Х.Л.Борхес
История вечности
Х.Л.Борхес. Сочинения, т.1
М., Полярис, 1997, сс. 173- 243
Оглавление
История вечности. Пер. А. Погоняйло и В. Резник
Метафора. Пер. Б. Дубина
Учение о циклах. Пер. Е. Лысенко
Циклическое время. Пер. И. Петровского
Переводчики “Тысячи и одной ночи”. Пер. И. Петровского
Приближение к Альмутасиму. Пер. Е. Лысенко
Искусство оскорбления. Пер. П. Скобцева
[173]
ИСТОРИЯ ВЕЧНОСТИ
I
В одном отрывке из “Эннеад”, где задается вопрос о времени и его
природе, говорится, что прежде времени надо знать, что такое
вечность, ибо она, как известно, есть модель и прообраз времени.
Это предупреждение, если принять его всерьез, очень существенно,
потому что, похоже, оно исключает возможность какого бы то ни было
взаимопонимания с человеком, это написавшим. Время для нас —
проблема, проблема жгучая и настоятельная и, возможно, во всей
метафизике самая жизненно актуальная, вечность же — игра и
докучливая мечта. У Платона в “Тимее” мы читаем, что время — это
текучий образ вечности, мнение, ничуть не поколебавшее всеобщее
убеждение, что именно вечность соткана из времени. Историю
вечности, этого неуклюжего слова, вокруг которого столько
разнотолков, я и намерен описать.
Выворачивая наизнанку метод Плотина — единственный способ им
воспользоваться, — я начну с того, что припомню все темное и
невразумительное, что связано со временем, этой естественной
метафизической тайной, которая стоит прежде вечности — детища
людей. Одно из таких мест, не самое темное, но и не самое ясное,
касается направления времени. Все считают, что оно течет из
прошлого в будущее, но вполне вероятно и обратное, то, о чем пишет
испанец Мигель де Унамуно: “В сумерках рука времени струится из
вечного завтра...” (1)
И то и другое одинаково правдоподобно и одинаково непроверяемо.
Брэдли отвергает обе концепции и выдвигает свою собственную:
будущее следует изъять, оно всего лишь выражает наши чаяния, а
“актуальное” — представить как распад исчезающего в прошлом
настоящего. Этот уход в прошлое обычно соответствует периодам
упадка и засилья пошлости, тогда как всякое
----------------------------------------
(1) Сходное понятие времени у схоластов, которые представляли его
движением из потенциального в актуальность. Ср. вечные объекты
Уайтхеда, конституирующие “царство возможного” и вступающие во
время.
[174]
энергетическое действие мы соотносим с устремленностью в будущее...
Брэдли отрицает будущее, одна из философских школ Индии отрицает
настоящее, считая его неуловимым. “Апельсин или вот-вот сорвется с
ветки, или он уже на земле, — утверждают эти странные
вульгаризаторы. — Никто не видит, как он падает”.
Есть и другие трудности. Одна из них и, возможно, наибольшая —
как сочетать личное время каждого с общим математическим временем —
вызвала много толков в связи с релятивистским бумом, и все это
помнят или помнят, что совсем недавно помнили. По крайней мере мне
эта проблема представляется так: если время у нас в голове, то как
оно может быть одним и тем же в головах тысяч или хотя бы у двух
людей? Другая трудность описана злеатами в связи с отрицанием
движения. Ее можно изложить так: четырнадцать минут не пройдут за
восемьсот лет, потому что до того, как пройдут четырнадцать минут,
должны пройти семь, а до семи — три с половиной минуты, а до того —
минута и три четверти и так до бесконечности, так что четырнадцать
минут никогда не пройдут. Рассел оспаривает этот довод, утверждая,
что бесконечные числа реальны и что в них нет ничего необычного, но
что они, по определению, даются сразу, а вовсе не как “предел”
беспредельного процесса исчисления. Эти огромные величины Рассела
удачно предвосхищают ту вечность, которая образуется не через
прибавление частей.
Ни одна из придуманных людьми вечностей — ни вечность
номинализма, ни вечность Иринея или Платона — не соединяет
механически прошлого, настоящего и будущего. Она и проще, и
чудеснее, это одновременность всех этих времен. Язык современности
и тот поразительный словарь, dont chaque йdition fait regretter la
prйcйdente*, похоже, проходят мимо этого, но именно так полагали
метафизики. “Вещи в душе располагаются последовательно: сначала
Сократ, потом лошадь, — читаю я в пятой книге "Эннеад", — всегда
отдельная вещь воспринимается, а тысячи вещей теряются, но
Божественный Промысел объемлет все вещи. И прошлое находится в
настоящем в точности, как грядущее.
----------------------------------------
* Каждое издание которого вызывает сожаление о предыдущем (фр.).
[175]
Ничто не проходит в этом мире, все вещи пребывают, и удел их —
спокойствие и безмятежность”.
Я перехожу к рассмотрению той вечности, из которой развились все
последующие. Действительно, ее первооткрыватель не Платон — в одном
платоновском тексте говорится о “древних и священных философах”,
предшественниках Платона, — но он с блеском углубляет и сводит
воедино все сделанное до него. Дейссен сравнивает платоновский труд
с закатом: тот же пронзительный свет в предчувствии конца. Все
греческие концепции вечности вошли в тексты Платона и были им либо
отвергнуты, либо изложены в духе трагедии. Поэтому я и ставлю
Платона прежде Иринея с его второй вечностью, увенчанной тремя
разными и непостижимо одинаковыми фигурами.
Вот что так пылко говорит Плотин: “Всякая вещь на умопостигаемых
небесах есть небо, и земля там тоже небо, как и животные, растения,
люди и море. И зрят они мир нерожденный. Все смотрится в иное. И
mer в сем царстве вещи непрозрачной, нет ничего непроницаемого,
мутного, но свет сталкивается со светом. Все везде и все — это все.
Каждая вещь есть все вещи. И солнце — это все светила, и всякое
светило — это все светила и солнце. И никому тот мир не чужбина”.
Этот слаженный универсум, этот апофеоз уподобления и согласия еще
не вечность, но прилегающее к ней небо, не вполне свободное от
чисел и пространства. К созерцанию вечности, мира универсальных
форм, призывает и следующий отрывок из пятой книги: “Пусть люди,
зачарованные здешним миром, его мощью, красотой, упорядоченностью
непрерывного движения, богами видимыми и невидимыми, в нем
обитающими, демонами, деревьями и животными, вознесутся мыслью к
Реальности, ибо все это лишь ее отражение. И увидят они там
умопостигаемые формы, не заемные у вечности, но истинно вечные, и
узрят ее предводителя, чистый Ум, и недостижимую Мудрость, и
истинный век Хроноса, чье имя Полнота. Все бессмертные вещи в нем.
Всякий ум, всякий бог и всякая душа. Он везде, зачем ему куда-то
идти? Он счастлив, для чего ему перемены и превратности? И то, что
потом он обрел, было у него вначале. Все ему принадлежит в единой
вечности — той вечности, которой вторит время, кружа вокруг души,
всегда бегущей от прошлого, всегда стремящейся в будущее”.
[176]
Частое употребление множественного числа в предыдущих абзацах
может ввести в заблуждение. Идеальный универсум, в который нас
приглашает Плотин, не так тяготеет к изменчивости, как к
исполненности, в нем все тщательно отобрано, нет никаких повторов и
плеоназмов. Это недвижное и страшное собрание платоновских
архетипов. Не знаю, видели ли этот мир когда-нибудь глаза простого
смертного — я не говорю о мистических откровениях и кошмарах — или
это был плод воображения изобретшего его грека, но есть в нем что-
то от музея: что-то застывшее, монструозное, разложенное по
полочкам. Это, впрочем, личное впечатление, которым читатель может
пренебречь, но из-за этого не стоит пренебрегать основными
сведениями о платоновских архетипах или первозданных причинах и
идеях, которые населяют и составляют вечность.
Здесь не место детальному обсуждению платоновской системы, сделаю
только несколько замечаний предварительного порядка. Для нас
последняя реальность вещей заключается в том, что они суть материя,
вращающиеся электроны, пробегающие целые галактики вокруг атомов.
Для тех, кто мыслит как платоник, это вид, форма. В третьей книге
“Эннеад” мы читаем, что материя нереальна, что она чистая и полая
пассивность, принимающая любые универсальные формы, как их
принимает зеркало, формы будоражат материю, не меняя ее сущности.
Ее наполненность — это именно наполненность зеркала,
прикидывающегося наполненным, но на самом деле оно пусто, это
призрак, который не исчезает, потому что ему недостает сил даже на
то, чтобы перестать быть. Главное же — формы. О них, вторя Плотину,
но много позже Малон де Чайде говорит следующее: “Чтобы постичь
действия Бога, вообразите, что у вас есть восьмигранная золотая
печать, на одной стороне которой вычеканен лев, на другой — лошадь,
на третьей — орел и так подряд. И вот вы на одном куске воска
отпечатываете льва, на другом — орла, на третьем — лошадь...
конечно, все, что есть на воске, есть и на золоте, и нельзя
отпечатать того, чего не было вычеканено на печати. С одним
отличием: то, что есть на воске, всего лишь воск и ничего не стоит,
а то, что на золоте, есть золото и стоит дорого. В тварном мире
добродетели конечны и ничего не стоят. В Боге они золотые, потому
wrn
[177]
они суть сам Бог”. Отсюда можно заключить, что материя — это ничто.
Как ни плох этот критерий, как ни туманен, мы постоянно им
пользуемся. Отрывок из Шопенгауэра — это не бумага лейпцигской
конторы, не печать, не утонченная графика готического шрифта, не
совокупность звуков, составляющих слова, не даже наше мнение о нем.
Мириам Хопкинс сотворена из Мириам Хопкинс, а не из азотистых
соединений или минералов, водных растворов углерода, алкалоидов и
жиров, образующих преходящую субстанцию этого неуловимого
серебристого привидения или умопостигаемой сущности Голливуда. Этот
рассудительный ход мыслей побуждает нас отнестись к платоновскому
тезису более примирительно. Мы его сформулируем так: индивиды и
вещи существуют в той мере, в которой они причастны виду, который
их составляет и является их непреходящей реальностью. Вот удачный
пример: птица. Ее привычка к стае, маленькие размеры, неизменность
внешнего вида, издревле идущая связь с двумя зорями — утренней и
вечерней, то обстоятельство, что птиц мы чаще слушаем, чем смотрим
на них, все это вынуждает нас отдать предпочтение виду и ни во что
не ставить индивид как таковой (1). Ките очень недалек от истины,
когда полагает, что чарующий его соловей — тот самый соловей,
которого слышала Руфь, “бредущая по чуждому жнивью”. Стивенсон
поклоняется одной-единственной птице — соловью, пожирателю времени.
Шопенгауэр тоже вносит свою лепту — соображение о чистой
телесности, в которой живут животные, их неведении смерти и памяти.
Он не без улыбки присовокупляет: “Если я скажу вам, что играющий во
дворе серый кот — тот самый, который прыгал и проказничал пятьсот
лет назад, вы вольны думать обо мне что угодно, но еще большая
нелепость полагать, что это какой-то другой кот”. И далее:
“Удел львов требует львиности, которая во времени предстает как
некий бессмертный лев, живущий за счет непрестанно
воспроизводящихся индивидов, их рождение и смерть не что иное, как
биение пульса этого непреходящего льва”. И до того: “Некая
бесконечность
----------------------------------------
(1) Живущий, Сын Того, Кто Бдит, невероятный метафизический
Робинзон из повести Абубекра Ибн Туфейля ест только те плоды и ту
рыбу, которых на острове в достатке, всегда памятуя о сохранности
вида, о том, что вселенная не должна обеднеть по его вине.
[178]
предшествовала моему рождению. Так кем же я был тогда? С
метафизической точки зрения можно было бы сказать: я — всегда был
"я", иными словами, все, кто в то время говорил "я", были мной*.
Мне почему-то кажется, что читатель одобрительно отнесется к
вечной Львиности, что он испытает какое-то торжественное облегчение
перед этим многократно отразившимся в зеркалах времени уникальным
Львом. Зато от понятия вечной Человечности я этого не жду, я знаю,
что наше “я” ее отвергает, предпочитая бесстрашно распространять ее
на чужие “я”. Скверно, что Платон предлагает нам еще более
недоступные универсальные формы. Такие, как Стельность, или
устроившийся на небесах Умопостигаемый Стол, этакий четырехногий
архетип, мечта каждого столяра. Начисто отрицать Стельность я,
конечно, не могу — без идеального стола нам не добраться до
конкретных столов. А то еще Треугольность: пресловутый
многоугольник с тремя сторонами, расположенный вне пространства и
не снисходящий до равносторонности, разносторонности и
p`bmnaedpemmnqrh. Ну что ж, против азов геометрии тоже сказать
нечего. Но вот что касается Необходимости, Разума, Отсрочки,
Отношения, Рассмотрения, Размера, Порядка, Медлительности,
Положения, Заявления, Беспорядка, то об этих умственных конструктах
я не знаю, что и подумать, полагаю, их никто и представить себе не
может, разве что у него агония, жар или ум за разум зашел. Впрочем,
я совсем позабыл о главном архетипе, том, что объемлет все
упомянутые выше и всех так воодушевляет: о вечности, чье разбитое
отражение есть время.
Не знаю, достаточно ли моему читателю оснований для того, чтобы
перестать доверять платоновскому учению, у меня их полным-полно: во-
первых, Платон сополагает несовместимые родовые и абстрактные
понятия, сосуществующие в мире архетипов; далее, он умалчивает о
способе, которым вещи приобщаются к универсальным формам, да и
подверженность этих стерильных архетипов инфекции множественности и
разнообразия тоже подозрительна. Проблемы эти, впрочем, можно
решить. Ведь архетипы не менее туманны, чем временные вещи.
Созданные по образу вещей, они страдают теми самыми недостатками,
которые им предлагалось
[179]
устранить. Вот Львиность. Как изъять из нее Надменность, Рыжесть,
Гривастость, Когтистость? На этот вопрос нет и не может быть
ответа. Не стоит ждать от слова “львиность” чего-то особенного,
чего нет в слове “лев” (1).
Возвращаюсь к Плотиновой вечности. Пятая книга “Эннеад” включает
самый общий перечень составляющих ее сущностей. Здесь и
Справедливость, и Числа (до которого?), и Добродетели, и Деяния, и
Движение, но нет там ни ошибок, ни дурных слов, ибо они суть недуги
материи, до которой пала форма. Есть Музыка, но в виде Гармонии и
Ритма, а не мелодии. У патологии и агрономии нет архетипов, потому
что в них нет нужды. Ничего не говорится и о хозяйстве, стратегии,
риторике и искусстве правления; впрочем, как явления временные,
они, возможно, соотносятся с архетипами Красоты и Числа. Там нет
индивидов и нет никакой первозданной формы ни для Сократа, ни для
Человека Высокого Роста, ни для Императора, а есть только общее
понятие Человек. Напротив, все геометрические фигуры представлены.
Из цветов есть только основные; ни Пепельного, ни Пурпурного, ни
Зеленого в этой вечности нет. Иерархия важнейших архетипов по
восходящей линии такова: Различие, Тождество, Движение, Покой и
Бытие.
Мы рассмотрели вечность, которая беднее мира. Нам остается
разобрать, как ее освоила церковь, превратив в источник богатства,
неизмеримо большего, чем то, которое добывает время.
----------------------------------------
(1) Не хотелось бы расставаться с платонизмом, какой он ни
замороженный, не сделав еще одного замечания, которое желательно
принять к сведению. Родовое может быть более насыщенным, чем
конкретное. Примеров предостаточно. Когда я был маленьким и жил
летом на севере, меня очень занимали бескрайняя равнина и люди,
пившие в кухне мате; каков же был мой восторг, когда я узнал, что
эта бескрайность и есть “пампа”, а эти люди — “гаучо”. То же самое
происходит с мечтательными людьми, когда они влюбляются. Общее (без
конца повторяемое имя, определенный тип, отчизна и приписываемая ей
завидная судьба) берет верх над индивидуальными чертами, с которыми
приходится мириться во имя прекрасного образца.
Крайнее выражение этого — влюбляющийся понаслышке, персонаж,
beq|l` распространенный в персидской и арабской литературах.
Услышать описание прелестей царицы, чьи власы — ночь разлуки, лицо
краше райского дня, грудь затмевает свет луны и словно выточена из
слоновой кости, чья походка приводит в отчаяние антилоп и устыжает
гибкие ивы, чьи бедра клонят к земле, а ступни узки, как наконечник
копья... услышать и влюбиться в нее до смерти и умопомрачения —
одна из традиционных тем “Тысячи и одной ночи”. См. историю Бадр
Басима, сына Шахрамана, или Ибрахима и Джамилы.
[180]
II
Лучшее документальное свидетельство первой вечности — пятая книга
“Эннеад”, второй, или христианской, вечности — одиннадцатая книга
“Исповеди” Св. Августина. Первую вечность нельзя себе представить
вне платоновского учения об идеях, вторую — без тайны Триединства и
споров вокруг предназначения и воздаяния. Пятьсот страниц ин-фолио
не исчерпали темы, полагаю, две-три странички ин-октаво не
покажутся расточительством.
Можно утверждать с большой степенью вероятности, что “нашу”
вечность учредили несколько лет спустя после того, как хроническое
кишечное недомогание свело в могилу Марка Аврелия, и что местом,
где произошло это головокружительное событие, была балка Фурвьер,
прежде называемая Форум Ветус, а ныне знаменитая своей базиликой и
фуникулером. Эта учрежденная епископом Иринеем всеобъемлющая
вечность была не просто новой сутаной, в которую облеклась церковь,
не была она и каким-то доктринальным изыском, ей пришлось стать
сознательной позицией и оружием. Слово рождается Отцом, и Дух
Святой исходит от Отца и от Сына, на основании этих двух бесспорных
фактов гностики приходят к заключению, что Отец был раньше Сына и
оба предшествовали Духу. Такой вывод разъединял Троицу. Ириней
разъяснил, что оба события — рождение Сына Отцом и исхождение Духа
от них обоих — осуществляются не во времени, но разом охватывают
прошедшее, настоящее и будущее. Эта точка зрения возобладала,
сейчас она — догма. Так была провозглашена вечность, таившаяся
прежде в тени какого-то безвестного платоновского текста.
Неслиянность и нераздельность трех ипостасей Господа ныне
представляется слишком незначительным вопросом для того, чтобы на
него серьезно отвечать, и, однако, не приходится сомневаться в том,
что этот вопрос имел первостепенное значение, поскольку с его
решением связывались определенные надежды: “Aeternitas est merum
hodie, et immediata et lucida fruitio rerum infinitarum”*.
Идеологическое значение полемики вокруг Троицы также сомнению не
подлежит.
----------------------------------------
* Вечность есть чистое настоящее, а также безраздельное
наслаждение бесконечностью (лат.).
[181]
Сейчас в светских католических кругах к Троице относятся как к
чему-то само собой разумеющемуся, безупречно верному и беспредельно
архаичному. Меж тем в кругах либералов ее рассматривают как
воплощение изживающей себя церковной догмы, подлежащей устранению
по мере развития демократии. Конечно, троичность не умещается в эти
представления. Внезапную идею объединить в одно целое Отца, Сына и
призрак можно счесть интеллектуальным извращением, она как чудище
hg ночного кошмара, ведь если ад представляет собой физическое
насилие как таковое, то сплетение трех фигур — это какой-то
интеллектуальный ужас, некая заарканенная вечность, уловленная при
помощи двух повешенных друг против друга зеркал. У Данте она
изображена в виде разноцветных прозрачных кругов, совпадающих друг
с другом. У Донна это толстые змеи, обвившиеся одна вокруг другой.
