А.Нестеров

Проблема события в рецептивной теории литературы

В рамках настоящей заметки нас интересуют два подхода к анализу значения художественного текста, имплицитно и эксплицитно функционирующие в теоретических и предметных исследованиях. Первый подход тесно связан с структуралистской эстетикой и выражается в так называемой “нормативной” поэтике, полагающей чтение текста как некоторого рода расшифровку (Deutung в смысле З.Фрейда) или конкретизацию каких-то данных в тексте точек неопределённости в смысле Р.Ингардена. Второй подход представлен герменевтической традицией и предполагает чтение текста как означивание, где означивается не сам читаемый текст, но некоторый идеальный конструкт сознания самого читающего, функционирующий как текст сознания читателя, по отношению к которому собственно читаемый текст является контекстом процесса означивания-понимания.

Основополагающим для формирования значения текста в каждом из походов является понятие события, имманентно определяющее характер всякого предметного исследования.

Нормативная эстетика, строясь целиком на понятиях нормы и границы, видит событием нарушение нормы или границы, каковое может иметь различный статус в зависимости от типа и степени важности нарушенной границы или нормы. Оперируя понятиями означающего и означаемого, нормативная эстетика вводит два события: событие изображённое (т.е. по сути релевантное исключительно для изображённого героя, для читателя же значимое лишь в той степени, в какой он себя с этим героем отождествляет) и событие изображения. Если изображённое событие определяет функционирование изображённого мира, нарушая изображённые границы (вне зависимости от того, кто воспринимается причиной события, герой или повествование, - в первом случае мы имеем определение события Г.Джеймса, в втором – Р.Тома и Ю.Лотмана), то событие изображения нарушает какие-то важные для данного типа текстов нормы, являя собой тем самым событие для читателя, не затрагивающее героя. Первый тип события отнесён к внутренней экзистенции текста, второй – к социально-историческому бытию данного конкретного текста.

Герменевтическая традиция понимает под событием откровение, узнавание, смыслопорождающий акт, меняющий ритм жизни того, с кем это событие произошло. Событие как откровение вводится как акт трансцедентного понимания, релевантный исключительно для читателя.

Очевидно, что понимание события нормативной и герменевтической традициями являются комплементарными и само “событие” в рамках своего рода принципа дополнительности может быть понятно в троякой взаимосвязи: как событие изображённое, как событие функционирования изображения, как специфическое событие реципиента изображения. Если все три типа существуют как теоретические конструкты, то они неизбежно должны находить своё отражение в предметных исследованиях. Здесь как бы нет недостатка в работах о первых двух типах события, но совершенно отсутствуют предметные исследования события реципиента изображения, равно как и эксплицированные указания на его взаимосвязанность с событиями первых двух типов.

Р.Ингарден определил развитие рецептивной эстетики в структуральном модусе,  противопоставив артефакт и конкретизацию, в рамках которой читатель заполняет точки неопределённости, присутствующие в артефакте на разных уровнях. Исследователь в противовес банальному читателю должен произвести реконструкцию самого процесса конкретизации, чтобы выявить соотнесённость артефакта и проделанной с ним в акте чтения конкретизации. Здесь, казалось бы, и лежит теоретическое обоснование события третьего типа. Но проблема в том, что всякая конкретизация или интерпретация в смысле У.Эко есть единственная доступная реципиенту актуальная данность артефакта, так что в принципе невозможно выделить чистый артефакт и чистую конкретизацию, ибо всякая реконструкция, призванная помочь нам понять событийную систему данного артефакта, сталкивается с конкретизацией в голове самого исследователя, ведь он в первую очередь является читателем. Такое положение дел или, другими словами, герменевтический круг, в котором локализована нормативная эстетика, заставляет её адептов искать критерии “истинной” интерпретации в противовес “избыточной”, но не отвечает на вопрос о событии третьего типа.

Тем не менее очевидно, что для определения места этого события нужно исследовать не артефакт, потому что чистого артефакта не существует, но эстетический объект, где, постулировав предполагаемую схему или систему означивания-понимания, можно рассуждать на основании достоверно выявленных событий первых двух типов о событии третьего типа как условии для функционирования всего эстетического объекта. Тем самым проблема события реципиента изображения должна быть понята как условие осмысленности самого этого изображения, что подразумевает выявление условий для развёртывания событий первых двух типов внутри самого этого эстетического объекта. Тогда мы сможем увидеть событие реципиента изображения вне метафизики как относительность эстетического объекта к условиям собственного бытия, как онтологическую неукоренённость этого объекта, - иными словами не только как относительность интерпретации к языку этой интерпретации, подразумевающую и относительность всего выхваченного в изображённой интерпретации-конкретизации художественного мира со всеми изображёнными в нём событиями, но и как некоторую необратимость, уже вошедшую со всей неизбежностью в структуру эстетического объекта.

