М.Дюфрен
О МОРИСЕ МЕРЛО-ПОНТИ

Пораженные известием о его смерти, все мы почувствовали глубокую
несправедливость: Мерло-Понти умер, не сказав своего последнего слова. Хотя,
может быть, тогда дружеское к нему расположение повлияло на наш разум:
ведь все мы хорошо знаем, что нельзя сказать последнего слова, что никогда
смерть не приходит в назначенный час и что никакая мысль не может являться
законченной. Произведение - это всегда лишь проект. И, может быть, здесь уместно
воспроизвести портрет Гуссерля, который нарисовал Мерло-Понти и который можно
было бы отнести к нему самому: "Незаконченность феноменологии и ее
непредугаданное движение являются не знаком провала, а свидетельствуют о
неизбежности этого, поскольку феноменология преследует цель раскрыть тайну мира
и тайну разума"1. Более того, Мерло-Понти не разделяет усилий современной
философии, которые заключаются в том, чтобы устоять перед соблазнами системы и
даже общеизвестными истинами для того, чтобы потом схватить генезис смысла, не
отделяя его от человека в точке их произвольного развертывания в метафизическом
пространстве. Его поиск выражается в его трудах. Эти труды принадлежат истории,
и они всегда будут ей принадлежать, поскольку именно она вдохнула в них жизнь.
Сопоставление его мыслей с мыслями Гуссерля или Сартра, в частности, не нанесет
ущерба его оригинальности.
Во время терпеливого чтения Гуссерля Мерло-Понти находит у него идею о том, что
философия - это поиск основания. Без сомнения, вся философия находится в этом
поиске. Феноменология Гуссерля помогла открыть Мерло-Понти идею того, что
основание достижимо в описании феноменов. Основание не сокрыто, как сущность в
существовании (уже Гегель показал нам имманентность сущности существованию) или
как абсолют, обособленный от относительного (Гегель также напоминает нам о том,
что абсолют состоит в движении относительного). Основание более не сводится к
принципу - сознанию, природе, Богу, которые делали объект познания ясным и
специфичным. Тем более, оно не есть первооснова, слепая сила Фюзиса, учредитель
97 О Морисе Мерло-Понти
высших деяний, трансцендентальное эго, творец разума или создатель вещей. Тем,
кто неверно понимает Мерло-Понти, кажется, что его заявлению сопутствует
известное отрицание: все боги мертвы, - не только Бог теологов, но и Истина
науки, Справедливость истории, Вдохновение искусства, что играет на руку
догматическим философам, когда они стремятся себя защитить2.
Ведет ли к отказу от смысла отказ от какой бы то ни было трансцендентности? Ни в
коем случае, поскольку смысл укоренен в основании: основание всегда есть
возможность смысла. Таким образом, мы можем говорить об основании, которое
всегда здесь, всегда открыто для нашего взора. Алэн, комментируя Канта, иногда
говорил о том, что особенностью трансцендентальной дедукции является ее
завершенность. Мерло-Понти, в свою очередь, полагал, что "у Канта
универсальность сознания в точности напоминает современное мировое единство,
поскольку синтетический акт ничего не значит без мирового спектакля, который он
объединяет"3. Стало быть, основание не есть мир: впрочем, какой мир? Мир,
живущий по наитию, или научная вселенная? Основание не есть более обособленное
сознание, которое имеет претензию на рефлексивный анализ, абсолютную
самодостоверность "Я".
Мерло-Понти отвергает идеалистическое направление гуссерлианской мысли, согласно
которой, как говорится в Картезианских размышлениях, феноменология является
"истолкованием монады, наделенной свойствами мыслящего "я" и, в частности,
теорией конституирования, которая делает зависимым весь смысл от демиургической
деятельности сознания, деятельности, которая, впрочем, сама себя отрицает, ибо
активные синтезы отсылают вновь к пассивным синтезам, а регрессивный анализ,
порождающий эту теорию, нередко заканчивается разрушением объекта, что вполне
дозволено совершать сознанию. Идеализм уничтожает мир, данный современникам, a
cogito искупает вину собственного высокомерия, улетучиваясь во временном
пространстве, где оно является не более чем результатом схватывания и удержания.