“Toto coruscat trinitas mysterio”, — написал Св. Павлин (“Окутанная
непроницаемой тайной, сияет Троица”).
Идея соединения трех лиц в одном, взятая сама по себе, отдельно
от концепции искупления, должна показаться странной. Оттого что мы
будем рассматривать ее как вынужденную меру, тайна Троицы не станет
менее загадочной, правда, может выявиться ее назначение. Нетрудно
понять, что отказ от Троичности или, по крайней мере, от Двоичности
превращает Иисуса из вечного мерила нашей веры в какого-то
случайного посланца Господа, некий исторический факт, которого
могло и не быть. Если Сын — не Отец, искупление — не дело рук Бога,
а если Он не вечен, не вечна и жертва вочеловечения и крестных мук.
“Только беспредельное совершенство может спасти навеки падшую
душу”, — указывает Иеремия Тейлор. Так получает оправдание догма,
хотя представление о рождении Сына Отцом и Духа обоими не снимает
вопроса о приоритете, не говоря уже вообще об ущербности всякой
метафоры. Погрязшие в спорах о Троичности богословы приходят к
выводу, что для путаницы нет оснований: в одном случае речь идет о
рождении Сына, в другом — о рождении Духа. Рождение Сына вечно,
исхождение Духа вечно, таков высокомерный вердикт Иринея,
выдумавшего деяние вне времени, какое-то искореженное zeitloses
Zeitwort, которое можно отвергнуть, можно превознести, только
нельзя обсуждать. Ириней решил спасти чудовище, и ему это удалось.
Известно, что он был ненавистником философов
[182]
и сражаться с ними философским оружием ему, вероятно, доставляло
особенное удовольствие.
Для христианина первый миг времени и первый миг Творения
совпадают: так себе и представляешь, как Бог на досуге сматывает
века в клубок “отошедшей” вечности. Что-то в этом роде не так давно
было описано Валери. А Эмануэлю Сведенборгу (“Vera Christiana
religio”*, 1771) привиделась у пределов небесной сферы фигура,
пожирающая тех, кто в безрассудстве своем силится узнать, что же
это делал Бог до сотворения мира.
Открытая Иринеем христианская вечность с самого начала отличалась
от вечности александрийской. В качестве отдельного мира
христианская вечность заняла место одного из девятнадцати атрибутов
божественного ума. Выставленным на обозрение толпы архетипам
грозила участь быть превращенными в божества или ангелов. Их
реальность признавалась большей, чем реальность вещей тварного
мира, с тем отличием, что теперь они в качестве вечных идей были
включены в Творящее Слово. Альберт Великий разрабатывает понятие
universalia ante res**, утверждая, что эти универсалии вечны и
предшествуют вещам тварного мира как их прообразы или формы. Он
тщательно разграничивает их с universalia in rebus***, которые по
сути те же самые понятия божественного ума, но уже получившие
разнообразное временное воплощение, и больше всего заботится о том,
чтобы их не смешивали с universalia post res****, формируемыми
индуктивным мышлением. Временные универсалии отличаются от
божественных только тем, что им недостает творящей способности; у
схоластов не возникает и тени сомнения, что категории божественного
sl` совпадают с категориями латыни... Впрочем, я, кажется, забегаю
вперед.
Богословы не слишком утруждают себя вечностью. Обычно они
ограничиваются указанием на то, что это исчерпывающее переживание
всех фрагментов времени как актуальных, и мусолят Священное Писание
в поисках подтверждения собственным измышлениям, при этом
складывается впечатление, что Дух Святой так и не сумел толком
выразить то, что так внятно говорит комментатор. Потому-то им так
нравится это свидетель-
----------------------------------------
* Истинная христианская религия (лат.).
** Универсалии прежде вещей (лат.).
*** Универсалии внутри вещей (лат.).
**** Универсалии после вещей (лат.).
[183]
ство то ли великолепного презрения, то ли просто долголетия: “Один
день перед Господом как тысяча лет, и тысяча лет как один день”,
или великие слова, услышанные Моисеем и составлявшие имя Бога: “Я
есмь Сущий”, или те, что услышал до и после видений стеклянного
моря, багряного зверя и птиц, пожирающих трупы тысяченачальников.
Св. Иоанн Богослов с Патмоса: “Я есмь Альфа и Омега, начало и
конец” (1). И еще они ссылаются на определение Боэция,
сформулированное им в тюрьме накануне гибели от руки палача:
“Aeternitas est interminabilis vitae tota et perfecta
possessio”*, которое мне еще больше нравится в прочувствованной
интерпретации Ханса Лассена Мартенсена: “Aeternitas est merum
hodie, est immediata et lucida fruitio rerum infinitarum”. И
напротив, богословы предпочитают умалчивать о темных речах
стоявшего на море и на земле Ангела (Откровение, 10: 6): “И клялся
Живущим во веки веков, который сотворил небо и все, что на нем,
землю и все, что на ней, и море и все, что в нем, что времени уже
не будет”. По правде говоря, в последнем стихе имеется в виду не
столько время, сколько отсрочка.
В итоге вечность осталась атрибутом беспредельного Божественного
ума, и хорошо известно, что целые поколения богословов были заняты
созиданием этого Божественного ума по своему образу и подобию.
Живейшим стимулом к такой деятельности была дискуссия о
предопределении ab aeterno**. Через четыреста лет после крестной
смерти Спасителя английского монаха Пелагия посетила крамольная
мысль о том, что невинные младенцы, умершие без крещения, могут
спастись(2).
----------------------------------------
(1) Представление о том, что человеческое время несоизмеримо с
божественным, можно встретить в одной из исламских традиций цикла
мирадж. Известно, что Пророк, унесенный на седьмое небо сверкающим
конем Ал Бураком, на небесах беседовал с населявшими их патриархами
и ангелами и что потом, когда пришлось ему пересекать сферу
Единого, длань Господня коснулась его плеча, оледенив холодом его
сердце. Отрываясь от земли. Ал Бурак задел копытом и опрокинул
кувшин с водой, но, когда на обратном пути Пророк его поднял,
кувшин оказался полон.
* Вечность есть всецелое и совершенное обладание беспредельной
жизнью (лат.).
** Вечно (лат.).
(2) Иисус Христос сказал: “Пустите детей и не препятствуйте им
приходить ко Мне”. Само собой разумеется. Пелагия обвинили в том,
wrn он вклинивается между Христом и детьми, уготовляя им тем самым
ад. Его имя, как и имя Афанасий (Сатанасий), располагало к
каламбурам: всякий твердил, что Пелагий (Pelagius) значит “море
зла” (pelagus — море).
[184]
Августин, епископ Гиппона, опроверг его с негодованием, которым и
по сей день восхищаются издатели. Указав на еретическую сущность
этого учения, которое по праву не приемлют мученики и праведники,
он отметил, что оно отрицает постулат, согласно которому в лице
Адама согрешили и пали все люди, подчеркнул, что оно предает
возмутительному забвению положение о преемственности греха и к тому
же пренебрегает кровавым потом, муками и стоном Того, Кто умер на
кресте, отвергает таинство благодати и ограничивает Божественную
волю. А когда дерзкий британец воззвал к справедливости. Св.
Августин отвечал ему, как всегда веско и патетически, что если речь
зашла о справедливости, то все мы достойны геенны огненной, но что
если Богу угодно кого-то из нас спасти, то, стало быть, есть на то
Его неисповедимая воля, как много лет спустя безапелляционно скажет
Кальвин: “А вот так, и все” (guia voluit). Спасутся избранные.
Лицемерные богословы закрепили избранность за праведниками.
Избранных на муки быть не может, это правда, что не удостоившиеся
благодати идут в геенну огненную, но ведь Бог их не осуждает. Он
просто о них умалчивает... Все эти доводы значительно обогатили
концепцию вечности.
Но известно, что поколения язычников жили без всякого слова
Божия. Было бы слишком большой смелостью считать, что они могут
попасть в рай, но не меньшей смелостью полагать, что некоторых
славных своими добродетелями мужей туда могли бы не допустить.
(Цвингли, 1523, уповает на то, что рядом с ним на небесах окажутся
Геркулес, Тесей, Сократ, Аристид, Аристотель и Сенека.) Затруднение
было устранено при помощи расширенного толкования девятого атрибута
Господа (который говорит о всеведении). Всезнание распространялось
на все вещи: как те, которые есть, так и те, которые могут быть.
Стали искать какое-нибудь место в Писании, которое бы подтвердило
это безграничное толкование, и нашли целых два: то место в первой
книге Царств, где Бог говорит Давиду, что жители Кеиля предадут
его, если он останется в городе, и он уходит, и второе — в
Евангелии от Матфея, где проклинаются два города: “Горе тебе,
Хоразин! горе тебе, Вифсаида! ибо, если бы в Тире и Сидоне явлены
были силы, явленные в вас, то давно бы они покаялись во вретище и
пепле”. Так с опорой на эти цитаты сослагательное наклонение
глагола вступает в вечность: Герку-
[185]
лес пребывает на небесах рядом с Ульрихом Цвингли, потому что Бог
знает, что он скрупулезно соблюдал бы религиозные обряды. А
лернейская гидра ввергнута в преисподнюю, потому что не пожелала бы
креститься. Это мы воспринимаем то, что есть, и воображаем то, что
может быть, или то, что будет, меж тем в Боге этих свойственных
временному миру различий нет. Его вечность единовременно схватывает
(uno intelligendi actu) не только все события этого изобильного
мира, но и все то, что могло бы случиться, произойди самое
призрачное из них иначе, и те, которые случиться не могли, тоже.
Эта комбинаторная точечная вечность много богаче вселенной.
В отличие от платоновских вечностей, рискующих оказаться
невзрачными, этой вечности угрожает опасность уподобиться последним
страницам “Улисса”, и точнее, предпоследней главе книги, этому
meqjnmw`elnls вопроснику. Августин с его величавой сдержанностью
укрощает буйство. Кажется, что его учение никого не обрекает на
проклятие, ведь Господь, покоя свой взор на избранных, лишь
пренебрегает отверженными. Бог знает все, он только предпочитает
иметь дело с праведниками. Иоанн Скот Эриугена, придворный философ
Карла Лысого, блестяще преображает эту идею. Он полагает, что для
Бога не существует определений, что Бог безразличен ко греху и ко
злу. Он очерчивает сферу, в которой обитают платоновские архетипы,
проповедует обожение, окончательное и бесповоротное припадение
вещей тварного мира, включая черта и время, к изначальному единству
в Боге. “Divina bonitas consummabit malitiam, aeterna vita
absorbebit mortem, beatitude miseriam”. Эта эклектичная вечность,
включающая, в отличие от платоновских вечностей, судьбу каждой вещи
и, в отличие от ортодоксии, не признающая никакого несовершенства и
ущербности, была осуждена синодами Валенсии и Лангра. “De divisione
naturae, libri V”*, трактат, излагавший еретическое учение об этой
вечности, был публично сожжен. Эта своевременная мера пробудила
среди библиофилов интерес к учению Эриугены и позволила его книге
дойти до наших дней.
Вселенной потребна вечность. Богословы хорошо знают, что, если
Бог хоть на миг оставит своим вниманием мою руку, выводящую эти
строки, она обратится в
----------------------------------------
* О разделении природы, в 5-ти книгах (лат.).
[186]
ничто, словно пожранная темным огнем. Потому-то они и говорят, что
пребывание в этом мире есть постоянное творение и что глаголы
“пребывать” и “творить”, так враждующие здесь, на небе — одно и то
же.
III
Такова изложенная в хронологическом порядке всеобщая история
вечности. Точнее, вечностей, ибо жаждущее вечности человечество
грезило двумя последовательно противоположными грезами с этим
наименованием: грезой реалистов — странным томлением по незыблемым
архетипам вещей, и грезой номиналистов, отрицающей истинность
архетипов и стремящейся совместить в едином миге все детали
универсума. Одна греза построена на реализме, доктрине, настолько
нам сейчас чуждой, что я не верю в истинность любой интерпретации,
включая и мою собственную, вторая, связанная с номинализмом,
утверждает истинность индивидуума и условность родовых понятий. И
ныне мы все, как растерянный и ошеломленный комедийный герой,
который случайно обнаруживает, что говорит прозой, исповедуем
номинализм sans le savoir*. Это как бы общая предпосылка нашего
мышления, аксиома, которою мы так удачно обзавелись. А раз речь
идет об аксиоме, и говорить здесь не о чем.
Такова изложенная в хронологическом порядке история вечности,
предмет долгой тяжбы и споров. Бородатые мужи в епископских шапках
излагали ее с амвона и кафедры, дабы посрамить еретиков и отстоять
соединение трех лиц в одном, но на самом деле ее проповедовали для
того, чтобы остановить утекание времени. “Жить — это терять время:
ничего нельзя ни оставить себе, ни удержать иначе, чем в форме
вечности”, — читаю я у эмерсонианца испанского происхождения
Сантаяны. Стоит сопоставить эти слова с гнетущим отрывком из
Ksjpevh о тщете совокупления:
Как постоянно во сне, когда жаждущий хочет напиться
И не находит воды, чтоб унять свою жгучую жажду,
Ловит он призрак ручья, но напрасны труды и старанья:
----------------------------------------
* Не зная того (фр.).
[187]
Даже и в волнах реки он пьет и напиться не может, —
Так и Венера в любви только призраком дразнит влюбленных:
Не в состоянье они, созерцая, насытиться телом,
Выжать они ничего из нежного тела не могут,
Тщетно руками скользя по нему в безнадежных исканьях,
И наконец, уже слившися с ним, посреди наслаждений
Юности свежей, когда предвещает им тело восторги,
И уж Венеры посев внедряется в женское лоно,
Жадно сжимают тела и, сливая слюну со слюною,
Дышат друг другу в лицо и кусают уста в поцелуе.
Тщетны усилия их: ничего они выжать не могут,
Как и пробиться вовнутрь и в тело всем телом проникнуть*.
Архетипы и вечность — вот два слова, сулящих наиболее устойчивое
обладание. Конечно, всякая очередность безнадежно убога, а истинный
душевный размах домогается всего времени и всего пространства
разом.
Известно, что личность становится сама собой благодаря памяти и
что ее утрата приводит к идиотии. То же самое можно сказать о
вселенной. Без вечности, без этого сокровенного и хрупкого зеркала,
в котором отражается то, что прошло через души людей, всеобщая
история — утраченное время, в котором утрачена и наша личная
история, и все это превращает жизнь в какую-то странную химеру.
Чтобы закрепить ее, мало граммофонных пластинок и всевидящего глаза
кинокамеры, этих отображений отображений, идолов других идолов.
Вечность еще более диковинное изобретение. Это правда, что ее
нельзя себе представить, но ведь и скромная временная
последовательность тоже непредставима. Утверждать, что вечности
нет, предполагать, что время, в котором были города, реки, радости
и горести, полностью изымается из обращения, так же неоправданно,
как и верить в то, что все это можно удержать.
Откуда же взялась вечность? Об этом у Св. Августина ничего не
говорится, он только подсказывает, что частички прошлого и будущего
имеются во всяком настоящем, ссылаясь на конкретный случай — чтение
стихов на память. “Это стихотворение во мне еще до того, как
----------------------------------------
* Пер. Ф. Петровского.
[188]
я начал его читать, как только я кончил его читать, оно ушло в
память. Пока я его произношу, оно растягивается, то, что уже
сказано, уходит в память, то, что еще надо сказать, ждет своего
часа. И то, что происходит со всем стихотворением, происходит и с
каждым стихом, и с каждым слогом. И то же самое я скажу о вещах,
длящихся дольше, чем чтение стихотворения, о судьбе каждого,
слагающейся из целого ряда действий, и о человечестве, слагающемся
из ряда судеб”. Это доказательство тесной взаимосвязи различных
времен времени все равно предполагает их последовательность, что не
согласуется с образом единовременной вечности.
Я думаю, что все это идет от ностальгии. Так мечтатель и
изгнанник перебирает в памяти счастливые дни, и они видятся ему sub
specie aeternitatis*, и он совершенно упускает из виду, что,
осуществись одна-единственная мечта, другие пришлось бы отложить на
время или навсегда. Эмоциональная память тяготеет к вневременности,
совмещая все радости былого в едином образе. Розовые, багряные и
красные закаты, на которые я каждый день смотрю, в воспоминании
окажутся одним-единственным закатом. То же самое с нашими
надеждами: самые несовместимые чаяния в них беспрепятственно
сосуществуют. Иными словами, желание говорит на языке вечности. И
похоже на то, что именно ощущение вечности — immediata et lucida
fruitio rerum infinitarum — и есть причина того особого рода
удовольствия, которое вызывают у нас перечисления.
IV
Мне остается изложить читателю свою собственную теорию вечности.
Это бедная вечность, в ней нет ни Бога, ни вообще никакого
властителя, ни архетипов. Я описал ее в 1928 году в книге “Язык
аргентинцев”. Здесь я воспроизвожу то, что было напечатано тогда,
страницы эти носили подзаголовок “Чувство смерти”.
“Я хочу рассказать о том, что случилось со мной несколько дней
тому назад. Безделица эта была слишком эфемерной и экстатической,
чтобы назвать ее про-
----------------------------------------
* С точки зрения вечности (лат.).
[189]
исшествием, слишком эмоциональной и темной, чтобы записать в идеи.
Речь идет об одной сцене и тексте к ней. Текст я уже произнес, хотя
до конца и полностью еще его не прочувствовал. Перехожу к описанию
сцены со всеми временными и пространственными аксессуарами, в
которых она мне предстала.
Мне припоминается это так. Накануне вечером я был в Барракасе, в
месте для меня не очень знакомом, сама удаленность которого от тех
окраин, по которым мне потом довелось прогуляться, придала всему
этому дню особую окраску. У меня не было никаких дел, и, так как
вечер выдался мягкий и тихий, я после ужина пошел побродить и
подумать. Мне не хотелось идти куда-то в определенное место, и я не
стал себя ограничивать каким-то конкретным направлением, чтобы не
маячила перед моим внутренним взором одна и та же картина. Я решил
отправиться, как говорится, куда глаза глядят. Я намеренно держался
вдали от проспектов и широких улиц, а во всем остальном положился
на неисповедимую и темную волю случая. И все же, словно к чему-то
родному, влекло меня в сторону кварталов, чьи названия я не имею
никакой охоты забывать и преданность которым хочу сохранить в
сердце. Впрочем, эти названия у меня связываются не столько с самим
кварталом и местами, где прошло мое детство, но скорее с теми
таинственными окрестностями, округой близкой и незапамятно далекой,
над которой я полностью властвовал в уме, но не в реальности.
Оборотной стороной всем известного, его изнанкой — вот чем были для
меня эти окраинные улицы, неведомые мне так же, как неведом врытый
в землю фундамент собственного дома или собственный скелет. Я
оказался на каком-то углу и вдохнул ночь, неслышно размышляя.
Картина, очень безыскусная, оттого что я устал, выглядела еще
непритязательнее. Сама заурядность открывшегося вида делала его
ophgp`wm{l. Улица с низкими домами на первый взгляд казалась
бедной, но вслед за впечатлением бедности рождалось ощущение
счастья. Она была очень бедной и очень красивой. Все глухо молчало.
