8. РЫЦАРСКИЕ РОМАНЫ
Когда мифическое мировоззрение оказывается свергнутым с трона своею
сестрою-соперницей наукой, эпическая поэзия утрачивает религиозную
серьезность и не разбирая дороги бросается на поиски приключений. Рыцарство
- это приключения: рыцарские романы были последним могучим отростком старого
эпического древа. Последним до сего времени, но не последним вообще.
Рыцарский роман сохраняет характерные черты эпоса, за исключением веры
в истинность рассказываемых событий[*Я бы сказал, что и это в известной
степени имеет место. Однако мне пришлись бы написать здесь много страниц, не
имеющих прямого отношения к делу, о той загадочной галлюцинации, которая
лежит в основе нашего удовольствия от чтения приключенческой литературы].
Все происходящее в рыцарских романах предстает нам также как нечто давнее,
принадлежащее идеальному прошлому. Времена короля Артура, как и времена
Марикастаньи[15], лишь завесы условного прошлого, сквозь которые смутно
брезжит историческая хронология.
Не считая отдельных, занимающих весьма скромное место монологов, в
рыцарских романах, как и в эпосе, основным поэтическим средством выступает
повествование. Я не могу согласиться с общепринятой точкой зрения, что
повествование - художественное средство романа. Ошибка критики в том, что
она не противопоставляет двух жанров, одинаково обозначаемых словом "роман".
Произведение литературы воображения повествует, роман описывает.
Повествование - форма, в которой существует для нас прошлое; повествовать
можно только о том, что было, то есть о том, чего больше нет. Настоящее,
напротив, описывают. Как известно, в эпосе широко употребляется идеальное
прошедшее время (соответствующее тому идеальному прошлому, о котором оно
говорит), получившее в грамматиках название эпического, или гномического,
аориста.
В отличие от литературы воображения в романе нас интересует именно
описание, ибо описываемое, по сути дела, не может представлять интереса. Мы
пренебрегаем персонажами, которые нам представлены, ради того способа, каким
они представлены нам. Ни Санчо, ни священник, ни цирюльник, ни Рыцарь
Зеленого Плаща, ни мадам Бовари, ни ее муж, ни глупец Омэ нам нисколько не
интересны. Мы не дадим и ломаного гроша, чтобы увидеть их в жизни. И
напротив, мы отдадим полцарства ради удовольствия видеть их героями двух
знаменитых книг. Я не могу представить себе, как столь очевидное
обстоятельство выпало из поля зрения тех, кто исследует проблемы эстетики.
То, что мы непочтительно зовем скукой,- целый литературный жанр, хотя и
несостоявшийся[16]. Скука - повествование о том, что неинтересно[*В одном из
выпусков "Критики" Кроче приводит определение скучного человека, которое дал
один итальянец: "Зануда - тот, кто не избавляет нас от одиночества и не
может составить нам компании"]. Повествование должно находить себе
оправдание в самом событии, и чем оно облегченнее, чем в меньшей степени
выступает посредником между происходящим и нами, тем лучше.
Вот почему, в отличие от романиста, автор рыцарских повествований
направляет всю свою поэтическую энергию на выдумывание интересных событий.
Такие события - приключения. Ныне мы можем читать "Одиссею" как изложение
приключений; без сомнения, великая поэма при этом утрачивает большую часть
своих достоинств и смысла, и все же подобное прочтение не вовсю чуждо
эстетическому замыслу "Одиссеи". За богоравным Улиссом встает
Синдбад-мореход, а за ними, совсем уже вдалеке, маячит славная буржуазная
муза Жюля Верна. Сходство основано на вмешательстве случая, определяющем ход
событий. В "Одиссее" случай выступает как форма, в которой проявляет себя
настроение того или иного бога; в произведениях фантастических, в рыцарских
романах он цинично выставляет напоказ свое естество. И если в древней поэме
приключения интересны, поскольку в них проявляется капризная воля бога -
причина в конечном счете теологическая,- то в рыцарских романах приключение
интересно само по себе, в силу присущей ему непредсказуемости.
Если внимательно рассмотреть наше повседневное понимание реальности,
легко убедиться, что реально для нас не то, что происходит на самом деле, а
некий привычный нам порядок событий. В этом туманном смысле реально не
столько виденное, сколько предвиденное, не столько то, что мы видим, сколько
то, что мы знаем. Когда события принимают неожиданный оборот, мы считаем,
что это невероятно. Вот почему наши предки называли рассказ о приключениях
вымыслом.
Приключение раскалывает инертную, гнетущую нас реальность, словно кусок
стекла. Это все непредсказуемое, невероятное, новое. Всякое приключение -
новое сотворение мира, уникальный процесс. И как не быть ему интересным?
Сколь мало бы мы ни прожили, нам уже дано ощутить границы нашей тюрьмы.
Самое позднее в тридцать лет уже известны пределы, в которых суждено
оставаться нашим возможностям. Мы овладеваем действительностью, измеряя
длину цепи, сковавшей нас по рукам и ногам. Тогда мы спрашиваем: "И это
жизнь? Только и всего? Повторяющийся, замкнутый круг, вечно один и тот же?"
Опасный час для всякого человека!
В связи с этим мне вспоминается один прекрасный рисунок Гаварни. Старый
плут прильнул к дощатой стене и жадно смотрит на какое-то зрелище, до
которого так падка средняя публика. Старик с восхищением восклицает: "II
faut montrer a l'homme des images, la realite l'embete!"[17]. Гаварни жил в
кругу писателей и художников - парижан, сторонников эстетического реализма.
Его всегда возмущало, с каким легкомыслием современные ему читатели
поглощали приключенческую литературу. Он был глубоко прав: слабые расы могут
превратить в порок употребление этого сильного наркотика, помогающего забыть
о тяжком бремени нашего существования.