Постулируемая схема означивания (нарративное развёртывание читаемого текста) в своём движении к трансцедентному моменту акта понимания целого будет ограничивать всё бытие эстетического объекта, а сам момент транцеденции должен определить событие реципиента чтения, изменив (или как-то значимо повлияв) на экзистенциальную ситуацию данного реципиента. Из наррации мы всегда можем выделить изображённые события, на основании соотношения комплекса изображённых событий и собственно наррации мы можем определить событие изображения, которое определит место этого текста среди прочих текстов, т.е. мы всегда в состоянии определить пространственные координаты как внутри текста, так и по отношению к нему. Первым в большей степени занимался структурализм, вторым, - структурально ориентированная рецептивная эстетика. Но уже в рецептивной эстетике возникает вопрос о событии реципиента в контексте “общественной” функции литературы: общественная функция литературы манифестируется в чистой возможности только тогда, когда литературный опыт читателя входит в горизонт ожидания его жизненной практики, изменяет его понимание мира, воздействуя тем самым на его общественное поведение[1], - и здесь появляется возможность для определения специфики события третьего типа, ибо Х.Р.Яуссом здесь имманентно предполагается, что: (1) эстетика воздействия (рецептивная эстетика) – это дисциплина, которая исследует текст как медиум, через который реципиент текста выходит в реальность, т.е. реципиент не только конкретизирует артефакт, даруя ему актуальное бытие, но конкретизация артефакта непосредственно входит в бытие (эстетический опыт) этого реципиента; (2) имеет место событие понимания, которое определяется с двух сторон: из “растворения горизонта”, когда в акте понимания исторический горизонт текста актуализуется и тут же растворяется, сливаясь с актуальным горизонтом настоящего, т.е. горизонтом эстетического опыта реципиента, и из момента “применения”, когда понимание в акте своего свершения предполагает немедленную реализацию. Вот это событие понимания, выделенное Гадамером и Яуссом, мы можем совершенно чётко представить как разложимое на событие актуализации текста и на событие трансцедентного понимания, меняющего совокупность внутреннего опыта субъекта этого акта; в формулировке В.Изера: Das Lesen zeigt insofern die Struktur der Erfahrung, als in der Lektüre erst die suspendierte Geltungen der uns beherrschenden Ansichten die Bedingung dafür abgibt, die unvertraute Welt des literarischen Textes erfahren zu können. In diesem Falle aber geschieht  etwas mit uns[2].

Напряжённость между как бы противопоставленными актами конкретизации и реализации (реализации как применения, Anwenden) видна не только из предлагаемой рецептивной эстетикой парадигмы. Если мы в рамках рационалистического мышления предполагаем в качестве всякого понимания некоторую совокупность операций тождества и перевода, где подлинным доказательством бытия субъекта является самотождественность воспринимающего субъекта, понятая как тождественность субъекта с каким-то из своих состояний, то движение означивание должно реализовываться как некоторого рода незамкнутый круг своеобразной спирали, в котором в момент замыкания этого круга и возникает значение или тождество, каковое может быть точкой на новом витке спирали, который в свою очередь как очередной виток вновь требует завершения и т.д. “Значение” вещи описывается рациональным структурализмом именно как тождество вещи и занимаемого ей места в системе, где изображённое событие и событие изображения конституируют как сам круг означивающей спирали, так и место конкретной вещи на данном витке. Структурализм уходит от артикуляции проблемы (герменевтического) круга (= сфера Паскаля по Борхесу, у Аршинова – “синергетическое кольцо”) путём наложения жёстких границ на само исследование, но если мы попытаемся проанализировать схему формирования “значения” в том же структурализме или, скажем, в эстетике отражения (Darstellungsästhetik), то совершенно отчётливо увидим в значении знака момент “структуры” и момент “модели”, где первый будет определён тождеством выхваченных в моменте отражения знаком некоторой реальности отношений реальной действительности, а второй – переводом этого тождества в средства выражения, т.е. непосредственно в сам знак. И если Р.Барту удаётся избежать в его схеме означивания момента трансцеденции, то только потому, что и Барт и Лотман не выходят за рамки мифологического значения или вторичной моделирующей системы. Если же мы представим в смысле Коллигвуда смысл текста как ответ на определённый вопрос, то специфику художественного в противовес мифологическому мы должны будем увидеть в решении определённой метафизической ситуации (вопроса), что невозможно вне обращения к трансцеденции, ибо рациональное знание как раз и существует за счёт таких актов выхода из реальности, обуславливающих развёртывание самотожденности размышляющего субъекта в язык самого осуществляемого субъектом размышления. Обращение к трансцеденции приведёт нас к ещё одной моделирующей системе, которая будет находится в тех же отношениях со вторичной моделирующей системой, что и вторичная с первичной, и знак этой системы уже не сможет быть описан через взаимоотношение в значении знака “структуры” и “модели” средствами какого бы то ни было метаязыка, поскольку структура знака этой “третьей” системы будет тождеством некоторых выхваченных отношений уже вторичной реальности, а модель будет некоторой самотождественностью самой структуры, переводом в самое себя через момент трансцеденции, поскольку иных средств выражения, знака иной системы уже нет, а если есть, то тогда всякое исследование вообще теряет смысл, растворяясь в бесконечности самоотсылок знака.