Однако Мерло-Понти не был достаточно восприимчив к той опасности, которой он сам
порой подвергался. Философия сознания - это волюнтаризм, который в ней
содержится, который изобличается Сартром как "безумие cogito". Сартр изобличает
с определенной нетерпимостью и, быть может, с некоей страстностью, поскольку это
было связано у него тогда с обоснованием политического выбора и, в какой-то мере
с противопоставлением антикоммунистическому эмпиризму своей прокомму-
98 М. Дюфрен
нистической активности. В конце концов дуализм, который отрицается как
в-себе-для-себя, который не только никак не вписывается в идеалистическую
перспективу, не является и последним словом сартровской мысли. Сегодня это
осознают многие, особенно после того, как появилась Критика диалектического
разума. Тот факт, что Сартр, разделяя некоторые мысли Гуссерля, словно для того,
чтобы отвергнуть идеализм, обратился к теме интенциональности, которая приводит
к "новому онтологическому доказательству", предписывающему мыслить это "для
себя" как "несущее это в себе", мыслить сознание в неразрывной связи со своим
объектом и, наконец, мыслить свободу как неотделимую от мятежа; это содержалось
уже в Бытии и Ничто. Без сомнения, тотальность (totalite) была в одно и то же
время "запланирована и невозможна", и она является такой до сих пор, когда
диалектика позволяет выработать теорию тотализации (totalisation), поскольку
тотализация никогда не является тотальностью. Рассмотрение связи, которая
соединяет свободу с ситуацией, менее всего обречено на превратности отчуждения и
позволяет Сартру возмещать то, что картезианский дуализм оставил в стороне:
философию истории и политики4.
Впрочем, Мерло-Понти не собирается приносить в жертву трансцендентальное
эмпирическому, а субъективность сартровскому в-себе. В сущности, он остается
согласен с Сартром в том, что cogito никогда не является чистым, при том, что
оно всегда неизбежно. Свобода всегда является компромиссом или сумасшествием, но
она никогда не является отменой всеобщей ответственности человека. Не находится
ли порой Мерло-Понти под влиянием субъективизма, в котором он так часто упрекал
Сартра? В том же предисловии к "Феноменологии восприятия" он пишет: "Я не
являюсь ни "живым существом", ни даже "человеком" и ни "сознанием" со всеми их
характерными свойствами, которые зоология, социальная анатомия или индуктивная
психология находят в этих продуктах истории, Я - абсолютный источник"5. Тем не
менее, отрицание здесь стоит больше, чем утверждение, которое следует за ним.
Мерло-Понти желает разоблачить пристрастность научных взглядов, согласно которым
Я есть частица мира. А в утверждение вскоре будут привноситься нюансы, связанные
с анализом бытия в мире, согласно которому источник этого анализа всегда сам
пребывает в мире, "присутствует здесь прежде всякого анализа".
Необходимо вернуться к тому, что основание - не мир, не субъект, а согласие
человека с миром. Основание не
О Морисе Мерло-Понти
99
является ограничением, а есть всегда допустимое отношение, за пределами которого
изолированные границы теряют свое значение. Идея того, чем является человек в
этом мире, без сомнения, является банальной идеей, поскольку рискует всегда или
усложниться в реализме, который порождает научный догматизм, или в идеализме,
который внушает нам догматизм рефлексивного анализа. Для того чтобы "схватить"
идею в ее чистоте, требуется единое усилие феноменологической редукции и ее
провал: "наивысшее знание о редукции заключается в невозможности ее полного
завершения"6. Даже наиболее искушенная рефлексия не сможет сломать сыновних
интенциональных связей субъекта с миром. Ноэтический анализ
(ноэсиз[греч.подчоркнуто yankos@dol.ru] - мышление), раскрывающий синтезы,
согласно которым мир конетитуируется субъектом для того, чтобы не закончиться
произвольным растворением мира во впечатлениях при отсутствии истины, должен
быть заменен ноэматическим анализом (ноэма - мысль)7, который берет мир как
объект и объясняет существующее в мире через сам существующий мир. Мир всегда
здесь, он не сотворен мною, а сотворен для меня, и я существую, только всегда
пребывая в нем, захваченный первозданным порывом природы.
