Коринфа приехали слуги богатой христианки по имени Хлоя. Они рассказали, что в общине неблагополучно. Один брат взял в жены свою мачеху, несмотря на то, что и еврейские, и римские законы осуждали такой брак как кровосмешение. В церкви же на этот случай смотрели сквозь пальцы. Ослабление нравственных устоев сказалось и на братских вечерях. Богатые люди, принося к столам больше других, спешили сами насытиться, а иной раз возвращались домой пьяными. Мало того, среди верующих вспыхнули споры, приведшие к образованию настоящих фракций. Кое-кому настолько полюбились толкования и проповеди Аполлоса, что они объявили себя его последователями. А с тех пор как в Коринфе побывали ученики Петра (или, быть может, сам апостол), некоторые отшатнулись от Павла и стали именоваться "Кифиными". Смотрите, говорили они, Тарсянин не смел брать от нас деньги, как Петр и прочие апостолы, значит, он сам признает, что они выше его. И вообще Павла нельзя понять: то он идет против Закона, то соблюдает еврейские обычаи. Свободу и миссионерскую гибкость Тарсянина они расценивали как двуличие.

Сам апостол Петр, если и побывал в Коринфе, вряд ли был повинен в этом подрыве авторитета Павла. Смиренный и добрый человек, он не любил превозноситься над другими. Действия партии "Кифиных" были поэтому целиком на их совести. Разногласия привели еще одну группу христиан к отказу связывать себя с именем любого апостола; они считали себя просто "Христовыми"...

Эти новости расстроили Павла гораздо больше, чем смуты в далекой галатской глухомани. Разрушительные силы поколебали большую, подающую надежды церковь. Хотя большинство коринфян сохранили верность своему наставнику, факт раскола сам по себе был печальным симптомом. Павел увидел в нем не только посягательство лично на него, а измену чему-то неизмеримо более важному - духу Церкви. Тарсянин давно поборол свойственную ему нетерпимость, но теперь он должен был проявить удвоенное самообладание и такт, чтобы справиться с неожиданной бедой. Поездка в Македонию была на время отложена.

Покуда Павел размышлял, как ему поступить, и ждал, что Господь укажет ему путь, в Эфес приплыли на корабле трое старейшин Коринфской церкви: Стефанас, Фортунат и Ахаик, горячо преданные апостолу. Им удалось развеять его горькие думы и убедить, что смута - не более чем болезнь роста, усиленная беспокойным характером коринфян. Итак, в Грецию все же можно было не спешить, а сначала идти - как запланировано - через македонские земли. За это время посещение Коринфа апостолом сможет подготовить безотказный Тимофей, со свойственными ему мягкостью и чуткостью.

Павел хотел, чтобы Аполлос, которого коринфяне настойчиво звали к себе, принял их приглашение; это было бы жестом доброй воли. Но александриец, смущенный тем, что невольно подал повод к смуте, предпочел остаться в Эфесе.

Прощаясь в посланцами Коринфа, апостол вручил им письмо ко всей общине, в котором высказал свое отношение к расколу, а также ответил на недоуменные вопросы верующих. Коринфян волновало многое: каков должен быть евангельский взгляд на супружество? Допустимо ли есть пищу, взятую от трапезы в честь богов? Кто важней в Церкви - апостолы, пророки или учители? Действительно ли мертвые оживут в День Суда, или это надо понимать в переносном смысле?

Вместить все эти проблемы в одно послание было непросто, поэтому оно получилось очень длинным, почти целой книжкой [b].
 
 

Призывая в письме к единомыслию, апостол Павел отнюдь не желал сковать свободу коринфян жестким догматизмом. "Ибо должна быть, - писал он, - между вами и разность мнения, чтобы между вами обнаружились испытанные" [7]. Он проявил великодушную широту, прекрасно сознавая, что есть разница между ним, Петром и красноречивым Аполлосом. Но должно ли разнообразие даров становиться причиной раздоров?

Каждый из вас говорит: 
Я Павлов, а я Аполлосов, а я Кифин, а я Христов. 
Неужели разделился Христос? 
Разве распят был за вас Павел, 
или крестились вы во имя Павлово? [8].

Даже ревность тех, кто защищал его авторитет, не могла радовать апостола. Словно предвидя, что в будущем его объявят истинным основателем христианства, он отверг такое преувеличение своей роли:

Другого основания никто не может положить, 
кроме положенного, которое есть - Иисус Христос [9].