Для нас важно выделение как в структуралистской системе означивания, так и в схеме рецептивной эстетики того момента процесса понимания, когда инобытие знака перестаёт существовать, когда уже произошло “растворение горизонта”, сняты все “точки неопределённости”, но знак (текст) ещё не вошёл своей смысловой определённостью в практическую деятельность понимающего субъекта. В рецептивной эстетике эта ситуация описывается как неравновесность между “растворившимся горизонтом” реципиента и вхождением этого горизонта в контекст практической деятельности этого реципиента, в структурализме – как очевидная неравновесность понятий “структуры” и “модели”, равно как и недостаточность одного лишь “вторичного” языка для механизма смыслопорождения. Этот зазор, отрефлектированный в структурализме и в рецептивной эстетике лишь как недостаточность предлагаемых средств для решения поставленных задач, собственно и является по нашему предположению местом события третьего типа, события реципиента текста. С точки зрения этого зазора снимается само различие в подходах исследованию акта чтения, акцент исследования переносится на момент вненаходимости значения, который определяет акт понимания, из которого уже возможна реконструкция произошедшего события. Сам по себе эстетический объект находит своё оформление через символизацию как акт трансцедентного означивания, где эстетический объект как собственно “символ” существует как символическое (невыводимое из знакового механизма и тем самым незнаковое) значение, само по себе ухватываемое как акт трансцедирования риторического значения знака, где реально мы видим риторический знак (риторическую систему) с его значением одновременно как структуру (несимволическое) и модель (уже символическое), где между структурой и моделью как состояниями знака риторической системы пребывает тавтологический 0 или собственно символическое, - в этом смысле мы утверждаем незнаковость и вообще нематериальность символа; оформленный же эстетический объект (или символ как нечто материальное) есть знак некоторой риторической системы в целом (целостного текста), функционирующий в состоянии модели, обогащённой символическим (трансцедентным значением), где, во-первых, символ сам по себе есть “вещь, имеющая смысл в отношении сознания”. Это означает, что он обладает собственным смыслом как “особая вещь” и одновременно смыслом в отношении сознания… во-вторых, как “вещность”, так и “не-вещность” символа может существовать в отношении ко “мне” как к индивидуальному психическому механизму некоторым совершенно автономным образом. Это означает, что “Я” могу находиться в “поле символа” (физически или психически), не осознавая смысла этого символа в отношении сознания, хотя и будучи под воздействием этого символа как “особой вещи”… В-третьих, при рассмотрении символов необходимо учитывать своего рода “онтологический уровень”, где всякий символ будет нам являться как некий комплекс объектов или действий, ни одно из которых не существует (как символическое!) вне единства этого комплекса[3], - в этом смысле мы говорим о знаковости эстетического объекта.

Таким образом, если мы, увидев смысл эстетического объекта как событие реципиента текста, и, более того, признавая возможность бытия эстетического объекта лишь за счёт такой его событийности, возвращаемся к выделению в такого рода событийности события изображения и события реципиента текста, то можем констатировать, что событие реципиента текста будет соотносится с конституирующим эстетический объект актом порождения смысла, который путём семиотического исследования может быть описан как акт символизации (или трансцеденции), а событие изображения с тем целым эстетического объекта, которое получено как результат этой трансцеденции. Таким образом мы неизбежно приходим к тому, что реально исследовано может быть лишь событие изображения, которое в рецептивной эстетике подразумевает “имплицитного” читателя (В.Изер) или  так называемого “Modell-Leser” (У.Эко), каковой конституирует это событие изображения (где сам акт такого конституирования подразумевает возможность существования эстетического объекта). Такие исследования и осуществляются на предметном уровне в рецептивной эстетике и структурализме. Но тем не менее, мы считаем необходимым учитывать хотя бы на теоретическом уровне событие третьего типа, которое реально определяет всякое бытие эстетического объекта, ведь событие изображения существует лишь как предметно доступная часть события реципиента текста. Такой учёт вряд ли возможен в предметом исследовании, поскольку он подразумевает реального читателя, какового невозможно отразить в исследовании, ибо здесь всегда читатель есть в виде какого-то конструкта, соответственно и событие изображения есть всего лишь какой-то конструкт; но если мы всегда имеем реального читателя текста как условие бытия реально возникающего эстетического объекта через конструкт “имплицитный читатель”, то необходимо и конструкт “событие изображения” исследовать через событие реципиента текста.

Литература

1.          Аршинов В.И. Событие и смысл в синергетическом измерении. http://www.synergetic.ru/philosophy/index.php?article=ar_sob

2.          Барт Р. Избранные работы: Семиотика. Поэтика. М.: Прогресс, 1994.

3.          Лотман Ю.М. Об искусстве. СПБ: Искусство-СПБ, 1998.

4.          Мамардашвили М.К., Пятигорский А.М. Символ и сознание. Метафизические рассуждения о сознании, символике и языке. М.: Школа “Языки русской культуры”, 1997.

5.          Eco U. Im Labyrinth der Vernunft: Texte über Kunst und Zeichen. Leipzig: Reclam, 1989.

6.          Rezeptionsästhetik: Theorie und Praxis. München: Fink, 1993.