Время мира

В двух предыдущих главах отдельные части головоломки были мной представлены в изолированном виде или в произвольных сочетаниях, служивших целям объяснения. Теперь речь идет о воссоздании всей картины в целом. Именно таковой была цель третьего и последнего тома моего труда, озаглавленного "Время мира". Само это название поясняет суть моего замысла — связать капитализм, его развитие и средства, которыми он располагает, с мировой историей в целом.

История — это хронологическая последовательность форм и опытов. Весь мир означает в XV-XVIII веках то единство, которое постоянно вырисовывается и проявляет свое влияние на жизнь всех людей, на все общества, экономики и цивилизации мира. Между тем утверждение этого мира происходит под знаком неравенства. Нынешняя картина, в которой противостоят, с одной стороны, богатые страны, и с другой — слаборазвитые, mutatis mutandis верна уже для периода с XV по XVI!! век. Конечно, за время, истекшее между эпохой Жака Кёра и эпохами Жана Бодена, Адама Смита и, похоже, Кейнса, богатые и бедные страны не остались в точности теми же — колесо истории сделало свой оборот. Однако, законы, движущие миром, в целом не изменились, и он продолжает быть структурно разделенным на привилегированную и лишенную привилегий части. Существует своего рода мировое общество, столь же иерзрхизированное, что и обычное общество, и как бы являющееся его увеличенной, но узнаваемой копией. Микрокосм и макрокосм здесь имеют в конечном счете одинаковое устройство. Почему? Именно на этот вопрос я и попытаюсь ответить, хотя и не уверен, что это мне до конца удастся. Историку легче ответить на вопрос как? нежели почему?, и последствия великих проблем он видит отчетливее, чем их истоки. Впрочем, это еще один повод для того, чтобы с утроенной энергией устремиться на поиск этих истоков, которые так часто, подразнив исследователя, ускользают прочь.

Следует еще раз договориться о терминах. Действительно, нам придется использовать два выражения: мировая экономика и мир-экономика, причем второе понятие будет еще важнее, чем первое. Под мировой экономикой понимается экономика мира, взятого в целом, "рынок всего мира", как говорил уже Сисмонди. Под выражением мир-экономика, которое я придумал, чтобы передать немецкий термин Weltwirlschaft, я понимаю экономику лишь некоторой части нашей планеты в той мере, в какой она образует экономически единое целое. Уже давно я писал, что Средиземноморье в XVI веке само по себе представляло Wellwirtschafl, мир-экономику, — по-немецки можно также сказать "ein Welt fur sich" — мир для себя.

Мир-экономика может быть определен с помощью трех существенных признаков:

— Он занимает определенное географическое пространство; у него, стало быть, имеются объясняющие его границы, которые, хотя и довольно медленно, варьируют. Время от времени, через длительные промежутки, происходят неизбежные прорывы этих границ. Так случилось в результате Великих географических открытий конца XV века. То же произошло и в 1689 году, когда Россия, по воле Петра Великого, открыла свои пространства для европейской экономики. Представьте, что вдруг сегодня произойдет полное, решительное и окончательное превращение экономик Китая и СССР в открытые экономики — в этом случае окажутся прорваны границы западного экономического пространства в его сегодняшнем виде.

— Мир-экономика всегда имеет полюс, центр, представленный господствующим городом, в прошлом городом-государством, ныне — столицей, я хочу сказать — экономической столицей <в США — это будет Нью-Йорк, а не Вашингтон). Впрочем, в пределах одного и того же мира-экономики возможно одновременное существование — причем даже в течение довольно продолжительного времени — двух центров, например, Рим и Александрия эпохи Августа, Антония и Клеопатры, Венеция и Генуя времен войны за гавань Кьоджа (1378-1381), Лондон и Амстердам в XVIH веке до окончательного устранения господства Голландии, ибо один из двух центров всегда в конечном счете бывает устранен. Так, в 1929 году, после некоторых колебаний центр мира вполне определенно переместился из Лондона в Нью-Йорк.

— Любой мир-экономика состоит из ряда концентрически расположенных зон. Срединную зону образует область, расположенная вокруг центра — таковы Соединенные провинции (но не все Соединенные провинции) в XVII веке, когда над миром господствует Амстердам; такой зоной становится Англия (но не вся Англия), когда, начиная с 80-х годов XVIII века, Лондон окончательно занимает место Амстердама. Далее, вокруг срединной зоны располагаются промежуточные зоны. И, наконец, следует весьма обширная периферия, которая в разделении труда, характеризующем мир-экономику, оказывается не участницей, а подчиненной и зависимой территорией. В таких периферийных зонах жизнь людей напоминает Чистилище или даже Ад. Достаточным же условием для этого является просто ик географическое положение.

Эта наспех набросанная картина, конечно, требует комментариев и объяснений. Вы их найдете в третьем томе моей работы, но вы можете получить о них точное представление, прочитав книгу Иммануэля Вал-лерстайна "The Modern World-System" ("Современная мировая система"), вышедшую б 1974 году в США и опубликованную во Франции под названием "Система мира с XV века до наших дней" ("be Systeme du monde du XVe si'ecle a nos jours") издательством Фламмарион. Не так уж важно, что я не согласен с автором по некоторым пунктам и даже по одной-двум магистральным линиям его концепции. В основном наши взгляды совпадают, даже если Иммануэль Валлерстайн полагает, что не существует никакого другого мира-экономики, кроме европейского, который возник лишь в XVI веке, в то время как я считаю, что задолго до того, как европейцы узнали мир во всей его огромности, со Средних веков и даже с Античноти, он был разделен на ряд более или менее централизованных и связанных экономических зон, т.е. на несколько сосуществовавших миров-экономик.

