Предисловие

Монография, предоставляемая вниманию читателя, подводит итоги моих более чем двадцатилетних исследований структуры и динамики теоретических знаний науки. Я начал эту работу еще в конце 60-х — начале 70-х годов. В тот период в нашей философии науки осуществлялся переход от доминирования онтологической проблематики философии естествознания (обсуждение проблем развития, причинности, пространства и времени под углом зрения достижений естествознания ХХ века) к интенсивному логико-методологическому анализу строения и динамики научного знания. Эти проблемы становились центральными и в западной философии науки. Критическое переосмысление ее результатов постепенно привело меня к образу научного знания как сложной исторически развивающейся системы, которая представляет собой особый тип системной организации, отличной и от простой, механической и даже от саморегулирующейся системы с обратными связями. Исторически развивающиеся системы включают как аспект саморегуляцию, но они характеризуются переходами от одного типа саморегуляции к другому. В них формируется уровневая иерархия элементов, причем историческое развитие сопровождается появлением новых уровней организации, которые воздействуют на ранее сложившиеся уровни, трансформируют их, видоизменяя предшествующую организацию. При этом система каждый раз обретает новую целостность, несмотря на увеличение разнообразия ее относительно автономных подсистем.

Такой подход ставил проблему исторической изменчивости всех компонентов научного знания, начиная от уровня эмпирических фактов и теорий и кончая методами науки, ее целями и ценностными установками, выражающими тип научной рациональности. Правда, в те годы я еще не подошел к идее анализа типов научной рациональности. Эта тематика пришла позднее, но потенциально она намечалась принятой парадигмой исторического рассмотрения науки.

Анализ исторической динамики знания я соединил с принципами деятельностного подхода, в разработке которого в 60-е—70-е годы выдающуюся роль сыграли Г.П.Щедровицкий и Э.Г.Юдин. Их исследования оказали влияние и на мое понимание науки и ее развития.

К концу 60-х — началу 70-х годов у меня сложились основные идеи, касающиеся проблематики структуры и генезиса научной теории. Анализ с этих позиций истории электродинамики домаксвелловского периода, а также истории классической механики и некоторых фрагментов квантовой теории позволил выработать концептуальную схему, позднее ставшую ядром исследовательской программы минской методологической школы. Эта школа успешно функционировала в 70-е—80-е годы, наряду с другими направлениями и школами в отечественной философии науки — несколькими московскими школами (исследования Института философии АН СССР, Института истории естествознания и техники АН СССР, а также философов и логиков МГУ, работы методологического кружка Г.П.Щедровицкого и др.), ленинградской (В.П.Бранский, А.С.Кармин, М.С.Козлова и др.), киевской (М.В.Попович, С.Б.Крымский, П.С.Дышле­вый и др.), новосибирской (И.С.Алексеев, М.А.Розов), воронежской (Б.Я.Пахомов, А.С.Кравец), ростовской (М.К.Петров и др.).

К тому времени выработанная мной концептуальная схема получила реализацию в исследованиях истории физики, проведенных совместно с Л.М.Томильчиком (в то время старший научный сотрудник лаборатории теоретической физики Белорусской АН, а ныне ее заведующий член-корреспондент Национальной Академии наук РБ). Мы осуществили реконструкцию истории максвелловской электродинамики и истории первого варианта релятивистской теории электрона (работы конца 20-х годов П.Дирака). Одновременно был предпринят анализ концептуальной структуры квантовой механики с точки зрения деятельностного подхода.

Результаты этих исследований были опубликованы в начале 70-х в ряде моих статей и в нашей совместной книге[1].

Последующая моя работа в 70-е годы была связана с углублением первоначальных представлений о системной динамике теоретических знаний. Обнаружение того обстоятельства, что фундаментальные теории не являются продуктом индуктивного обобщения опыта, а создаются вначале за счет трансляции концептуальных средств, заимствованных из других областей теоретического знания, и только затем обосновываются опытом, поставило проблему выбора средств и методов теоретического синтеза. В начальной фазе наших исследований мы этой проблемой не занимались. Интерес был связан с выяснением иерархии теоретических моделей и их операциональной природы. Но затем проблема возникла в новом обличье: как вопрос о предпосылках, которые определяют выдвижение научных гипотез, и как вопрос об онтологическом статусе теоретических моделей.

В поисках ответа на эти вопросы я пришел к идее оснований науки. Вначале были выделены и описаны такие их компоненты, как научная картина мира и философские основания, а затем проанализированы идеалы и нормы науки. Таким образом первоначальная концепция развивалась. Возникли новые представления о структуре знания и операциях его порождения. И под этим углом зрения пришлось заново переосмысливать результаты, полученные в начале 70-х на первом этапе работы. В частности, были уточнены и переписаны первоначальные, полученные в исследованиях совместно с Л.М.Томильчиком, варианты реконструкции истории максвелловской электродинамики, поскольку в них не были учтены операции, связанные с взаимодействием теоретических моделей и научной картины мира[2]. Впрочем, это не удивительно, поскольку теоретическое знание является весьма сложным объектом и вряд ли возможно сразу и до конца выявить все основные особенности его исторического развития. Поэтому расширение области анализа порождает новое видение старых, казалось бы, уже решенных проблем.