Он, Павел, насадил Коринфскую общину, Аполлос трудился над насажденным, но оба они без Бога - ничто. Пусть Павел учил простыми и вдохновенными словами о спасении, а Аполлос изукрасил Благую Весть цветами своей эрудиции - суть их проповеди одна. И вообще, что значит человеческая мудрость с ее доказательствами там, где действует сила Духа? Тем, кто делает ставку на неопровержимые доводы или чудеса, трудно принять Евангелие.

Ибо иудеи требуют знамений, 
а эллины ищут мудрости, мы же проповедуем Христа распятого: 
для иудеев - соблазн, а для язычников - безумие: 
для самих же призванных - как иудеев, так и эллинов - 
Христа, Божию силу и Божию премудрость; 
ибо "безумное" Бога мудрее людей 
и сильнее людей "немощное" Бога [10].

Смело говоря о "безумии проповеди", Павел возвращается к дорогой ему теме христианской свободы. Не навязанные аргументы (будь то чудо или голос рассудка), а свободная любовь к Тому, Кто умер за людей смертью рабов, разбойников и повстанцев. В Нем, пригвожденном к позорному столбу, нет ничего, что влекло бы к себе людей принудительно. Ведь человека обычно прельщает либо внешняя мощь, либо мощь разума. А на Голгофе мы видим предел унижения. Но именно так явил Себя озлобленному миру Сын Божий.

Его крестная смерть - не случайность: она связана с таинственным замыслом, определяющим весь ход духовной истории. Бог от века предвидел скорбную участь Мессии. Именно через нее Он дарует спасение. Эта сокрытая прежде истина открывается только теперь - и не рассуждением, а властью Духа, Который проникает в самое существо человека, позволяя ему познать в орудии казни символ высшей любви Бога к людям.
 
 

Уже Сам Христос сравнивал Царство Божие с растущим организмом; точно так же и Церковь - почва для произрастания Царства - постигнута апостолом как живое тело, в котором воплощается Дух Христов. Это чисто библейский взгляд. По учению пророков "народ святых" заключен в личности Сына Человеческого, объемлется Им [11]. Апостол Павел пережил эту тайну во всей ее конкретной реальности. Община верных - не только братство людей, подобное другим союзам и ассоциациям, но и Тело Христово.

Вот почему с такой болью отзывается св. Павел на все нестроения и грехи членов Церкви. Он требует порвать общение с кровосмесителем, страстно восстает против тех, кто потворствовал распущенности. "Совершающий блуд грешит против собственного тела. Но разве вы не знаете, что тело ваше есть храм Святого Духа?" Такое же преступление против Церкви - всякая несправедливость. Павлу известно, что верующие, забыв о своем достоинстве, ведут судебные тяжбы друг против друга. "Как смеет кто у вас... судиться у неправедных? - пишет он с возмущением. - Почему вы не предпочитаете терпеть обиду?"...

На вопрос о браке Павел дает двойной ответ. "Женатым повелеваю - не я, а Господь - жене с мужем не разлучаться". Даже если один из супругов языческой веры. Лично же Павел склоняется к безбрачию. Не потому, что отвергает семью, а учитывая, что "время коротко". Напомним, что апостол все еще ждет скорого завершения истории, а такая перспектива требует сосредоточения всех сил для дела Божия. Впрочем, эту свою мысль Павел не выдает за веление свыше. Люди должны соразмерять свои силы и выбирать соответствующий путь. Если они не могут оставаться без семьи, то пусть, "во избежание блуда", женятся или выходят замуж.
 
 

Как восточного человека Павла коробили некоторые обычаи коринфян. Поэтому он требует, чтобы женщины, молясь или проповедуя, надевали на голову покрывало (непокрытая голова была признаком куртизанки). Апостол признает традиционное главенство мужа, но отнюдь не в том смысле, в каком его понимало патриархальное право. Отношения мужа и жены он сравнивает с любовью, соединяющей Отца и Сына, Христа и Церковь. Основа брака - в глубоком и полном единении: "В Господе ни жена без мужа, ни муж без жены, ибо как жена от мужа, так и муж от жены, а все - от Бога" [12]. Слова же о том, что во Христе "нет ни мужского пола, ни женского" окончательно сводят на нет все попытки толковать мысль апостола как защиту мужского деспотизма.

Остается лишь странное противоречие, когда в конце послания мы читаем: "Как во всех церквах у святых, жены в собраниях да молчат, ибо не разрешается им говорить, но пусть будут послушны, как и Закон говорит. Если же они хотят чему научиться, пусть дома спрашивают у своих мужей, ибо стыдно жене говорить в собрании" [13].