Эти сосуществующие экономики, связанные между собой крайне ограниченными обменами, делят между собой населенное пространство планеты, оставляя довольно обширные промежуточные зоны, преодоление которых, за редким исключением, не доставляет особых выгод торговле. До Петра Великого Россия представляла собой мир-экономику, живший своей жизнью и замкнутый в себе. Огромная Оттоманская империя до конца XVIII века также представляла собой один из таких миров-экономик. Напротив, империя Карла V или Филиппа II, несмотря на свои огромные размеры, не была отдельным миром-экономикой: с самого своего появления она оказалась включенной в широкую есть древней и живучей экономики, образовавшейся на основе европейской. Ибо еще до 1492 года, до путешествия Христофора Колумба, Европа и Средиземноморье со своими щупальцами, протянувшимися в сторону Дальнего Востока, уже представляли собой MHp-экономику с центром в славной Венеции. Этот мир расширится в результате Великих географических открытий, захватит Атлантику, острова и побережье американского континента, медленно проникая в его глубь; он будет также наращивать связи с другими, пока еще самостоятельными мирами-экономиками — Индией, Малайским архипелагом, Китаем. В то же время в самой Европе произойдет смещение его центра тяжести с Юга на Север; в Антверпен, а затем — в Амстердам, а не — заметьте — в центры Испанской или Португальской империй — Севилью и Лиссабон.

Таким образом, можно положить на историческую карту прозрачную кальку, на которой карандаш грубо очертит миры-экономики, существующие в каждую эпоху. Поскольку эти экономики меняются крайне медленно, у нас есть достаточно времени, чтобы их изучать, наблюдать их жизнь, оценить их вес. Медленно деформируясь, они отражают глубинную историю мира. О ней мы лишь вскользь упомянем, поскольку наша задача состоит в том, чтобы показать, каким образом последовательный ряд миров-экономик, создававшихся на основе Европы и европейской экспансии, объясняют — или не объясняют — игры капитализма и его собственную экспансию.

Предвосхищая выводы этой главы, я охотно выскажу предварительное суждение о том, что эти типичные миры-экономики явились матрицами европейского, а затем и мирового капитализма. Во всяком случае, таково объяснение, к которому я буду продвигаться — со всей подобающей осторожностью и неторопливостью.

II

Эту глубинную историю мы не открываем, а лишь освещаем. Люсьен Февр сказал бы: "Мы возвращаем ей се достоинство". И это уже много. Вы в этом убедитесь, когда я с настойчивостью буду говорить сначала об изменениях, о смещениях центра миров-экономик, а затем о делении любого мира-экономики на концентрические зоны.

Каждый раз при утрате прежнего центра происходит возвышение нового, как если бы мир-экономика не мог существовать без центра тяжести, без некоего полюса. Такие утраты старого и обретения нового центра происходят, однако, редко, что еще более подчеркивает значение этих событий. В случае Европы и примыкающих зон, которые она как бы аннексировала, возникновение единого центра произошло в 80-е годы X!V века, и таким центром стала Венеция. Около 1500 года произошел внезапный гигантский скачок, в результате которого центр переместился из Венеции в Антверпен, затем, в 1550-1560 годы, центр вернулся в Средиземноморье, но на этот раз в Геную, наконец, в 1590-1610 — новое перемещение — в Амстердам, остававшийся устойчивым экономическим центром европейской зоны в течение почти двух веков. Лишь в период между 1780 и 1815 годами этот центр переместится в Лондон. В 1929 году, преодолев Атлантический океан, он оказывается в Нью-Йорке.

Таким образом, роковой час пятикратно бил на европейских часах, и каждый раз эти изменения центра сопровождались борьбой, столкновениями (интересов), острыми экономическими кризисами. Можно сказать, что обычно именно экономическая непогода наносит решающий удар по старому, уже ослабленному центру и утверждает возвышение нового. В этом, разумеется, нет математически выверенной закономерности: кризис, который стучится в двери, — это испытание, которое сильные выдерживают, а слабые — нет. Стало быть, центр нс трескается от любого удара. Напротив, кризисы XVII века чаще всего служили к выгоде для Амстердама. В наши дни, вот уже несколько лет как мы переживаем мировой кризис, который обещает быть острым и продолжительным. Если Нью-Йорк не выдержит испытания — в эту возможность ч, впрочем, совершенно не верю, — миру придется искать или создавать новый центр. Если же Соединенные Штаты сохранят свое место — а это нетрудно предвидеть, — то они могут выйти из этого испытания еще более сильными, поскольку другие экономики, по-видимому, значительно больше пострадают от той неблагоприятной конъюнктуры, которую мы переживаем.

Как бы то ни было, похоже, что возникновение, исчезновение и смена центра обычно связаны с продолжительными общими кризисами экономики. Поэтому, конечно же, их роль необходимо учитывать вступая на нелегкий путь изучения макромеханизмов, ответственных за изменение общего хода истории. Рассмотрим поближе один небольшой пример — это избавит нас от необходимости пространных комментариев. В результате всякого рода превратностей и политических случайностей, в силу недостаточно прочного статуса Антверпена как центра мировой экономики, во второй половине XVI века пришло время реванша всего Средиземноморского региона. Вывозимый в больших количествах из рудников Америки белый металл, который прежде, благодаря испанскому господству, через Атлантический океан доставлялся во Фландрию, с 1568 года стал направляться в Европу через Средиземное море, и Генуя сделалась главным перевалочным пунктом в торговле серебром. В этот период Средиземное море пережило своего рода экономический Ренессанс, охвативший его от Гибралтара до левантийскнх морей. Однако этот "век генуэзцев", как называли этот период, оказался недолгим. Ситуация ухудшилась, и ярмарки генуэзских купцов в Пьяченце, бывшие в течение почти полувека главным центром клиринговых сделок в Европе, утратили свою ведущую роль еще до 1621 года. Средиземное море снова оказалось отодвинутым на вторые роли — в полном соответствии с логикой ситуации, сложившейся после Великих географических открытий, — и этот статус останется за Средиземным морем на долгий последующий период.