На углу смутно темнела смоковница. Навесы над дверными проемами
разрывали вытянутую линию стен и казались сотканными из бесконечной
материи ночи. Крутая
[190]
пешеходная тропинка обрывалась на улицу. Все из глины, первозданной
глины еще не завоеванной Америки. Осыпающийся проулок светился
выходом на Мальдонадо. Похоже было, что на темно-бурой земле
розовая глиняная стена не столько впитывала лунный свет, сколько
источала свой собственный. Можно ли сыскать точнее название
нежности, чем этот розовый цвет?
Я смотрел на эту смиренность. И мне подумалось, наверняка вслух:
"То же самое, что и тридцать лет назад..." Я прикинул, что значит
тридцать лет... Для иных стран это недавно, а для этой непостоянной
части света уже давно. Кажется, пела какая-то птица, и я
почувствовал к ней любовь, крохотную, как сама птичка. Точно помню,
однако, что в запредельной этой тишине не слышалось ничего, кроме
тоже вневременного треска цикад. Сразу пришедшее на ум "Я в тысяча
восемьсот таком-то" перестало быть горсточкой неточных слов, начало
облекаться плотью. Я ощутил, что я умер, я ощутил, что я сторонний
наблюдатель всего того, что происходит, и почувствовал
неопределенный, но отчетливый страх перед знанием, который являет
собой последнюю истину метафизики. Нет, я не добрался до
пресловутых истоков Времени, но мне почудилось, что я владею
ускользающим или вообще несуществующим смыслом непредставимого
слова "вечность". Только позже мне удалось выразить в словах свое
впечатление.
Вот что это такое. Это чистое соположение однородных вещей —
тихой ночи, светящейся стены, характерного для захолустья запаха
жимолости, первобытной глины — не просто совпадает с тем, что было
на этом углу столько лет назад, это вообще никакое не сходство, не
повторение, это то самое, что было тогда. И если мы улавливаем эту
тождественность, то время — иллюзия, и, чтобы ее развеять,
достаточно вспомнить о неотличимости призрачного вчера от
призрачного сегодня.
Совершенно очевидно, что число таких состояний не бесконечно.
Самые элементарные из них — физическое страдание и физическое
удовольствие, миг сильного душевного напряжения и душевной
опустошенности, когда засыпаешь и когда слушаешь музыку, — более
всего безличны. А отсюда следует вывод: жизнь слиш-
[191]
ком бедна, чтобы не быть бессмертной. Но и в бедности нашей мы не
можем быть совершенно уверены, коль скоро время, легко
опровергаемое нашими чувствами, не так-то просто опровергнуть
разумом, в самой основе которого заложена идея временной
последовательности. В итоге нам ничего не остается, кроме раздумья
над забавным сюжетом, в который отлилась история одной туманной
идеи, и мигом провидения вечности и восторга, на которые не
поскупилась эта ночь”.
[192]
МЕТАФОРА
Историк Снорри Стурлусон, чем только в своей путаной жизни не
занимавшийся, составил в начале XII века толковый словарь
традиционных оборотов исландской поэзии, из которого, к примеру,
можно узнать, что “чайка вражды”, “коршун крови” и “кровавый (или
“красный”) лебедь” обозначают ворона (1), “дом кита” или “снизка
островов” — море, а “обитель зубов” — рот. Сплетаясь в стихах и
держась стихом, эти метафоры вызывали (точнее — должны были
вызывать) радость удивления, мы же теперь не находим в них живого
чувства и считаем усложненными или излишними. Приемы символистов
или последователей Марино постигла, уверен, та же судьба.
Бенедетто Кроче мог обвинять барочных поэтов и проповедников XVII
столетия в “душевной холодности” и “не слишком остроумном
остроумии”; мне же в перифразах, собранных Снорри, видится своего
рода reductio ad absurdum любой попытки изобрести новые метафоры.
Лугонес или Бодлер потерпели в этом, подозреваю, такой же крах, как
придворные стихотворцы Исландии.
В третьей книге “Риторики” Аристотель заметил, что всякая
метафора возникает из ощущения сходства между различными вещами. По
Мидлтону Мерри (“Countries of the Mind”*, II, 4), это сходство
очевидно, просто мы его до поры не замечали. Как видим, для
Аристотеля метафора коренится в реальности, а не в языке; обороты
же, сохраненные для нас Снорри, рождены (или кажутся) работой ума,
занятого не отысканием сходств, а соединением слов: какие-то
(скажем, “красный лебедь” или “коршун крови”) могут впечатлять, но
ни сообщения, ни открытия в них нет. Это, если будет позволено так
выразиться, вещи из слов — особые и самодостаточные, как зеркало
или серебряное кольцо. В самом деле: грамматик Ликофрон называет
бога Геракла львом трех ночей, поскольку ночь, когда он был зачат
Зевсом, длиною равнялась трем, — вы-
----------------------------------------
(1) Ср. “орел с тремя крылами” — метафорическое обозначение
стрелы в персидской литературе (Браун “История персидской
литературы”, II, 262).
* Местонахождение духа (англ.).
[193]
ражение, как ни старались толкователи, врезается в память, но, увы,
не соответствует требованию Аристотеля.
В трактате “Ицзии” одно из имен мироздания — Десять Тысяч
Существ. Помню, лет тридцать назад меня со сверстниками поразило,
до чего же поэты пренебрегают бесчисленными сочетаниями, таящимися
в этом растворе, с маниакальным упорством сосредоточась на
нескольких знаменитых парах: звезды и глаза, женщина и цветок,
время и вода, старость и вечер, сон и смерть. Представленные (а
вернее сказать — обобранные) в подобном соседстве, эти сочетания
свелись к обыкновенным штампам; впрочем, лучше покажу это на
нескольких конкретных примерах.
В Ветхом Завете (I Цар. 2, 10) сказано: “И почил Давид с отцами
своими и погребен был в городе Давидовом”. Терпя крушенье,
дунайские корабельщики на тонущем судне молились: “Дай мне уснуть,
а проснувшись, взяться за весла” (1). Братом смерти именуют Сон в
“Илиаде” Гомера — родство, засвидетельствованное, по Лессингу, на
многих надгробьях. Обезьяной смерти (Affe des Todes) звал его
Вильгельм Клемм, поэтому написавший: “Смерть — это первая спокойная
ночь человека”. Однако и до него Гейне говорил: “Смерть —
opnuk`dmni ночи тень, жизнь — палящий летний день”... Ночью земли
называл смерть Виньи; старым креслом-качалкой (old rockingchair)
зовется она в блюзах — последний сон, последний полуденный отдых
негра. Не раз сравнивает смерть со сном и Шопенгауэр, приведу лишь
эти слова (“Welt als Wille”, II, 41): “Сон для человека — что
смерть для рода человеческого”. Читатель, разумеется, уже вспомнил
реплику Гамлета: “Умереть, уснуть и видеть сны, быть может”, — и
его страх перед беспощадностью сновидений в этом смертном сне.
Сравнение женщины с цветком — еще один образчик вечности (или
банальности), вот лишь несколько примеров. “Я нарцисс Саронский,
лилия долин”, — говорит Суламифь в Песни Песней. В сказании о Мэт
из четвертой “ветви” гэльского эпоса “Мабиногион” правитель ищет
женщину иного мира, и кудесник
----------------------------------------
(1) До нас дошла молитва и финикийских мореходов: “Мать
Карфагена, возвращаю тебе весло”; судя по монетам II века до Р.Х.,
под Матерью Карфагена надо понимать Сидон.
[194]
“с помощью заклятий и чар создает ее из цветов дуба, цветов дрока
и цветов ясеня”. В пятой авентюре “Nibelungenlied”* Зигфрид впервые
видит Кримхильду, о которой нам тут же сообщают, что лицо ее
сверкало румянцем розы. Вдохновленный Катуллом Ариост сравнивает
девушку с сокровенным цветком (“Orlando”, l, 42); красноклювая
птичка в Армидиных садах советует влюбленным поторопиться, чтобы
этот цветок не увял напрасно (“Gerusalemme”, XVI, 13 — 15). В конце
XVI столетия Малерб, пытаясь утешить потерявшего дочь друга, шлет
ему в утешение знаменитые теперь слова:
“Et, rose, eile a vecu се que vivent les roses”, “И, роза,
отцвела в срок, отведенный розам”. Шекспир восхищается в саду
глубоким багрецом роз и белизною лилий, но надо ли говорить, что
вся их прелесть для него лишь бледная тень возлюбленной, которой
нет рядом (Sonnets, XCVIII)? “Бог вместе с розами слепил меня”, —
роняет царица Самофракийская на одной из страниц Суинберна.
Перечню, я чувствую, не будет конца (1), поэтому поставлю точку на
сцене из “Weir of Hermiston”**, последней книги Стивенсона, где
герой хотел бы знать, есть ли у Кристины душа “или она всего лишь
розовощекий зверек”.
Вначале я сопоставил десять примеров, потом — девять; быть может,
их внутреннее единство не так бросается в глаза, как внешние
различия. Кто бы, на самом деле, мог заранее сказать, что кресло-
качалка и почивший с отцами своими Давид восходят к общему истоку?
Первому памятнику европейской литературы, “Илиаде” уже около трех
тысяч лет. Почему не предположить, что за этот огромный промежуток
времени все возможности глубокого и неотвратимого сходства
(сновидения и жизни, сна и смерти, бегущих рек и дней и т. п.) так
или иначе исчерпаны и запечатлены? Это отнюдь не значит, будто
запас метафор пришел к концу: способность обнаруживать (или
воображать) тайное сродство понятий, как бы там ни было,
неистощима. Сила и
----------------------------------------
* Песнь о Нибелунгах (нем.).
(1) Добавлю еще тонкий образ из знаменитых стихов Мильтона (P.L.,
IV, 263 — 271) о похищении Прозерпины и вот эти строки Дарио: “Но
я, как время ни сурово, //ищу любви, седоволос,//и нынче замираю
снова//у входа в сад твой, полный роз”.
** Наследник Гермистона” (.англ.).
[195]
слабость этих находок коренится в самих словах, и поразительная
строчка Данте (“Purgatorio”*, I, 13), где он сравнивает небо
Востока с восточным камнем — незамутненным камнем, в чьем имени, по
счастливой случайности, опять-таки скрыт Восток (“Dolce color
d'oriental zaffiro”**), прекрасна, чего не скажешь о стихе Гонгоры
(“Поэмы одиночества”, 1, 6) — “В сапфирном поле звездные стада”,
который — на мой, разумеется, вкус — попросту груб и напыщен*.
Когда-нибудь напишут историю метафор, и мы поймем, сколько истин
и заблуждений таили в себе эти догадки.
----------------------------------------
* Чистилище (ит.).
** Отрадный цвет восточного сапфира (ит.); пер. из поэмы Данте
здесь и далее М. Лозинского.
(1) Оба стиха восходят к Писанию: “И видели Бога Израилева, и под
ногами Его нечто подобное работе из чистого сапфира и, как самое
небо, ясное” (Исх. 24, 10).
[196]
УЧЕНИЕ О ЦИКЛАХ
I
Учение это (которое самый недавний его автор называет Вечным
Возвращением) можно примерно сформулировать так:
Число атомов, образующих вселенную, хотя и немыслимо велико, но
все же конечно и, как свойственно числу конечному (хотя и немыслимо
огромному), имеет определенное количество перестановок. По
прошествии бесконечно большого срока количество перестановок
достигнет предела и вселенная должна повториться. Ты снова родишься
из чрева, снова твой скелет будет расти, снова эта же страница
попадет в те же твои руки. Таков обычный ход рассуждений на эту
тему, начиная с банального вступления и до чудовищной, пугающей
развязки. Учение это принято приписывать Ницше.
Прежде чем его опровергать — задача, возможно, для меня
непосильная, — надо бы представить себе, хотя бы поверхностно,
нечеловечески огромные числа, на которые оно ссылается. Начну с
атома. Диаметр атома водорода вычислен, он составляет
приблизительно одну стомиллионную долю сантиметра. Эта
головокружительно ничтожная величина отнюдь не означает, что атом
неделим. Напротив, Резерфорд представляет нам его в виде некоей
солнечной системы — центральное ядро и вращающийся вокруг него
электрон, в сто тысяч раз меньший, чем весь атом. Но оставим это
ядро и электрон и вообразим себе крохотную вселенную, состоящую из
десятка атомов. (Разумеется, речь идет о скромной модели вселенной
— невидимой, ибо микроскопы о ней и подозревать не могут; не
поддающейся взвешиванию, ибо никакими весами ее не взвесить.)
Предположим также — ни на йоту не отступая от гипотез Ницше, — что
число изменений в этой вселенной определяется количеством
комбинаций, возможных для десяти атомов, которые будут
располагаться в различном порядке. Сколько разных состояний может
смениться в этой вселенной, прежде чем наступит Вечное Возвращение?
Рассчитать нетрудно, надо лишь перемножить 1х2х3х4х5х6х7х8х9х10 — в
pegsk|r`re долгой, нудной операции получим число 3 628 800. Если
эта почти бесконечно малая частица вселенной способна на такое
[197]
множество изменений, трудно, а то и невозможно поверить в идею
повторяемости космоса. Я взял десять атомов; чтобы получить два
грамма водорода, нам их понадобится более миллиарда миллиардов.
Вычислить количество возможных комбинаций в этих двух граммах —
иначе говоря, перемножить миллиард миллиардов натуральных чисел
соответственно количеству атомов — такая операция уже далеко
превосходит мои человеческие возможности.
Не знаю, убежден ли мой читатель, я-то не убежден. Беззаботное,
невинное щеголянье огромными числами, несомненно, доставляет особое
наслаждение, как все чрезмерное, однако Возвращение все же остается
более или менее Вечным, пусть и отдаленным во времени. Ницше мог бы
мне возразить: “Вращающиеся электроны Резерфорда — это для меня
новость, равно как идея, для филолога возмутительная, что атом
может быть расщеплен. Но, кстати говоря, я никогда не отрицал, что
преобразования материи выражаются большими числами, я лишь
утверждал, что они не бесконечны”. Это предположительное возражение
Фридриха Заратустры вынуждает меня обратиться к Георгу Кантору и
его отважной теории множеств.
Кантор разрушает самую основу тезиса Ницше. Он утверждает, что
число точек во вселенной, и даже в одном метре вселенной, или в
отрезке этого метра — бесконечно. Сама операция счета — для него не
что иное, как сопоставление двух рядов. Например, если в Египте
первенцы были умерщвлены Ангелом во всех домах, кроме тех, где
дверь была отмечена красным знаком, то, очевидно, что спаслось их
столько, сколько было красных знаков, и тут вовсе не требуется
высчитывать, сколько их было. Здесь количество неопределенно; есть
другие группы, где оно бесконечно. Количество натуральных чисел
бесконечно, но можно доказать, что нечетных столько же, сколько
четных:
Единице соответствует 2
3 соответствует 4
5 соответствует 6 и т. д.
Доказательство столь же безупречное, сколь примитивное, но таким
же оно будет для следующего утверждения, что для трех тысяч
восемнадцати имеется столько же кратных, сколько существует чисел —
не исключая из их ряда и три тысячи восемнадцать и его кратные:
[198]
Единице соответствует 3 018
2 соответствует 6 036
3 соответствует 9 054
4 соответствует 12 072 и т. д.
То же самое можно утверждать и о степенях этого числа, как бы они
ни возрастали:
Единице соответствует 3 018
2 соответствует 3 018x3 018 = 9 108 324
3 соответствует и т. д.
Гениальное толкование этих фактов подсказало формулу, гласящую,
что всякий бесконечный ряд — к примеру, натуральный ряд чисел —
eqr| множество, которое в свой черед может состоять из бесконечных
подмножеств. (Точнее, дабы избежать какой-либо неясности:
бесконечное множество есть такое множество, которое может быть
эквивалентно любому из своих подмножеств.) На этом высочайшем
уровне счисления часть будет не меньше целого; точное количество
точек, имеющихся во вселенной, равно тому, сколько их есть в одном
метре, или в одном дециметре, или в самой крутой траектории
небесного тела. Ряду натуральных чисел присущ строгий порядок;
элементы, его образующие, упорядочены: 28 предшествует 29-ти и
следует за 27-ю. Ряд точек в пространстве (или мгновений во
времени) невозможно расположить в таком порядке — ни у одного члена
тут нет ни непосредственного предшественника, ни последователя. Мы
тут имеем дело как бы с дробями, расположенными в ряд по величине.
Какую дробь мы назовем после 1/2? Не 51/100, потому что 101/200
будет ближе; не 101/200, потому что еще ближе будет 201/400, не
201/400, потому что... и т. д. То же самое, согласно Георгу
Кантору, происходит с точками. Мы всегда можем втиснуть еще и еще
одну, до бесконечности. Тем не менее надо стараться не воображать
чисел нисходящих. Каждая точка “уже” является пределом бесконечного
деления.
Сопоставление изящной игры Кантора с изящной игрой Заратустры —
смертельно для Заратустры. Если вселенная состоит из бесконечного
множества элементов, стало быть, она должна быть способна на
бесконечное количество комбинаций — и неизбежность Возвращения
отпадает. Остается всего лишь его возможность, равная нулю.
[199]
II
Осенью 1883 года Ницше пишет: “Этот паук, медленно ползущий при
лунном свете, и сам этот лунный свет, и ты, и я, стоящие в прихожей
и шепотом говорящие о вечном, — не случалось ли всем нам уже
сойтись вместе когда-то в прошлом? И не встретимся ли мы снова на
долгом пути, на этом долгом, волнующем пути, не будем ли мы вечно
встречаться? Так говорил я, все понижая голос, потому что мне
внушали страх мои мысли и мои предчувствия”. Века за три до Креста
Евдем, толкователь Аристотеля, писал: “Если верить пифагорейцам, то
все будет в точности повторяться, и вы будете снова со мною, и я
буду повторять слова этого учения, и рука моя будет играть этой
палкой, и так во всем прочем”. В космогонии стоиков Зевс питается
миром: с циклической повторяемостью вселенную пожирает огонь, ее
создавший, и она снова возникает из небытия, дабы опять пройти тот
же исторический путь. Снова образуются комбинации различных
зародышевых частиц, снова обретают форму камни, деревья и люди — и
даже различные силы и дни, ибо для греков невозможно было
представить себе имя существительное без какой-либо телесности.
Снова возникнут каждый меч и каждый герой, снова повторится каждая
бессонная ночь со всеми ее подробностями.
Как и другие гипотезы школы стоиков, учение о всеобщем повторении
распространилось со временем, и его специальное обозначение
“апокатастаз” вошло в Новый Завет (Деяния, III, 21), хотя и с не
вполне ясным смыслом. В двенадцатой книге “Civitas Dei”* Блаженного
Августина несколько глав посвящено опровержению столь мерзостного
учения. Главы эти (они сейчас передо мной) изложены чересчур
g`osr`mmn для краткого их пересказа, однако можно заметить, что
епископская ярость автора выделяет два мотива: первый — грандиозная
бесполезность подобного “колеса”; второй — высмеивание того, что
Логос тут погибает на кресте неоднократно, как некий фокусник на
бесконечно повторяющихся цирковых представлениях. Разлука и
самоубийство, повторяясь слишком часто, теряют свою значительность;
то же самое, по-видимому, думал Блаженный Августин о Распятии.
Посему он с негодованием отвергает
----------------------------------------
* Град Божий (лат.).
[200]
предположение стоиков и пифагорейцев. Они полагали, что Богу
познание бесконечности не присуще и что вечное повторение мирового
развития нужно для того, чтобы Бог его познавал и к нему привыкал.