Это изначальное единение человека и мира существует в восприятии, где оно
проявлено лучше всего. Восприятие на сей раз первично по отношению к
воспринимаемому и воспринимающему: esse est perceptio. Оно есть некий корень,
некое днище, на котором укоренены все акты: воображения, воспоминания или
суждения. Присутствие обнаруживается прежде всяческой репрезентации, присутствие
меня самого во мне самом - прозрачность самого сознания - переходит, посредством
этого присутствия, из мира в меня и из меня в мир, что определяет
интенциональность в ее первоначальной форме. Да, мир мне всегда дан надежно и
достоверно. И тем не менее это всегда означает, Что вещи приобретают форму и
смысл на моих глазах. Означает ли это, что мое присутствие по отношению к ним
пассивно? Никак нет: важно то, что я собираю этот смысл, упорядочиваю его, и
идея мира без человека есть в конце концов пустая идея. Если я не конституирую
смысл произвольно, если я не осуждаю непреодолимое препятствие только потому,
что оно появляется предо мною, тяжелое и опасное, то тем более я не должен
ничего привносить в этот смысл и изменять в нем, хотя это и по мне, по моим
силам, если бы я представил, что предо мной - грозное препятствие. Но если я иду
в мир с надеждой переделать его своими мыслями и своими руками, это означает,
что я являюсь
100 М. Дюфрен
изначально принятым им и что во мне всегда имеется некая готовность к тому,
чтобы воспринять и "схватить" мир. Первоначальным, или трансцендентальным,
является феномен, смысловая явленность в момент присутствия.
Говорят, что, возможно, в эти последние годы Мерло-Понти испытывал некое
головокружение от хайдеггеровских концепций и пытался понять самого себя в свете
идентификации присутствия и бытия. Однако мне кажется, что его философия должна
была сопротивляться этому соблазну. Высказать мысль о том, что восприятие
является основанием присутствия, это значит отказаться идентифицировать феномен
с бытием как высшей инстанцией, это значит постоянно напоминать о том, что
феномен есть всегда явление чего-то, воспринимаемого сущего; это означает
отказать всяческой трансценденции в ее праве на существование, даже
трансценденции Бытия в его различных модусах, означает взять на себя
обязательство исследовать положение человека, исходя из его связи с сущим в
воспоиятии. Все это не перестает утверждать Мерло-Понти. Прежде чем выработать
теорию психологических функций, он проанализировал возникновение того, что
Прадин называл "произведениями человеческой гениальности": язык, искусство,
религию, историю. С восхитительным терпением устремляясь к основанию, он
опирался на открытие восприятия как сердцевины всякой деятельности,
нерефлексивности, уводящей от всяческой рефлексии, спонтанности на основе всего
приобретенного опыта. Следуя Гуссерлю, он открывает, что трансцендентальная
субъективность есть интерсубъективность, потому что субъект всегда воплощен в
ситуации и помещен в нее, где другой, не выступая в качестве объекта,
расположенного на расстоянии, является скорее его alter ego, который наблюдает
за ним и которого он видит сам, одномоментно явленный и сокрытый, присутствующий
и тем не менее отсутствующий, предлагающий смысл, обнаруживающийся в вопрошании
за счет диалога и страсти. Приключения диалектики также показывают, что в жизни,
которой история придала более широкое толкование, рассматривая ее как постоянные
обмены между субъектом и объектом, так как ничто абсолютное или конечное не
записано в событиях или не продиктовано Провидением, создается "смысл, который
никогда не бывает бессодержательным, а всегда отшлифован, откорректирован,
защищен от случайностей": "смысл, сравнимый со смыслом воспринимаемых вещей",
укорененный в существовании индивидов и, тем не менее, объективный в той мере, в
какой само событие, благодаря своей особенности, обретает существование и по
101 О Морисе Мерло-Понти
крайней мере подсказывает интерпретацию. Заметки, опубликованные в конце Знаков,
свидетельствуют о том, что Мерло-Понти с осторожностью, но не без усилий пытался
прояснить этот смысл. Он не считал, что современность непостижима, и старался
пребывать в ней и мыслить ее в русле события точно так, как воспринимают
реальные объекты в нераздельном сочетании объективного и субъективного и как
воспринимают запутанное сочетание свободы и необходимости. "Поистине настоящая
история видит все вокруг нас... Философия истории не лишает меня никаких прав,
никакой моей инициативы. Истинно только то, что она добавляет к моим
обязанностям одиночки то, что я должен понимать ситуации, отличающиеся от моей
личной, протаптывать тропинку между моей жизнью и жизнями других, иначе говоря,
самовыражаться"8.