Этот упадок Средиземноморья, наступивший спустя век после открытия Христофора Колумба, т.е. с огромным и вызывающим удивление опозданием, является одной из основных проблем, поднятых мной в уже давно вышедшей объемистой книге, посвященной Средиземноморью, Каким годом датировать этот спад? 1610? 1620? 1650? И, главное, на какой процесс возложить за него ответственность? На этот второй, наиболее важный, вопрос был дан, на мой взгляд, блестящий и точный ответ в статье Ричарда Тилдена Раппа, опубликованной в 1975 году в "Журнале экономический истории" ("The Journal of Economic History", /975). Отмечу с удовольствием, что это одна из лучших статей среди тех, что мне довелось прочесть за долгие годы. В ней доказывается, что, начиная с 70-х годов XVI века, мир Средиземноморья наводняли, теснили и грабили корабли и купцы северных стран, и что последние составил" свой первоначальный капитал отнюдь не стараниями индийских компаний или бороздя просторы Мирового океана. Они набросились на готовые богатства Средиземноморья и захватили их, не гнушаясь никакими средствами. Они наводнили Средиземноморье дешевыми товарами, зачастую недоброкачественными, однако искусно имитировавшими отменные ткани, производившиеся на Юге, украшая свои подделки всемирно известным венецианским клеймом, с тем чтобы продавать их под видом настоящих на рынках Венеции. В результате, средиземноморская промышленность теряла как своих клиентов, так и свою репутацию. Представьте себе, что произошло бы, если бы какие-либо новые страны получили возможность в течение двадцати, тридцати или сорока лет господствовать на внешних или даже внутреннем рынке Соединенных Штатов, продавая там свои товары с этикеткой "Made in USA".

Короче, победа северных стран не объясняется ни лучшим ведением дел, ни естественной игрой промышленной конкуренции (хотя более низкая заработная плата и обеспечивала их продукции бесспорное преимущество), ни Реформацией. Их политика сводилась к тому, чтобы просто занять место прежних победителей, не останавливаясь при этом перед насилием. Нужно ли говорить, что эти правила игры остаются в силе? Насильственный раздел мира во время Первой мировом войны, подвергнутый осуждению Лениным, был не так нов как тому казалось. А разве он не является реальностью также и современного мира? Те, кто живет в центре или вокруг центра мира-экономики, по-прежнему обладают всеми правами над другими.

И здесь возникает второй из поставленных выше вопросов: вопрос членения любого мира-экономики на концентрические зоны, вес менее благополучные по мере удаления от процветающего центра.

Блеск, богатство, радость жизни соединяются в центре мира "экономики, в его сердце. Именно здесь, под солнцем истории, жизнь обретает свои самые яркие цвета; цены здесь высоки, но высоки и доходы, здесь вы найдете банки и лучшие товары, самые выгодные ремесленные или промышленные производства и организованное на капиталистический лад сельское хозяйство: отсюда расходятся и здесь сходятся дальние торговые пути, сюда стекаются и драгоценные металлы, сильная валюта, ценные бумаги. Здесь образуется оазис передовой экономики, опережающий другие регионы. Путешественник отметит это, попав в XV веке в Венецию, в XVII — в Амстердам, в XVIII — в Лондон, а сегодня в Нью-Йорк. Здесь обычно развиваются самые передовые технологии и их неизменная спутница — фундаментальная наука. Здесь же находят пристанище "свободы", которые нельзя отнести полностью ни к мифам, ни к реальности. Вспомните, что называлось жизненной свободой в Венеции или свободами в Голландии и Англии!

Это высокое качество жизни заметно снижается, когда попадаешь в соседние страны промежуточной зоны. постоянно соперничающие, конкурирующие с центром. Там большинство крестьян лишены свободы, там вообще мало свободных людей; обмены несовершенны, организация банковской и финансовой системы страдает неполнотой и нередко управляется извне, промышленность и ремесла относительно традиционны. Как ни поражает своим блеском Франция XVIII века. се уровень жизни не может сравниться с английским. Откормленный Джон Буль потребляет много мяса и носит кожаные башмаки, в то время как тщедушный, изможденный, преждевременно постаревший Жак-простак питается хлебом и ходит в деревянных сабо.

Однако какой далекой и благополучной кажется Франция, когда попадаешь в периферийные районы мира-экономики' Около 1650 года (примем в качестве ориентира эту дату) центром мира является маленькая Голландия или, точнее, Амстердам. Промежуточную, вторичную зону составляет оставшаяся часть активно живущей Европы, т.е. страны побережья Балтийского и Северного морей, Англия, земли Германии, расположенные в долинах Рейна и Эльбы, Франция, Португалия, Испания. Италия к северу от Рима. К периферии относятся — Шотландия, Ирландия, Скандинавия на севере, вся часть Европы, расположенная к востоку от линии Гамбург — Венеция, часть Италии, лежащая к югу от Рима (Неаполь, Сицилия), наконец, по ту сторону Атлантического океана вся европеизированная часть Америки, составляющая самую далекую периферию. За вычетом Канады и только что возникших английских колоний в Америке, весь Новый Свет целиком живет под знаком рабства. Точно также вся Восточноевропейская периферия, включая Польшу и лежавшие за ней земли, представляет собой зону повторного закрепощения крестьян, т.е. крепостного права, которое, почти исчезнув, как на Западе, в XVI веке было снова восстановлено.

Короче, европейский мир-экономика в 1650 году являет собой соединение, в котором сосуществуют самые разные общества — от уже капиталистического в Голландии до крепостнических и рабовладельческих, стоящих на самой низшей ступени лестницы общественного прогресса. Эта одновременность, синхронность ставит уже, казалось, решенные проблемы. Действительно, само существование капитализма зависит от этого закономерного расслоения мира: внешние зоны питают промежуточные и, особенно, центральную-Да и что такое центр, если не вершина, если не капиталистическая суперструктура всей конструкции? По закону взаимности, если центр зависит от поставок с периферии, то и она зависит от потребностей центра; диктующего ей свою волю. Ведь именно Западная Европа как бы вновь "изобрела" и экспортировала античное рабство в Новый Свет, именно ее экономические нужды вызвали вторичное закрепощение крестьян в Восточной Европе. Все это придает вес утверждению Иммануэля Валлерстайна о том, что капитализм является порождением неравенства в мире; для развития ему необходимо содействие международной экономики. Он является плодом авторитарной организации явно чрезмерного пространства. Он не дал бы столь густой поросли в ограниченном экономическом пространстве, Он и вовсе не смог бы развиваться без услужливой помощи чужого труда.

