Очерчивая историю философии, можно, как заметил проф.Маурицы Страшевский[ii], поступить трояко, пользуясь методом или биографическим, или критического изложения, или конструктивным. Биографический метод основывает наше представление истории философии на более или менее точном ознакомлении с личностями, которые способствовали развитию философских наук; метод критического изложения сопоставляет отдельные взгляды и философские системы, оценивая их относительную или абсолютную ценность. Наконец, конструктивный метод старается обнаружить законы, управляющие развитием философии и метод этот может быть либо априорным, либо апостериорным. Априорным он является тогда, когда исходит из определенного изначально принятого взгляда на философию и открывает все ее развитие согласно принятому a priori принципу. Апостериорным же конструктивный метод называется тогда, когда старается обнаружить общие законы развития философии в самих исторических фактах.
Разумеется, конструктивный метод является наивысшей ступенькой философского описания истории и единственно он ведет нас к пониманию хода истории, проявляющегося в философских науках. А из обоих его оттенков апостериорное направление первенствует, поскольку априорный способ всегда принуждает к искусственному притягиванию фактов [c тем], чтобы эти факты согласовать с загодя принятым принципом. Достаточно назвать имя Гегеля, чтобы сразу перед глазами каждого возникла ошибочность априорной конструкции [состоящей из] исторических фактов.
Творений, которые бы действительно научным образом, на основе только самих по себе последующих исторических фактов, а потому и апостериорным методом представляли бы развитие философских исследований, литература содержит не много. Их можно было бы посчитать по пальцам. Это свидетельствует о трудности задачи, каковой является открытие общих законов, управляющих историческим развитием философии. Конструктивно-апостериорный метод является еще чересчур молодым, чтобы прийти к выводам, с которыми согласилось бы большинство историков философии. Но начало есть и из него следует, что метод, о котором идет речь, имеет перед собой большую будущность, но что интереснее, [так это то], что от него можно ожидать пользы и для самой философии. Почему и каким образом, я попробую показать [это] на одном примере, причем охотно воспользуюсь возможностью изложения одного из наиболее оригинальнейших конструктивных взглядов на всю историю европейской философии.
Здесь я имею в виду небольшую работу в три неполных печатных листа, теряющуюся своими небольшими размерами среди саженных, импонирующих своими объемами книг, на каковые охотно подряжаются современные философы. Однако когда сравнивается содержание этой небольшой книжечки с содержанием тех фолиантов, тогда невольно приходит мысль, что закон об обратном отношении, возникающем между содержанием и объемом (областью) понятий, которому нас учит элементарная логика, также может быть применен к некоторым философским произведениям.
Эта небольшая работа вышла из под пера бывшего профессора венского университета Франца Брентано[iii] и представляет [собой] содержательное изложение истории философии конструктивным методом, а тем самым так называемую философию истории философии, т.е. доказательство общего закона, согласно которому в своем историческом продвижении развивалась философия.
Брентано сохраняет временное деление европейской истории философии на философию древнюю, средневековую и Нового времени. В каждой из этих эпох он выделяет четыре фазы, а повторение этих же постоянных четырех фаз составляет, согласно Брентано, общий закон исторического развития в сфере философии.
Эти четыре фазы суть следующие:
Первая фаза является фазой расцвета, характеризуемого двумя свойствами: во-первых, живой и чисто теоретической заинтересованностью философскими проблемами, во-вторых, применением методов, возможно, не во всем совершенных, но всегда соответствующих исследуемым вопросам. После этой первой фазы расцвета наступают три периода упадка так, что вторая фаза и в древней философии, и в средневековой, и в философии Нового времени составляют первый период упадка, третья фаза - второй, четвертая фаза - третий период упадка.
Итак, вторая фаза, являющаяся одновременно первым периодом упадка философских наук, отличается ослаблением и искажением сугубо научной заинтересованности, с каковой в первой фазе разрабатывались философские вопросы. Философия начинает служить практическим целям и тем самым теряет в добросовестности и точности исследований. Зато широкие круги начинают заниматься философией, которая как река, струящаяся прежде тесным, но глубоким руслом, начинает теперь течь действительно широкой долиной, но становится мелкой.