Блаженный Августин высмеивает эти бесплодные коловращения и
утверждает, что Иисус прямая стезя, позволяющая нам выбраться из
кругообразного лабиринта подобных ересей.
В той главе своей “Логики”, где речь идет о законе причинности,
Джон Стюарт Милль заявляет, что периодическое повторение истории
вполне вообразимо — хотя и нереально, — и цитирует “мессианскую
эклогу” Вергилия: “Jam redit et virgo, redeunt Satumia regna...”*
Неужто эллинист Ницше мог не знать об этих своих
предшественниках? Ницше, автор фрагментов о досократиках, мог не
знать учения, которое усвоили ученики Пифагора? (1) Поверить в это
очень трудно — и не нужно. Да, действительно, Ницше указал на
достопамятной странице своего дневника точное место, где его
осенила мысль о вечном возвращении: лесная тропинка у
Сильвапланского озера, вблизи большой пирамидальной кучи камней, в
некий августовский полдень 1881 года — “на расстоянии шести тысяч
футов от человека и от современности”. Да, действительно, это
мгновение — одно из славнейших для Ницше. “Бессмертен тот миг, —
записывает он, — когда я создал теорию Вечного Возвращения. Ради
этого мига я согласен терпеть Возвращение” (“Unschuld des
Werdens”**, II, 1308). Думаю, однако, что мы не должны здесь
предполагать разительное невежество, или человеческую — слишком
человеческую! — способность смешивать озарение с воспоминанием, или
же грех тщеславия. Моя разгадка имеет характер грамматический,
даже, я сказал бы, синтаксический. Ницше знал, что Вечное
Возвращение принадлежит к тем сюжетам, или страхам, или забавам,
которые вечно возвращаются, но также он знал, что из всех
грамматических лиц самое убедительное — первое лицо. Для пророка
же, можно утверждать, оно просто единственное. Вести происхождение
своего открытия от какого-нибудь
----------------------------------------
* Дева приходит опять, приходит Сатурново царство... (лат.; пер.
С. Шервинского).
(1) Сомнения тут быть не может. Еще в 1874 году Ницше высмеял
пифагорейское учение, что история повторяется циклически (“Vom
Nutzen und Nachteil der Historie” — “О пользе и вреде истории”).
(Примеч., сделанное Борхесом в 1953 г.)
** Невинность становления (нем.).
[201]
краткого изложения или от “Historia philosophiae graeco-romanae”*
адъюнкт-профессоров Риттера и Преллера было для Заратустры
невозможно по причинам престижа и вопиющего анахронизма — и даже
типографским. Ведь в пророческом слоге неуместны кавычки, а также
swem{e ссылки на книги и авторов...
Если моя человеческая плоть усваивает животную плоть овец, кто
может помешать человеческому уму усваивать разные состояния других
человеческих умов? В итоге долгих размышлений о вечном возвращении
и глубоких переживаний на сей предмет, идея уже принадлежит ему,
Ницше, а не какому-то там покойнику, от которого только и осталось
что греческое имя. Но довольно об этом, у Мигеля де Унамуно тоже
где-то сказано о подобной родословной идей.
Ницше были по душе люди, способные выдержать бессмертие. Это я
повторяю его слова, записанные в тетрадях в “Nachlass”**, где также
значится следующее:
“Если ты думаешь, что, прежде чем ты возродишься, тебя ждет
долгий покой, клянусь тебе, ты ошибаешься. Между последним
мгновением твоего сознания и первым проблеском новой жизни
пролегает "отсутствие времени" — срок краткий, как молния, хотя,
чтобы измерить его, не хватит миллиардов лет. Когда отсутствует
"я", бесконечность может быть равноценна мгновению”.
До Ницше личное бессмертие было всего лишь порожденной надеждами
иллюзией, смутным предвкушением. Ницше представляет его как
неизбежность и придает ему жестокую отчетливость образов
бессонницы. “Бессонница (читаю я в старинном трактате Роберта
Бертона) — это мука крестная меланхоликов”, а нам известно, что
Ницше страдал от этой муки и вынужден был искать спасения от нее в
горьком хлоралгидрате. Ницше хотелось быть Уолтом Уитменом,
хотелось всесторонне возлюбить свою судьбу. Он избрал героический
способ: откопал чудовищную гипотезу о вечном возвращении и
попытался превратить этот интеллектуальный кошмар в повод для
ликования. Разыскал самый ужасающий образ вселенной и предложил
людям восхищаться им. Робкий оптимист обычно воображает себя
ницшеанцем; Ницше преподносит ему круги вечного возвращения и тем
самым отшвыривает его от себя.
----------------------------------------
* История греко-римской философии (лат.).
** Наследие (нем.).
[202]
Ницше писал: “Не желать труднодоступных удач и милостей и
благословений, но жить такой жизнью, какую бы хотелось прожить
снова и снова, и так целую вечность”. Маутнер замечает, что
приписывать наималейшее моральное, сиречь практическое, влияние
теории вечного возвращения — означает отрицать эту теорию, ибо это
все равно что воображать, будто что-то может происходить по-
другому. Ницше на это ответил бы, что формулировка теории о вечном
возвращении и его широком моральном (сиречь практическом)
воздействии, и возражения Маутнера, и его, Ницше, опровержение
возражений Маутнера — все это необходимые моменты мировой истории,
результат движения атомов. Он по праву мог бы повторить то, что
было им написано:
“Достаточно того, что циклическое возвращение вероятно или
возможно. Сама мысль о такой возможности может нас потрясти и
преобразить. Какое могучее воздействие оказала возможность вечных
мук!” И в другом месте: “В тот миг, когда в нашем уме появляется
эта идея, все цвета меняются — и начинается другая история”.
III
Порой нас поражает чувство, будто “подобный момент я уже
переживал”. Приверженцы вечного возвращения клянутся, что так оно и
есть, и привлекают эти смутные состояния ума в подкрепление своей
веры. Они забывают о том, что воспоминание само по себе есть нечто
новое, а это уже отрицание их тезиса о повторении, и что время
постоянно отодвигало бы воспоминание все дальше — вплоть до того
далекого цикла, где индивидуум уже предвидит свою судьбу и
предпочитает поступать иначе... Впрочем, Ницше никогда не говорил о
каком-либо мнемоническом подтверждении Возвращения (1).
----------------------------------------
(1) Об этом мнимом подтверждении Нестор Ибарра пишет: “Случается
также, что какое-то новое впечатление нахлынет как воспоминание, я
нам чудится, будто мы узнаем предметы или события, о которых мы
точно знаем, что встречаемся с ними впервые. Полагаю, что здесь
дело в странном поведении нашей памяти. Выло прежде какое-то
впечатление, однако за порогом сознания. Спустя краткое время
раздражители начинают действовать, однако на сей раз мы
воспринимаем их в сознании. Тут включается память и явственно
сообщает нам ощущение “deja vu”, однако ссылку на прошлое
локализует она неправильно. Пытаясь объяснить бледность и смутность
воспоминания, мы приписываем ему значительное удаление во времени,
порой отсылаем его еще дальше нас самих, в какое-то прошлое
существование. На самом же деле тут непосредственное прошлое, и
пропасть, отделяющая нас от него, это пропасть нашей рассеянности
(в оригинале — по-французски).
[203]
Он также не говорил — и это также надо подчеркнуть — о конечном
количестве атомов. Ницше отрицает атомы; атомистику он считал не
чем иным, как моделью вселенной, созданной лишь для глаз и для
математического восприятия... Обосновывая свой тезис, он говорил об
ограниченной силе, действующей в бесконечном времени, но
неспособной на неограниченное число вариаций. Тут кроется коварный
подвох: сперва Ницше предостерегает нас от мысли о некоей
бесконечной силе — “остережемся подобных оргий мысли”, — а затем
великодушно допускает, что время бесконечно. Точно так же ему
нравится ссылаться на Предыдущую Вечность. Например: равновесие
космической энергии невозможно, ибо в противном случае оно уже
установилось бы в Предыдущей Вечности. Или так: всемирная история
повторялась бесконечное число раз — в Предыдущей Вечности. Ссылка
кажется убедительной, однако не лишне напомнить, что эта Предыдущая
Вечность (или aeternitas a parte ante*, как сказали бы теологи)
есть не что иное, как наша природная неспособность представить, что
у времени может быть начало. Такая же неспособность присуща нам и в
отношении пространства, и потому ссылаться на Предыдущую Вечность
столь же плодотворно, как упоминать некую Бесконечность Справа.
Иначе говоря: если для наших чувств время бесконечно, то бесконечно
и пространство. Эта Предыдущая Вечность не имеет ничего общего с
реальным прошедшим временем; пойдем вспять от первой секунды — и мы
увидим, что ей должна предшествовать другая, а той — еще другая и
так до бесконечности. Дабы остановить это regressus in infinitum**.
Блаженный Августин решил, что первая секунда времени совпала с
первой секундой Творения — поп in tempore sed cum tempore incepit
creatio***.
Ницше прибегает к сравнению с энергией; второй закон
термодинамики гласит, что есть необратимые энергетические процессы.
Тепло и свет — это всего лишь формы энергии. Достаточно
qopnevhpnb`r| луч света на черную поверхность, и он превратится в
тепло. Тепло, напротив, уже не обретет форму света. Это
доказательство,
----------------------------------------
* Вечность в предыдущем прошлом (лат.).
** Движение вспять до бесконечности (лат.)
*** Не во времени, но вместе со временем началось Творение
(лат.).
[204]
с виду безобидное и банальное, уничтожает “циклический лабиринт”
Вечного Возвращения.
Первый закон термодинамики гласит, что количество энергии во
вселенной постоянно; второй — что энергия эта стремится к распаду,
к беспорядку, хотя общее ее количество не уменьшается. Эта
постепенная дезинтеграция сил, образующих вселенную, есть энтропия.
Как только будет достигнут максимум энтропии, как только разность
температур выравняется, как только устранится (или компенсируется)
всякое воздействие одного тела на другое, мир станет беспорядочным
скоплением атомов. В глубинном центре небесных тел это
труднодоступное и губительное равновесие уже наступило. Благодаря
взаимодействию атомов его достигнет вся вселенная, и тогда она
станет остылой и мертвой.
Свет, переходя в тепло, исчезает; вселенная, минута за минутой,
становится все более невидимой. Она также становится более легкой.
Когда-нибудь вся она обратится в тепло, тепло всюду одинаковое,
неподвижное, ровное. Тогда вселенная умрет.
Последнее сомнение, на сей раз метафизического рода. Если принять
тезис Заратустры, мне все же непонятно, каким образом два
тождественных процесса не сливаются в один. Неужто достаточно
простой их последовательности, причем никем не удостоверенной? Раз
нет особого архангела, который вел бы счет, тогда что означает тот
факт, что мы проходим цикл тринадцать тысяч пятьсот четырнадцатый,
а не первый в ряду, или цикл номер триста двадцать два с
показателем степени две тысячи? Для практики — ничего не означает,
но мыслителю это не помеха. Для мысли — тоже ничего, а это уже
серьезный недостаток.
Сальто-Ориенталь, 1934
Из книг, которыми я пользовался для вышеизложенного очерка, я
должен упомянуть следующие:
“Die Unschuld des Werdens” Фридриха Ницше. Лейпциг, 1931.
“Also sprach Zarathustra”* Фридриха Ницше. Лейпциг, 1892.
----------------------------------------
* Так говорил Заратустра (нем.).
[205]
“Introducton to Mathematical Philosophy”* Бертрана Рассела.
Лондон, 1919.
“The ABC of atoms”** Бертрана Рассела. Лондон, 1927.
“The Nature of the Physical World”*** А. С. Эддингтона. Лондон,
1928.
“Die Philosophie der Griechen”**** д-ра Пауля Дейссена. Лейпциг,
1919.
“Wцrterbuch der Philosophie****** Фрица Маутнера. Лейпциг, 1923.
“La ciudad de Dios******* Святого Августина. Перевод Диаса де
Бейраля. Мадрид, 1922.
----------------------------------------
* Введение в философию математики (англ.).
** Азбука атомов (англ.).
*** Природа физического мира (англ.).
**** Философия греков (нем.).
***** Философский словарь (нем.).
****** Град Божий (исп..).
[206]
ЦИКЛИЧЕСКОЕ ВРЕМЯ
Я вечно возвращаюсь к вечному возвращению; ниже я попробую — не
без помощи нескольких исторических иллюстраций — определить три его
основные разновидности.
Первую приписывают Платону. В тридцать девятом параграфе “Тимея”
он утверждает, что все семь планет, стоит лишь уравнять скорости их
вращения, возвратятся к своей отправной точке — полный оборот,
составляющий совершенный год. Цицерон (“О природе богов”, кн. II)
полагает, что вычислить этот огромный небесный период непросто,
однако он, разумеется, не беспределен; в одном из своих утраченных
сочинений он определяет его в двенадцать тысяч девятьсот пятьдесят
четыре “того, что мы именуем годами” (Тацит, “Диалог ораторов”,
16). После смерти Платона в Афинах распространилась иудейская
астрология. Эта наука, как всем известно, утверждает, что судьба
людей зависит от расположения звезд. Некий астролог, не без пользы
штудировавший “Тимея”, сформулировал такой безупречный аргумент:
если планетарные периоды цикличны, то циклична и всемирная история;
в финале платоновского года родятся те же индивиды и повторят ту же
судьбу. Века приписали эту гипотезу Платону. В 1616 году Лучилио
Ванини писал: “Вновь Ахилл отправится в Трою; вновь возникнут
ритуалы и религии; повторится история человечества; нет ныне
ничего, чего не было бы раньше; то, что было, сбудется вновь, но
только в целом, не в частностях” (как считает Платон — “De
admirandis naturae arcanis”*, диалог 52). В 1643 году в одном из
примечаний к первой книге “Religio medici”** Томас Браун писал:
“Платонов год — Plato's year — есть многовековой период, по
истечении которого все вещи возвратятся к своему первоначалу, и
Платон в Афинской школе вновь изложит эту доктрину”. В этом первом
понимании вечного возвращения доказательства астрологические.
Второе связано со славой Ницше, его пламенным изобретателем и
пропагандистом. Основано оно на ал-
----------------------------------------
* О восхитительной природе небес (лат.).
** Вероисповедание врачевателя (лат.).
[207]
гебраическом доказательстве, на том, что число предметов — атомов,
согласно Ли Бояну; сил, как у Ницше; простых тел, как у коммуниста
Бланки — неспособно на бесконечное число комбинаций. Из трех
доктрин, мной перечисленных, наиболее убедительна и заумна та, что
принадлежит Бланки. Как и Демокрит (Цицерон, “Ученые вопросы”, кн.
вторая, 40), он заполняет сходными и несхожими мирами не только
вечность времени, но и беспредельность пространства. Его книга,
изданная в 1872 году, носит прекрасное название “L'eternite par les
astres”*. Задолго до него появляется лаконичный, однако
исчерпывающий пассаж Дэвида Юма; он содержится в “Dialogues
Concerning Natural Religion”** (1779), который пытался переводить
Шопенгауэр; насколько мне известно, до сих пор на него никто не
обращал внимания. Воспроизвожу дословно: “Представим себе материю
не бесконечной, как у Эпикура, а конечной. Конечное число частиц не
знает бесконечного числа сочетаний: при вечном движении любой
мыслимый порядок и расположение повторятся бесконечное число раз.
Наш мир во всех своих проявлениях, вплоть до самых ничтожных, был
создан и уничтожен и будет создан и уничтожен заново — и так до
бесконечности” (“Dialogues”, VIII).
Об этом непрерывном цикле тождественных всемирных историй Бертран
Рассел высказывается так: “Многие писатели считают историю
цикличной, а современное состояние мира со всеми его мельчайшими
подробностями рано или поздно повторяющимся вновь. Как
формулируется эта гипотеза? Допустим, последующее состояние
численно соответствует предыдущему; сказать, что одно и то же
состояние наступает дважды нельзя, поскольку это равнозначно
введению хронологии (since that would imply a sistem of dating),
что противоречит условию. Ведь если некто совершает кругосветное
путешествие, не говорят, что пункт отправления и возврата различны,
но весьма сходны; говорят, что это — одно и то же. Гипотеза о
цикличности истории может быть сформулирована следующим образом:
возьмем множество обстоятельств, одновременных некоему
определенному обстоятельству; в некоторых случаях все множество
оказывается предшествующим
----------------------------------------
* Вечность по звездам (фр.).
** Диалоги о естественной религии (англ.).
[208]
самому себе” (“An inquiry into the Meaning and Truth”*, 1940, с.
102).
Перехожу к третьей интерпретации вечных повторений, менее
пугающей и сентиментальной, но единственно вообразимой. А именно —
к идее подобных, но не тождественных циклов. Невозможно составить
нескончаемый каталог ее авторов: на память приходят дни и ночи
Брахмы; периоды, недвижными часами которых служили пирамиды
медленно стирающиеся от приходящегося раз на тысячу и один год
прикосновения крыла птицы; люди Гесиода, убывающие от золота к
железу; универсум Гераклита, зачатый в огне и периодически
пожираемый огнем; мир Сенеки и Хрисиппа, его уничтожение в пламени,
его обновление в водах; четвертая буколика Вергилия и ее
восхитительный отзвук у Шелли; книга Екклесиаста; теософы;
десятичная история, предложенная Кондорсе; Фрэнсис Бэкон и
Успенский; Джеральд Хэрд, Шпенглер, Вико; Шопенгауэр, Эмерсон;
“First Principles”** Спенсера и “Эврика” По... Из такого изобилия
свидетельств выберу одно, принадлежащее Марку Аврелию: “Да живи ты
хоть три тысячи лет, хоть тридцать тысяч, только помни, что человек
никакой другой жизни не теряет, кроме той, которой жив; и не живет
он лишь той, которую теряет. Вот и выходит одно на одно длиннейшее
и кратчайшее. Ведь настоящее у всех равно, хотя и не равно то, что
утрачивается, так оказывается каким-то мгновением то, что мы
теряем, а прошлое и будущее терять нельзя, потому что нельзя ни у
кого отнять то, чего у него нет. Поэтому помни две вещи. Первое,
что все от века единообразно и вращается по кругу, и безразлично,
наблюдать ли одно и то же сто лет, двести или бесконечно долго”***.
Если вдуматься серьезно в эти строки (id est****, если не вменять
им в вину примитивную назидательность или поучение), мы увидим, что
nmh предлагают (предполагают) два любопытных соображения. Первое:
отрицание реальности прошедшего и будущего. Его подхватывает
следующий пассаж из Шопенгауэра: “Форма проявления воли — ни
прошедшее, ни будущее, только настоящее; первые два существуют лишь
для действия
----------------------------------------
* Исследование значения и истины (англ.).
** Первоэлементы (англ.).
*** Пер. А. К. Гаврилова.
**** То есть (лат.).
[209]
(и за счет развертывания) сознания, подчиненного рациональному
принципу. Никто не жил в прошлом, никому не придется жить в
будущем; настоящее и есть форма жизни” (“Мир как воля и
представление”, том первый, 54). Второе: отрицание, как у
Екклесиаста, какой бы то ни было новизны. Гипотеза о том, что все
человеческие судьбы (в какой-то мере) сходны, на первый взгляд
покажется простым умалением мира.
Если судьбы Эдгара Аллана По, викингов, Иуды Искариота и твоя,
читатель, таинственно совпадают в одной — единственно возможной —
судьбе, то вся мировая история — это история одного человека.