Выражение является здесь ключевым понятием. У Лейбница, в его догматической
философии, в которой целостность растворяется в Боге, выражение означает
предустановленную гармонию, согласно которой все вещи сочетаются и
упорядочиваются по их первопричинам. Здесь же оно означает согласие человека и
мира и, кроме того, их родство. Вещи выражают : они сразу предлагают смысл,
который нам доступен, даже если этот смысл должен быть скорректирован или
аннулирован наукой; так же, как гора выражает величие, а пламя - горение.
Человек выражается: он говорит, и его поступки, его произведения, его
политические институты в своих выразительных силах также подобны словам.
Возможно, этим человек и выделяется из природы, в ней и вне ее, чтобы
эксплицировать и подчинить себе смысл, который он конституирует. С целью
утверждения истинного порядка человек пытается стать естественным для того,
чтобы его способы выражения совпали со способами выражения самих вещей.
Устремляясь к естественному способу, которым выражают вещи, человек видит себя
глазами другого, когда он его воспринимает и воспринимается сам как другой.
Мерло-Понти вернулся ко многим репризам в проблеме языка, то есть к тому
мгновению в жизни человека, когда сознание кажется оторванным от мира и тем не
менее остается укорененным в нем. Никогда его рефлексия не казалась мне
настолько глубокой, как в статье, напечатанной в Знаках и озаглавленной
"Иносказательный язык и голоса безмолвия".
Все разворачивается в свете искусства, на что указывает здесь язык Мерло-Понти.
Продолжая тот анализ стиля, который производил Мальро, он показывает, что
современная живопись "ставит проблему познания того, каким обра-
102 М. Дюфрен
зом мы укоренены в универсуме, исходя из наиболее личного, что мы имеем, исходя
из стиля"9. Это можно понять так, что стиль создан как безмолвный язык, когда мы
видим художника за работой, то есть воспринимающим, "слишком занятым выражением
своих связей с миром для того, чтобы кичиться собственным стилем, который
рождается как бы без его ведома"10, а не тогда, когда смотрим на него свысока,
разглядывая работы в Музее и воскрешая Дух Живописи в произведении через
анонимную историю. Этот стиль, эта артистическая манера есть нечто своеобразное,
что живет в нем в виде собственного почерка, собственного отношения к миру:
"тела, жизни, пейзажи, школы, любовницы, кредиторы, полиция, революции, - все
то, что может задушить живопись, является одновременно и хлебом, который ее
питает. Жить живописью - это означает вдыхать также и этот мир"11. Таким
образом, теория восприятия вновь водворяет живописца в видимый мир, вновь
открывает тело как спонтанное выражение и понимает произведение как
экспрессивность, позволяющую нам воспринимать его, так как оно рождается в
работе, в пустоте восприятия. Итак, если живопись - это голос безмолвия, то язык
- это голос речи: он выходит за пределы себя к своему смыслу и претендует
представлять саму вещь. Однако возможно, знак стирается в значении: поистине мы
говорим только тогда, когда слово звучит для нас как экспрессивный объект, если
мы на минуту можем довериться его экспрессивности. Речь - это еще и естественный
процесс, синтез восприятия нашего языка как природного явления и как мысли,
которая может заменить одно выражение на другое, но никогда не может отказаться
от всего речевого инструмента. Говорить - это всегда значит быть
субъект-объектом, сохранять язык облеченным в _тело, и сохранять тело в
коммуникации с объектом. Это - идеальный объект, который мы постигаем только
через схватывание вещей, которое совершает тело.