Третья фаза, составляющая второй период упадка, представляется как реакция на вторую фазу. Поэтому философия, уже не трактуемая как искусство, утрачивает доверие к своим силам; однако в этом доверии отказывают не только философии, но вообще человеческому разуму, считая его неспособным к добыванию какого-либо знания. Это фаза скептицизма. Но для далеко идущих целей человечество не может удовлетвориться скептицизмом, поскольку, согласно словам Аристотеля, все люди по природе жаждут знаний; следовательно, вновь наступает реакция на третью фазу, на фазу скептицизма.
Четвертая фаза, являющаяся этой реакцией, есть третий, последний период упадка, упадка наиболее глубокого. Жажда знаний, удерживаемая скептицизмом и на какое-то время приглушенная, стремительно ищет успокоения и с едва ли не горячечной поспешностью создает новые воззрения, новые философские системы. А поскольку научные методы, которыми справедливо пользовались в первой фазе, фазе расцвета не ведут так быстро к цели, как того жаждет изглоданный скептицизмом человеческий разум, то этот разум прибегает к новым разнообразным источникам познания, к принципам, за истинность которых никто не в состоянии поручиться, к какой-то тайной интуиции, к мистическим силам познания и роскошествует мнимым обладанием провозглашаемых истин, превышающих всякое человеческое понимание.
Таковы четыре фазы на которые распадается каждая из исторических эпох европейской философии: эпоха древняя, средневековая и Новое время. Итак, присмотримся сначала к древней философии.
Первые греческие философы начали изучать сущность Вселенной из побуждений сугубо теоретических; они искали знаний для знаний и, несмотря на то, что стояли у самых начал науки, все же устремились к цели по дороге, указанной самой сущностью проблемы. Таким образом, по прошествии относительно короткого времени, после трехсот лет, философия в древности достигла вершины своего развития, произведя фундаментальную систему Аристотеля. Но что происходит после Аристотеля, который полагал наибольшим счастьем созерцательно-теоретическое времяпрепровождение? Философия видится здесь призванной занять место религиозных чувств, уже вымерших в греческих умах, и должна служить поддержанию уважения к государственным институтам, о которых уже не желают знать, что они суть творения олимпийских богов. Стоическая философия и эпикуреизм это вторая фаза древней философии; но каждому известно, что как стоики, так и эпикурейцы занимались почти исключительно этикой и прежде всего старались оказать влияние на житейскую практику. Школы стоиков и эпикурейцев можно назвать почти сектами. Они насчитывали очень много сторонников, значительно больше, нежели [школы] Платона и Аристотеля, но кто же станет утверждать, что стоическая либо эпикурейская философии отличались научной точностью либо глубоким пониманием вопросов? Поэтому вскоре наступила реакция, скептицизм, третья фаза древней философии. Скептицизм был более мягкий, известный под именем Новой Академии и радикальный, названный пирронизмом от Пиррона, первого представителя этого направления, к которому позже принадлежали Энесидем, Агриппа, Секст Эмпирик. Но даже эклектические школы не были свободны от некоторого налета скептицизма; как никак Цицерон, способнейший среди эклектиков, сам признавался в интеллектуальном родстве с направлением, представляемым Новой Академией. Как широко в то время охватил скептицизм просвященные слои показывает известный вопрос, который задал Пилат Господу Христу, когда Тот ему признался, что для того пришел в мир, чтобы свидетельствовать об истине. "Пилат сказал Ему" - говорит Евангелие: "Что есть истина?" Но наступила реакция. Еврейские платоники, неопифагорейцы и неоплатоники строят чрезмерно смелые системы, однако при этом не ссылаются на источники, из которых наука привыкла и должна черпать свое знание, а следовательно на опыт, аксиомы и логические выводы, но основывают свои утверждения на интуиции, достигнутой в состояниях экстаза и т.п. Так философия пришла к глубочайшему упадку; [она] перестала быть наукой и стала чем-то невыразительным, стала обманывать себя и других. Древняя философия окончилась, пройдя все четыре фазы.