Это положение объясняет ход истории иначе, чем привычная последовательная схема: рабовладение, феодализм, капитализм. Оно выдвигает во главу угла одновременность, синхронность — категории со слишком яркой спецификой, чтобы их действие оставалось без последствия. Однако и это положение не объясняет всего, да оно и не способно все объяснить. Ограничиваясь одним лишь пунктом, который я считаю крайне существенным для возникновения современного капитализма, я хотел бы кратко показать, что происходит в эту эпоху за пределами европейского мира-экономики.

Действительно, до конца XVIII века и возникновения подлинно мировой экономики в Азии существовал ряд прочно утвердившихся и надежно функционировавших миров-экономик — я имею в виду Китай, Японию, Индию в совокупности с островами Малайского архипелага, Страны Ислама. Как правило, — и, впрочем, справедливо — говорят, что взаимоотношения между этими экономиками и экономикой Европы были поверхностными, что они вовлекали в свою орбиту лишь торговлю некоторыми предметами роскоши, в частности, перцем, специями, шелком, которые покупались за наличные деньги, и что этот обмен был незначительным по сравнению с огромными экономическими массами этих миров. Это, разумеется, верно, но верно и то, что эти ограниченные и рассматриваемые как поверхностные обмены точно отражают ту долю. которую определял себе крупный капитал в обоих мирах, и это не является, просто не может быть случайным. Я даже прихожу к мысли, что любой мир-экономика часто управляется снаружи. Это настойчиво утверждает долгая история Европы, и никому и в голову не придет упрекать ее в том, что она выделяет, как исключительные, такие события, как прибытие Васко да Гамы в Каликут в 1498 году, остановка в 1595 году голландца Корнелнуса Хаутмана в Бантаме, в то время крупном городе на острове Ява, победа Роберта Клайва в битве при Плесси в 1757 году, отдавшая Бенгалию в руки англичан. Судьба носит семимильные сапоги и наносит удары издалека.

III

Я уже говорил о существовании в Европе целой последовательности сменявших друг друга миров-экономик, когда рассказал о центрах, которые поочередно их образовывали и вдыхали в них жизнь. Следует уточнить, что до 1750 года такими господствующими центрами были всегда города, города-государства. Ибо об Амстердаме, еще господствовавшем в середине XVIII века над миром-экономикой, можно сказать, что это был последний в истории город-госудаство, полис. За ним лишь слабо угадывается тень правящих институтов Соединенных провинций. Амстердам царит один, как яркий маяк, который виден в любой точке мира от Антильских островов до берегов Японии. Однако примерно около середины века Просвещения начинается другая эпоха. Новый центр, Лондон — уже не город-государство, это столица Британских островов, дающих городу непреодолимую силу национального рынка.

Итак, две фазы: фаза экономик, создаваемых и доминируемых городами, и фаза национальных экономик. Все это мы рассмотрим очень бегло, не только потому что вы в курсе этих известных фактов, не только потому что я уже об этом говорил, но также и потому, что единственное, что следует принимать в расчет, на мой взгляд, это совокупность этих известных фактов, ибо лишь с учетом этих фактов в их совокупности проблема капитализма предстает и освещается по-новому.

До 1750 года Европа поочередно вращалась вокруг одного из главных городов, превращавшихся благодаря их особой роли в священных идолов — вокруг Венеции, Антверпена, Генуи, Амстердама. Между тем, ни один из городов этого ранга не господствовал над экономической жизнью в XIII веке. Европа, однако, к этому времени уже представляла мир-экономику, обладающий своей структурной организацией. Средиземное море, завоеванное на некоторое время мусульманами, вновь стало открытым для христианского мира, и благодаря торговле с Левантом Запад приобрел там важные форпосты, без которых, разумеется, не может идти и речи о существовании какого-либо мира-экономики, достойного такого названия. При этом в Европе отчетливо обозначились два ведущих региона — Италия на Юге и Нидерланды на Севере. Вся же система обрела свой центр тяжести между двумя этими зонами, на полпути между ними: им стали ярмарки Шампани и Бри, ярмарки, образовавшие нечто вроде искусственных городов в окрестностях Труа — почти большого города — и трех городов поменьше: Провен, Бар-сюр-Об и Ланьи.

Было бы преувеличением сказать, что этот центр тяжести пришелся на пустое место, тем более, что он был не очень удален от Парижа, бывшего тогда крупным торговым центром, чье значение усиливалось благодаря великолепию двора Людовика Святого и исключительному престижу Парижского университета. Все это чутко уловил историк гуманизма Джузеппе Тоффанин, написавший книгу с характерным названием "Век без Pима" ("II Secolo senza Roma"), имея ввиду XIII век, в течение которого Рим утратил, а Париж приобрел культурное первенство в Европе. Между тем, очевидно, что блистательное положение Парижа в этот период имеет некоторое отношение к шумным и деятельным ярмаркам Шампани, бывшим почти постоянно действующим местом международных встреч купцов. Сукно и полотно с Севера, из Нидерландов, в широком смысле этого географического понятия, из обширной туманности семейных мастерских, обрабатывающих шерсть, пеньку, лен на пространстве от Марны до Зейдер-Зе, обменивались на перец, пряности и серебро итальянских торговцев и ростовщиков. Этих ограниченных обменов предметами роскоши хватило, однако, для того, чтобы запустить огромный механизм торговли, промышленности, транспорта и кредита, сделав эти ярмарки экономическим центром Европы того времени.

3акат ярмарок Шампани происходит в конце XIII века по разным причинам: здесь и установление прямой связи по морю между Средиземноморьем и Брюгге, начиная с 1297 года — морской путь одерживает верх над сухопутным, здесь и использование торговых маршрутов между Севером и Югом, пролегающих через немецкие города, через перевалы Симплон и Сен-Готар, здесь, наконец, и развитие производства в итальянских городах: раньше они довольствовались тем, что окрашивали суровые ткани, доставленные с Севера, теперь же они сами начали их выпуск; во Флоренции начинает развиваться шерстяное производство (Arte delta lana). Главной же причиной был тяжелый экономический кризис, последовавший вскоре после эпидемия "черной смерти" в XIV веке и сыгравший свою обычную роль: Италия, наиболее сильный из участников ярмарок в Шампани, вышла из этого испытания победительницей. Она приобрела или вернула себе роль неоспоримого центра европейской жизни- Она стала контролировать все обмены между Севером и Югом, и к тому же товары, прибывавшие в Италию с Дальнего Востока через Персидский залив, Красное морс и перевозимые караванами Леванта, заведомо открывали для нес все рынки Европы.