Итак, различение субъекта и объекта неизменно смешано в теле. В описании тела
все трудности сводятся к одной: "никаких понятий, которые выработала философия,
- причина, следствие, способ, цель, материя, форма - недостаточно, чтобы мыслить
отношения тела к жизни в целом, его сочленений в индивидуальной жизни или
сочленений индивидуальной жизни в нем"12. В таком описании может двояко
проявляться монизм: так как тело является на сей раз телом и душой с ее
таинственной природой, в которой, согласно ее функции, выковывается связь
человека и мира, "этот первородный экстаз" "всеобщей телесности", согласно ко-
103 О Морисе Мерло-Понти
торой он сообщается одинаково хорошо как с другими, так и с вещами. Ибо человек
- это "та часть мира, своеобразно представленная как зона его пребывания в
абсолютном желании приблизить другое"13, "тот воспринимающий субъект, который в
помутнении рассудка склоняется к вещам, к которым он не имеет ключа, но замысел
которых, однако, он содержит в себе самом"14. Он является той областью мира,
откуда бьет ключом естественный свет, посредством которого мир приходит к
сознанию.
Как это высказать? Мерло-Понти положил начало новому философскому стилю:
философствованию без философемы. Феноменология - это единственный язык, на
котором может говорить эта философия15. В ней говорится только об описательной
способности: не о выражении истин, а об эксплицировании истины, в которой мы
пребываем и где наши мысли занимают определенное место. Основное стремление
философа, которое помогает отличать философию от других способов выражения, -
это то, что философское повествование является ясным и систематизированным. Хотя
порой мысль Мерло-Понти блуждает по трансцендентальному полю, то есть среди
всеобщего опыта, проникающая везде, пронизывающая все. Иногда говорили, что его
рефлексия не оставляла камня на камне: без сомнения, это была бы наилучшая
похвала, которую можно высказать в его адрес. Даже в обыденном смысле всегда
считалось, что философия выражает определенную позицию (ошибались только тогда,
когда недооценивали то обстоятельство, что для того, чтобы быть взвешенной, эта
позиция нуждается в совершенствовании и в культуре). Философия - это жаждущее в
нас абсолютное сознание, с помощью которого мы понимаем, что не существует
абсолютного сознания, что всяческая рефлексия связана с дорефлексивностью и что
всякое сознание существует в потоке интенциональной жизни. А интенциональная
жизнь - это не жизнь конституирующего сознания, она есть то место, где
зарождается согласие сознания и мира. Всегда конституируется само это согласие,
дело в том, что именно оно и является теорией конституирования, устанавливаемой
в жизни и в истории, стремящейся к замкнутости и к истолкованию.
Интенциональность далека от того, чтобы быть структурой сознания, но она
является тем, что характеризует сознание и мир. На вопрос, который Гуссерль
внушил Мерло-Понти: "Какова "внутренняя сущность", способная к взаимоотношениям
внутреннего и внешнего?"16, нужно отвечать, что это внутреннее не существует
абсолютно; оно существовало бы, если бы уже являлось внешним: сознание является
телом, как и
104 М. Дюфрен
тело - сознанием; оно существует только вторично, как момент отношения или как
продукт конститутивного генезиса.