Со свежими силами берутся за распутывание философских проблем народы, открывающие историю Средних веков, причем как народы Запада, так и арабы. Ведомые здоровым инстинктом , как одни, так и другие усматривают в Аристотеле мастера философии, который кажется тем солнцем, вокруг которого несколько веков вращается философская работа. Своей вершины - периода расцвета и прогресса эта первая фаза средневековой философии достигает в личности св.Фомы из Аквина. Сам факт, что св.Фома, не знающий греческого, на основании достаточно скверных латинских переводов понял Аристотеля лучше наилучших его греческих комментаторов свидетельствует о том, что доминиканец, право немного, уступал силой своего разума греческому философу. Но как в Древности после Аристотеля, так и в Средние века после Фомы начинается вторая фаза, первый период упадка, ибо философия начала служить практическим целям. До сих пор она служила открытию новых истин, или, по крайней мере, доказательству этих истин, почерпнутых в открытиях. Однако с этих пор речь уже вообще не идет об истине, но о том, чтобы философия оказалась броней в борьбе за первенство между соперничающими между собой орденами доминиканцев и францисканцев, поскольку слава, которой св.Фома покрыл свой орден, не давала последним покоя. Таким образом, философией уже не занимались, чтобы добиваться истины, либо доказывать то, что называлось истиной, но чтобы в философских дискуссиях одержать победу над противником и оставить за собой последнее слово. Терялись в подробностях, создавали туманные понятия, которыми не трудно было привести противника в замешательство, находили зацепки, которыми можно было изувечить самые что ни на есть логические рассуждения. Дунс Скот может являть собой тип философа, принадлежащего к этой фазе средневековой философии. Условия, в которых возникает скептицизм, даны. И скептицизм пришел, введенный в средневековую философию Уильямом из Оккама и номинализмом. Уильям из Оккама утверждал, что человеческий разум не в состоянии разрешить, существует ли личный Бог, или нет, является ли человеческая душа бессмертной; он был также скептиком и с этической точки зрения; а поскольку в философских вопросах авторитет Церкви в те времена был так велик, что ему невозможно было противостоять, номинализм справился [с этим] таким образом, что принял существование двойной истины: теологической и философской и утверждал, что какая-нибудь наука может быть теологически истина, а философски - ложна, либо обратно. Лучшего пути, чтобы усомниться во всякой истине, трудно и выдумать. Итак, наступила реакция в виде теологического мистицизма, который представляли Иоганн Таулер, Екхарт, Иоанн Герсон, Жан Рюисброк и философские спекуляции Раймунда Луллия и Николая из Кузы (Cusanus). Опять небывалые средства познания должны были спасать философию; Луллий создает новый метод, разновидность логической машины, при помощи которой человек должен был быть в состоянии решать важнейшие вопросы. Николай Кузанский же различает три источника человеческого познания. Первым является чувственное восприятие, вторым - разум, третим, стоящим выше [всех] - интуиция. Человек приходит к знанию при помощи интуиции, которую ее изобретатель одаривает громогласными титулами, называя ее "docta ignorantia" ("ученым незнанием"), "обозрением без понимания", "непонятным пониманием", "мудростью", "третьим небом" и т.д. Что же тогда удивительного, что философия Средних веков на этом кончается? Ведь ни одна философия не выдержала бы такого с ней обхождения. Четыре фазы уплыли во второй раз.