Как это совместить с тем, что женщины, по свидетельству самого Павла, пророчествовали, и с тем, что у него были помощницы-миссионерки, вроде Еводии? (Еще раньше дочери Филиппа получили дар пророчества.) К тому же не все женщины имели мужей, которые могли бы просвещать их дома.

Многие комментаторы на этом основании считают указанные строки вставкой, тем более, что в них есть ссылка на авторитет Закона. Если же текст подлинный, то его надо понимать как-то иначе. Быть может, апостол имел в виду не проповедь и не молитву в собрании, а участие женщин в спорах и обсуждении дел общины. В таком случае перед нами опять-таки боязнь соблазна, так как в ту эпоху подобная активность женщин считалась непристойной.

Вообще апостол не помышлял об изменении существующих порядков в мире. Его мало волновало то, что совершалось среди неверных. Так или иначе, дни "века сего" сочтены. Каждому лучше оставаться в том положении, в каком был. Еврей ли он, иноплеменник, свободный или раб - все это уже не имеет значения. Важно только одно: "пусть каждый пребывает перед Богом".
 
 

Отвечая на вопрос о пище, "освященной" языческими жрецами, апостол говорит, что Церковь не может иметь ничего общего с культами политеизма. Приобщение Чаше Христовой несовместимо с языческими трапезами в честь богов. Участие верных в таких трапезах делает их общниками демонов. Но в то же время Павел не одобряет крайностей, зная, что некоторые боятся покупать на базаре мясо, принесенное после совершения над ним языческих обрядов. Но ведь этих богов не существует, и даже если бы они существовали, христианин принадлежит единому Богу. Поэтому, хотя собор апостолов запретил есть идоложертвенное, запрет этот надо понимать только как уступку маловерным.

Все, что продается на рынке, 
ешьте без всякого расследования... 
ибо Господня земля и то, что наполняет ее. 
Если же кто из неверных зовет вас 
и вы хотите идти - все предлагаемое ешьте... 
Если же кто скажет вам: 
это идоложертвенное мясо, - то не ешьте 
ради того, кто объявил вам, и ради совести... 
Совесть же я разумею не свою, а другого... 
Если пища вводит брата моего в соблазн, 
ни за что не буду есть мяса вовек, 
чтобы брата моего не соблазнить [14].

Особенно огорчал апостола слух о том, что ослабела братская любовь во время евхаристических вечерей. Они - не просто совместное принятие пищи, но знак Нового Завета, который соединяет верных с Самим Христом, Его "кровью и плотью", Его живым присутствием. "Поэтому, кто ест хлеб и пьет чашу Господню недостойно, будет виновен против тела и крови Господа". Между тем иные превращают вечерю в светскую пирушку, а те, кто побогаче, торопятся съесть и выпить принесенное с собой в ущерб другим. Позорное зрелище! "Разве у вас нет домов, - восклицает Павел, - чтобы есть и пить! Или Церковью Божией пренебрегаете и заставляете стыдиться неимущих?"
 
 

Из того, что коринфяне сравнивают своих наставников и спорят, кто лучше, видно, что они еще младенцы в вере и не постигли истинного положения вещей. Перед Богом все учители равны.

Пусть никто не хвалится людьми, ибо все ваше: 
Павел ли, Аполлос ли, или Кифа, 
или мир, или жизнь, или смерть, 
или настоящее, или будущее - все ваше, 
вы же - Христовы, а Христос - Божий [15].

Тем не менее, коринфянам полезно было бы помнить, кто с самого начала "вскормил их молоком". Ему, Павлу, они обязаны больше всего. "Ведь даже если вы имеете тьму наставников во Христе, то отцов, однако, имеете немного, ибо я родил вас во Христе Иисусе через Евангелие" [16].

Сделав лишь первые неуверенные шаги в церковной жизни, коринфские братья уже возомнили о себе, берутся судить своего отца, который перенес ради них "голод, жажду, наготу, побои и скитания и трудится своими руками". Они считают его двуличным, но на самом деле он ради них же, своих детей, жертвует маловажным во имя основного.

Ибо, будучи свободен ото всех, я всем себя поработил, 
чтобы большее число приобрести: 
и стал для иудеев как иудей, 
чтобы приобрести иудеев, 
для подзаконных как подзаконный, - 
не будучи сам под Законом, - 
чтобы приобрести подзаконных. 
Для незнающих Закона как незнающий Закона 
(не будучи перед Богом без Закона, 
а под Законом Христовым), 
чтобы приобрести незнающих Закона. 
Я стал немощным для немощных, 
чтобы приобрести немощных. 
Для всех я сделался всем, 
чтобы во что бы то ни стало спасти некоторых, 
И все я делаю ради Евангелия, 
чтобы стать соучастником его [17].