Таким образом, феноменология с необходимостью является феноменологией
восприятия. Когда она становится феноменологией феноменологии, когда она задает
самой себе вопросы о существовании интенциональной жизни, с которой
обнаруживается ее связь, она преобразуется в онтологию. Она становится
диалектической, а не космологической онтологией, где космология является
унитарной системой мира или природы. И тем не менее существует огромный соблазн
направить рефлексию по пути Философии Природы. Но не в смысле философии Бытия,
как интерпретировали некоторые мысль Мерло-Понти, несмотря на то, что в своей
последней статье он говорит о Бытии с прописной буквы. Анализ телесности мог бы
привести к виталистическому натурализму: тело - это часть мира, в то же самое
время оно является здесь коррелятом, перемещаясь в сознание, становясь там
тело-сознанием. И монизм субъекта мог бы разрастись до размеров "этого дикого
мира, который пробудил Гуссерль"17. Согласие человека и мира явилось бы событием
для мира, интенциональная жизнь была бы приключением в мире, абсолютное сознание
было бы самим этим миром, содержащим в себе самом свой собственный смысл и
выражающимся как смысл через единичные тела-сознания. Основанием была бы
Природа, не Природа в-себе, которая не содержит смысла, кроме как смысла,
установленного наукой, а Природа в ее движении к человеку, воспринимающая и
воспринимаемая, на сей раз выражающаяся в человеке и через человека. Не имел ли
в виду Мерло-Понти, говоря о грядущем моменте, эту идею natura naturans под
именем Бытия, когда, например, в конце одной замечательной, но малоизвестной
статьи о Гуссерле он писал: "Отныне безотносительность не является ни природой
в-себе, ни системой схватываний абсолютного сознания, ни, тем более, человеком,
а является той "телеологией", о которой говорит Гуссерль - и которая
переписывается и замышляется в кавычках - как сочленение и совокупность тел
Бытия, совершающаяся через человека?"18
В работе Структура поведения, опередившей Феноменологию восприятия, которую он
возвестил и уже в некотором роде опередил, Мерло-Понти запутался на пути,
ведущем к рефлексии над Природой. Но он избежал соблазна чистой объективной и
догматической идеи Природы: "мы вернулись от идеи природы как omnitudo
realitatis к идее объектов, которые знали лишь постижение в себе, partes extra
partes, и определялись только посредством... значения,
105 О Морисе Мерло-Понти
которое в них реализовывалось"19. Эти объекты принадлежат трем порядкам:
физическому, жизненному, человеческому; эти три разряда представляют собой
диалектические возможности, а не возможности бытия20. Таким образом, Мерло-Понти
останавливается на пороге космологии. Это - перспектива витализма, это -
своеобразный критицизм: "структуры", уточняющие всякий порядок, являются
"значениями"; подобно организму, этому Urbild биологического познания,
являющемуся идеальным единством"21, то есть "единством значений, феноменом в
кантовском смысле"22. Но этот критицизм не является кантовским, ибо значения,
наоборот, являются структурами, то есть в противовес вещам, как наименее
заданным величинам, что и показала теория формы, которая навязывает себя
восприятию. Наконец, анализ отношения возвращается к восприятию, к этому
сознанию вовне, посредством которого человек и существует в мире, являясь к тому
же телом, так как "воспринимается вместе со своим телом, и тело - это
естественный я"23. Витализм и критицизм, реализм и идеализм взаимно
нейтрализуются. И на первый план выходит идея о том, что восприятие является не
только обязательной точкой отсчета всякого знания, частью всякой истины, но что
оно есть единственно-абсолютное, невыразимый абсолют, не являющийся ни объектом,
ни субъектом, а только местом, где смысл внезапно проявляется на поверхности,
где структура является значением, исходя из которого структуры вещей и значения
для сознания смогут различаться, без чего здравое суждение никак не может
оправдать дуализм.
Необходимо сказать несколько слов о диалектике. Мерло-Понти употреблял это слово
с осторожностью, за которую нужно его похвалить, но он проявлял значительный
интерес к Гегелю. "Существует, - говорил он, - экзистенциализм Гегеля, в том
смысле, что для него человек не дан непосредственно вместе с сознанием,
обладающим ясностью своей собственной мысли, а берется вместе с жизнью,
предоставленной самой себе, ищущей понимания самой себя. Вся Феноменология духа
описывает это усилие, которое совершает человек, чтобы вновь обрести себя"24.