Первую фазу философии Нового времени открывают Фрэнсис Бэкон и Декарт. Чистая жажда знаний, защита действительно научных методов исследования характеризуют их философскую деятельность. Фрэнсис Бэкон является творцом индуктивной логики, но и Декарт выразительно ссылается на опыт, полагая его, в противовес книжной мудрости своих предшественников, наиболее подходящим исходным пунктом для исследований в области нематематических наук. Какое-то время этого метода придерживались; философия совершила значительное продвижение; достаточно назвать имена Локка и Лейбница. Однако после Лейбница повторяется то же, что было после Аристотеля и Фомы из Аквина. Опять начали употреблять философию с чуждыми ей целями. Подобно тому, как в начале политического упадка Греции, так и теперь влияние религии угасало, а общественные отношения претерпевали какое-то необузданное преображение. Тогда прибегли опять к философии, надеясь и ища у нея помощи. Наступила вторая фаза философии Нового времени, первый период ея упадка, французский и немецкий рационализм. Во Франции тон задают энциклопедисты, в Германии - школа Вольфа. С той стороны Рейна жертвой рационализма пала философия Локка, с этой стороны та же судьба постигла философию Лейбница. Рассуждения стали настолько поверхностными, рассчитанными единственно на эффект в широких слоях "просвященных" людей, столь неглубокими, что в конце концов подготовили почву скептицизму. Давид Юм открывает третью фазу, фазу скептицизма и, подобно Уильяму из Оккама, одновременно в области логики и в области этики. Влияние, оказанное скептицизмом Юма, было огромно; можно смело сказать, что до сегодняшнего дня не только английская философия, но и философия немецкая демонстрируют более или менее выразительные следы этого влияния. Однако направление скептицизма, начатое Юмом, достаточно рано вызвало реакцию, четвертую фазу философии Нового времени, последний период упадка. К этому периоду принадлежат шотландская школа философов и Кант с немецкой идеалистической философией. Характерные для этой фазы признаки мы найдем здесь во всей полноте; шотландская школа философов, спасаясь от скептицизма, прибегает к "здравому рассудку", к "простецкому разуму" (common sense), а тем самым к новому источнику, из которого до сих пор знаний и научного познания не черпали; [она] принимает некоторое количество предложений, истинность которых в действительности не очевидна, но которые, несмотря на это, принимаются как истинные, именно на основании здравого рассудка. А Кант? Но и Кант принимает предложения, истинность которых вовсе не очевидна, но которые несмотря на это считаются истинными; предложения эти - это известные кантовские "синтетические суждения a priori", составляющие без малого основание всякого знания. Чтобы показать, в чем состоит истинность этих суждений, которые вовсе не очевидны, Кант написал "Критику чистого разума". В ней он приходит к выводу, что эти суждения потому безошибочны, что предметы, к которым они относятся, касаются этих суждений, являющихся следствием организации нашего мышления. А тем самым, согласно Канту, "быть правильным" не означает: думать так, чтобы мысль относилась к действительному положению вещей, но значит: думать согласно организации нашего мышления и тогда действительное положение вещей окажется применимым к нашей мысли. Однако стремясь разъяснить, как это возможно, Кант вновь теряет почву под ногами и, кажется, приближается к скептицизму, который как раз и хотел преодолеть, ибо оказывается, что все эти синтетические a priori суждения могут относится единственно к явлениям (Erscheinungen) вещи, но никогда к вещи самой-в-себе (Ding an sich). А тем самым Кант должен был, поступая последовательно подобно Уильяму из Оккама, исключить из научных исследований такие вопросы, как существование Бога, бессмертие души, свобода воли и т.п. Но для Канта наоборот, речь шла о том, чтобы победить и преодолеть скептицизм, а поэтому он прибегает к новому источнику познания, не считавшемуся до тех пор основанием научного познания, к чувству. Правда, что в этих важных вопросах разум нас не поучает, но наше чувство говорит нам верить в Бога, в бессмертие души, в свободу воли, а это чувство безошибочно. Однако чтобы не оказалось чересчур удивительным, что чувство должно служить основанием познания и знания, Кант назвал это чувство "практическим разумом".
Но Кант лишь начало реакции против скептицизма; у него были последователи, которые его обогнали в открытии новых средств познания; выступили Фихте и Шеллинг, а как главнейший представитель этого последнего периода упадка философии Нового времени - Гегель. Миновали все четыре фазы философии Нового времени; убеждение, что Гегель был поражением для научной философии стало общим, а поэтому следует предположить, что мы стоим у начал новой фазы философии, фазы возобновления расцвета и прогресса.
Такова философия истории философии, таков закон развития, который Брентано усматривает в истории философии. Полностью изложенное можно сжато представить следующим образом.
Античная философия
а) Расцвет: 1.Фаза: От Фалеса до Аристотеля.
2.Фаза: Стоики и эпикурейцы.
б) Упадок: 3.Фаза: Новая Академия, пирронизм, эклектизм.
