5. МЕТАФОРА

     Наш  взгляд, устремленный на  какой-либо  предмет,  сталкивается с  его
поверхностью  и отскакивает, возвращаясь к нашему зрачку. Эта  невозможность
проникнуть в предмет придает любому познавательному акту  - видению, образу,
понятию  -  особый  характер  дуализма, разрыва  между познаваемой  вещью  и
познающим  субъектом.  Только  прозрачные  предметы,  стекло  например,  как
кажется, выпадают из этого  закона:  мой взгляд проникает  через  стекло, то
есть  я  прохожу в акте  зрения  сквозь  тело  стекла  и  в какой-то  момент
возникает взаимопроникновение взгляда  и стекла.  В  его прозрачности "я"  и
вещь становятся едины. Однако так ли это  на самом деле? Чтобы  прозрачность
стекла  была  подлинной,  нужно,  чтобы  я  глядел  через стекло  на  другие
предметы,  отражающие  мой  взгляд. Стекло, за  которым  пустота, для нас не
существует. Сущность  стекла состоит  в  том, чтобы  позволять видеть другие
предметы; его бытие как раз в том, чтобы не быть собой, а быть другой вещью.
Какая  страшная  миссия  смирения,  самоотрицания   возложена  на  некоторые
существа!  Вот женщина,  как говорил Сервантес, "прозрачный  сосуд красоты",
тоже  кажется обреченной "быть  не  собой,  а  другим" в телесном и духовном
смысле.  Женщина кажется предназначенной быть  благоуханным вместилищем  для
других существ, позволять заполнить себя любовнику или сыну.
     Но  вернемся: если вместо того, чтобы видеть сквозь стекло другие вещи,
я сделаю его самое целью моего взгляда, то оно перестанет быть прозрачным  и
передо мной окажется какой-то мутный предмет.
     Пример со стеклом может  помочь  нам осознать то, что  инстинктивно,  с
полной  и  непосредственной  очевидностью дано нам  в  искусстве. А  именно:
существует нечто,  соединяющее двойное бытие (прозрачного стекла и того, что
видно через стекло), так что прозрачность предмета позволяет  видеть не  что
иное, как сам этот предмет.
     Этот предмет, что виден через самого себя,  иными словами, эстетический
объект  в  самой  элементарной  форме, дан в  метафоре.  Я  сказал  бы,  что
эстетический  предмет и  метафорический  предмет  -  это  одно и  то же, что
метафора - это первичный эстетический предмет, ячейка прекрасного.
     Несправедливое  пренебрежение  со  стороны  ученых  держит  метафору на
положении terra  incognita.  Я не претендую на  то, чтобы  возвести на  этих
бегло написанных страницах целую теорию метафоры, и ограничусь лишь тем, что
покажу, как раскрывается в ней подлинный эстетический предмет.
     Прежде  всего  надо  предупредить,  что  термин  "метафора"  обозначает
одновременно и процесс и результат, то есть форму мыслительной  деятельности
и предмет, полученный посредством этой деятельности.
     Один левантийский поэт, сеньор Лопес Пико[8], назвал кипарис "призраком
мертвого пламени".
     Вот  очевидная  метафора.  Каков же  здесь  метафорический предмет?  Не
кипарис, не пламя, не призрак -  все они принадлежат миру  реальных образов.
Новый объект,  который  выходит  нам  навстречу,- некий  "кипарис -  призрак
пламени". И  что же, такой кипарис  уже не  кипарис,  такой  призрак уже  не
призрак,  такое пламя уже  не пламя. Если  мы  хотим выделить то, что  может
остаться от кипариса, вдруг превращенного в пламя,  и  от  пламени, ставшего
кипарисом,  то  все сведется к реальному наблюдению  над  схожестью линейных
очертаний  кипариса  и пламени.  Это  реальное  сходство  между тем и другим
предметом. Во всякой метафоре есть реальное сходство между ее элементами,  и
поэтому принято  думать,  что  метафора якобы по  сути  своей  заключается в
уподоблении или в уподобляющем сближении двух далеких друг от друга вещей.
     И тут все ошибаются. Во-первых, большее или меньшее отдаление предметов
друг от  друга означает  лишь их большее  или меньшее сходство: сказать, что
предметы далеки друг от друга, равнозначно тому, чтобы сказать, что они мало
похожи  друг на друга.  А  метафора нас удовлетворяет именно потому,  что мы
угадываем в  ней  совпадение между двумя вещами, более глубокое  и решающее,
нежели любое сходство.
     Кроме того, если,  читая стихи Лопеса Пико,  мы будем  думать заранее о
действительном сходстве этих двух предметов - о линиях очертаний кипариса  и
пламени,- то  мы заметим,  что все очарование метафоры улетучилось,  оставив
нам  немое,  незначительное  геометрическое  наблюдение.  Нет,  не  реальное
уподобление лежит в основе метафорического.
