Вопросы философии.— 1995.— №5.— С. 19—21.
Само название нашей конференции — «Насилие в посттоталитарном обществе» — свидетельствует об определенных ожиданиях. Мы всегда полагали, что без насилия коммунистический режим не уйдет, всплеск насилия представлялся нам естественной реакцией на гибель или ослабление системы. Крайне трудно оценить сейчас, насколько оправдались эти опасения. Статистика сегодня ненадежна, а раньше, по многим параметрам, она и вовсе отсутствовала. Поэтому сравнивать, используя статистические данные, уровень насилия сейчас и, скажем, несколько лет назад не всегда возможно. Что же касается распространенного мнения о преступном беспределе, то, как и любая социальная установка, это мнение детерминируется массой факторов, среди которых реальное положение дел совсем не обязательно занимает ведущее положение. Что же касается насилия, исходящего от государства, то, хотя нынешняя власть насилием явно не брезгует, общий уровень принуждения и жестокости пока еще бесконечно далек от того, что совершила на протяжении десятилетий прежняя система.
Конечно, уровень насилия, исходящий со стороны государства, может резко возрасти. Неудачи на социально-экономическом фронте могут подтолкнуть нынешнее руководство к мысли о целесообразности и желательности небольшой победоносной войны с внутренним (за неимением внешнего) врагом. Подписанный недавно Президентом Указ о борьбе с организованной преступностью может рассматриваться как первый шаг в этом направлении. Правда, возникают сомнения в том, что у власти есть достаточно эффективные механизмы для осуществления насилия — дисциплинированная и боеспособная армия, четко работающая тайная полиция и тому подобное. Более того, есть ощущение (или правильнее будет сказать — надежда), что всего этого в России сейчас не существует. Важна, однако, не столько реальность, сколько мнения и иллюзии субъектов политических действий — думая, что у них есть армия, они могут начать войну, думая, что располагают тайной полицией — устроить переворот.
Психологический интерес, однако, представляет не столько насилие, исходящее от власти, сколько насилие, осуществляемое самими гражданами, точнее — внутренняя готовность к осуществлению насилия. Собственно, без такой внутренней готовности невозможна реализация двух самых страшных сценариев — гражданской войны и «бессмысленного и беспощадного» бунта.
Гражданская война, как война волонтеров, по психологическим критериям представляется маловероятной. Страх гражданской войны, судя по опросам, довольно велик, однако готовность в ней участвовать, особенно у тех групп, которые и должны составлять ядро любого боевого соединения — у одиноких молодых мужчин — крайне мала. Кстати, именно у этой социально-демографической группы наблюдается и наименьший интерес к тем проблемам, которые могут стать предметом войны — целостность государства, величие России, социализм-капитализм и т. д. Даже, несомненно, болезненный вопрос о притеснении русских в странах СНГ и национальных районах России является, скорее, модной в некоторых кругах темой для разговоров, темой, возвышающей человека над скукой и обыденностью повседневности, чем тем, что может заставить даже декларирующего свою озабоченность этой проблемой гражданина взяться за оружие. Люди крайне неохотно жертвуют деньги на помощь притесняемым соотечественникам, не желают слышать о сокращении расходов на социальные программы во имя помощи русским за рубежом, а число русских добровольцев, участвующих в конфликтах на территории бывшего СССР, к счастью, невелико. Таким образом, те, кто мог бы воевать, настроены весьма индифферентно, а наибольшие опасения в связи с возможностью гражданской войны и максимальную эмоциональную вовлеченность в вопросы, которые могут послужить ее причиной или оправданием, проявляют те, кто в силу возраста или обремененности детьми воевать не смогут.
Правда, для того чтобы жизнь на территории России превратилась в ад, совсем не обязательно разбивать все взрослое население на две армии. Достаточно того, чтобы граждане, разуверившись во всем и убедившись в слабости государства, принялись сами устанавливать справедливость — перераспределять собственность, наказывать взяточников и воров и т. д. Собственно это и есть бунт.