4.Фаза: Неопифагорейцы, неоплатоники.
Средневековая философия
а) Расцвет: 1.Фаза: Патристика и схоластическая философия до св.Фомы.
2.Фаза: Скотисты.
б) Упадок: 3.Фаза: Господство номинализма (Уильям из Оккама).
4.Фаза: Мистицизм, Луллий, Николай Кузанский.
Философия Нового времени
а) Расцвет: 1.Фаза: Фрэнсис Бэкон, Декарт, Локк, Лейбниц.
2.Фаза: Французский и немецкий рационализм.
б) Упадок: 3.Фаза: Давид Юм.
4.Фаза: Философия шотландской школы, Кант, Фихте, Шеллинг, Гегель.
Не каждый согласится со взглядом Брентано, у многих будет немало упреков. Так, можно легко заметить, что эти четыре фазы удается наиболее выразительно выделить в древней философии, в то время как в средневековой философии, а еще в большей степени в философии Нового времени эти фазы уже не удается так четко взаимно разграничить. Однако это можно отнести на счет [того] обстоятельства, что каждая последующая эпоха находится под влиянием предыдущей, вследствие чего наступление более поздних периодов никогда не может быть чистым повторением минувших периодов , но должно отличаться от минувших периодов именно тем, что влияние уже прошедших фаз отражается в последующих.
Легко также приходит в голову другой упрек. Можно бы спросить, где же в этой картине исторического развития поместить софистов, Мальбранша или Спинозу? Где же место для Роджера Бэкона? И так можно было бы назвать еще прочих философов, которых, по-видимому, не удается поместить в вышеприведенную схему. Но не нужно забывать, что исторические законы не претендуют [на то], чтобы они точно обозначали место для каждого отдельного факта, либо охватывали каждый факт без исключения. Заданием историософии всегда остается очерчивание 2общего 0хода истории и открытие законов, согласно которым последовательно выступают главные отличия исторического развития. Кто хочет определить, в каком направлении течет река, тот не будет принимать во внимание отдельные протоки, ответвляющиеся от главного русла, а обратит внимание именно на это главное русло . И как в реке следует отличать боковые протоки от главного русла, так в свершениях человечества и в истории каждой науки следует отличать факты, характеризующиеся исторической значимостью, от эпизодов, играющих роль второстепенных случаев. С этой точки зрения не мало [событий], что на первый взгляд могли бы показаться дефектами или недостатками какой-либо историософской системы, становятся ее достоинствами. Некоторые из этих эпизодов представляются второстепенными следствиями эпохальных фактов, которые свое главное влияние оказывали совершенно в ином направлении. И так следует понимать историю философии после Декарта, в которой Мальбранш и Спиноза представляют эти второстепенные следствия, тогда как Лейбниц продолжает далее настоящее дело, начатое Декартом. С другой стороны, некоторые эпизоды носят подготовительный характер и служат как бы историческим ферментом для проявления эпохальных открытий. Возможно, следовало бы с этой точки зрения присмотреться к греческим софистам, играющим эпизодическую роль, подготавливающую выступление Сократа как последователя Анаксагора в главном течении греческой философии.
Защищая таким образом взгляды Брентано я, по крайней мере, не хочу утверждать, будто бы его "четыре фазы" были последним словом историософии философии; я убежден, что и этого вида исследования постепенно продвигаются вперед и не сразу могут быть законченными и совершенными. Следует также помнить, что с другой точки зрения, принимая во внимание, например, отношение философии к религии можно сформулировать другие историософские законы, как это сделал профессор Страшевский в упомянутой во вступлении работе. Однако мне кажется, что когда речь идет о самой философии, а не об ее отношении к другим областям интеллектуального развития человечества, что тогда философия истории философии, как ее преподносит Брентано, может считаться относительно и покаместь лучшим решением громоздящихся в этой области трудностей.
Однако чтобы показать пользу этого вида исследований для самой философии не нужно непременно обладать уже законченной и совершенной системой историософии. Допустим, что историософия философии, которую я здесь изложил согласно Брентано, окажется подтвержденной исследованиями развития философии в Индии, Китае, т.е. тех народов, которые развивали свою философию независимо от народов Европы и друг от друга, и несмотря на это, обращались в цикле четырех фаз, что ж тогда следовало бы для собственно философских исследований? Я обещал это объяснить при помощи примера; и пусть таким примером нам послужит Кант.