Строго говоря, Марк Аврелий не навязывает нам этого загадочного
упрощения. (Однажды я придумал фантастический рассказ в духе Леона
Блуа: некий теолог посвящает всю свою жизнь опровержению некоего
ересиарха; в хитроумных спорах он берет над ним верх, разоблачает
его, требует его сожжения; попав на небо, узнает, что для Бога он и
ересиарх были одной и той же личностью.) Марк Аврелий утверждает
подобие, а не тождественность множества индивидуальных судеб. С его
точки зрения, любой промежуток времени — век, год, одна-
единственная ночь и, вероятно, ускользающее настоящее — содержит в
себе всю историю целиком. В предельной форме эту гипотезу легко
опровергнуть: один привкус отличен от другого, десять минут
физической боли не равны десяти минутам алгебры. В применении к
большим периодам, к семидесяти годам нашего возраста, обещанным
Книгой Псалмов, эта гипотеза правдоподобна и терпима. Она сводится
к утверждению, что множество ощущений, эмоций, мыслей,
превратностей человеческой судьбы ограничено и мы истощаем его
задолго до нашей смерти. И вновь Марк Аврелий: “Кто видит нынешнее,
все увидел, что и от века было и что будет в беспредельности
времен*”.
В эпоху расцвета гипотеза постоянства, неизменности человеческого
существования огорчает либо злит; в эпоху упадка (такую, как наша)
она — залог того, что никакой позор, никакое бедствие, никакой
диктатор умалить нас не смогут.
----------------------------------------
* Пер. А. К. Гаврилова.
[210]
ПЕРЕВОДЧИКИ “ТЫСЯЧИ И ОДНОЙ НОЧИ”
КАПИТАН БЕРТОН
Устроившись во дворце среди влажных статуй и безвкусной живописи
(Триест, год 1872), джентльмен с запечатленным на лице африканским
шрамом — британский консул капитан Ричард Френсис Бертон —
предпринял знаменитую попытку перевода “Китаб алф лайла ya лайла”,
ромеи называют эту книгу “Тысяча и одна ночь”. Одна из тайных целей
его труда заключалась в уничтожении другого джентльмена (носившего
такую же темную и курчавую мавританскую бородку), который составил
в Англии гигантский компендиум и почил задолго до того, как его
уничтожил Вертон. То был Эдвард Лейн, ориенталист, автор довольно
тщательного перевода “Тысячи и одной ночи”, заменившего перевод
Галлана. Лейн переводил в пику Галлану, Бертон — в пику Лейну;
чтобы понять Бертона, нужно осмыслить их наследственную вражду.
Начну с основателя династии. Жан Антуан Галлан — французский
арабист, который привез из Стамбула скромную коллекцию монет,
монографию о приготовлении кофе, арабский экземпляр “Ночей” и, в
качестве приложения, некоего маронита, отличавшегося памятью не
менее вдохновенной, чем Шахразада. Этому таинственному помощнику —
чьего имени я даже вспоминать не хочу, а говорят, что его звали
Ханна, — мы обязаны некоторыми важными сказками, неизвестными
оригиналу: об Ала-ад-Дине, о сорока разбойниках, о принце Ахмаде и
джиннии Пери-Бану, об Абу-л-Хасане, спящем наяву, о ночном
приключении Харуна ал-Рашида, о двух сестрах-завистницах и их
младшей сестре. Достаточно простого перечисления этих названий,
чтобы стало ясно: включив в текст истории, которые со временем
стали незаменимыми и которые последующие переводчики — его
противники — опустить не решились, Галлан утвердил канон.
Существует еще один бесспорный факт. Самые знаменитые и удачные
панегирики “Тысячи и одной ночи” — Колриджа, Томаса Де Куинси,
Стендаля, Теннисона, Эдгара Аллана По, Ньюмена — принадлежат читате-
[211]
лям галлановского перевода. Сменилось лет двести и десять
прекрасных переводов, но, если европейский или американский
читатель размышляет о “Тысячи и одной ночи”, он размышляет именно
об этом переводе. Эпитет “тысячаодноночный” (“тыщаодноночный”
страдает креолизмом, “тыщаоднонощный” — эклектикой) ничего общего
не имеет с благоглупостями Бертона или Мардрюса, но целиком связан
с прелестью и магией Галлана.
В буквальном смысле перевод Галлана хуже всех, он наименее точен
и наиболее слаб, но он был самым читаемым. Кто уединялся с ним,
познавал счастье и восторг. Его ориентализм, сегодня кажущийся нам
плоским, воспламенил множество любителей табака и сочинителей
пятиактных трагедий. Между 1707 и 1717 годами появилось двенадцать
изящных томов, переведенных на различные языки, в том числе на
хинди и арабский. Мы, простые анахроничные читатели двадцатого
века, ощущаем в них сладковатый привкус восемнадцатого, а не
смутный восточный аромат, определивший двести лет назад их новизну
и известность. Никто не виноват в этой невстрече, и меньше всего
Галлан. Отчасти его подвело развитие языка. В предисловии к
немецкому переводу “Тысячи и одной ночи” доктор Вайль писал, что
всякий раз, когда купцы придирчивого Галлана по сюжету должны
пересечь пустыню, они запасаются “чемоданом фиников”. Ему можно
возразить, что в 1710 году упоминания о финиках было достаточно,
чтобы стереть образ чемодана, но это вовсе необязательно: “valise”
в то время представляла собой разновидность переметной сумы.
Существуют и другие неточности. В одном безумном панегирике,
вошедшем в “Morceaux choisis”* (1921), Андре Жид (чье чистосердечие
не сравнить с репутацией) упрекает Галлана за своеволие, чтобы
onqjnpee расправиться с Мардрюсом за буквализм, такой же типичный
для fin de siede**, как галлановский — для восемнадцатого века,
причем гораздо менее точный.
Вставки Галлана вполне земные; вдохновлены они приличием, а не
моралью. Воспроизведу несколько строк с третьей страницы его
“Ночей”: “Il alla droit a l'appartement de cette princesse, qui, ne
s'attendant pas а le revoir, avait recu dans son lit un des
derniers officiers de sa
----------------------------------------
* Избранные отрывки (фр.).
** Конец века (фр.).
[212]
maison”*. Бертон так конкретизирует этого туманного “officier”**:
“черный повар, лоснящийся от жира и копоти”. Оба искажают по-
разному: оригинал не такой жеманный, как Галлан, и не такой
сальный, как Бертон. (Обратная сторона благопристойности: в
умеренной прозе первого выражение “recevoir dans son lit”*** звучит
как грубость.)
Девяносто лет спустя после смерти Антуана Галлана рождается новый
переводчик “Ночей” — Эдвард Лейн. Его биографы не устают повторять,
что он — сын доктора Теофилуса Лейна, каноника из Херефорда. Этого
генеалогического факта (и жуткого правила его упоминать), пожалуй,
достаточно. Пять исследовательских лет прожил в Каире
арабизированный Лейн, “почти исключительно среди мусульман, общаясь
с ними на их языке, с величайшей осторожностью приспосабливаясь к
их обычаям и принятый ими как равный”. Безусловно, ни долгие
египетские ночи, ни роскошный черный кофе с зернами кардамона, ни
частые литературные дискуссии со знатоками закона, ни почтенный
муслиновый тюрбан, ни привычка кушать пальцами не излечили его от
британского порока — утонченного одиночества, свойственного
хозяевам мира. Поэтому его ученейший перевод “Ночей” оказался (или
произвел впечатление) обычной пуританской энциклопедией.
Преднамеренных глупостей в оригинале нет; Галлан выправляет
случайные нелепости, кажущиеся ему следствием дурного вкуса. Но
Лейн выискивает их и преследует, словно инквизитор. Его
порядочность молчать не может; он предпочитает ряд перепуганных
пояснений, набранных петитом, сбивчиво поясняющих: “Здесь я
выпускаю один предосудительный эпизод. В этом месте опущено
омерзительное толкование. Здесь слишком грубая и неподдающаяся
переводу строка. По необходимости опускаю еще одну историю. От
этого места и далее — ряд купюр. Бездарная история о рабе Бухайте
не заслуживает перевода”. Покалечить — не значит оставить в живых:
некоторые сказки выброшены полностью, “поскольку не могут быть
исправлены без искажений”. Этот аргументированный и категорический
отказ не кажется мне
----------------------------------------
* Он направился прямо к спальне принцессы, которая, не ожидая его
возвращения, приняла на своем ложе одного из самых ничтожных слуг
своего дворца (фр.).
** Слуга (фр.).
*** Принять на своем ложе (фр.).
[213]
лишенным логики: ханжеская изворотливость, вот что я осуждаю. Лейн
— виртуоз изворотливости, несомненный предвестник удивительной
голливудской стыдливости. В своих записях я обнаружил ряд примеров:
в 391-й ночи один рыбак приносит рыбу царю царей, и тот желает
gm`r|, самец это или самка, а ему говорят — гермафродит. Лейн
пытается смягчить этот недопустимый эпизод; он переводит, будто
царь спрашивает, какого рода это существо, а изворотливый рыбак
отвечает ему, что оно смешанного рода. В 217-й ночи рассказывается
о царе и двух его женах: одну ночь он спал с одной женой, другую —
с другой, и были они счастливы. Лейн растолковывает нам счастье
этого монарха, поясняя, что тот обращался с женщинами
“беспристрастно...”. Все дело в том, что Лейн предназначал свой
труд “для чтения за столиком в гостиной”, где обычно читали и
осмотрительно обсуждали вещи вполне безобидного содержания.
Достаточно самого отдаленного и случайного плотского намека, как
Лейн тут же забывает о своем достоинстве и прибегает к обильным
искажениям и укрывательству. Иной вины на нем нет. Когда он не
впадает в это странное искушение, он замечательно точен. У него нет
каких-либо установок, а это определенно преимущество. Он не ставит
себе целью усилить, как капитан Бертон, варварский колорит, ни тем
более забыть о нем или смягчить его, как Галлан. Последний своих
арабов приручал, чтоб они не напугали Париж непоправимым
диссонансом; Лейн не щепетильный магометанин. Тот презирал
буквальную точность; Лейн поясняет свою интерпретацию каждого
сомнительного слова. Тот ссылался на некую призрачную рукопись и на
покойного маронита; Лейн указывает издание и страницу. Тот не
заботился об аппарате; у Лейна накапливается масса пояснений,
которые, будучи собранными вместе, образуют отдельный том.
Различать — вот чего требует его предшественник. Лейн справляется с
этим требованием: он считает достаточным не сокращать оригинал.
Замечательная дискуссия между Ньюменом и Арнолдом (1861 — 1862),
скорее интересная сама по себе, чем участниками, пространно
подытожила два основных способа перевода. Ньюмен защищал буквальный
способ, передачу всех лексических особенностей; Арнолд —
категорический отказ от всех отвлекающих или
[214]
задерживающих внимание деталей. Первый принцип чреват единообразием
и тяжеловесностью, второй — открытиями, большими и малыми. Оба
принципа значат меньше, чем переводчик и его литературные
способности. Переводить дух подлинника — намерение такое
грандиозное и такое невероятное, что рискует остаться благим;
переводить букву — требует такой поразительной точности, что вряд
ли за это кто-нибудь возьмется. Более серьезной, чем эти
недосягаемые цели, представляется передача или отказ от передачи
определенных подробностей; более серьезным, чем эти предпочтения и
пропуски, представляется синтаксический строй. У Лейна он приятен,
как подобает высокому застолью. Для его словаря характерно
злоупотребление латинскими словами, не оправданное никакой
краткостью. Забавно: на первой странице перевода он вводит
прилагательное “романтический”, что в устах бородатого мусульманина
двенадцатого века — футуризм. Иногда недостаток чувственности у
него вполне уместен, поскольку позволяет вводить в патетический
эпизод совершенно простые слова с непреднамеренно удачным
результатом. Должно быть, самый яркий пример такого взаимодействия
разнородных слов — приводимый мной ниже: “And in this palace is the
last information respecting lords collected in the dust”*. Другой,
вероятно, — вот это обращение: “Во славу Присносущего, который не
умер и не умрет, во имя Того, в чьих руках слава и пребывание
земное”. У Бертона — случайного предшественника вечно загадочного
Мардрюса — я усомнился бы в столь удивительно восточных формах; у
Keim` их настолько мало, что я вынужден признать их
непреднамеренными, точнее, подлинными.
Стало традицией повторять всю серию анекдотов, связанных со
скандальной благопристойностью переводов Галлана и Лейна. Сам я не
выхожу за рамки этой традиции. Хорошо известно, что они не
справились ни с тем несчастным, увидевшим Ночь Власти, ни с
проклятиями мусорщика тринадцатого века, переодетого дервишем и
склонного к содомии. Хорошо известно, что “Ночи” они
дезинфицировали.
Хулители аргументируют тем, что процесс этот уничтожает или
наносит вред чистой наивности подлинника.
----------------------------------------
* И в этом дворце хранится последняя информация о событиях жизни
царей, обращенных в прах (англ.).
[215]
Они заблуждаются: “Книга тысячи и одной ночи” не наивна (в
этическом смысле); она представляет собой адаптацию старинных
историй к грубым или низменным вкусам средних классов Каира. Кроме
образцовых сказок о Синдбаде, бесстыдства “Тысячи и одной ночи” не
имеют ничего общего с простодушной райской свободой. Они отражают
ход мысли составителя: его цель — вызвать смех, его герои —
непременно наложницы, нищие или евнухи. Старинные любовные истории
сборника, повествующие о пустыне или городах Аравии, глупостью не
отличаются, — как, впрочем, и все остальные произведения
доисламской литературы. Они страстны и печальны, их излюбленный
мотив — смерть от любви, та самая смерть, которую улемы
провозгласили не менее священной, чем смерть мученика, погибшего за
веру... Если мы примем этот аргумент, то, возможно, стыдливость
Галлана и Лейна мы сочтем попыткой восстановить первоначальную
редакцию.
Есть и более точное оправдание. Опускать случайные удачи
подлинника, если главное — передать магическую атмосферу, — не та
вина, что не прощает Господь. Предложить читателям новый
“Декамерон” — это такая же коммерческая операция, как и множество
других; предложить им “Старого моряка” или “Пьяный корабль” — нечто
совсем иное. Литтман считает, что “Тысяча и одна ночь” — это прежде
всего сборник чудес. Повсеместное принятие такой точки зрения всеми
западными умами — дело рук Галлана. В этом не может быть сомнений.
Арабам повезло меньше, чем нам — они пренебрегают оригиналом: им
уже знакомы люди, обычаи, талисманы, пустыни и джинны, о которых мы
узнаем из этих сказок.
В одном своем труде Рафаэль Кансинос-Ассенс клятвенно уверяет,
что он может поприветствовать звезды на четырнадцати языках,
классических и современных. Бертон видел сны на шестнадцати, а
рассказывал, будто овладел тридцатью пятью: семитскими,
дравидскими, индоевропейскими, эфиопскими... Этот хвастун неистощим
в своих определениях — особенность, сочетающаяся в нем с другими,
столь же чрезмерными. Нет человека менее подходящего для часто
повторяемой насмешки Гудибраса над учеными мужами, не умеющими
говорить
[216]
ровным счетом ничего сразу на нескольких иностранных языках:
Бертону было что сказать, и семьдесят два тома собрания его
сочинений говорят сами за себя. Приведу несколько названий наугад:
SГоа и Голубые горы” (1851); “Система штыковых приемов” (1853);
“Рассказ о моем путешествии в Медину” (1855); “Озерные территории
Экваториальной Африки” (1860); “Город Святых” (1861); “Исследование
Бразильской месеты” (1869); “Об одном гермафродите с островов
Зеленого Мыса” (1869); “Письма с поля боя в Парагвае” (1870);
“Окраинная Фула, или лето в Исландии” (1857); “К золотому берегу в
поисках золота” (1883); “Книга меча” (первый том — 1884);
“Благоухающий сад Нафусаила” — посмертное сочинение, преданное огню
леди Бертон вместе с “Собранием эпиграмм, вдохновленных Приапом”. В
этом списке угадывается писатель: английский капитан обожал
географию и все бесчисленные способы человеческого существования,
какие только известны людям. Я не унижу его, сравнив с Мораном,
ленивым полиглотом, бесконечно катающимся вверх-вниз на лифте
международного отеля и благоговеющим при виде дорожного чемодана...
Бертон, переодевшись афганцем, странствовал по священным городам
Аравии; голос его молил Господа, чтобы тот бросил его кожу и кости,
его болезненную плоть и кровь в огонь Гнева и Справедливости; его
иссушенные самумом губы запечатлели в Каабе поцелуй на поверхности
обожествленного аэролита. То было знаменитое приключение:
распространись слух, что необрезанный, “нацрани”, осквернил
святыню, его смерть была бы неминуемой. До того, переодевшись
дервишем, он практиковал в Каире медицину — не гнушаясь при этом
шарлатанских приемов и магии, дабы завоевать доверие больных.
Вплоть до 1858 года он возглавлял экспедицию к таинственным истокам
Нила — это поручение привело его к открытию озера Танганьика. Во
время этого предприятия его свалила жестокая лихорадка; в 1855 году
сомалийцы копьем продырявили ему щеки. (Бертон прибыл из Харрара,
закрытого для европейцев города в глубине Абиссинии.) Спустя девять
дней он изведал ужасающее гостеприимство чопорных каннибалов из
Дагомеи; по его возвращении ходили слухи (и случайно
распространившиеся, и, безусловно, поощряемые им самим), будто он
“питался
[217]
странным мясом” — как тот всеядный проконсул Шекспира (1).
Более всего он ненавидел евреев, демократию, министерство
иностранных дел и христианство; особо почитал лорда Байрона и
ислам. Одинокий труд сочинительства он возвысил и разнообразил: с
рассветом он садился в просторной зале, уставленной одиннадцатью
столами, на каждом из которых лежал подготовительный материал для
книги, а на одном — цветок жасмина в стакане с водой. Он воодушевил
знаменитые дружеские и любовные отношения: среди первых достаточно
назвать его дружбу со Суинберном, посвятившим ему второй цикл
“"Poems and Ballads" — in recognition of a friendship which I must
always count among the highest honours of my life”*** и оплакавшим
его уход в многочисленных строфах. Человек слова и деяния, Бертон
вполне мог заслужить похвалу из “Дивана” Альмутанаби:
Мне конь знаком, и темень, и пустыня,
И гость, и сабля, и калам, и свиток.
Обратите внимание: я помнил обо всех чертах Ричарда Бертона,
которые, не снижая пафоса, мы назовем легендарными: он и людоед-
amateur, и сонливый полиглот. Причина ясна: Бертон, герой легенды о
Бертоне, —
----------------------------------------
(1) Я имею в виду Марка Антония, которого осуждает в своем
nap`yemhh Цезарь:
... on the Alps
It is reported, thou didst eat strange flesh
Which some did die to look on...*
В этих строках, вероятно, — реминисценция зоологического мифа о
василиске, змее со смертоносным взглядом. Плиний (“Естественная
история”, книга восьмая, 33) ничего не сообщает о пищевых свойствах
этого змееподобного существа, но соединение двух идей — узреть и
умереть (vedi Napoli е poi mori**), должно быть, оказало влияние на
Шекспира.