По правде говоря. первенство Италии в течение долгого периода означало одновременное господство четырех городов ~ Венеции, Милана, Флоренции и Генуи. Лишь после поражения Генуи в 1381 году началось долгое, не всегда спокойное царствование Венеции. Оно, однако, продлилось более века — пока Венеция продолжала господствовать в торговле с Леван-том и оставалась для всей Европы, толпившейся в ее передней, основным поставщиком изысканных товаров. В XVI веке Антверпен потеснил город Св.Марка — а дело в том, что он превратился в гигантский склад перца, доставляемого португальцами через Атлантический океан в порт на Шельде, благодаря чему он стал огромным центром, подчинившим торговлю в Атлантике и Северной Европе. Затем, по ряду политических причин, связанных с войной между Испанией и Нидерландами, которые было бы слишком долго подробно излагать, доминирующее положение заняла Генуя.

Богатство города Св.Георгия основывалось на торговле не с Левантом, а с Новым Светом и Севильей, а также на притоке белого металла из американских рудников, который Генуя поставляла для всей Европы. Наконец, всех примиряет Амстердам; его долгое, более чем полуторавековое господство на просторах Балтийского моря до Лсванта и до Молуккских островов объясняется, главным образом, его неоспоримым господством, с одной стороны, над торговлей товарами Севера, а с другой — на рынках заморских пряностей:

корицы, гвоздики и т.д. в результате быстрого захвата всех источников этих товаров на Дальнем Востоке. Его почти монопольное положение позволяло ему практически в любых делах считаться лишь с собственными интересами.

Оставим, однако, эти города-империи и поскорее перейдем к сложной проблеме национальных рынков и национальных экономик.

Национальная экономика представляет собой политическое пространство, превращенное государством в силу потребностей и под влиянием развития материальной жизни в связное и унифицированное экономическое пространство, деятельность различных частей которого может быть объединена в рамках одного общего направления. Одной лишь Англии удалось в достаточно ранний срок реализовать такое свершение. Применительно к этой стране нередко употребляют слово "революция": сельскохозяйственная революция, политическая революция, финансовая революция, промышленная революция. К этому списку следует добавить еще одну революцию, подобрав для нее соответствующее название, — я имею в виду революцию, приведшую к созданию в стране национального рынка. Отто Хинце, критикуя Зомбарта, одним из первых обратил внимание на значение этого преобразования, ставшего возможным благодаря относительному обилию на сравнительно небольшой территории транспортных средств: морские каботажные пути дополнялись плотной сетью рек и каналов, а также многочисленным гужевым транспортом. С помощью посредничества Лондона английские провинции обменивают и экспортируют свою продукцию, к тому же английское пространство очень рано избавилось от внутренних таможен и пошлин. Наконец, Англия в 1707 году объединилась с Шотландией, а в 1801 году — с Ирландией.

Вы скажете, что все это уже было осуществлено в Соединенных провинциях, однако их территория была незначительной и не могла даже прокормить собственное население. Поэтому внутренний рынок: почти не принимался в расчет голландскими капиталистами, чья деятельность была полностью ориентирована на внешние рынки. Что касается Франции, то она столкнулась со слишком многочисленными препятствиями, среди них — и экономическое отставание, и слишком большая территория, слишком скромный доход на душу населения, затрудненные внутренние связи и, наконец — отсутствие полноценного центра. Таким образом, это была слишком обширная для тогдашнего транспорта страна, слишком разноликая, слишком неорганизованная. Эдварду Фоксу не составило большого труда показать а своей нашумевшей книге, что в ту пору существовали по меньшей мере две Франции: одна из них — морская держава, живая и гибкая, полностью захваченная волной экономического подъема XVIII века, однако, недостаточно связанная с материковой частью страны и полностью устремленная во внешний мир; другая — континентальная страна, приземленная, консервативная, привязанная к местным горизонтам, не сознающая преимуществ международного капитализма. Именно этой второй Франции, как правило, принадлежала политическая власть. К тому же административный центр государства, Париж, расположенный в глубине его территории в то время даже не был экономической столицей страны — эта роль долгое время принадлежала Лиону (начиная с 146! года, когда в этом городе начали проводиться крупные ярмарки). Смещение центра в пользу Парижа наметилось лишь в конце XVI века, однако настоящей смены центра не произошло. Только после 1709 года и "банкротства" Самюэля Бернард Париж стал экономическим центром французского рынка, а последний, после реорганизации в 1724 году Парижской биржи, начал играть подобающую ему роль. Между тем, время уже было упущено, и хотя в правление Людовика XVI экономическая машина работала на полных оборотах, она уже не могла привести в движение и заставить работать все экономическое пространство страны.

Судьба Англии была куда проще. В стране был только один центр — Лондон, уже с XV века ставший экономическим и политическим центром Англии. Быстро сформировавшись, он одновременно формировал английский рынок в соответствии со своими нуждами. т.е. в соответствии с потребностями местных купцов-

С другой стороны, островное положение помогло Англии отделиться от внешнего мира и не допустить вторжения в страну иностранного капитала. Так, в 155S году, благодаря Томасу Грэшему и созданию прообраза Лондонской биржи (Stock Exchange). Англия обезопасила себя перед лицом экономической мощи Антверпена, а в 1597 закрытие Стального двора (Ssahlhof) и отмена привилегий его постояльцев положили конец влиянию ганзейцев. Против Амстердама был направлен первый Навигационный акт, изданный в 1651 году. В то время Амстердам контролировал основную часть европейской торговли. Однако у Англии имелось средство давления на Амстердам: дело в том, что голландские парусные суда, в силу господствующего направления ветров, постоянно нуждались в заходах в английские порты. Именно этим объясняется та терпимость, с которой Голландия отнеслась к протекционистским мерам Англии — подобных мер она не потерпела бы со стороны никакой другой державы. Как бы то ни было, Англия сумела защитить свой национальный рынок и нарождающуюся промышленность лучше, чем любая другая страна Европы. Победа Англии над Францией, долго готовившаяся и рано начавшая принимать реальные очертания (на мой взгляд, начиная с Утрехтского мирного договора 1713 года), делается очевидной в 1786 году (договор Идена) и становится триумфом в 1815.