Диалектика - тот инструмент, который используется Гегелем для описания
путешествия духа через виды сознания, как и для осуществления циркуляции
системы. Но Мерло-Понти делает диалектику диалектикой. Для него предшествующее
начало Логоса находится в основании системы; изначальная хитрость Разума
управляет становлением и делает время подвижной картиной вечности, началом
цельности, но только цельности, всегда незаконченной и всегда
106 М. Дюфрт
возобновляющейся. Диалектика не означает ничего другого, кроме невозможности
всяческой трансцендентности или всяческого бытия вне связи, которая
конституирует основание. Диалектика - это двусмысленность основания и также его
движение, которое продуцирует различные фигуры или структуры в трех
разновидностях, которые мы называли. Диалектика, соединяющая человека с миром,
требует, чтобы эти диалектики осуществлялись в мире, без чего была бы возможна
Философия Природы, которая утверждала бы автономию мира25. И человек тоже
является диалектическим, на сей раз в своем бытии, которое определяется
посредством его самораскрытия в мире и в своей собственной истории. Так как
человек - это свобода, наличие у него тела - это уже свобода, но свобода, всегда
скомпрометированная, сомнительная и как бы ускользающая. Она никогда не является
свободой полностью открытого сознания, а лишь свободой сознания, пронзенного
силой небытия. Мы всегда находимся в плену у мира в той же степени, в какой
человек утверждается и порабощается миром. Нет человека, существовавшего прежде
своей истории. Нет человека, в котором внутренний мир представлен в большей
степени, чем внешний.
Последняя формула определяет для Мерло-Понти подлинный гуманизм "Маленького
человека, сидящего в человеке", который является только призраком наших
блестящих экспрессивных манипуляций рассудка. Но подлинный человек прекрасен, он
не может быть этим фантомом, он, хотя и наделен хрупким телом, выражен в языке,
о котором я уже столько говорил, зависим от непредсказуемой истории, собирается
с силами и начинает видеть, понимать, что-либо значить. Гуманизм сегодня больше
не является чем-то декоративным или благопристойным"26. Гуманизм, который
имеется к тому же и у Сартра, привел Мерло-Понти к другому выбору, нежели Сартра
- к силе нашего согласия;
можно задаться вопросом о его философском основании. Да здравствует очарование
дуализма... Утверждая примат восприятия, не совершает ли Мерло-Понти уступок
идеализму? Как можно не признать примат воспринимаемого, первичность Природы по
сравнению с человеком и, прежде всего, внечеловеческую реальность времени,
которое обеспечивает это предшествование и которое способствует образованию наук
о природе? Наоборот, если существует в мире человеческая история, не нужно ли
сделать больший акцент на том, посредством чего человек отделяется от природы и
утверждается как мысль, способная схватить и сказать главное? В статье о
Гуссерле Рикер различал два движения,
107 О Морисе Мерло-Понти
нуждающиеся в установлении: одно - регрессивность, управляющую впечатлениями в
настоящем, другое - прогрессивность, анализирующую выход вовне логического,
аксиологического и персонального закона в горизонте восприятия: "теория
категориальной интуиции была очень хорошей..., не понятно, почему она была
принесена в жертву феноменологии восприятия"27. И поэтому в одной из недавних
статей Рикер спрашивал себя, был ли Мерло-Понти озабочен этими проблемами: "в
последние годы он все более и более сомневался в том, что способ бытия в мире,
который пробуждает немое восприятие, мог бы эффективно служить образцом
тотальности наших отношений к сущностям и к Бытию"28. Какой была бы следующая
книга Мерло-Понти?
Говорят, что Мерло-Понти всегда вдохновляли хайдеггеровские мысли. Я об этом
ничего не знаю. Но последний был прав в Fragwurdige; вопрошая восприятие, он
описал тайну присутствия, он совершил "возвращение в родную страну" и открыл
"наше местопребывание"29 - не как объект, а как основу. Все, что говорил
Хайдеггер, если не преследовать цель повторять его на манер попугая, может
пониматься с точки зрения означивающего восприятия в глубине раскрытия. С тех
пор вместо того чтобы прославлять размышление, Мерло-Понти его практиковал. Если
ему оставалось что-либо сделать - ему всегда было что обдумать... - то это не
было желанием перевести схватывание основания во все более и более ускользающие
термины онтологии, а это была мысль о соединении идеи Природы с идеей основания,
как a priori всяческих a priori и о схватывании зарождения дуализма и метаморфоз
человека и мира в самом корне монизма. Хотя мысль об основании затрагивает
простор невообразимой глубины, он ее постигал, а мы у него учились. Однако я не
считаю, что он отвергал феноменологию восприятия.