Взгляд василиска ядовит. Божество, напротив, способно уничтожить
чистым свечением — или чистым излучением — “мана”. Прямой взгляд
Бога выдержать невозможно. На горе Хорив Моисей прикрывает лицо,
“поскольку боится узреть Бога”; Хаким, пророк из Хорасана, надевал
чадру из белого шелка, в четыре раза толще обычной, чтобы не
ослепить людей. (Ср. также Исайя VI, 5; Первая Книга Царств XIX,
13.)
* ...А в Альпах
Ты ел такую падаль, говорят,
Что видевшие замертво валились.
(англ.; пер. В. Пастернака).
** Увидишь Неаполь — и можешь умирать! (ит.)
*** Стихотворения и баллады — в знак дружбы, которую я всегда
считал величайшей для меня честью (англ.).
[218]
переводчик “Ночей”. Мне однажды приходило в голову, что основное
различие между поэзией и прозой заключается в совершенно разной
читательской вовлеченности: первая предусматривает
сосредоточенность, неприемлемую для последней. Нечто подобное
происходит с сочинениями Бертона: он обладает авторитетом
первооткрывателя, с которым не мог соперничать ни один арабист. С
ним связывают притягательность запретного. Речь идет о единственном
издании, ограниченном тысячью экземпляров и предназначенном для
тысячи подписчиков “Burton Club”* с запрещением перепечатки под
страхом суда. (В переиздании Леонарда С. Смайзерза “изъяты
определенные места, отличающиеся дурным вкусом, об отсутствии
которых никто не пожалеет”; представительная подборка Беннета Серфа
— претендующая на полноту — составлена на основе этого вычищенного
текста.) Рискну предложить гиперболу: путешествовать по книге
“Тысяча и одна ночь” в интерпретации сэра Ричарда Бертона так же
невероятно, как и путешествовать по книге, “переведенной
непосредственно с арабского и прокомментированной” Синдбадом
Мореходом.
Проблемы, разрешенные Бертоном, перечислить невозможно, однако
ради удобства их можно свести к трем: оправдать и утвердить свою
репутацию арабиста; решительно отойти от Лейна; заинтересовать
британских джентльменов девятнадцатого века письменным переводом
устных мусульманских сказок тринадцатого века. Первое из этих
намерений было, наверно, несовместимо с третьим; второе привело его
к серьезной ошибке, к освещению которой я перехожу. В “Тысяче и
одной ночи” насчитываются сотни двустиший и песен; Лейн
(неспособный лгать ни в чем, кроме того, что относится к плоти)
очень точно перевел их удобной прозой. Бертон был поэт: в 1880 году
он опубликовал “Касыды”, эволюционистскую рапсодию, которую леди
Бертон всегда ставила выше “Рубайят” Фитцджеральда...
“Прозаическое” решение соперника не могло его не возмутить, и он
bngm`lephkq перевести английским стихом — попытка, заранее
обреченная на неудачу, так как она противоречила его собственной
установке на полную дословность. Кроме всего прочего, слух это
оскорбляло
----------------------------------------
* Клуб друзей Бертона (англ.).
[219]
не меньше, чем логику. Не исключено, что это четырехстишие — одно
из лучших им переведенных:
A night whose stars refused to run their course,
A night of those which never seem outworn:
Like Resurrection-day, of longsome length
To him that watched and waited for the morn*.
Очень возможно, что наихудшее — вот это:
A sun on wand in knoll of sand she showed,
Glad in her cramoisy-hued chemisette:
Of her lips' honey-dew she gave me drink
And with her rosy cheeks quencht fire she set**.
Я говорил о принципиальном различии между примитивной аудиторией
сказок и клубом подписчиков Бертона. Первые были пройдохи,
сплетники, полные неучи, невероятно подозрительные к настоящей
действительности и доверчивые к чудесам прошлого. Вторые были
сеньоры из Вест-Энда, склонные презирать и умничать и не знающие
страха и смеха. Первым нравилось, что, услыхав человеческий крик,
кит умирал; вторым, что существуют люди, верящие в убойную мощь
такого крика... Чудеса текста — безусловно, удовлетворяющие
Кордофан и Булак, где их выдавали за правду, — рисковали оказаться
весьма мелкими в Англии. (Никто не требует от правды, чтобы она
была правдоподобной или безусловно гениальной: редкий читатель
“Жизни и переписки” Карла Маркса вознегодует против симметрии
“Contrerimes”*** Туле или строгой точности акростиха.) Чтобы не
лишиться подписчиков, Бертон изощрялся в примечаниях, рассказывая
об “обычаях людей ислама”. Нужно подчеркнуть, что Лейна
интересовала почва. Одеяния, распорядок дня, религиозные
отправления, архитектура, отсылки к истории или к Корану, игры,
искусства, мифология — все это было уже освещено в трех томах его
неудобного предшественника.
----------------------------------------
* Ночь звезд, застывших без движенья,
Одна из тех, что в платье свежее одеты,
Она — как долгий праздник Воскресенья
Для тех, кто вдаль глядит и ждет рассвета (англ.).
** Одетая в цветную шемизетку,
Взойдя на холм, мае солнце показала,
И губ росой меня поила терпкой,
И красных щек огнем мне сердце согревала (англ.).
*** Антистихи (фр.).
[220]
Осталась, таким образом, эротика. Бертон (чей первый опыт
сочинительства представлял собой сообщение довольно интимного
характера о домах терпимости в Бенгалии) был в самом разнузданном
смысле готов к такому дополнению. Из всех мавританских наслаждений,
ncnbnpemm{u им особо, хорошим примером послужит случайное пояснение
к седьмому тому, изящно названное в содержании “capotes
melancoliques”*. “Edinburgh Review”** обвинила его в том, что он
пишет для общественного дна; Британская энциклопедия решила, что
полный перевод неприемлем и что работа Эдварда Лей-на “остается
непревзойденной для действительно серьезного изучения”. Нас не
слишком раздражает эта мрачная теория о научном и фактическом
превосходстве вымарывания: Бертон уважал эту ярость. Кроме того,
крайне скудно варьируемые вариации на темы плотской любви не
поглощают целиком внимание его комментария. Он энциклопедичен и
громоздок и скорей интересен сам по себе, чем необходим для “Тысячи
и одной ночи”. Так, шестой том (лежащий передо мной) включает около
трехсот примечаний, из которых нужно отметить следующие: осуждение
тюрем и оправдание телесных наказаний и штрафов; несколько примеров
почтительного отношения ислама к хлебу; легенда о тончайшей коже
ног царицы Белкис; рассказ о четырех символических цветах смерти;
восточная теория и практика неблагодарности; сообщение о том, что
ангелы предпочитают палевое оперенье, тогда как духи —
терракотовое; краткий пересказ мифологемы таинственной Ночи Власти
или Ночи Ночей; обвинение Эндрю Лэнга в поверхностности; диатриба
против демократического правления; список имен Мухаммада,
пребывающего на Земле, в Огне и в Саду; упоминание о народе
амалекитов, долгожителях и великанах; заметка о запретных участках
тела у мусульман, располагающихся у мужчин от пупка до колена, а у
женщин — с ног до головы; панегирик понятию “авось” (asa'o)
аргентинских гаучо; информация о трудностях “верховой езды”, когда
человек выступает и в роли верхового животного; грандиозный проект
скрещивания павианов с женщинами и получения в результате низшей
расы отменных пролетариев. К пятидесяти годам в человеке
накапливаются неж-
----------------------------------------
* Меланхолические покровы (фр.).
** Эдинбург ревью (англ.).
[221]
ность, ирония, глупость и многочисленные истории; Бертон и вынес их
в свои примечания.
Остается принципиальный вопрос. Как развлечь джентльменов
девятнадцатого века серией сказок века тринадцатого? Стилистическая
бедность “Тысячи и одной ночи” достаточно известна. В одном месте
Бертон говорит о “сухом и коммерческом тоне” арабских прозаиков,
противопоставляя его риторическим эксцессам прозаиков персидских;
Литман, новейший переводчик, обвиняется в интерполяции слов, таких,
как “спросил”, “попросил”, “ответил”, на пяти тысячах страниц, не
знающих другой, неизменно употребляемой формулы, кроме “сказал”.
Бертон щедро производит такого рода замены. Его словарь не менее
разнообразен, чем его примечания. Архаизмы сочетаются с арго,
канцелярский или морской жаргон — с технической терминологией. Его
не смущает пресловутая английская гибридизация: он оправдывает не
скандинавизмы Морриса и не латинизмы Джойса, но столкновение и
расхождение тех и других. Изобилуют неологизмы и слова иностранного
происхождения: “кастрат”, “inconsequence”, “hauteur”, “in gloria”,
“bagno”, “langue fourree”, “дело чести”, “vendetta”*, “визирь”.
Каждое из этих слов должно быть, верное, однако, когда их
употребляют вместе, это производит впечатление фальши. Фальши
удачной, поскольку такое лексическое — и синтаксическое —
разнообразие иногда развлекает во время нудного чтения “Ночей”.
Aeprnm его узаконивает: сперва он чинно переводит “Sulayman, Son of
David (on the twain he peace)”**; затем, вне прямой речи он
низводит его до Solomon David-son***. Царя, бывшего для других
переводчиков “самаркандским царем в Персии”, он превращает в “a
King of Samarkand in Barbarian-land”****; покупатель, для всех
остальных “вспыльчивый”, становится у него “а man of wrath”*****. И
это не все: Бертон целиком переписывает — с добавлением
незначительных обстоятельств и физиологических характеристик —
начальную и финальную истории. Так в 1885 году он открывает способ,
----------------------------------------
* Непоследовательность (фр.), высота (фр.), во славу (лат.),
ванна (ит.), насыщенный язык (фр.), вендетта (ит.).
** Сулейман, сын Давида (да снизойдет мир на обоих!) (англ.).
*** Соломон Дэвидсон (англ.).
**** Царь Самарканда, что в земле варваров (англ.).
***** Человек гнева (англ.).
[222]
с усовершенствованием (или reductio ad absurdum)* которого мы
встретимся впоследствии у Мардрюса. Англичанин всегда выглядит
лучше француза: стилистический разнобой Бертона состарился не так,
как стиль Мардрюса, возраст которого очевиден.
ДОКТОР МАРДРЮС
Судьба Мардрюса воистину поразительна. Ему приписывают моральное
право быть самым точным переводчиком “Тысячи и одной ночи”, книги
восхитительного сладострастия, чей смысл до некоторых пор был скрыт
от читателей то хорошим воспитанием Галлана, то пуританскими
ужимками Лейна. Его почитают за гениальную дословность, которую
блистательно постулирует непререкаемый подзаголовок: “Дословный и
полный перевод с арабского”, и намерение назвать книгу “Книгой
тысячи ночей и одной ночи”. История этого названия поучительна;
давайте вспомним о ней перед тем, как перейти к Мардрюсу.
. У Масуди в “Златых лугах и копях камней драгоценных” описан
некий сборник, именуемый “Hezбr Afsane” (в точном переводе с
персидского — “Тысяча приключений”) и называемый в народе “Тысяча
ночей”. Другой документ десятого века, “Фихрист”, пересказывает
вводный сюжет цикла: об отчаянной клятве царя ежевечерне венчаться
с девственницей, чтобы наутро ее обезглавить, и о решимости
Шахразады развлечь его чудесными историями, пока над их головой не
пролетят тысяча ночей и она не покажет ему дитя. Говорят, что
вымышленная история, — значительно превосходящая проходные и
аналогичные истории благочестивого паломничества Чосера или
эпидемии Джованни Боккаччо, — появилась вослед названию, с тем
чтобы его оправдать. Как бы там ни было, банальная цифра 1000
возросла до 1001. Откуда возникла еще одна ночь, без которой
сегодня и обойтись нельзя, эта maquette** насмешек Кеведо — а затем
Вольтера — над “Книгой всех вещей и еще множества других” Пико
делла Мирандолы? Литтман предполагает здесь контаминацию турецкого
выражения bin bir, буквально означающего “тысяча и один” и имеющего
смысл “много”. В начале 1840
----------------------------------------
* Доведение до абсурда (лат.).
** Модель (фр.).
[223]
года Лейн предложил более красивое решение: магическую боязнь
четных цифр. В действительности же приключенья названия на этом не
закончились. В 1709 году Антуан Галлан отказался от тавтологии
оригинала и перевел “Тысяча и одна ночь”, — название, известное
сегодня по всем европейским переложениям, за исключением
английского, предпочитающего “Арабские ночи”. В 1839 году У. X.
Макнотен, издатель типографии в Калькутте, — с замечательной
проницательностью предложил для “Китаб алф лайла ya лайла” перевод
“Книга тысячи ночей и одной ночи”. Этот новаторский буквализм не
остался незамеченным. В 1882 году Джон Пейн начал публиковать свою
“Book of the Thousand Nights and One Night”; капитан Бертон в 1885-
м — свою “Book of the Thousand Nights and a Night”; Ж. К. Мардрюс в
1899-м — “Livre des mille nuits et une nuit”*.
Пытаюсь найти тот отрывок, который заставил меня решительно
усомниться в точности последнего. Он взят из назидательной истории
Медного города, занимающей во всех переводах конец 566-й и часть
578-й ночи, но перенесенной доктором Мардрюсом (по причине,
известной, наверно, его ангелу-хранителю), в ночи 338 — 346-ю. Я не
настаиваю; эта невообразимая реформа вымышленного календаря не
должна вызывать у нас чувство страха. Шахразада-Мардрюс
рассказывает: “По четырем каналам с восхитительными изгибами,
проведенными в полу залы, текли потоки, и русло каждого из них
окрашено было в особый цвет: русло первого канала — в порфирно-
розовый; второго — под цвет топаза; третьего — под цвет изумруда; а
четвертого — под цвет бирюзы; вода, таким образом, окрашивалась в
зависимости от цвета русла и, освещенная мягким светом, проникающим
сквозь высокие шелковые занавеси, играла на окружающих предметах и
мраморных стенах прелестью морского пейзажа”.
Как опыт визуальной прозы в духе “Портрета Дориана Грея” я
принимаю (и даже чту) это описание; как “дословный и полный”
перевод одного места, сочиненного в тринадцатом веке, повторюсь,
оно меня бесконечно настораживает. Причин тому множество. Шахразада
без участия Мардрюса описывает перечислением, а не взаимодействием,
она не приводит обстоятельных
----------------------------------------
* Книга тысячи ночей и одной ночи (англ., англ., фр.).
[224]
деталей, подобных тому потоку, сквозь который просвечивает русло,
не определяет характер света, проникающего сквозь шелк, не намекает
своей заключительной метафорой на “Салон акварелистов”. Еще одна
небольшая оплошность: “восхитительные изгибы” — это не по-арабски,
это явно по-французски. Не знаю, достаточно ли предыдущих
оснований; мне не достаточно, и я с рассеянным прилежанием сверил
три немецких перевода — Вайля, Хеннинга и Литтмана, и два
английских — Лейна и сэра Ричарда Бертона. Из них я узнал, что в
оригинале десять строк Мардрюса звучат так: “Три потока сливались в
мраморном разноцветном водоеме”.
Интерполяции Мардрюса не отличаются единообразием. Иногда они
чудовищно анахроничны — будто переводчик внезапно переходит к
разговору об отступлении войск Маршана. Например: “Они овладели
городом мечты. Где только ни останавливался взгляд, упиравшийся в
поглощенные мраком горизонты, — своды дворцов, террасы домов, тихие
сады замыкались в этом бронзовом пространстве; каналы, озаренные
светилом, струились по тысяче прозрачных русел к тенистым
кустарникам; металлического цвета море хранило в своей прохладной
груди отраженное пламя неба”. Или это, чьи галлицизмы не менее
nwebhdm{: “Восхитительный ковер из отлично выделанной шерсти
ярчайшей расцветки раскрывал цветы, лишенные запаха, сады, лишенные
жизненной силы, и жил искусственной жизнью лесов, где обитают птицы
и звери, запечатленные в совершенной и естественной своей красоте и
правильных формах”. (Здесь в арабских изданиях говорится: “По
сторонам лежали ковры с изображением птиц и зверей, вышитых
червонным золотом по белому серебру и с глазами цвета жемчуга или
рубина. Кто видел их, не уставал удивляться”.)
Мардрюс никогда не устает удивляться скудости восточного колорита
в “Тысяче и одной ночи”. С усердием, достойным Сесила Б. Милля, он
расточает визирей, поцелуи, пальмовые ветви, луны. В 570-й ночи ему
случилось прочесть: “Они подошли к колонне из черного камня, в
которую по грудь был замурован человек. У него было два огромных
крыла и четыре руки: две из них — как руки у детей Адама, и две
другие — как лапы у льва, с железными когтями. Волосы на голове у
него напоминали лошадиный хвост, а глаза мерцали
[225]
как угли, а во лбу у него горел третий глаз, как у барса”. Он
велеречиво переводит: “Однажды вечером караван приблизился к
колонне из черного камня, к которой было приковано странное
существо: оно выступало из камня более чем наполовину, а другая его
половина была погребена под землей. Этот выступающий из земли бюст
казался каким-то чудовищным выродком, прикованным здесь мощью
инфернальных сил. Он был черным, размером со ствол старой рухнувшей
пальмы, очищенной от листьев. У него было два огромных крыла и
четыре руки, две из которых были похожи на когтистые лапы льва.
Всклокоченная шевелюра, как жесткая грива дикого осла, беспорядочно
тряслась на испуганном его черепе. В глубине глазных орбит
пламенели два красных зрачка, а двурогий лоб был пробуравлен
единственным глазом, неподвижным и застывшим, что, открываясь,
сверкал зеленым блеском, как зрачки тигров и пантер”.
Немного дальше он пишет: “Бронза стен, сияющие на куполах
драгоценные камни, прохладные террасы, каналы и все море, как и
тени, падавшие на запад, сливались воедино под магической луной,
овеваемые ночным зефиром”. “Магическое” для человека тринадцатого
века должно быть определением совершенно четким, а не просто
житейским эпитетом галантного доктора... Предполагаю, “дословный и
полный” перевод абзаца Мардрюса невозможен по-арабски точно так же,
как не передаст его латынь или испанский Мигеля де Сервантеса.
“Тысяча и одна ночь” держится на двух приемах: один, чисто
формальный, — ритмическая проза; другой — нравственные проповеди.
Первый, сохраненный Бертоном и Литтманом, связан с вдохновением
рассказчика: чудесные люди, дворцы, сады, магические действа,
упоминания Божества, закаты, сражения, зори, начала и концы сказок.
Мардрюс опускает его, наверно, из жалости. Для передачи второго
приема требуются два умения: мастерски сочетать абстрактные слова и
без стеснения вводить общие места. Мардрюс лишен и первого, и
второго. Из того стиха, что у Лейна был достойно переведен “And in
this palace is the last information respecting lords collected in
the dust”, наш доктор еле выводит: “Исчезли все они! У них едва
хватило времени передохнуть в тени моих башен”. Исповедь ангела
[226]
“Я нахожусь в плену у Власти, я соприкасаюсь с Сиянием, я наказан
до тех пор, пока правит Известный, кому принадлежат Сила и
Величие”, для читателя Мар-дрюса выглядит так: “Здесь я навеки
закован Незримой Силой”.
Волшебство также не находит в Мардрюсе доброжелательного
соавтора. Он не может без улыбки говорить о сверхъестественном. Он
тщится перевести, например, такое: “Однажды халиф Абд-ал-Мелик,
услыхав о неких вазах старинной меди, содержащих таинственный
черный дым, принимающий дьявольские очертания, изумился до
чрезвычайности и, казалось, усомнился в реальности столь известных
вещей, пока не вмешался странник Талиб ибн Сахль”. В этом отрывке,
который относится, как и остальные, приведенные мной, к истории
Медного города, возведенного Мардрюсом из внушительной бронзы,
преднамеренная наивность “столь известных” и довольно
неправдоподобное сомнение халифа Абд-ал-Мелика — .два собственных
домысла переводчика.
