20. ФЛОБЕР, СЕРВАНТЕС, ДАРВИН
Никчемность того, что принято называть патриотизмом в испанском
мышлении, ярче всего проявляется в недостаточном внимании к действительно
великим событиям нашей истории. Все силы уходят на восхваление того, что
совершенно бесплодно, чему нельзя найти применения. Мы превозносим то, что
нам выгодно, забывая о том, что важно.
Нам определенно недостает книги, где было бы детально доказано, что
всякий роман заключает в себе, словно тончайшую филигранную нить, "Дон
Кихота", подобно тому как любая эпическая поэма несет в себе, будто плод
косточку, "Илиаду".
Флобер открыто заявляет: "Je retrouve,-говорит он,- mes origines dans
le livre que je savais par coeur avant de savoir lire, don Quichotte"
[*"Correspondance", 2, 16].[38]
Мадам Бовари - Дон Кихот в юбке и минимум трагедии в душе. Читательница
романтических романов, представительница буржуазных идеалов, насаждавшихся в
Европе в течение полувека. Жалкие идеалы! Буржуазная демократия,
позитивистский романтизм!
Флобер отдает себе полный отчет в том, что роман - жанр критической
направленности и комического нерва. "Je tourne beaucop a la critique,-писал
он, когда работал над "Мадам Бовари",-le roman que je ecris m'aiguise cette
faculte, car c'est une oeuvre surtout de critique ou plutot de anatomic"[*
"Correspondance", 2, 370].[39]
И в другом месте: "Ah! се que manque a la societe modern ce n'est pas
un Christ, ni un Washington, ni un Socrate, ni un Voltaire, c'est un
Aristophane" [*ibid., 2, 159].[40]
Я думаю, что приступы реализма, которым был подвержен Флобер, не
вызывают сомнений. Более того, точку зрения романиста следует считать
свидетельством исключительной важности.
Если современный роман в меньшей степени обнаруживает комическую
природу, то лишь потому, что подвергаемые критике идеалы недостаточно
отделены от действительности, с которой идет борьба. Напряжение крайне
слабо: идеал низвергнут с очень небольшой высоты. По этой причине можно
предугадать, что роман XIX века очень быстро станет неудобочитаемым: он
содержит наименьшее из возможного количества поэтического динамизма. Уже
сейчас ясно: книги Доде или Мопассана не доставляют нам ныне того
наслаждения, как лет пятнадцать тому назад. И наоборот, напряжение, которое
несет в себе "Дон Кихот", обещает никогда не ослабнуть.
Реализм - идеал XIX века. "Факты, только факты!"- восклицает персонаж
из "Тяжелых времен" Диккенса. Как, а не почему, факт, а не идея, проповедует
Огюст Конт[41].
Мадам Бовари дышит с месье Омэ одним воздухом - атмосферой контизма.
Работая над "Madame Bovary", Флобер читал "Позитивную философию":
"Est une ouvrage,- писал он,- profondement farce; il faut seulement
lire, pour s'en convaincre, l'introduction qui en est 1e resume; il у a,
pour quequ'un qui voudrait faire des charges au theatre dans le gout
aristophanesque, sur les theories sociales, des californies de rires"
[*Ibid., 2, 261].[42]
Действительность столь сурова, что не выносит идеала, даже когда
идеализируют ее саму. А XIX век не только возвел в героический ранг любое
отрицание героизма, поставив во главу угла идею .позитивного, но снова
принудил героическое к позорной капитуляции перед жестокой реальностью.
Флобер обронил как-то весьма характерную фразу: "On me croit epris du reel,
tandis que je l'execre; car c'est en hain du realisme que j'ai entrepris ce
roman" [*"Correspondancc", 3, 67-68. См. также, что он пишет о своем
"Лексиконе прописных истиц": Gustavus Flaubertus, Bourgeoisophobus[45]
].[43]
Те поколения, наши непосредственные предшественники, заняли роковую
позицию. Уже в "Дон Кихоте" стрелка поэтических весов склонилась в сторону
грусти, чтобы так и не выправиться до сих пор. Тот век, наш отец, черпал
извращенное наслаждение в пессимизме, он погрузился в него, он испил свою
чашу до дна, он потряс мир так, что рухнуло все хоть сколько-нибудь
возвышавшееся над общим уровнем. Из всего XIX столетия до нас долетает
словно один порыв злобы. За короткий срок естественные науки, основанные на
детерминизме, завоевали сферу биологии. Дарвин приходит к выводу, что ему
удалось подчинить живое - нашу последнюю надежду - физической необходимости.
Жизнь сводится только к материи, физиология - к механике[44].
Организм, считавшийся независимым единством, способным самостоятельно
действовать, погружен отныне в физическую среду, словно фигура, вытканная на
ковре. Уже не он движется, а среда в нем. Наши действия не выходят за рамки
реакций. Нет свободы, оригинальности. Жить - значит приспосабливаться,
приспосабливаться - значит позволять материальному окружению проникать в
нас, вытесняя из нас нас самих. Приспособление - капитуляция и покорность.
Дарвин сметает героев с лица земли.
Пришла пора экспериментального романа ("roman experimental"). Золя
учится поэзией не у Гомера или Шекспира, а у Клода Бернара. Нам все время
пытаются говорить о человеке. Но поскольку теперь человек не субъект своих
поступков, он движим средой, в которой живет,- роман призван давать
представление среды. Среда - единственный герой.
Поговаривают, что нужно воспроизводить "обстановку". Искусство
подчиняется полиции - правдоподобию. Но разве трагедия не имеет своего
внутреннего, независимого правдоподобия? Разве нет эстетического vero[46] -
прекрасного? Видимо, нет, ибо, согласно позитивизму, прекрасное - только
правдоподобное, а истинное - только физика. Роман стремится к физиологии.
Однажды поздно ночью на Pere Lachaise[47] Бувар и Пекюше[48] хоронят
поэзию - во имя правдоподобия и детерминизма.
Перевод А. Б. Матвеева, 1991 г.