Кант считается сегодня в Германии гениальнейшим философом, какого дала современная Европа. Кто бы не занимался философскими исследованиями должен учитывать Канта, а изучение его важнейших произведений считается необходимым условием философского образования. Не только профессиональные философы, за малым исключением, подвержены этому влиянию, но и естествоиспытатели, а среди них Герман Гельмгольц, признают себя [причастными] к кантовской философии. Почти все выбрали для себя проводником Канта и в нем видят своего учителя философии. Право, ничто лучше и убедительнее не характеризует доминирующего положения, которое сегодня среди немцев занимает Кант, чем то обстоятельство, что к его произведениям начато издание комментариев, имеющих воистину гигантские размеры. Наиболее известным из них является комментарий профессора Вайхингера к "Критике чистого разума". До сих пор из печати вышли два тома, каждый свыше пятисот страниц. Эти два довольно больших тома содержат объяснения к первым семидесяти пяти страницам упомянутого произведения Канта; а поскольку "Критика чистого разума" имеет около семисот страниц, то легко подсчитать, что комментарий Вайхингера составит какие-нибудь двадцать томов по пятьсот страниц. Первый том вышел из печати в сотую годовщину появления "Критики чистого разума"; второй том - десятью годами позже; но тогда для издания всего комментария только к одному произведению Канта будет необходимо двести лет! Крепко же нужно быть убежденным в историческом значении Канта, если приступаешь к подобному предприятию; для этого в Канте нужно видеть важнейший источник и почти непреходящее основание всей будущей философии.
А чему нас учит историософия Брентано? Она учит нас, что Кант стоит вначале четвертой фазы, последнего периода упадка философии, что Кант вызвал в Германии ужасающий упадок философии, исторгнув из себя Фихте, Шеллинга, Гегеля и пессимистическую философию. Те, кто видит в Канте современного Аристотеля грубо ошибаются. В свете историософии Брентано разнообразные на первый взгляд мелкие обстоятельства приобретают значение важных указаний, согласно которым следует поступать, если мы хотим подготовить для философии новый расцвет. Таким указанием является, например, то обстоятельство, что никто не поклоняется всему Канту, но только определенной части его произведений. Шопенгауэр, которому не хватает слов удивления для "Критики чистого разума", без жалости осуждает "Критику практического разума" Канта. А ведь сам Кант после написания достопамятного произведения должен был бы путаться по бездорожью! То, что другие после него сошли на бездорожье, что Фихте, Шеллинг и Гегель, намереваясь продолжить науку Канта, пришли к абсурду, в этом сегодня уже никто не сомневается.
Другим подтверждением сказанного является то обстоятельство, что философия, культивируемая немецкими народами, до сих пор почти полностью обходится без Канта; а кто посмотрит на Миллей или Бэна, не скажет, что их деятельность была бесплодной. Наконец следует помнить и о том, что Кант уже достаточно рано вызвал сильную оппозицию и была она возглавлена философами, которым трудно отказать в способностях. К ним относятся Якоби и Шульце; эти философы уже при жизни Канта указывали на противоречия, в которых запутались рассуждения Канта. А Рейнхольд, сначала горячий сторонник Канта, через какое-то время начинает утверждать, что "Критике чистого разума" не хватает "настоящих научных оснований". Но диво! Сам Вайхингер не совсем доволен "Критикой чистого разума". Он говорит о многочисленных неточностях, "с какими мы встречаемся у Канта почти на каждом шагу" и признает, что у Канта в отдельных вопросах существует путаница.(II. том комментариев, стр.283) Говоря об Эберхарде, который в свое время с позиций философии Лейбница критиковал Канта, Вайхингер добавляет, что номера журнала "Phiosophisches Magazin", издаваемого Эберхардом, являются "неисчерпаемым арсеналом оружия", которым "еще сегодня" можно успешно воевать против Канта.(Там же, стр.540) Видать неплохое это оружие.