Мардрюс постоянно пытается довершить дело, от которого уклонялись
ленивые анонимные арабы. Он вводит пейзажи art-nouveau*, беззлобные
глупости, симметрию, много зрелищного ориентализма. Один из
многочисленных примеров: в 573-й ночи эмир Муса ибн Носейр
приказывает своим кузнецам и плотникам изготовить очень прочную
лестницу из дерева и железа. Мардрюс (в своей 344-й ночи)
переделывает этот безвкусный эпизод, добавляя, что люди из отряда
разыскивали сухие ветки, очищали их ножами и саблями, перевязывали
их тюрбанами и поясами, верблюжьими уздечками, кожаными подпругами
и сбруей, пока не была изготовлена очень длинная лестница, которую
приставили к стене, подперев со всех сторон камнями... В общем,
следует сказать, что Мардрюс переводит не слова, но сцены книги:
свобода, неизвестная переводчикам, но приемлемая среди художников,
позволяющим себе добавлять такого рода детали. Я не знаю, эти ли
забавные развлечения придают переводу такое ощущение счастья,
впечатление собственного вымысла, настроения, не развеянного
необходимостью рыться в словарях. Скажу лишь, что “перевод”
Мардрюса самый читаемый из всех — после несравненного перевода
Бертона, также
----------------------------------------
* В духе “нового искусства” (фр.).
[227]
неточного. (В этом переводе фальшь иного свойства: она заключается
в злоупотреблении грубым английским языком, перегруженным
архаизмами и варваризмами.)
Я огорчусь (не из-за Мардрюса, из-за себя), если в предшествующих
доводах увидят охранительные намерения. Мардрюс — единственный
арабист, о чьей славе позаботились писатели, — успех его так
огромен, что даже арабисты знают, кто он такой. Одним из первых его
восславил Андре Жид, в августе 1899-го; не думаю, что Кансела или
Капдевила будут последними. Моя цель — не умерить этот восторг, а
зафиксировать его. Хвалить Мардрюса за верность — значит забывать о
душе Мардрюса, значит даже намеком не упоминать Мардрюса. Его
недостоверность, его сознательная и удачная недостоверность — вот
что для нас важно.
ЭННО ЛИТТМАН
Германия, родина знаменитого арабского издания “Тысячи и одной
ночи”, может (тще) славиться четырьмя переводами: “библиотекаря,
хотя и израильтянина” Густава Вайля — недоброжелательный выпад со
страниц одной каталонской энциклопедии; Макса Хеннинга, переводчика
Корана; литератора Феликса Пауля Греве; Энно Литтмана, дешифровщика
}thnoqjhu манускриптов из крепости Аксум. Четыре тома первого
перевода (1839 — 1842) — самые замечательные, поскольку их автор, —
покинувший Африку и Азию из-за дезинтерии — пытается сохранить или
усилить восточный стиль. Его интерполяции вызывают у меня самое
большое уважение. Какие-то нахалы на совете говорят у него: “Мы не
желаем уподобляться утру, что рассеивает праздник”. О благородном
царе он твердит: “Огонь, горящий для его гостей, вызывает в памяти
картины Ада, а роса из его добрых рук напоминает Потоп”; о другом
он говорит, что руки его “были щедры, как море”. Эти уместные
неточности вполне достойны Бертона и Мардрюса, и переводчик частью
уводит их в стихи, где его прекрасное воображение может служить
Ersatz*, или заменителем оригинальных рифм.
Что касается прозы, насколько я понимаю, переводил он ее точно
так же, с рядом оправданных купюр, равно противостоящих и
лицемерию, и бесстыдству.
----------------------------------------
* Замена (нем.).
[228]
Бертон хвалил его работу — “верную настолько, насколько может
быть верным популярное переложение”. Не случайно доктор Вайль был
евреем, “хотя и библиотекарем”; в его языке я ощущаю определенный
привкус Писания.
Второй перевод (1895 — 1897) лишен и обаяния достоверности, и
обаяния стиля. Я говорю об издании, подготовленном Хеннингом,
арабистом из Лейпцига, для “Universalbibliothek”* Филиппа Реклама.
Речь идет о сокращенном переводе, хотя издательство и уверяет в
обратном. Стиль безвкусный, напористый. Его самое бесспорное
достоинство — объем. Кроме рукописей Зотенберга и “Дополнительных”
ночей Бертона представлены издания Булак и Бреслау. Хеннинг,
переводчик сэра Ричарда, в буквальном смысле выше Хеннинга,
переводчика с арабского, что только подтверждает превосходство сэра
Ричарда над арабами. Предисловие и заключение этого издания
расточают похвалы Бертону, почти опровергая их утверждением, что
последний использовал “язык Чосера наряду со средневековым
арабским”. Справедливей было бы указать на Чосера как на один из
источников словаря Бертона. (Другой источник — это Рабле,
выполненный сэром Томасом Уркуартом.)
Третий перевод, выполненный Греве, опирается на английский
перевод Бертона и воспроизводит его полностью, за исключением
пространных примечаний. Перед войной его опубликовало “Инзель-
Ферлаг”.
Четвертый перевод (1923 — 1928) был призван заменить собой
предыдущий. Как и третий, он насчитывает шесть томов и выполнен
Энно Литтманом, дешифровщиком памятников Аксума, пронумеровавшим
283 эфиопских манускрипта, хранящихся в Иерусалиме, сотрудником
“Zeitschrift fьr Assyriologie”**. Лишенный простительных купюр
Бертона, его перевод совершенно достоверен. Он не отвлекается на
сказочные глупости: он переводит их своим спокойным немецким и
совсем редко латынью. Он не пропускает ни единого слова, ни даже
тех, что отмечают — тысячу раз — переход от предыдущей ночи к
последующей. Он либо не обращает внимания на местный колорит, либо
отказывается от него; он считает необходимым указать издателям, что-
----------------------------------------
* Всемирная библиотека (нем.).
** Ассирологический временник (нем.).
[229]
бы имя “Аллах” было сохранено и не заменялось “Богом”. Так же как
Бертон и Джон Пейн, он переводит арабский стих европейским. Он
гениально замечает, что, если после ритуального предупреждения
“имярек произнес такие стихи” следует абзац немецкой прозы, его
читатели будут обескуражены. Для правильного понимания текста он
снабжает его необходимыми примечаниями: по двадцать в каждом томе,
все очень лаконичные. Он всегда ясен, легко читаем, усерден. Он
воспроизводит (как говорят) дыхание подлинника. Если Британская
энциклопедия не ошибается, его перевод — лучший из всех имеющихся.
Я слышал, что арабисты с этим согласны; и если обыкновенный
писатель — даже из обыкновенной Аргентинской республики —
предпочитает не согласиться, это ничего не значит.
Вот мои аргументы: переводы Бертона и Мардрюса, и даже перевод
Галлана, были возможны только в рамках большой литературной
традиции. Какими бы ни были их недостатки или достоинства, эти
характерные труды предполагают богатый предшествующий опыт. В какой-
то степени практически неисчерпаемый опыт английского у Бертона
подавляет — резкие грубости Джона Донна, гигантский словарь
Шекспира и Сирила Тернера, архаические вымыслы Суинберна,
чудовищная эрудиция ученых мужей семнадцатого века, их энергия и
всеобщность, любовь к бурям и к магии. На веселых страницах
Мардрюса соседствуют “Salammbo”* и Лафонтен, “Ивовый манекен” и
русский балет. У Литтмана, лгать, как и Вашингтон, неспособного,
нет ничего, кроме германской благопристойности. А этого мало,
ничтожно мало. Встреча “Ночей” и Германии должна была произвести на
свет нечто большее.
В области философии, в области романа Германия в настоящее время
обладает фантастической литературой — лучше сказать, она обладает
исключительно фантастической литературой. Существуют чудеса в
“Ночах”, которые я мечтал увидеть переосмысленными по-немецки.
Формулируя это желание, я имею в виду преднамеренные чудеса
сборника — всемогущих рабов лампы или перстня, царицу Лаб,
превращающую мусульман в птиц, медного лодочника, хранящего в груди
талисманы и заклятья, — и другие, более общие, восходящие к
традиции коллективного творчества, к
----------------------------------------
* Саламбо (фр.).
[230]
необходимости заполнить тысячу и один подраздел. Когда магия
истощилась, переписчики вынуждены были прибегнуть к событиям
историческим или благочестивым, включение которых могло подтвердить
правдоподобие всего остального. В одном и том же томе сосуществуют
рубин, взлетающий на небо, и первое описание Суматры,
характеристика правления Аббасидов и серебряные ангелы, взыскующие
милости Господней. Поэтично именно это смешение, то же самое скажу
и о некоторых повторах. Разве не восхитительно, что в 602-й ночи
парь Шахрияр слышит из уст царицы собственную историю? Подражая
структуре целого, сказка обычно содержит другие сказки, не меньшего
объема: сцены на сцене, как в трагедии “Гамлет”: возведение сна в
степень. Определяет их, кажется, пламенный и ясный стих Теннисона:
Laborious orient ivory, sphere in sphere*.
Удивительно: отрастающие головы гидры могут быть более плотными,
чем тело: Шахрияр, сказочный царь “островов Китая и Индостана”,
получает новые земли из рук Тарика Ибн-Зияда, правителя Танжера и
onaedhrek сражения при Гуадалете... Смешалось все — комнаты и
зеркальные отражения комнат, лица и маски, и никто уже не
различает, где тварь, а где творец. Но все это не имеет значения;
беспорядок этот прост и приемлем, как сон во сне.
Слепой случай поиграл с симметрией, с оппозициями, с вариациями
на тему. Чего бы только не придумал человек, какой-нибудь Кафка,
составляя и укрупняя эти игры, переделывая их согласно германскому
Unheimlichkeit**?
Адроге, 1935
Среди использованных книг назову следующие:
“Les Mille et une Nuits”, contes arabes traduits par Galland.
Paris, s. f.
“The Thousand and One Night”, commonly called The Arabian Nights
Entertainments. A new translation from the arable, by Е. W. Lane,
London, 1839.
----------------------------------------
* Кропотливая слоновая кость Востока, шар в шаре (англ.).
** Неуют, неустроенность (нем.).
[231]
“The Book of the Thousand Nights and Night”. A plain and literal
translation by Richard F. Burton. London (?), s. f. Vols. VI, VII,
VIII.
“Le livre des Mille Nuits et ьne Nuit”. Traduction litterale et
complete du texte arabe, par le Dr. J. C. Mardrus. Paris, 1906.
“Tausend und eine Nacht”. Aus dem Arabischen 2 ьbertragen von Max
Henning. Leipzig, 1897.
“Die Erzдhlungen aus den Tausendundein Nдchten”. Nach dem
arabischen Urtext der Caicuttar Ausgabe vom Jahre 1839 ьbertragen
von Enno Littmann. Leipzig, 1928.
[232]
ПРИБЛИЖЕНИЕ К АЛЬМУТАСИМУ
Филипп Гедалья пишет, что роман “The Approach to Al-Mutasim”*
адвоката Мира Бахадура Али из Бомбея — “это весьма неуклюжее
сочетание (a rather uncomfortable combination) исламских
аллегорических поэм, обычно более всего интересующих их
переводчика, и детективных романов, в которых уж непременно
превзойден Джон X. Уотсон и которые смягчают ужас человеческого
существования в аристократических пансионах Брайтона”. М-р Сесил
Роберте еще раньше изобличил в книге Бахадура “неправдоподобное
двойное влияние — Уилки Коллинза и знаменитого персидского поэта
двенадцатого века Фаридаддина Аттара”; это спокойное замечание
Гедалья повторяет без удивления, но с холерическим запалом. По
существу оба писателя сходятся: оба указывают на детективное
построение романа и его мистическое undercurrent**. Эта “водяная”
метафора может побудить нас вообразить какое-то сходство с
Честертоном; ниже мы докажем, что такового нет.
Editio princeps*** “Приближения к Альмутасиму” появилось в Бомбее
в 1932 году. Бумага в книге была почти газетная, обложка извещала
покупателя, что речь идет о первом детективном романе, написанном
spnfemvel города Бомбея. За несколько месяцев публика проглотила
четыре издания по тысяче экземпляров каждое. “Бомбей квортерли
ревю”, “Бомбей газет”, “Калькутта ревю”, “Индустан ревю” (в
Алахабаде) и “Калькутта инглишмен” расточали дифирамбы. Тогда
Бахадур выпустил иллюстрированное издание, которое он назвал “The
Conversation with the Man Called Al-Mutasim”****, с изящным
подзаголовком “A Game with Shifting Mirrors” (“Игра с движущимися
зеркалами”). Это издание недавно воспроизведено в Лондоне Виктором
Голланцем с предисловием Дороти Л. Сейерс, но, видимо из
милосердия, без иллюстраций. Оно у меня перед глазами; первое
раздобыть не удалось, но чувствую, что оно было намного лучше. В
этом убеждает меня приложение, отмечающее существенное различие
между первым из-
----------------------------------------
* Приближение к Альмутасиму (англ.).
** Подводное течение (англ.).
*** Первое издание (лат.).
**** Беседа с человеком по имени Альмутасим (англ.).
[233]
данием 1932 года и последующим, 1934-го. Прежде чем приступить к
рассмотрению этого различия — и к критике его, — надо хотя бы
вкратце изложить основную нить повествования.
Протагонист — видимый, но чье имя ни разу не называется — студент
права в Бомбее. Он кощунственно отошел от ислама, религии своих
родителей, однако на исходе десятой ночи месяца мухаррама
оказывается в гуще потасовки между мусульманами и индусами. В
ночном мраке гремят барабаны, слышны выкрики молящихся, большие
бумажные балдахины мусульманской процессии движутся посреди
враждебной толпы. С какой-то крыши летит кирпич, брошенный индусом,
кто-то вонзает кому-то кинжал в живот, кто-то — мусульманин или
индус? — падает замертво, и его затаптывают. Три тысячи человек
дерутся, палка против револьвера, ругательство в ответ проклятию,
Бог невидимый против многих богов. Студент-вольнодумец, пораженный
всем этим, вмешивается в борьбу. Безоружный, он в отчаянной драке
убивает (или ему кажется, что убивает) индуса. Но вот, оглушительно
крича, появляется верхом на лошадях заспанная полиция и принимается
хлестать всех подряд. Студент убегает, чуть ли не из-под конских
копыт. Он добирается до самых окраин города, переходит два
железнодорожных пути или дважды — один и тот же путь. Перелезши
через ограду, оказывается в одичалом саду, в глубине которого —
башня. Свора собак с шерстью лунного цвета, а lean and evil mob of
mooncoloured hounds*, выскакивает из чернеющих розовых кустов.
Преследуемый ими студент ищет спасения в башне. По железной
лестнице, на которой не хватает нескольких ступенек, он взбегает на
плоскую крышу с зияющим колодцем в центре и натыкается на
изможденного человека — при лунном свете, сидя на корточках, тот
мочится. Человек признается, что его занятие — красть золотые зубы
завернутых в белое полотно трупов, которые персы оставляют в башне.
Рассказывает он и другие мерзкие вещи и между прочим вспоминает,
что уже четырнадцать ночей не совершал очищения буйволовым навозом.
С явной злобой говорит он о каких-то конокрадах из Гуджарата:
“Пожиратели собак и ящериц, а в общем, такие же подлецы, как мы с
тобой”. Светает, в воздухе низко
----------------------------------------
* Тощая и злобная свора собак цвета луны (англ.).
[234]
кружат жирные стервятники. Студент, обессилев, засыпает; когда же
он пробуждается, солнце уже стоит высоко, и он видит, что вор
исчез. Исчезли также несколько трипурских сигарет и серебряных
рупий. Вспоминая об ужасах минувшей ночи, студент решает затеряться
в просторах Индии. Он размышляет о том, что оказался способен убить
идолопоклонника, но не способен сказать с уверенностью, что
мусульманин более прав, чем идолопоклонник. Его преследует название
Гуджарат, а также имя некоей “малка-санси” (женщины из касты воров
в Паланпуре, на которую особенно обрушивались проклятия и злоба
грабителя трупов). Студент делает вывод, что злоба столь
беспредельно гнусного человека равна похвале. И он решает — без
особой надежды — разыскать женщину. Помолясь, студент неторопливо и
уверенно пускается в дальний путь. Так заканчивается вторая глава
романа.
Пересказать перипетии остальных девятнадцати глав невозможно. Тут
выступает головокружительное множество dramatis personae*, уж не
говоря о жизнеописании героя, которое словно бы должно исчерпать
все мыслимые движения человеческого духа (от подлости до
математических рассуждений), и о странствиях, охватывающих обширную
территорию Индостана. История, начавшаяся в Бомбее, продолжается на
низменностях Паланпура, на один вечер и одну ночь задерживается у
каменных ворот Биканера, повествует о смерти слепого астролога в
предместье Бенареса, герой становится участником заговора в
лабиринтах дворца в Катманду, молится и блудит среди чумного
зловония Калькутты на Мачуа-Базаре, наблюдает рождение дня на море
из конторы в Мадрасе, наблюдает умирание дня на море с балкона в
штате Траванкор, колеблется и убивает в Индауре и замыкает орбиту
километров и лет в том же Бомбее, в нескольких шагах от сада с
собаками лунной масти. Краткое содержание таково: некий человек,
неверующий и сбежавший с родины студент, с которым мы
познакомились, попадает в общество людей самого низкого пошиба и
приспосабливается к ним в своеобразном состязании в подлости.
Внезапно — с мистическим ужасом Робинзона, видящего след
человеческой ноги на песке, — он замечает какое-то смягчение
подлости: нежность, восхищение, молчание одного из окружающих
----------------------------------------
* Действующие лица (лат.).
[235]
его подонков. “Как будто в наш разговор вмешался собеседник с более
сложным сознанием”. Студент понимает, что негодяй, с ним
разговаривающий, не способен на такой внезапный взлет; отсюда он
заключает, что в том отразился дух какого-то друга или друга друга
друга. Размышляя над этим вопросом, студент приходит к мистическому
убеждению: “Где-то на земле есть человек, от которого этот свет
исходит; где-то на земле есть человек, тождественный этому свету”.
И студент решает посвятить свою жизнь поискам его.
Общее направление сюжета уже просматривается: ненасытные поиски
души по слабым отблескам, которые она оставила в других душах: в
начале легкий след улыбки или слова; в конце — разнообразное и
яркое свечение разума, воображения и добра. По мере того как
расспрашиваемые люди оказываются все более близко знавшими
Альмутасима, доля его божественности все увеличивается, но ясно,
что это лишь отражения. Здесь применима математическая
формулировка: насыщенный событиями роман Бахадура — это восходящая
прогрессия, конечный член которой и есть явленный в предчувствии
“человек по имени Альмутасим”. Непосредственный предшественник
@k|lsr`qhl` — необычайно приветливый и жизнерадостный перс-
книготорговец; предшественник книготорговца — святой... После
многих лет студент оказывается в галерее, “в глубине которой дверь
и дешевая циновка со множеством бус, а за нею сияние”. Студент
хлопает в ладоши раз-второй и спрашивает Альмутасима. Мужской голос
— неописуемый голос Альмутасима — приглашает его войти. Студент
отодвигает циновку и проходит. На этом роман заканчивается...