Возвышение Лондона перевернуло страницу в экономической истории Европы и всего мира, ибо установление экономического господства Англии, распространившегося также и на сферу политики, означало конец многовекового периода экономик, отводивших ведущее место городам, периода миров-экономик неспособных, несмотря на размах и аппетиты европейского капитализма, удерживать под своим влиянием весь остальной мир. Англии же удалось не только вытеснить Амстердам и повторить его успех, но и превзойти его.

Это завоевание мира было трудным, чреватым инцидентами и драматическими эпизодами, однако английское господство сохранилось, преодолев все препятствия. Впервые европейская экономика, потеснив другие, стала претендовать на доминирующую роль в мировой экономике и отождествляться с нею в мире, где любые препятствия отступали вначале перед англичанином, а затем перед европейцем. И так продолжалось вплоть до 1914 года. Андре Зигфрид, родившийся в 1875 году, и которому в начале нашего века исполнилось двадцать пять лет, значительно позднее, в мире, ощетинившемся границами, с восхищением вспоминал, как он в молодости совершил кругосветное путешествие, имея в качестве единственного документа, удостоверявшего личность, обычную визитную карточку. Это было чудом pax Britannica существовавшего, разумеется, за счет некоторого числа людей, оплачивавших его цену...

IV

Английская промышленная революция, о которой нам остается рассказать, явилась для английского господства омолаживающим омовением, источником нового могущества. Однако не беспокойтесь, я не брошусь, очертя голову, в бескрайние воды этой огромной исторической проблемы, которая, по правде, сохранилась до наших дней и неотступно преследует нас. Промышленность по-прежнему окружает нас со всех сторон и грозит новыми революциями. Успокойтесь, я намерен вам описать лишь начало этого бескрайнего движения, я удержусь от обсуждения блистательных контроверз, занимающих внимание историков, прежде всего англосаксонских, но также и других. К тому же задача моя ограниченна: я хочу выяснить, в какой степени английская промышленная революция следует выстроенным мною схемам и моделям, и в какой степени она вписывается в общую историю капитализма, и без того столь богатую эффектными эпизодами.

Отметим, что слово "революция" здесь, как это, впрочем, всегда делается, употребляется в несвойственном его природе значении. Согласно этимологии, революция — это поворот колеса, оборот вращающегося светила, т.е. быстрое движение — едва оно началось, уже известно, что оно вскоре завершится. Между тем, промышленная революция была преимущественно медленным, а вначале едва различимым явлением. Уже при жизни Адама Смита появились ее первые признаки, однако он их не заметил.

Не находим ли мы сегодня свидетельств того, что промышленная революция представляет собой медленный, сложный, с трудом идущий процесс? На наших глазах часть третьего мира переживает промышленную революцию, которая проходит, однако, с такими неслыханшями трудностями, такими многочисленными срывами и столь медленно, что a priori это кажется аномальным. То аграрный сектор оказывается невосприимчивым к модернизации, то не хватает квалифицированной рабочей силы, то недостаточен спрос на внутреннем рынке, то местные капиталисты предпочитают вкладывать свои средства не в своей стране, а за рубежом, где инвестиции более надежны и выгодны, то в государственном аппарате обнаруживается бесхозяйственность или коррупция, то импортная техника оказывается непригодной для использования или давит слишком тяжким грузом на себестоимость продукции, то выручка от экспорта не компенсирует затраты на импорт, т.е. международный рынок по той или иной причине проявляет враждебность, и она играет роковую роль. Между тем все эти осложнения возникают отнюдь не у пионеров промышленных революций в то время, когда существуют готовые модели, которым, казалось бы, может следовать всякий. А priori все просто. Но почему-то все движется с большим трудом.

На самом деле, не напоминает ли ситуация в этих странах то, что происходило в мире до прорыва Англии, т.е. провал многих технически возможных, но нереализованных промышленных революций прошлого? В Египте эпохи Птолемеев была известна сила пара, однако она служила лишь забавой. Римляне располагали значительным фондом технических и технологических достижений, забытых в период раннего Средневековья и возвращенных к жизни лишь в XII-XIII веках. В эти века начинающегося возрождения количество источников энергии в Европе возрастает проста фантастически, благодаря распространению водяных мельниц, известных еще в Риме, а также ветряных мельниц — это уже можно назвать промышленной революцией. Имеются сведения о том, что в Китае в XIV веке был известен коксовый чугун, однако это революционное изобретение осталось без всяких последствий. В XVI веке в глубоких шахтах внедряется целая система подъема, перекачивания, оттока воды, однако эти первые современные фабрики, вызвав в ходе своего становления интерес капитала, вскоре стали жертвами закона снижения производительности. В XVII веке в Англии расширяется использование каменного угла, и Джон Ю-Неф справедливо говорит в этой связи о первой английской революции, впрочем, эта революция не сумела распространиться вширь и вызвать глубокий переворот в тогдашней жизни. Что касается Франции, в XVIII веке там наблюдаются явные признаки промышленного развития, одно за другим следует ряд технических изобретений, и успехи фундаментальной науки по меньшей мере столь же блестящи как и по другую сторону Ла-Манша. Однако именно в Англии были сделаны решающие шаги. Все там шла естественно, как бы само собой, и в этом состоит увлекательнейшая загадка, которую загадала первая в мире промышленная революция, обозначившая самый большой разрыв в истории нового времени. Так все же почему Англия?

Английские историки столь усердно исследовали эти проблемы, что историк-иностранец может легко потеряться в гуще споров, каждый из которых ему понятен в отдельности, но сумма которых отнюдь не даст простого объяснения. Единственно, в чем можно быть уверенным, так это в том, что простые и традиционные объяснения признаны неудовлетворительными. Все более и более утверждается тенденция рассматривать промышленную революцию как совокупное явление и как явление медленное, а следовательно, восходящее к дальним и глубоким истокам.