Бунт — явление не только социальное, но и психологическое. Для того чтобы он произошел, необходима некая критическая масса участников, готовых на соответствующие действия, совершающих эти действия добровольно, по внутреннему побуждению. Конечно, нельзя давать никаких гарантий, но эмпирические результаты в целом достаточно оптимистичны. Так, по разным данным, лишь от одного до пяти — семи процентов населения заявляют о своей готовности участвовать в массовых акциях протеста, т. е. в акциях, еще очень далеких от незаконных насильственных действий, но часто располагающихся по той же координате. Это значит, что декларируемая, осознаваемая готовность к участию в бунте будет еще на несколько порядков ниже. Но ведь от декларации о намерениях до реальных действий — огромная дистанция, установки далеко не всегда реализуются в конкретных поведенческих актах. Таким образом, социологические данные не дают оснований для вывода о сформированности готовности к массовым агрессивным акциям.
Об этом же говорят и данные ряда психологических исследований. Например, в серии глубинных интервью, проведенных моими коллегами и мной в пяти сельских районах России, был обнаружен весьма низкий уровень агрессии по отношению к фермерам и разбогатевшим односельчанам. Они, естественно, вызывают к себе амбивалентные чувства, среди них, по мнению респондентов, есть разные, в том числе и плохие люди, их процветание связано не столько с упорным трудом, сколько с тем, что они воспользовались ситуацией, преимуществами своего прежнего положения и т. д. Однако возможная работа на них не вызывает принципиальных возражений нравственного порядка, а связывается лишь с решением вопросов социальной защиты и пенсионного обеспечения. Мы не обнаружили хоть сколько-нибудь заметных тенденций к раскулачиванию, пусканию красного петуха и т. д. Кстати, именно это существенно отличает 1994 год от 1916 — тогда среди рядовых граждан существовала вера в то, что с помощью насилия мир может быть изменен к лучшему. Сейчас не верят в такую возможность, ни с помощью насилия, ни без него.
Важным представляется не только готовность человека к совершению актов насилия, но и его отношение к тем, кто совершает такие акты. Погром в Сумгаите был осуществлен несколькими десятками бандитов. Но их сопровождала толпа зрителей, человек триста, которые сами не убивали и не поджигали, но лишь подбадривали тех, кто это делал. И происходило это в городе со стотысячным населением, где, в силу комплекса причин, сложилась такая атмосфера, что убийство армянина, может быть, и не приветствовалось, как действие излишне жестокое, но воспринималось с пониманием. Только в такой атмосфере и мог произойти погром, который всегда требует не только насильников и жертв, но и восхищенных рукоплещущих зрителей. Поэтому увеличивающаяся терпимость к насилию, готовность оправдывать его высшими соображениями, благом государства и т. д. может обеспечить необходимые условия для проявления агрессивных тенденций части граждан, которые могут решиться на насилие, считая, что их действия будут одобряться окружающими.
Терпимость к насилию, фактический отказ от традиционных моральных норм определяются, помимо прочего, еще и ощущением переходности нынешнего периода. Социальные нормы рассчитаны прежде всего на стабильную жизнь. Репутация фирмы, например, важна тогда, когда у нее есть или могут быть постоянные клиенты. Для торговцев, приехавших на один день неизвестно откуда, репутация не имеет значения, они не побоятся продать вам второсортный товар. Постоянные разговоры о том, что наш сегодняшний день — это лишь переход от одного типа социального устройства к другому (неважно, от плохого к хорошему или от хорошего к плохому), что это состояние сугубо временное, преходящее, делает следование социальным нормам необязательным. В путешествии, в дороге человек позволяет себе многое такое, что недопустимо в обычной спокойной жизни. Экстремальность, временность обстоятельств «списывает» и ложь, и жестокость. Поэтому очень важно понять, что то, что нас окружает сегодня — никакое не переходное состояние, а сама жизнь, и что такой, со всеми ее плюсами и минусами, она и будет еще, как минимум, лет двадцать.