Если не ошибаюсь, разработка подобного сюжета требует от писателя
двух вещей: изобретательности в описании различных черт идеального
человека и чтобы образ, наделенный этими чертами, не был чистой
условностью, призраком. Первое требование Бахадур удовлетворяет
вполне, второе же — не берусь сказать, в какой мере. Другими
словами, не услышанный нами и не увиденный Альмутасим должен
произвести впечатление реального характера, а не набора пустых
превосходных степеней. В варианте 1932 года сверхъестественные
нотки не часты: “человек по имени Альмутасим” имеет нечто от
символа, однако не лишен и своеобразных,
[236]
личных черт. К сожалению, автор не удержался в границах
литературного такта. В варианте 1934 года — том, что лежит передо
мной, — роман впадает в аллегорию: Альмутасим — это символ Бога, а
этапы пути героя — это в какой-то мере ступени, пройденные душой в
мистическом восхождении. Есть и огорчительные детали: чернокожий
иудей из Кошина, рассказывая об Альмутасиме, говорит, что у него
кожа темная; христианин описывает его стоящим на башне с
распростертыми объятиями; рыжий лама вспоминает, как он сидел,
“подобно фигуре из жира яка, которую я слепил и которой поклонялся
в монастыре в Ташилхунпо”. Эти заявления должны внушать идею о
едином Боге, приспосабливающемся к человеческим различиям. Мысль,
на мой взгляд, не слишком плодотворная. Не скажу этого о другой: о
предположении, что и Всемогущий также занят поисками Кого-то, а
этот Кто-то — Кого-то еще высшего (или просто необходимого и
равного), и так до Конца — или, вернее, до Бесконца — Времени либо
в циклическом круговращении. Альмутасим (имя восьмого Аббасида,
который был победителем в восьми битвах, родил восьмерых сыновей и
восьмерых дочерей, оставил восемь тысяч рабов и правил в течение
восьми лет, восьми месяцев и восьми дней) этимологически означает
“Ищущий крова”. В версии 1932 года тем фактом, что целью странствий
был странник, естественно объяснялась трудность поисков; а в версии
1934 года он служит предлогом для упомянутой мною экстравагантной
теологии. Мир Бахадур Али, как мы видим, оказался не в силах
избежать самого банального из таящихся в искусстве соблазна:
желания быть гением.
Перечитывая написанное, чувствую опасение, что недостаточно
показал достоинства книги. В ней есть черты очень высокой культуры
— например, спор в главе девятнадцатой, где мы предчувствуем друга
Альмутасима в одном из спорящих, не опровергающем софизмы другого,
“чтобы в своей правоте не быть чересчур победоносным”.
Полагают, что для всякой современной книги почетно восходить в
чем-то к книге древней, ибо (как сказал Джонсон) никому не нравится
быть обязанным своим современникам. Частые, но незначительные
переклички “Улисса” Джойса с Гомеровой “Одиссеей” неизменно
вызывают — мне никогда не понять почему — изум-
[237]
ление и восторги критики; точки соприкосновения романа Бахадура с
почтенной “Беседой птиц” Фаридаддина Аттара удостоились не менее
g`c`dnwm{u похвал в Лондоне и даже в Аллахабаде и в Калькутте.
Словом, нет недостатка в источниках. Один исследователь нашел в
первой сцене романа ряд аналогий с рассказом Киплинга “In the City
Wall”*. Бахадур их признал, но оправдывается тем, что было бы
просто неестественно, если бы два описания десятой ночи мухаррама в
чем-то не совпадали... Элиот с большим основанием вспоминает
семьдесят песен незавершенной аллегории “The Faerie Queen”**, в
которой героиня, Глориана, не появляется ни разу — как отмечает в
своей критике Ричард Уильям Черч. Я со своей стороны могу смиренно
указать отдаленного, но возможного предшественника: иерусалимского
каббалиста Исаака Лурию, который в XVI веке сообщил, что душа
предка или учителя может войти в душу несчастного, дабы утешить его
или наставить. “Иббур” — так называется эта разновидность
метемпсихозы (1).
----------------------------------------
* В городской стене (англ.).
** Королева фей (англ.).
(1) Работая над этой заметкой, я заглядывал в “Мантик-аль-Тайр”
(“Беседу птиц”) персидского мистика Фаридаддина Абу Талиба
Мухаммада бен Ибрагима Аттара, которого убили солдаты Толуя, сына
Чингисхана, при разграблении Нишапура. Пожалуй, будет не лишним
изложить содержание этой поэмы. Прилетевший издалека царь птиц
Симург роняет в центре Китая великолепное перо; птицы, уставшие от
извечной анархии, решают отправиться на его поиски. Они знают, что
имя царя означает “Тридцать птиц”, знают, что его дворец стоит на
Кафе-горе, кольцом опоясывающей землю. Они пускаются в почти
бесконечный путь: преодолевают семь долин или морей; название
предпоследнего “Головокружение”, последнего — “Уничтожение”. Многие
из странников дезертируют, другие погибают. Пройдя очищение в
трудностях, лишь тридцать вступает на гору Симурга. Наконец они его
узрели, и тут им становится ясно, что они и есть Симург и что
Симург — это каждая из них и все они вместе. (Так же Плотин —
“Эннеады”, V, 8, 4 — возмещает блаженное расширение принципа
тождества: “В умопостигаемом небе все есть повсюду. Каждая вещь
есть все вещи. Солнце есть все звезды, и каждая звезда — это все
звезды и солнце”.) Поэма “Мантик-аль-Тайр” была переведена на
французский Гарсеном де Тасси, на английский — Эдвардом
Фитцджеральдом; для этой заметки я пользовался десятым томом
“Тысячи и одной ночи” Бертона и монографией “The Persian Mystics;
Attar” — “Персидские мистики: Аттар” (1932) Маргарет Смит.
Точек соприкосновений этой поэмы с романом Мира Бахадура Али не
так уж много. В двадцатой главе несколько слов, приписываемых Альму-
тасиму персом-книготорговцем, возможно, развивают сказанное прежде
героем; эта и другие туманные аналогии могут означать тождество
искомого и ищущего, могут также означать, что последний влияет на
первого. В другой главе содержится намек на то, что Альмутасим и
есть тот “индус”, которого студент, как ему кажется, убил.
[238]
ИСКУССТВО ОСКОРБЛЕНИЯ
Кропотливые и усердные занятия многими литературными жанрами
привели меня к мысли о том, что такие, как насмешка и
hgdeb`rek|qrbn, несомненно заслуживают большего внимания.
Оскорбитель, сказал я себе, знает, что сам станет жертвой
оскорбления и что “любое произнесенное им слово может быть обращено
ему во вред*, как честно предупреждают агенты Скотланд-Ярда.
Опасаясь этого, он прибегнет к особо тонким приемам, которыми не
пользуется в иных случаях. Он пожелает остаться неуязвимым и на
каких-то страницах добьется этого. Строки Поля Груссака,
изливающего свое негодование в форме туманных панегириков — не
говоря об аналогичных страницах Свифта, Джонсона и Вольтера, —
породили эту идею или подтолкнули меня к ней. Однако построения мои
рухнули, когда от приятного чтения этих литературных шпилек я
перешел к их анализу.
Сразу же я обнаружил, что догадка моя, при всей ее глубокой
справедливости, все же не совсем точна. Действительно, насмешник
прибегает к особым приемам, но это приемы шулера, который полностью
доверился таинствам колоды, приняв покровительство продажных
карточных богов о двух головах. Три короля выигрывают в покере, но
ничего не значат в висте. Любая полемика не менее условна. Впрочем,
уже рецепты уличной перебранки являют собой “полемику” в миниатюре.
Стоит какому-нибудь мужлану из Корриентеса угадать в вашей матери
представительницу древнейшей профессии, или же послать
присутствующих в некое общеизвестное, хотя и по-разному именуемое
место или, передразнивая вас, исторгнуть из себя мерзкие звуки, —
и, как это ни нелепо, выходит, что этими выходками опозорил он
вовсе не себя, но молчаливо внимавшую аудиторию. Часто не нужно
даже никаких слов. Показать кукиш либо пнуть ногой стену дома
(Sampson: I will take the wall off any man or maid of Montagues.
Abram: Do you bite your thumb at us, sir?)* — вот что, году эдак в
1592-м, было в ходу у обидчиков и плутов шекспировской Вероны, в
лондонских пивных, борделях и цирках
----------------------------------------
* Я кого хочешь из Монтекки по стенке размажу — хоть молодца,
хоть девку. — Это вы не нам ли, сэр, кукиш показываете? {англ.)
[239]
для медвежьих боев. А в государственных школах дети и поныне с той
же целью показывают язык либо свистят в два пальца.
Еще один распространенный способ оскорбить — хулительное слово
“собака”. Из ночи сто сорок шестой книги сказок “Тысячи и одной
ночи” любопытствующие могут узнать, что сын Адама запер в крепкий
сундук сына льва и так его укорил: “Сама судьба тебя повергла, и не
подняться тебе хитростью, собака пустыни”.
Кроме того, существует даже некая условная азбука злословия.
Обращение “сеньор” столь часто — случайно либо по ошибке —
опускаемое в устном обращении, может выглядеть как насмешка в
напечатанном виде. Поминание докторской степени не менее
уничижительно. Написать о сонетах, опубликованных доктором
Лугонесом, — значит навеки заклеймить их, изничтожив каждую
метафору. При первом же упоминании о докторе полубог умирает, и
остается лишь захудалый аргентинский кабальеро, который носит
бумажные манишки, бреется через день и может скончаться от удушья.
Остается известная и неизбывная человеческая ничтожность. Правда,
сонеты, звучащие музыкой, тоже остаются. (Рассказывают, что некий
итальянец, пытаясь подтрунивать над Гете, выпустил статью, в
которой неустанно называл его il signore Wolfgang. На деле статья
вышла лестной, ибо из нее явствовало, что автор не в состоянии
найти никаких более веских доводов для насмешек над Гете.)
Опубликовать сонет, выпустить статью. Речь наша изобилует этими
подходящими случаю неуклюжими выражениями, а в любых словопрениях
им просто несть числа. Конечно, легко впасть в искушение и сказать,
что некий литератор изрыгнул книгу, или состряпал ее, или
прохрюкал. Однако куда лучше употребить глагол, который слышишь в
конторе или в лавке — выполнить, дать ход, пустить в оборот. Эти
сухие слова, соединившись с восторженными эпитетами, ввергают
противника в пучину унижения. Об одном аукционисте, который,
несмотря на свою профессию, увлекался декламацией, кто-то неизбежно
должен был сообщить, что, читая “Божественную комедию”, он “пустил
Данте с молотка*. Эпиграмма эта не потрясает своим остроумием, но
механизм ее весьма типичен. Здесь мы, как и в любой эпиграмме,
попадаем в обычный капкан ложных
[240]
доказательств. Выражение “пустить с молотка” не оставляет и тени
сомнения в том, что обвиняемый — неисправимый гнусный аукционист (и
таковым останется навеки), а все его дантовские притязания —
полнейшая чушь. Судьи воспринимают это утверждение безоговорочно
именно потому, что никто ничего не оговаривает. Если изложить
обвинение подробнее, в его справедливости можно было бы усомниться.
Во-первых, декламировать и вести торги — весьма близкие виды
деятельности. Во-вторых, древнее искусство декламации могло стоять
у истоков профессии аукциониста — и то и другое требует ораторских
способностей.
Один из приемов сатиры (которым не брезгуют ни Маседонио
Фернандес, ни Кеведо, ни Джордж Бернард Шоу) — полная инверсия
смысла. Если воспользоваться этим знаменитым рецептом, врача
неизбежно обвинят в том, что он сеет болезни и смерть, судью — в
воровстве, палач будет продлевать срок человеческой жизни,
приключенческие романы — навевать скуку и ввергать в летаргию,
вечные жиды — валяться в параличе, портные — проповедовать нудизм,
а тигр и каннибал — лакомиться листочками ревеня. Разновидность
этого приема — невинный каламбур, который притворно восхищается
тем, что высмеивает. Например: “Славная походная кровать, под
которой генерал выиграл сражение”. Или: “Очарователен последний
фильм прекрасного режиссера Рене Клера. Когда нас разбудили...”
Еще один распространенный прием — внезапная подмена. Verbi
gratia*: “Юноша, жрец красоты, ум, просвещенный эллинской
мудростью, утонченная натура, от природы наделенная изяществом
(слона)”. Или эта андалусская народная песенка, которая вмиг
переходит от сообщения к атаке:
Из пяти дощечек
Сбит мой табурет.
Хочешь им тебе я
Перебью хребет?
Повторюсь, все это -- чисто формальные приемы игры, непременно
основанной на недоразумении и путаных доказательствах. Произносить
настоящую обвинительную речь и при этом расточать шутовские хвалы,
лживо соболезновать, вероломно превозносить и снисхо-
----------------------------------------
* К примеру (лат.).
[241]
дительно презирать — вещи не то чтобы несовместимые, но столь
различные, что никому до сего времени не удавалось сочетать их.
Onhyel известные примеры. Что делает Груссак, стремясь уничтожить
Рикардо Рохаса? Приведу его слова, которыми упивался весь
литературный Буэнос-Айрес. “Так, едва лишь довелось мне с
прискорбием прочесть два-три, писанных витиеватой прозой отрывка из
некоего пухлого собрания страниц, которому публично рукоплескали
те, кто едва удосужился открыть его, я счел себя вправе прервать
чтение, ограничившись оглавлением и указателем этой грандиозной
эпопеи, повествующей о том, чего не бывает в природе. Я имею в виду
первую совершенно неудобоваримую часть этого гроссбуха, занимающую
три тома из четырех — бормотание индейцев или метисов...”
В своей милой ядовитости Груссак верен вожделенным идеалам
сатирической игры. Он притворяется, будто огорчен просчетами
оппонента (довелось с прискорбием прочесть), словно невзначай дает
волю раздражению (сначала — пухлое собрание страниц, затем —
гроссбух), обращает похвальные слова в насмешку (грандиозная
эпопея), а затем полностью открывает свои карты. Безупречный
синтаксис, безукоризненная форма, чего не скажешь о содержании.
Осуждать книгу за размеры, намекая на то, что этот орешек никому не
по зубам, оттого лишь, что сам критик совершенно безразличен к тому
вздору, что несут какие-то презренные мулаты — ответ, достойный
болтуна, а не Груссака.
Приведу еще одну известную тираду того же автора:
“Нас чрезвычайно опечалит, если продажа опуса доктора Пиньона
окажется препятствием для его распространения и единственными
читателями этого зрелого плода годового дипломатического досуга
будут наборщики типографии. Даст Бог, этого не случится, мы же
сделаем все, что в нашей власти, и не допустим, чтобы сие творение
постигла столь мрачная участь”. Снова — показное сочувствие, снова
— синтаксические изыски. И снова — в который раз — поразительная
банальность самой критики: смеяться над тем, как медленно
создавалось произведение и как мало читателей оно может собрать.
В оправдание этой банальности можно сослаться на уходящие глубоко
во тьму веков корни сатиры. Если верить самым свежим и надежным
изысканиям, сатира ведет свое начало от магических заклинаний
гнева, а не
[242]
от логических умозаключений. Это остаток того древнего
неправдоподобного состояния, когда раны, нанесенные имени, мучили
его владельца. У имени ангела Сатанаила, строптивого первенца
Господа, которого чтили богомилы, усекли частицу “ил”, которая
утверждала его нимб, его славу и дар предвидения. Ныне его
обиталище — огонь, а гость его — гнев Всевышнего. С Авраамом, как
рассказывают талмудисты, все случилось ровно наоборот: семя
прародителя Аврама было бесплодным, пока не появилась в его имени
вторая буква “а”, что сделало его способным к продолжению рода.
Свифт, человек угрюмый от природы, задумал в своей хронике
путешествий капитана Лемюэля Гулливера очернить род человеческий.
Первое и второе путешествия — в крошечную Лилипутию и в
фантасмагорическую Бробдингнаг — высоко ценит Лесли Стивен. Это —
антропометрический сон, никак не задевающий сложность человеческой
природы, ее огонь и алгебру. Третье путешествие, самое
занимательное, — насмешка над экспериментальной наукой с помощью
вышеуказанного приема — инверсии: безумные свифтовские
правительства хотят разводить бесшерстных овец, делать порох изо
льда, умягчать мрамор для производства подушек, разбивать на тонкие
пластинки пламя, а также использовать во благо питательную часть
tej`khi. (Эта часть книги содержит также весьма сильные страницы о
неудобствах старости.) В четвертом, последнем, путешествии Свифт
стремится доказать, что животные достойнее людей. Перед нами
республика добродетельных говорящих лошадей, склонных к моногамии,
можно сказать, человекоподобных, и людей-пролетариев, которые живут
стадами, копошатся в земле, хватаются за коровье вымя, чтобы
украсть молока, испражняются друг на друга, питаются падалью и
издают зловоние. Фабула, как можно заметить, противоречит замыслу.
Все прочее — литература, синтаксис. В заключение Свифт пишет: “Меня
ничуть не раздражает вид стряпчего, карманника, полковника, глупца,
лорда, шулера, политика, подлеца”. Смысл некоторых слов в этом
милом перечне искажается от близости заразных соседей.
Два последних примера. Сначала замечательная пародия на
оскорбление, которую, говорят, сочинил на ходу доктор Джонсон:
“Ваша супруга, сэр, прикрываясь тем, что служит в борделе, продает
контрабандные
[243]
товары”. Второй пример — самое блестящее из известных мне
оскорблений (случай тем более удивительный, если принять во
внимание, что этот пассаж — единственное, что связывает его автора
с литературой): “Боги не допустили, чтобы Сантос Чокано осквернил
эшафот, приняв на нем смерть. А потому он жив, и до сих пор
насилует бесчестье”. Осквернить эшафот. Изнасиловать бесчестье.
Сокрушительный удар, нанесенный Варгасом Вилой, не убивает жертву,
но бесконечно отдаляет реального противника, отодвигая его на
второй план, со всей очевидностью выявляя его никчемность и
аморальность. Теперь достаточно самого мимолетного упоминания имени
Чокано, чтобы в памяти всплыло это висящее над ним проклятие, а
воображение расцветило самыми зловещими красками все, что с ним
связано, нарисовав подробные и невероятные картины бесчестья.
Попробую подвести итог вышесказанному. В сатире не меньше
условности, чем в диалоге новобрачных или в изысканном сонете с
живыми цветами, принадлежащем перу Хосе Мария Моннера Санса. Ее
метод — введение софизмов. Ее непреложный закон — спонтанность и
проворство вымысла. Чуть не забыл — сатира непременно должна
сохраняться в памяти.
Здесь уместно вспомнить мужественные слова, о которых упоминает
Куинси (Сочинения, т. XI, с. 226). Одному юноше в пылу
теологической или литературной полемики выплеснули в лицо стакан
вина. Потерпевший, не моргнув глазом, тут же бросил обидчику: “Это,
сэр, лирическое отступление. Теперь я жду ваших аргументов”. Автор
сего ответа, некто доктор Гендерсен, скончался в Оксфорде около
1787 года, не оставив по себе иной памяти, кроме этих метких слов,
— воистину достойное и красивое бессмертие.
Легенда, которую мне довелось услышать в Женеве в конце первой
мировой войны, гласит, будто Мигель Сервет перед смертью сказал
своим судьям, пославшим его на костер: “Да, я сгорю, но это не
решает дела. Нам будет о чем поспорить на небесах”.
Адроге, 1933