На фоне трудного и хаотического роста экономики в слаборазвитых зонах современного мира, о которых я только что говорил, самым удивительным — не правда ли? — является то, что бум английской машинной революции, ставшей первым опытом массового производства, принял в конце XVIII, в XIX веке и далее форму фантастического роста национальной экономики — и при этом нигде и ни разу двигатель этого развитии не заклинило, нигде и ни разу не возникали узкие места. Английская деревня обезлюдела, но сохранила свой производственный потенциал: новые промышленники нашли необходимую им квалифицированную рабочую силу; внутренний рынок продолжал развиваться, несмотря на растущие цены; продолжалось и развитие техники, предлагавшей в нужный момент свои услуги; внешние рынки один за другим открывались перед английскими товарами. И даже снижение прибылей, например, резкое падение рентабельности хлопчатобумажного производства после первого бума, не вызвало кризиса; накопленные огромные капиталы были вложены в новое дело и на смену хлопчатобумажной прмышленности пришла железная дорога.

В целом, все секторы английской экономики оказались на высоте этого внезапного всплеска производственной активности, не было никаких задержек, никаких перебоев. Так, значит, дело во всей национальной экономике в целом? К тому же революция в английской хлопчатобумажной промышленности вышла снизу, из обыденной жизни. Открытия чаще всего делались ремесленниками. Промышленники нередко были выходцами из низших сословий. Инвестируемые капиталы были вначале небольшими и с легкостью занимались. Таким образом, не уже накопленные богатства. не Лондон с его торговым и финансовым капитализмом стояли у истоков этого удивительного превращения. Только после 1830 года Лондон установил свой контроль над промышленностью. На этом широком примере прекрасно видно, что капитализм, который вскоре получит название промышленного, опирался на силу и жизнеспособность рыночной экономики и даже базового слоя экономики, мелкой, но склонной к новаторству промышленности и не в меньшей степени на всю действующую систему производства и обменов, которая вынесла этот капитализм на своих плечах. Последний рос, формировался и набирал силу лишь в той мере, в какой это позволяла та экономика, которая служила ему опорой.

При всем этом, однако, английская промышленная революция, безусловно, не смогла бы стать тем, чем она стала в отсутствие условий, благодаря которым Англия практически сделалась безраздельной хозяйкой мировых просторов. Этому, как известно, в значительной мере способствовали Великая французская революция и наполеоновские войны. И если хлопковый бум в течение долгого времени принимал все более широкий размах, то это потому, что его постоянно стимулировало открытие новых рынков: португальских, а затем испанских владений в Америке, Оттоманской империи, Индии... Мир, сам того не желая, был активным пособником английской промышленной революции.

В свете сказанного столь острая дискуссия между теми, кто допускает объяснение успехов капитализма и промышленной революции лишь внутренними причинами и преобразованием социально-экономических структур в стране, и теми, кто не желает видеть ничего другого кроме внешних причин (сводящихся, по сути дела, к империалистической эксплуатации остального мира), на мой взгляд, является беспредметной. Эксплуатировать мир не может любой желающий. Для этого необходимо обладать изначальным могуществом, которое не созревает быстро. В то же время очевидно, что такое могущество, сформировавшееся в результате долгой работы над собой, усиливается путем эксплуатации других, и в ходе этого двойственного процесса дистанция, отделяющая могущественную державу от других стран, увеличивается. Так что оба объяснения (с помощью внутренних к внешних причин) оказываются неразрывно связанными.

Наступило время подводить заключительные итоги. Я, впрочем, не уверен, что читая эти лекции, мне удалось вас в чем-либо убедить. Однако я еще более сомневаюсь, что мне это удастся теперь, когда, в заключение моего сообщения, я скажу вам, что я думаю о сегодняшнем мире и современном капитализме, в свете того, что они представляли собой вчера, и согласно тому, как я их вижу, и как я попытался их вам описать. Разве не следует доводить историческое объяснение до современности — так, чтобы эта встреча с сегодняшним днем его подтверждала и оправдывала?

Конечно, масштаб и пропорции современного капитализма фантастическим образом изменились. Он стал вровень со стол'1 же фантастически возросшими обменами на базовом уровне и полученными в свое распоряжение средствами. Однако я не думаю, чтобы mutatis mutandis природа капитализма полностью при этом изменилась.

В подтверждение этого мнения я могу привести три доказательства:

— Капитализм по-прежнему основывается на использовании международных ресурсов и возможностей, он существует в мировом масштабе, по крайней мере, он стремится заполнить весь мир. И главная его нынешняя забота состоит в восстановлении этого универсализма.

— Он всегда с необыкновенной настойчивостью опирается на монополии де-факто, несмотря на яростное противодействие, с которым он при этом сталкивается. Организация, как ныне выражаются, по-прежнему приводит рынок в действие. Однако было бы ошибкой видеть в этом по-настоящему новое явление.

— Более того, вопреки тому, что обычно говорится, капитализм нс распространяется на всю экономику, на все занятое трудом общество; он никогда не заключает ни того. ни другого в свою, как утверждают, замкнутую и совершенную систему. Тройное членение, о котором я вам говорил, на материальную жизнь, рыночную экономику и капиталистическую экономику (последнюю со значительными дополнениями), сохраняет удивительную разрешающую способность и объяснительную силу. Чтобы в этом убедиться, достаточно взглянуть изнутри на некоторые характерные виды деятельности, существующие в настоящее время на каждом из упомянутых этажей. На самом нижнем даже в Европе вы найдете еще множество примеров самодостаточности, услуг, не учитываемых официальной статистикой, массу ремесленных мастерских. На среднем этаже возьмем пример производителя готового платьч — производство и сбыт продукции подчинены строгому и даже жесткому закону конкуренции; минутная невнимательность или слабость с его стороны означают для него крах. Что касается последнего, верхнего этажа, то я мог бы привести вам, помимо многого другого, пример двух известных мне крупных фирм — французской и немецкой, — якобы конкурирующих ме/<ду собой и вытеснивших всех других конкурентов с европейского рынка. При этом совершенно безразлично, в какую из них поступят заказы, поскольку произошло слияние их интересов — неважно каким способом.