Поле методологических исследований значительно изменилось, когда в отечественной литературе по философии науки произошел сдвиг проблем от анализа внутренней динамики науки к акцентированию ее социокультурной обусловленности. Это произошло в конце 70-х — начале 80-х годов.

Сегодня я объяснил бы произошедшие сдвиги проблем (а они были характерны и для западной философии науки) запросами, которые предъявила к философии и методологии зарождающаяся постнеклассическая рациональность. Но о типах рациональности я стал размышлять сравнительно недавно, уже в 90-х годах. Тогда же для меня было важно не просто выделить и описать отдельные сюжеты и факты социокультурной размерности научного познания, но и попытаться обнаружить механизмы, благодаря которым социокультурные воздействия интегрируются в процессы внутреннего для каждой науки роста теоретического и эмпирического знания. Собственно, это была старая задача — преодолеть односторонности экстернализма и интернализма в описании и объяснении истории науки.

Я отстаивал точку зрения (ее я отстаиваю и сейчас), что именно основания науки выступают, с одной стороны, компонентом внутренней структуры науки, а с другой — ее инфраструктуры, которая опосредует влияние на научное познание социокультурных факторов и включение научных знаний в культуру соответствующей исторической эпохи.

Все эти рассуждения содержатся в написанном тексте новой книги. Разумеется, я опирался на уже полученные ранее результаты, но книга — это не просто их компендиум, а новый синтез, их переосмысление и дополнение новыми идеями. Такие идеи можно найти и в разделах, посвященных основаниям науки, и в других главах. В частности, при анализе научных революций я уделял внимание не только традиционному исследованию того, как происходят революции в рамках научной дисциплины, когда в орбиту исследования незаметно втягиваются новые типы системных объектов. В этом случае, если картина мира (дисциплинарная онтология) и “схема метода”, представленная идеалами и нормами исследования, не соответствует новым объектам, то в системе знания накапливаются необъясняемые факты и парадоксы. Т.Кун называл их аномалиями и кризисами. На материале становления теории относительности (анализ истории которой до сих пор сопровождается многочисленными дискуссиями) я попытался выяснить механизмы возникновения и преодоления таких парадоксов и аномальных ситуаций.

Но существует и другой вариант научных революций, когда они осуществляются при отсутствии внутреннего кризиса, за счет междисциплинарных взаимодействий и “парадигмальных прививок” из одной науки в другую. Так развертывалась великая революция, приведшая к возникновению дисциплинарно организованной науки. Так протекали многие трансформации оснований наук, связанные с воздействием на них достижений смежных дисциплин (в книге приведены примеры подобных революционных изменений — в химии, под влиянием квантовой физики, в современной биологии под влиянием идей кибернетики).

Выяснение роли внутридисциплинарных связей теорий и междисциплинарных взаимодействий видоизменило сам подход к методологическому анализу теоретических знаний. В традиционном подходе исходной единицей анализа была отдельно взятая теория в ее отношении к опыту[3]. Сегодня в качестве исходной единицы необходимо рассматривать научную дисциплину как систему сложно организованных и развивающихся теоретических знаний в их связях с опытом, с основаниями данной дисциплины, а через них с другими науками и социокультурным контекстом.

В моих исследованиях этот подход применялся уже в начале 70-х годов, хотя, может быть, и без достаточной метаметодологической рефлексии. Дело в том, что обнаружение в отдельной отрасли науки (а я анализировал прежде всего тексты физики) гетерогенного массива теоретических знаний (теорий различной степени общности) и выяснение того факта, что теории связаны между собой и развиваются как целостная система, уже выводило за рамки представлений об отдельной теории в качестве исходной единицы методологического анализа. Это было первое обстоятельство, которое формировало новое видение, преодолевающее ограниченность стандартной концепции. Вторым обстоятельством стало размышление над дискуссиями о теоретической нагруженности факта. Анализ внутренней структуры эмпирического уровня знаний и процедур формирования факта обнаружил, что факты не являются некоторыми отдельными и независимыми атомарными единицами, а включены в систему знаний научной дисциплины, формируются под влиянием ранее выработанных теорий и затем служат базисом для новых теорий. Наконец, третье и решающее обстоятельство было сопряжено с анализом структуры оснований науки (научной картины мира, идеалов и норм исследования, философских оснований науки). Их системообразующие функции по отношению к теориям и эмпирическим знаниям определили представление о системной целостности научной дисциплины. По существу, уже к середине 70-х годов я сформировал для себя это представление и использовал его при исследовании генезиса отдельных теорий.