     На  деле  позитивное  сходство  есть  первое  артикуляционное  движение
аппарата  метафоры,  но  и  только.  Мы  нуждаемся в  реальном  сходстве,  в
некоторой  оправданности   сближения   двух  элементов.  Но   цель   у   нас
противоположная той, какую при этом предполагают.
     Заметьте  себе, что  сходство,  на которое опирается  метафора,  всегда
несущественно  с  точки  зрения  реальности. В  нашем  примере  идентичность
очертаний  кипариса и пламени настолько внешнее,  незначительное для каждого
из них свойство, что не колеблясь мы сочтем его только предлогом.
     Механизм,  следовательно,  тут такой: идет  речь о  формировании нового
предмета - назовем  его "прекрасный кипарис" в  противоположность "реальному
кипарису".  Чтобы получить его,  нужно  подвергнуть кипарис  двум операциям:
первая  состоит  в освобождении нас от  кипариса как физической и зрительной
реальности,  в  уничтожении  реального кипариса;  вторая операция состоит  в
придании ему тончайшего нового качества, сообщающего свойство прекрасного.
     Чтобы совершить первую  операцию, мы ищем какой-то  другой предмет,  на
который кипарис действительно в чем-то похож, но в чем-то мало существенном.
Опираясь на эту  несущественную  идентичность, мы  заявляем об их абсолютной
идентичности. Это абсурд,  это невероятно. Соединенные совпадением  в чем-то
мало    важном,   во    всем    остальном    эти    образы    сопротивляются
взаимопроникновению,  отталкивают друг друга. Реальное  сходство  служит  на
деле тому, чтобы подчеркнуть  реальное несходство  обоих предметов. Там, где
обнаруживается реальная  идентичность, нет метафоры. В метафоре живет  ясное
сознание неидентичности.
     Макс Мюллер обратил наше  внимание на то, что в "Ведах"[9] метафора еще
не  нашла   словечка  "как",  порождающего  главное  заблуждение.  Наоборот,
метафорическая   операция  предстает   там   открытой,  обнаженной,   и   мы
присутствуем  при  акте  отрицания идентичности. Поэт в  "Ведах"  не говорил
"твердый,  как камень", но  "sa  parvato na  acyutas" - "он  твердый, но  не
камень". Как если бы он  сказал:  твердость  поначалу атрибут скал,  но "он"
тоже твердый, однако не твердостью скал,  а новой твердостью,  другого рода.
Таким  образом, поэт предлагает  Богу свой гимн - non suavem cibum, то  есть
"сладкий, но не яство". Берег приближается мыча, "но он не бык".[* Muller M.
Origine et developpement de la Religion, p. 79.]
     Традиционная логика употребляет способ утверждения отрицанием, согласно
которому отрицание  вещи есть в то же время утверждение  новой вещи.  Так, в
нашем примере кипарис-пламя не есть уже реальный  кипарис, но новый предмет,
сохраняющий от физического дерева лишь  мысленную форму, которая наполняется
новой субстанцией, абсолютно чуждой  кипарису,- призрачной материей мертвого
пламени[*Ясно,  что в этой строке целых три  метафоры:  та,  что из кипариса
делает пламя; та, что из пламени делает призрак, и та, что из пламени делает
мертвое пламя. Чтобы упростить дело, я анализирую лишь первую]. И  наоборот,
пламя покидает  узкие границы  реальности,  в пределах которой  оно пламя  и
ничего более, чтобы перелиться в чисто  идеальную форму. В результате первой
операции предмет уничтожается  как образ реального. В столкновении предметов
ломается их твердый  остов, и  внутренняя материя в расплавленном  состоянии
напоминает  плазму,  готовую   принять  новую  форму  и  структуру.  Предмет
"кипарис"  и предмет "пламя" начинают  перетекать, превращаться  в идеальную
тенденцию  кипариса   и  идеальную  тенденцию  пламени.  Вне  метафоры,   во
внепоэтическом мышлении  каждый из этих предметов  - термин,  конечный пункт
движения нашего  сознания.  Поэтому  движение  к  одному  из  них  исключает
движение к другому. Но когда метафора декларирует их абсолютную идентичность
с той же  силой, что и  абсолютную неидентичность, она  подводит нас к тому,
что мы не ищем идентичности в  реальных образах этих предметов, а используем
их всего лишь  как отправной  пункт, как знак, за  которым  мы  должны найти
идентичность новых объектов,- кипарис,  который без всякого абсурда мы можем
считать пламенем.
     Вторая операция: поскольку мы уже предупреждены, что реальные образы не
идентичны,  метафора  настаивает упрямо на идентичности.  И  увлекает нас  в
другой мир, где, по-видимому, такая идентичность возможна.