Я подтверждаю, таким образом, свое мнение, к которому лично я пришел далеко не сразу: капитализм вырастает преимущественно на вершинных видах экономической деятельности или, во всяком случае, тяготеет к таким вершинам. Как следствие этого, такой капитализм "высокого полета" парит над двойным низлежащим слоем — материальной жизнью и связной рыночной экономикой, являясь зоной высоких прибылей. Я поместил его, таким образом, в высшую область. Вы можете упрекнуть меня в этом, но не один я придерживаюсь такого мнения. В брошюре "Империализм, как высшая стадия капитализме/', написанной в 1917 году, Ленин дважды делает следующее утверждение: "Капитализм есть товарное производство на высшей ступени его развития; несколько десятков тысяч крупных предприятий являются всем, в то время как миллионы мелких — ничем". Однако эта истина, очевидная в 1917 году, является старой, очень старой истиной.

Недостаток исследований, проводимых жкурналистами, экономистами, социологами, нередко состоит в том, что их авторы не учитывают исторических масштабов и перспектив. Да и многие историки, впрочем, поступают подобным образом — как будто изучаемый ими период существует сам по себе, содержит в себе собственные начало и конец. Так, Ленин, человек, между тем, проницательного ума, писал в той же брошюре в 1917 году: "Для старого капитализма, с полным господством свободной конкуренции, типичен был вывоз товаров. Для новейшего капитализма, с господством монополий, типичным стал вывоз капитала". Эти утверждения более чем спорны: капитализм всегда был монополистическим, а товары и капиталы всегда перемещались одновременно, поскольку капиталы и кредиты всегда были самым надежным средством выхода на внешний рынок и его завоевания. Задолго до XX века вывоз капитала был повседневной реальностью — для Флоренции начиная с XIII века, для Аугсбурга, Антверпена и Генуи — с XVI. В XVIII веке капиталы путешествуют по Европе и по всему миру. Надо ли повторять, что все те методы, приемы, уловки, к которым прибегает капитал, не родились между 1900 и 1914 годами. Все они давно известны капитализму, а его сила и характерная особенность в том и состоит, чтобы переходить от одной хитрости к другой, от одной формы воздействия к другой, десятикратно перестраивая свои порядки в зависимости от обстоятельств и конъюнктуры, оставаясь при этом в достаточной мере приверженным своей сути, тождественным самому себе.

О чем я особенно сожалею — не как историк, а как человек своего времени, — так это о том, что и в капиталистическом, и в социалистическом мире упорно отказываются различать капитализм и рыночную экономику. Тем, кто на Западе возмущается жестокостями капитализма, политики и экономисты отвечают, что это наименьшее из зол, неизбежная оборотная сторона свободного предпринимательства и рыночной экономики. Я же вовсе так не думаю. Тем же, кто проявляет беспокойство — а такие мнения высказываются даже в Советском Союзе — по поводу неповоротливости социалистической экономики и хотел бы придать ей большую гибкость (я сказал бы: большую свободу), также отвечают, что это меньшее зло, неизбежная оборотная сторона избавления от бича капитализма. И в это я тоже не верю. Однако возможно ли вообще создать общество, которое было бы, с моей точки зрения, идеальным? Я, во всяком случае, не думаю, что в мире нашлось бы много сторонников такого общества.

Я охотно закончил бы свое выступление этим общим утверждением, если бы мне, как историку, не нужно было вам сделать последнее признание.

Историю постоянно нужно переписывать, она вечно находится в стадии становления и преодоления самой себя. Ее судьба сходна с судьбой других наук о человеке. Поэтому я не думаю, что книги по истории, которые мы пишем, сохранят все свое значение в течение десятилетий. Нет книг, написанных раз и навсегда, и все мы это знаем.

Мое понимание капитализма и экономики основывается на широком использовании архивов и многочисленных научных источников, на цифрах, которые, однако, в конечном счете не столь многочисленны и не так уж связаны друг с другом, иными словами, скорее, на качественных, нежели на количественных критериях. Вообще, крайне редки монографии, в которых бы приводились кривые развития производства, ставки прибылей, проценты отчислений на накопление, серьезные отчеты о деятельности предприятий, хотя бы примерные оценки износа основного капитала. Я безуспешно пытался найти с помощью коллег и друзей более точные сведения в различных областях. Результаты были более чем скромными.

Между тем, на мой взгляд, именно на этом направлении следует искать выход их того круга объяснений, которыми мне, га неимением лучшего, пришлось довольствоваться. Членить для лучшего понимания, членить на три уровня или три этапа — это значит калечить, уродовать экономическую и социальную реальность, которая в действительности значительно сложнее. На самом деле необходимо охватить всю совокупность явлений, чтобы одновременно понять и причины наблюдаемого изменения темпов роста, и особенности машинного производства. Стремящаяся к тотальному описанию, к глобальному охвату история может оказаться возможной, если в область изучения экономики прошлого мы сумеем внести современные методы, учитывающие определенную совместимость национальных экономик и строящие некоторую макроэкономику. Проследить изменения национального дохода, дохода на душу населения, вернуться к новаторскому историческому труду Рене Береля о Провансе XVII и XVIII веков, попытаться установить корреляцию между "бюджетом и национальным доходом", постараться измерить разрыв — различный в разные эпохи — между совокупным и чистым продуктом, как советовал Саймон Кузнец, чьи предположения на этот счет мне представляются первостепенными для понимания современного экономического роста — таковы задачи, которые я охотно предложил бы молодым историкам. В свои книгах я время от времени открывал окно то на один, то на другой из таких пейзажей, и они там лишь слегка угадывались. Однако открыть окно недостаточно. Необходимы если нс коллекшвнае, то по крайней мере скоординированные исследования.

Все это не означает, разумеется, что такая экономическая история завтрашнего дня будет окончательной и неизменной историей nе varietur . Исследование экономической совместимости — это в лучшем случае изучение потока национального дохода и его изменений, но не измерение массы достояний, национальных состояний. Между тем, эта масса, также доступная для изучения, тоже должна быть исследована. Для историков, для представителей других наук о человеке и всех других объективных наук всегда найдется Америка, которую можно будет открывать,