4. ПОЭЗИЯ ПРОШЛОГО

     Уже  давно  пора  сдать  в архив  мнения,  которые составили  о  Гомере
филологи  прошлого  века. Гомер  отнюдь  не наивность  и  не  чистосердечное
добродушие, процветавшее на заре человечества. Теперь уже всем известно, что
"Илиаду",  по  крайней  мере дошедшую  до  нас  "Илиаду",  народ не  понимал
никогда. Иными словами,  она была  прежде  всего  произведением архаическим.
Рапсод творит на  условном языке, который ему самому  представляется  чем-то
священным, древним и  безыскусным.  Обычаи  и нравы его персонажей несут  на
себе особый отпечаток суровых древних времен.
     Слыханное  ли   дело,   Гомер  -  архаичный  поэт,  детство  поэзии   -
археологический вымысел! Кто бы мог подумать! Речь идет не просто  о наличии
в  эпосе  архаизмов:  по существу,  вся эпическая  поэзия  не  что иное, как
архаизм. Мы уже сказали: тема эпоса - идеальное прошлое, абсолютная старина.
Теперь добавим: архаизм - литературная форма эпоса, орудие поэтизации.
     На мой взгляд, это имеет решающее значение для понимания смысла романа.
После Гомера Греция  должна была пережить много столетий,  чтобы  признать в
настоящем возможность поэтического. По правде сказать, Греция  так никогда и
не признала  настоящее  ex  abundantia  cordis[6]. В  строгом  смысле  слова
поэтическим было  для греков  только древнее, вернее, первичное во временном
смысле. При этом отнюдь не  то древнее, которое мы встречаем  у романтиков и
которое слишком похоже  на ветошь  старьевщиков и  будит в  нас  болезненный
интерес,  заставляя черпать извращенное  удовольствие в  созерцании  чего-то
дряхлого, старого,  разрушенного  и  изъеденного временем. Все эти умирающие
предметы содержат  только отраженную красоту, и не они сами, а волны эмоций,
которые  поднимаются  в  нас  при их  созерцании, служат источником  поэзии.
Красота греков - внутренний атрибут существенного: все временное и случайное
красоте    непричастно.    Греки   обладали   рационалистическим    чувством
эстетики[*Понятие  пропорции,  меры, всегда  приходившее на ум грекам, когда
они  рассуждали   об   искусстве,   как  бы   играет   своей  математической
мускулатурой],  не   позволявшим  им  отделять  поэтическое  достоинство  от
метафизической ценности.  Прекрасным  считалось все,  что содержало  в  себе
самом  начало  и норму, причину и абсолютную  ценность явлений. В  замкнутую
вселенную эпического мифа входят только безусловно ценные объекты, способные
служить образцами, которые обладали  реальностью и  тогда, когда наш мир еще
не начал существовать.
     Между эпическим миром и тем, где живем мы,  не  было никакой связи - ни
ворот,  ни лазейки. Вся наша  жизнь, с ее  вчера  и сегодня,  принадлежит  к
второму  этапу   космической  жизни.  Мы  -  часть  поддельной  и  упадочной
реальности.  Окружающие нас люди  - не люди  в том смысле, в  каком ими были
Улисс или Гектор. Мы  даже не знаем точно, были ли Улисс и Гектор людьми или
богами.  Тогда  и боги были  подобны  людям, поскольку  люди  были под стать
богам. Где у Гомера  кончается бог и начинается человек? Уже сама постановка
вопроса  говорит об упадке мира. Герои  эпоса  - представители исчезнувшей с
лица земли фауны, которая характеризовалась отсутствием различий между богом
и человеком  или, во всяком случае, близким  сходством между  обоими видами.
Переход от  одних к другим  осуществлялся весьма  просто:  или  через  грех,
совершенный богиней, или через семяизвержение бога.
     В целом для греков поэтическим является все существующее изначально, не
потому, что оно древнее, а потому, что  оно самое древнее, то есть заключает
в  себе начала  и  причины[*  "Почтеннее всего - самое  старое" (Аристотель,
"Метафизика", 983.)].
     Stock[7] мифов, объединявший традиционную  религию,  физику и  историю,
содержал  в  себе  весь  поэтический  материал  греческого  искусства  эпохи
расцвета. Даже желая изменить миф, как это  делали трагики,  поэт должен был
из него исходить и двигаться только внутри него. Попытка создать поэтический
объект была  для этих людей столь же нелепой, как  для нас попытка придумать
закон механики. Подобное понимание творчества составляет отличительную черту
эпоса  и всего  греческого искусства:  вплоть до своего  заката оно кровными
нитями было неразрывно связано с мифом.
     Гомер уверен,  что события происходили именно так, как о том повествуют
его гекзаметры. Более того, Гомер и не собирается сообщать чего-либо нового.
Слушатели знают, о чем будет петь  Гомер, а  Гомер знает, что они это знают.
Его деятельность лишена собственно творческого характера и  не направлена на
то,  чтобы удивить своих слушателей. Речь идет скорее о  художественной, чем
поэтической работе,  речь идет о высоком техническом мастерстве. Я не знаю в
истории искусства примера  более похожего  по  своему замыслу на  творчество
рапсода,  чем знаменитые восточные  врата флорентийского  баптистерия работы
Гиберти. Итальянского скульптора  не  волнуют изображаемые  им предметы,  им
движет  одна  безумная страсть - запечатлевать, превращать  в  бронзу фигуры
людей, животных, деревья, скалы, плоды.
     Так   и  Гомер.  Плавное  течение  ионийского  эпоса,  спокойный  ритм,
позволяющие  уделять  одинаковое  внимание  и большому  и  малому,  были  бы
абсурдны, если бы мы представили себе поэта, озабоченного выдумыванием темы.
Поэтическая тема дана заранее, раз  и навсегда. Речь  идет лишь о том, чтобы
оживить  ее в  наших  сердцах,  придать  ей полноту присутствия.  Вот почему
вполне  уместно посвятить  четыре  стиха смерти  героя  и  не  менее  двух -
закрыванию двери. Кормилица Телемака
     "Вышла из спальни; серебряной ручкою дверь затворила;
     Крепко задвижку ремнем затянула; потом удалилась" .