В любом случае теперь перед нами - законченный труд философа, который он
предлагает нам для размышлений. Мерло-Понти слишком глубоко касается сути
поставленных проблем, как бы мы ни хотели это изменить или уклониться от них.
Дело это не простое - испытывать истину монизма и мыслить согласие человека и
мира, философию Сознания и философию Природы на равном расстоянии от
коперниканского переворота и птолемеевското противостояния. И если это у него не
удается, то такая попытка все равно не является ошибочной.
108 М. Дюфрен



Примечания:
Перевод Ж. Горбылевой статьи M.Dufrenne. "Maurice Merleau-Ponty" выполнен по
периодическому изданию: Les etudes philosophiques, Paris, 1962, ј 1, с.81-92.
1. Phinomenologie de la perception, p.XVI.
2. Что шокировало наиболее последовательных гуссерлианцев, так это то, что
Мерло-Понти смог прочитать Гуссерля как "первое руководство, данное начинающей
феноменологии в способе отрицания науки" (Phinomenologie de la perception, p.2).
Но не будем забывать, что задача философии, отождествленной здесь с
феноменологией, заключается в том, чтобы очертить границы основания: не говорить
о том, каково оно, а обосновать то, что о нем возможно говорить. Но наука не
берет на себя эти хлопоты, она описывает отношения, знания о которых можно
почерпнуть из реальности; а логика вырабатывает когерентные модели, которые
позволяют схватить эти отношения. Развитие этого языка, как говорит М.Гранжер,
есть "продукт и инструмент работы, совершившейся в воспринимаемом мире". Здесь
не идет речь о синтаксической структуре, которая закладывалась самостоятельно,
создавая значение, то есть о Логосе, который рефлексия раскрывает как единство в
себе. Неоправданно огрубляя его, рефлексия не придает Логосу непреходящего
значения, которое придает ему звание абсолюта. Объект находится всегда в точке
пересечения языка и действия, и наука является определением или объяснением
мира, которая пускает в ход основание, но которая его нисколько не раскрывает:
она сама не знает основания.
3. Там же, с.III.
4. Впрочем, Мерло-Понти распознал, что "под идеей суверенного выбора, как это
видно в Бытии и Ничто, самим Сартром имелась в виду другая и, по правде сказать,
антагонистическая идея свободы, которая является лишь свободой, включенной в
состав мира, и деятельностью, наполненной присутствием события" (Signes, p.196).
5. Phinomenologie de la perception, p. III.
6. Там же, c.VIII.
7. Примечание переводчика.
8. Signes, p.93,
9. Там же, с.65.
10. Там же, с.67.
11. Там же, с.81.
12. Signes, p.290.
13. Там же, с. 220.
14. Phinomenologie..., с.316.
15. Можно назвать еще и логический позитивизм: он предлагается как теория
правильного употребления языка и может являться в языке той критикой, о которой
Кассирер говорил, что она должна была занять сегодня место Критики разума. Ее
действие не слишком отличается от критики Юма, в котором Гуссерль находил своего
учителя. Достаточно того, что он увлекался всерьез: он считал, что семанти-
109 О Морисе Мерло-Понти
ческий анализ должен, в конце концов, приносить плоды; что язык накладывается на
реальность, на реальность, которая отказывает притязаниям догматических форм
языка (когда они не формализованы), но которая признает и оправдывает обыденный
язык.
16. Signes, с.225.
17. Там же. с.228.
18. Там же, с.228.
19. Structure du comportement, p.218.
20. Там же, с.241.
21. Structure du comportement, p.205.
22. Там же, с.214.
23. Phenomenologie de la perception, p.III.
24. Sens el Non-sens, p.130.
25. Это то же самое, что утверждать тело как "соматический субстрат, который
является центром перехода, точкой опоры диалектики" (Structure..., p.280).
26. Signes, p.305.
27. Esprit, декабрь 1953, с.837.
28. Esprit, июнь 1961, с.1120.
29. Introduction a la mitaphysique, p.76 et 77.