Коринфские братья решили, что нежелание Павла пользоваться материальной поддержкой ставит под вопрос его апостольство. Но он не самозванец, а благовестник, поставленный Богом. Если у него нет рекомендаций с печатями, то разве они, обращенные им, не служат "печатью его апостольства"? Он вправе иметь жену и получать помощь, как и другие служители Христовы. Подобно воинам, они не принадлежат себе и могут претендовать на "содержание". Но он, Павел, отказался от всего этого ради собственной свободы и ради того, чтобы не давать пищи врагам для клеветы. Зная образ жизни Тарсянина, кто сможет заподозрить его в корыстолюбии и желании жить за чужой счет?
 
 

Любой истинный апостол принадлежит Церкви, как и пророк, толкователь или целитель. Противопоставлять их друг другу - бессмысленно. У каждого есть свой дар и каждый занимает свое место.

Ибо как тело - одно, но имеет много членов, 
а все члены тела, хотя их много, 
образуют одно тело, так и Христос. 
Ибо все мы были в одном Духе 
крещены в одно тело: 
иудей ли, эллин, раб или свободный, - 
все напоены были одним Духом. 
Ибо и тело не один член, а много. 
Если скажет нога: 
"Я не рука и потому не принадлежу телу", 
неверно это, не может она не принадлежать телу 
по этой причине... 
Но вот много членов, а тело одно... 
Все ли апостолы? Все ли пророки? Все ли учители? 
Все ли совершают знамения? 
Все ли имеют дар исцелений? 
Все ли говорят языками? Все ли толкуют? [18]

Из многообразных даров, которыми наделена Церковь, апостол особенно останавливается на "даре языков". В Коринфе многие молились "языками". Такая молитва выражалась в экстатическом славословии, которое не имело характера внятной речи. Это был спонтанный поток изливающегося чувства, подобный тому, что проявился в первую Пятидесятницу.

Есть такие состояния духа, когда слова отступают перед таинственным ритмом, сотканным, точно музыка, из одних звуков. Но несмотря на то, что апостол любил эту "музыкальную" форму молитвы, он советовал на общих собраниях отдавать предпочтение "пророчеству", то есть осмысленным речам. Молиться, писал он, нужно "и умом", а не только непосредственным порывом чувства, тем более, что молитва "языками" способна оттолкнуть новичков: со стороны она может выглядеть как исступление. "Я больше всех вас говорю языками, - заключает Павел, - но в собрании хочу лучше пять слов сказать умом моим, чтобы и других наставить, чем множество слов языками" [19].

Все это волновало Павла недаром. Греки, из которых в основном состояла Коринфская церковь, издавна были склонны к безудержным экстазам. Страна их была родиной Дионисова культа, неистовых менад и сомнамбулических пифий. В подобной среде молитва "языками" получила широкое распространение, приобретая порой болезненный характер. И Павел всеми силами удерживал братьев, удерживал во имя любви. Он не уставал напоминать, что любовь - обращенная к Богу и человеку - превыше всего. Ее не могут заменить никакие чудеса и экстазы.

Когда читаешь Тацита, Светония или Иосифа Флавия, - поражаешься, насколько тогдашний мир был похож на наш, сколько было в нем злобы, насилия, унижения человека человеком, сколько обнаруживалось в людях цинизма, равнодушия, бесчеловечности. И на этом фоне слова Павла звучат словно принесенные из иного мира. Даже рядом с писаниями просвещенных и гуманных литераторов и философов тех дней этот ремесленник из Тарса кажется чудом. Не о "смягчении нравов" говорит он и ратует не за либерализацию социальных установлений, а провозглашает истину, которая могла казаться неуместной, почти безумной. Он указывает на любовь как на спасительный выход для заблудившегося мира. Говоря о ней, Павел становится не только пророком, но и поэтом.

Если я говорю языками земными и небесными, а любви не имею, - 
Стал я медью звучащей и кимвалом звенящим. 
Если я говорю от лица Божия, постигаю все тайны и все знание, 
Если так велика моя вера, что могу передвигать горы, а любви не имею, - я ничто. 
Если я раздам все имущество свое, и отдам тело свое на сожжение, 
А любви не имею, - нет мне никакой пользы. 