Несколько позднее я обнаружил, что нечто похожее, хотя, на мой взгляд, с меньшей долей аналитичности и детализации структуры научной дисциплины, в тот же период было осуществлено в ряде работ западных философов и методологов науки. Например, в исследованиях американского философа Д.Шейпира была предложена концепция научной области, которая рассматривалась как упорядоченный массив теоретических и эмпирических знаний, организованных в своеобразные блоки научной информации. Эти блоки, вначале несвязные, затем сливаются в более широкий массив (научную область). Каждая теория, входящая в эту область, выступает ее элементом, ставит проблемы, которые стимулируют появление новых теорий, меняющих конфигурацию научной области и ее место среди других областей[4].

Аналогичную концепцию развивал в эти годы и канадский философ К.Хукер. Он подчеркивал, что научные теории оказывают целостное воздействие на условия наблюдения, выбор инструментальных средств и интерпретацию явлений. С другой стороны, Хукер фиксирует, что связи теорий задают некоторый “теоретический взгляд на мир”, видение мира[5]. “Теоретический взгляд на мир” (theoretical-world-view), заключает он, — это понятие, аналогичное понятию научной области, предложенному Д.Шейпиром. Структура “теоретического взгляда на мир” как целостного блока знаний представлена иерархией трех уровней. На верхнем уровне имеется “когерентное множество концептуальных категорий”, которое определяет область метафизики, онтологии, применяемой в исследовании. К ней примыкают такие сферы знания, как теория методов, психология восприятия и т.п. Затем расположен уровень собственно теорий и, наконец, уровень экспериментов и наблюдений. Таким образом “теоретический взгляд на мир”, как и научная область, согласно Хукеру, предстает в качестве целостного, концептуально организованного многообразия, ориентированного определенной познавательной перспективой[6].

Представленная Хукером единица методологического анализа в принципе совпадала с научной дисциплиной, хотя структура дисциплины здесь была дана лишь в самом первом приближении (особенно это можно сказать о блоке оснований науки, которому в концепции Хукера, судя по всему, соответствовал верхний уровень “теоретического взгляда на мир”).

Моя концепция системной организации знаний научной дисциплины и их структуры была изложена в книге “Становление научной теории” (1976), где основное внимание уделялось исследованию операций методов и стратегий, определяющих дисциплинарную динамику теоретических знаний как целостной, сложно организованной и развивающейся системы. В дальнейших исследованиях я стал рассматривать систему дисциплинарного знания как исторический феномен, обусловленный в своей эволюции характером социокультурной среды, в которую погружена наука. Причем речь шла не только об исторической изменчивости знаний, образующих дисциплину, и об усложнении их системной организации по мере развития, но и об историчности самой дисциплинарной организации знания.

На этом этапе центральное место заняли проблемы механизмов влияния на науку различных социокультурных факторов и их интегрированности в ткань исследовательской деятельности ученого. Полученные результаты в уточненном и систематизированном виде также изложены в предлагаемой читателю книге.

Сегодня уже не нужно доказывать, что наука в своем познавательном движении постоянно резонирует с развитием других областей культуры (искусства, философии, религии, обыденного сознания и т.д.). Ближе всего к ней всегда была философия. Строго говоря, понятие теоретическое, которое ассоциируется с наукой в собственном смысле слова, во многом принадлежит и философии. Между этими двумя различными типами теоретического существует не только генетическая связь. Философское знание и в развитой науке активно участвует в становлении новых научных теорий и научных картин мира, опосредуя их включение в поток культурной трансляции. В свою очередь, после конституирования науки как автономной формы познания, философия испытала на себе ее огромное влияние. Образцы научного рассуждения в новоевропейской традиции длительное время служили идеалом для многих философских школ.

Но не только с философией взаимодействует наука в своем историческом развитии. Все сферы культуры резонируют с изменениями, происходящими в науке, и эти “кооперативные эффекты” развития культуры прослеживаются особенно ярко на переломных этапах, когда меняется тип научной рациональности. В книге читатель найдет изложение моей точки зрения на проблему исторических типов научной рациональности и их социокультурной размерности. Но я хотел бы особо подчеркнуть, что на современном этапе, когда обострение глобальных кризисов ставит проблему ценностей и выбора стратегий цивилизационного развития, новые измерения научной рациональности открывают неожиданные возможности для современного диалога культур. В завершающем разделе книги показано, что если классическая и даже неклассическая наука были глубинно ориентированы на ценности новоевропейской культурной традиции (синтезировавшей достижения Античности и европейского христианского Средневековья), то постнеклассическая наука значительно расширяет поле своих мировоззренческих аппликаций. Она начинает резонировать не только с ценностями западной культурной традиции, но и с многими мировоззренческими идеями традиционных восточных культур.