     Простое объяснение укажет нам дорогу  к этому новому миру, где кипарисы
становятся пламенем.
     У  всякого образа, скажем так, два лица. Одно из  них -  это образ того
или иного  предмета;  другое  -  образ  чего-то  моего.  Я вижу  кипарис,  я
воображаю кипарис, это мой образ кипариса. Что касается кипариса, это только
образ;  что касается  меня, это мое  реальное состояние,  момент моего  "я",
моего бытия.  Конечно,  пока  осуществляется  жизненный  акт  моего  видения
кипариса, кипарис существует  для меня как предмет; что же такое "я" в  этот
момент  - это остается для меня секретом. Следовательно, слово  "кипарис", с
одной стороны, имя вещи,  с другой - действие,  мое видение кипариса.  Чтобы
превратить в свою очередь в объект моего  восприятия  это мое  бытие или эту
мою деятельность, нужно, чтобы я повернулся, если  можно так сказать, спиной
к кипарису и  - противоположно  тому, что делал раньше,- посмотрел бы внутрь
себя.  Тогда я  увидел  бы  дереализующийся кипарис,  превращающийся  в  мою
деятельность,   в   "я".   Иначе  говоря,  нужно,  чтобы  слово   "кипарис",
обозначающее существительное, начало бы размываться, двигаться, приобрело бы
оттенок глагольности.
     Каждый образ есть как  бы мое  состояние  действия, актуализация  моего
"я".  Дадим  этому  состоянию  название  чувства.  Нынешняя  психология  уже
преодолела  ограниченность,   когда   чувством   называли  только  состояние
удовольствия и неудовольствия, радости и грусти. Всякий образ объекта, входя
в наше сознание или покидая его, вызывает субъективную  реакцию - как птица,
садясь на ветку  или вспорхнув с нее, заставляет ветку дрожать; как, включая
или   выключая   электричество,  мы  возбуждаем  новое  движение  тока.  Эта
субъективная реакция  есть  не что  иное, как самый акт восприятия, будь  то
видение, воспоминание, осознавание и т. п. Именно поэтому мы не  отдаем себе
в нем отчета:  нам  нужно отвернуться  от  объекта,  чтобы заметить  наш акт
видения,  а в этом случае акт этот прекратится. Мы снова повторим сейчас то,
что было уже сказано: наша внутренняя жизнь не может быть  для нас  объектом
непосредственного созерцания.
     Вернемся к нашему примеру. Нас вначале  приглашают подумать о кипарисе,
затем его убирают  и предлагают поставить на то же  мысленное место  призрак
пламени. Иначе  говоря, мы должны видеть образ кипариса через образ пламени,
видеть кипарис пламенем и наоборот. И так и  этак  они исключают друг друга,
они  взаимно  не прозрачны.  И однако  же  факт,  что, читая  этот стих,  мы
внезапно осознаем возможность полного взаимопроникновения между ними - одно,
не переставая быть собою, может находиться на  месте  другого. В этом случае
прозрачны  наши  чувства  обоих  предметов[*Слово  "метафора"  -  "перенос",
"перекладывание" - этимологически  обозначает положение одной вещи  на место
другой.  Но перенос в  метафоре всегда  обоюдный: кипарис  - пламя и пламя -
кипарис.  Это  доказывает,  что  место,  на  которое  переносится  каждый из
предметов,- не  место  другого,  а новое чувство, общее для обоих. Метафора,
следовательно, состоит в переносе предмета с его реального места в чувство].
Чувство-кипарис и чувство-пламя идентичны. Почему?  Ах, не  знаем мы почему!
Это вечно иррациональное в искусстве. Это абсолютная эмпирика поэзии. Каждая
метафора  -  открытие закона универсума.  И  даже  после того,  как метафора
создана, мы по-прежнему не знаем, почему это так. Мы  просто чувствуем,  что
это так, мы живем этим бытием кипариса-пламени.
     Прервем на этом анализ нашего примера. Мы обнаружили предмет, состоящий
из  трех  элементов,  или  измерений:  вещь-кипарис  и  вещь-пламя,  которые
превращаются теперь в простые свойства третьей вещи - чувства или формы "я".
Оба образа сообщают новому чудесному  телу  объективный характер, а  чувство
придает  ему  внутреннюю глубину.  Стараясь подчеркнуть равноценность  обеих
сторон, мы могли бы назвать новый предмет "кипарисом-чувством".
     Этот новый, созданный  поэтом предмет для некоторых людей-символ высшей
реальности. Так, у Кардуччи:

     "Царить в стихе метафора должна,
     Ее владенье радостно и стройно.
     И, вымыслом рожденная, она
     Прозванья высшей истины достойна"[10]