Любовь долготерпит, милосердствует, любовь не ревнует, 
Любовь не кичится, не превозносится, не поступает бесчинно, не ищет своего, 
Не раздражается, не ведет счет злу, не радуется неправде, а радуется истине. 
Все покрывает, всему верит, на все надеется, все переносит. 
Любовь никогда не кончается. Пророчества? - Они прекратятся. 
Языки? - Умолкнут они. Знание? - Оно будет упразднено. 

Ибо мы знаем отчасти, и пророчествуем отчасти. 
Когда же придет совершенное, то, что неполно, будет упразднено... 
Ибо сейчас мы видим гадательно, как в отражении, а тогда - лицом к лицу... 
А сейчас пребывают три: вера, надежда, любовь, однако любовь среди них больше[20].

Этот гимн - вершина Евангелия Павла. Он вылился из недр его существа на одном дыхании, точно у человека, пораженного ослепительным светом. В его словах слышится восторг открытия и удары молота, сокрушающего все, что заслоняет центр Благой Вести. Когда Тарсянин диктовал эти строки о любви, он, может быть, единственный раз стоял на одной высоте с евангелистами...
 
 

Апостол помнил, как шесть лет назад афиняне высмеяли его, едва он заговорил о воскресении. Сама эта идея была совершенно чужда греческому мышлению. Почти все античные философы учили, что тело - это гробница духа, тюрьма, из которой дух должен быть освобожден. Страстная влюбленность эллинов в пластическую красоту несла на себе печать меланхолии и безнадежности. Вечность и непреходящие ценности принадлежат лишь духовному миру. Согласно Платону, зримый мир - только бледная и неверная тень незримого. Зачем же воскресать тленному? Напротив, еще при жизни нужно как можно решительнее освобождаться от него. Современник св. Павла, Сенека писал: "Презрение к собственному телу наверняка дает свободу" [21]. Такой спиритуалистический взгляд (позднее просочившийся и в христианство) был полной противоположностью библейскому учению. Оно открывало, что плоть, материя есть творение Божие и не воздвигало разделяющей стены между духом и его материальным воплощением. Человек цельное двуединое существо. Жизнь в теле не есть полустанок, после которого воцарится чистый дух, а некий необходимый этап перед возрождением все той же человеческой цельности, хотя и на более высоком уровне.

Апостол Павел, провозглашая истину воскресения, исходил из исторического события - восстания Христа из гроба. Отец воскресил Иисуса Назарянина, чему были сотни свидетелей, "из которых большая часть доныне живы". Он являлся Петру, Иакову, Двенадцати и, наконец, Своему гонителю - Павлу. В победе Христа над смертью заключен залог и нашего воскресения. "А если Христос не восстал, - говорил Павел, - тщетна наша проповедь и вера наша" [22].

Впрочем, плоть Воскресшего не обычная смертная плоть. Она стала "телом духовным", просветленным и преображенным. Более того: Мессия, "начаток умерших", заложил основание новому человечеству, стал новым Адамом. "Вот я говорю вам тайну: умрем мы не все, но все будем изменены" [23]. Первый, ветхий Адам был только "душою живою", подверженной смерти. Глава же возрожденного человечества изменит природу людей так, что дух займет в ней подобающее ему царственное положение. Таким образом осуществится замысел Творца о Вселенной и человеке.

Это восхождение мира к свету совершается не без борьбы и преодоления сил тьмы. Будучи членом человечества, Сыном Земнородной, и в то же время Сыном Неба, Христос поразит всех врагов божественной гармонии, включая "последнего врага - смерть".

Бытие Христа открывается апостолу не статическим, а в становлении. Сначала уничиженный, Он обретает мессианскую Славу в воскресении; затем Его Слава распространяется на все мироздание, вплоть до последнего Дня, когда перед Ним склонятся все космические силы.

Когда же подчинено Ему будет все, 
тогда и Сам Сын будет подчинен Подчинившему Ему все, 
чтобы Бог был все во всем[24].

Говоря иначе, Богочеловек (хотя Павел не употребляет этого слова) приведет природу и людей, с которыми Он породнен тесными узами, к тому неизреченному бытию, где Сущий царит безраздельно, - к Царству Божию.

Таково светлое, жизнеутверждающее, полное надежды благовестие, которое апостол народов противопоставил тоскующему спиритуализму эллинов. Жизнь во всей ее полноте устремится к вечным горизонтам. Тело, пусть пока и немощное, - не гроб, а храм Духа, человек не только в своей "невидимой части", а целиком - как он и задуман - обретает бессмертное бытие в Боге...
 

К одиннадцатой главе

К оглавлению