Не лучше ли согласуются эти обстоятельства со взглядами Брентано, чем с привычным сегодня суждением, что Кант является первым и наиболее значимым философом современности? Не является ли предметом внимания то, что Герберт Спенсер, который определенно не знает историософских взглядов Брентано, полностью с ним соглашается в отношении к Канту? Но и в самой Германии некоторые начинают освобождаться из под влияния всесильного Канта. В философских журналах можно услышать голоса, которые, ссылаясь на издание Вайхингера, серьезно спрашивают, имеет ли такая работа право на существование, не является ли она единственно следствием переоценки Канта, может ли она быть полезна чем-то другим, нежели ясное и неопровержимое доказательство того, как далеко забрел Кант? (Сравни,например, Viertejahrеsschrift fur wissenschaftiche Phiosophie", N. XIX(1895), S.93 и след.)
Тогда, если Кант действительно стоит в начале периода философии, который замыкает цикл четырех фаз, погружая ее в глубокую пропасть, тогда из этой историософской правды для современной философии следует важный урок. Тогда мы не должны учиться у Канта, не должны учиться у него философствовать, строить на указанных им основаниях здание философии. Нам нужно слушать других учителей; этих учителей мы найдем в каждой из первых фаз философии, как в Древности, так и в Средние века, и в Новое время. Правда, не все они равны друг другу, поскольку, например, первая фаза средневековой философии содержит только относительно широкую и чистую заинтересованность философскими проблемами, занимаясь ими в виду потребностей догматики; но несмотря на это св.Фома спасительнее и полезней повлияет на желающего учиться философии, нежели Кант. Таким образом, следует искать настоящий метод и примеры, достойные подражания у тех философов, которые находятся на вершинах первых фаз. А к ним принадлежат Аристотель и Платон, Декарт, Джон Локк и все те, кто пошел указанной ими дорогой.
В настоящий момент очень важно об этом помнить, поскольку мы стоим вначале новой фазы. Все кипит и кружится. Одни усматривают спасение в догматизации средневековой философии, другие - в психофизике, третьи - в позитивизме, иные - в спиритизме, прочие - в полной ликвидации философии и изгнании ея из родов искусств. В виду этого хаоса суждений и направлений следует сохранить холодную голову и не спрашивать совета собственных пристрастей и предубеждений, но следует обратить взор к истории, которую уже древние называли нашей учительницей. А ответ, который она нам дает, воистину ясный, и те, что ея услышали, не только покрыли себя славой, но и в значительной мере способствовали развитию самой науки . Достаточно вспомнить молодого Милля, поскольку каждый знает, скольким ему обязана логика. Но Милль не пошел за Кантом, а за Фрэнсисом Бэконом. А современная психология, обещающая блестящую будущность, возможно, и сама не знает, что выступает непосредственно против суждений Канта и идет дорогой, по которой перед ней шли Аристотель и Джон Локк. А разве фундаментом всякой метафизики не осталось и сегодня картезианское "cogito ergo sum"?
Даже если бы философия истории философии ничему другому нас и не научила, но единственно пути, на котором с результатом и пользой могут быть проведены настоящие философские исследования, уже тем самым она обладала бы воистину незаурядной ценностью. Но особенно наше поколение должно надлежаще оценить и принять во внимание эту ценность, так как, возможно, более чем когда-либо человечество беспомощно стоит в конце столетия и не знает куда обернуться. Поэтому крайне необходимо, чтобы хотя бы философы не "теряли голову" и знали, куда следует идти. А узнают они это из философии истории философии.
Переведено по изданию K.Twardowski. Rozprawy i artykuy fiozoficzne. Lwow, 1927, S.229 - 242
Перевод с польского Б.Т.Домбровского
[i] Напечатано в "Пшеломе", Вена, I, N11 от 3 августа 1895, С.335-346.
[ii] Маурицы Страшевский. История философии в очерках. Краков, 1895, том I, С.67 и след.
[iii] Franz Brentano. Die vier Phasen der Phiosophie und ihr augenbickicher Stand. Stuttgart, 1895. Verag der J.G.Gotta'schen Buchhandung.