Рациональное и иррациональное — философская проблема
(читая А. Шопенгауэра)

Н. С. МУДРАГЕЙ

Вопросы философии.— 1994.— №9.

Проблема рационального и иррационального является одной из важнейших проблем философии с самого момента возникновения последней, ибо что есть философия, как не раздумье над устроением универсума и человека, погруженного в него: рационален ли универсум, или в своей основе он иррационален, следовательно, непознаваем и непредсказуем; рациональны ли наши средства познания бытия, или проникнуть в бытийственные глубины можно только с помощью интуиции, озарения и т. п. Сразу же оговорюсь, что поставленные вопросы не корректны, ибо разведение рационального и иррационального по разным углам крайне не философично. Как нет единого без многого, бытия без небытия, левого без правого, дня без ночи, мужского без женского, так нет в философии рационального без иррационального. Пренебрежение или сознательное отвержение рационального или же иррационального пластов бытия приводит к поистине трагическим последствиям — возникает не просто неверная теоретическая схема, обедняющая действительность, но формируется заведомо ложное представление об универсуме и положении человека в нем. Вспомним наше, если можно так выразиться, ближайшее прошлое. Сталинско-брежневская идеология, не мудрствуя лукаво, попросту запретила иррациональное и приказала считать мир предельно рациональным, ясным и прозрачным. Власть предержащие учили философов и иже с ними «мыслить» бытие как исключительно посюсторонний, очень простой мир, каждую часть которого легко описать, объяснить и сделать понятной всем без исключения. Л. Гозман и А. Эткинд убедительно показали, как на основе подобного теоретического постулата строились соответствующие нравственные, политические и научные конструкции, приобретшие прямо-таки карикатурный характер (добавлю — с точки зрения теории, но не жизни, где все это выглядело далеко не смешно). Например, пишут авторы, носителем подлинной нравственности и добра считался «простой» человек, который «в университетах не обучался»[1]. Любое же непонятное, не укладывающееся в рационалистические рамки, объявлялось злонамеренным запутыванием стройного, не таящего никаких существенных тайн мира. Но если мир прост и понятен, то и вся работа ученых — бессмысленная трата народных денег, а их открытия и выводы — попытка заморочить людям головы. Широчайшее распространение получают научно-популярная литература и просветительские лекции, которые способствуют выработке у читателя и слушателя уверенности, что ему все ясно, за исключением того, почему в столь очевидных вопросах не могут разобраться специалисты.

*   *   *

Все вышесказанное (которое я назвала бы небольшим прологом к статье) призвано показать, с одной стороны, насколько важна роль истинного философского понимания действительности, с другой,— что это истинное понимание не может быть достигнуто без таких одинаково важных и равноценных по значимости категорий, как рациональное и иррациональное.

В данной статье, ставящей цель прояснить природу рационального и иррационального, я буду опираться на философию А. Шопенгауэра, во-первых, потому что абстрактное, не наполненное конкретным, живым содержанием рассуждение о какой бы то ни было проблеме дает слишком мало пищи уму, нисколько не насыщая его. Во-вторых, потому что именно у Шопенгауэра проблема рационального и иррационального, звучавшая до него глухо, как бы из подполья, вышла наружу, стала предметом открытого, широкого, осознанного и тщательного рассмотрения (хотя сам термин «иррациональное» и отсутствует в его философии, рациональному немецкий философ противопоставляет «иллюминизм»). В отличие от иррационалистов последующей формации (например, К. Ясперса, М. Хайдеггера), которые, стремясь отмежеваться от иррационализма «второй свежести» («почва и кровь»), весьма строго и сдержанно говорят об иррациональном, Шопенгауэр пишет откровенно, смело, страстно, его философия — это обнаженный нерв иррационального, в ней бьется сильный, мощный жизненный пульс, наполненный живой энергией иррационального.

Для начала — самое общее определение рационального и иррационального. Рациональное — это логически обоснованное, теоретически осознанное, систематизированное универсальное знание предмета, нечто «в масштабе разграничивания» (Хайдеггер). Это в гносеологическом плане. В онтологическом — предмет, явление, действие, в основании бытия которых лежит закон, формообразование, правило, порядок, целесообразность. Рациональное явление прозрачно, проницаемо, а потому его можно выразить рациональными средствами, т. е. понятийно, вербально, оно имеет коммуникабельный характер, способно быть передаваемо другому, способно быть воспринято всеми субъектами.

Иррациональное имеет два смысла. В первом смысле иррациональное таково, что вполне может быть рационализировано (так скульптор из бесформенной глыбы мрамора высекает прекрасную скульптуру — образ избитый, но чрезвычайно наглядный). Практически это есть объект познания, который поначалу предстает как искомое, неизвестное, непознанное. В процессе познания субъект превращает его в логически выраженное, всеобщее знание. Зачастую это иррациональное в нашей философской литературе называют нерациональным, но это в сущности неполный перевод на русский термина «иррациональный», где «ир» заменено «не». Правильнее, с моей точки зрения, подобное иррациональное обозначить как «еще-не-рациональное» (французский философ Анри де Любак (1896—1991) называет его инфрарациональным, недорациональным).

Взаимозависимость рационального и иррационального как еще-нерационального достаточно ясна. Субъект познания стоит перед проблемой, которая поначалу скрыта от него под флером иррационального. Используя имеющиеся в его арсенале средства познания, он овладевает непознанным, превращая в познанное. Еще-не-рациональное становится рациональным, т. е. абстрактным, логически и понятийно выраженным, короче — познанным объектом.

Наличие рационального знания признается как рационалистами, так и иррационалистами. Отрицание его привело бы к самым абсурдным последствиям — абсолютная разобщенность людей, не имеющих никаких точек соприкосновения в духовной и материальной деятельности, к полной анархии и хаосу. Но отношение рационализма и иррационализма к рациональному знанию совершенно различно. Рационалист убежден, что, получив рациональное знание о предмете, он тем самым познал его подлинную сущность. Иное в иррационализме. Иррационалист заявляет, что рациональное знание не дает и в принципе не способно дать знание сущности предмета в целом, оно скользит по поверхности и служит исключительно для целей ориентации человека в окружающей среде. Так, компас в руках путника совершенно необходимая вещь, если путник идет по неизвестной местности в определенную сторону, а не праздно шатается в воскресный день по аллеям парка. Но разве компас может дать нам описание и характеристику местности? Так и абстрактное рефлективное знание — поводырь в мире, знакомом ему исключительно в самых приблизительных чертах. Короче: рациональное знание возможно лишь относительно мира явлений, вещь сама по себе ему недоступна. А. Шопенгауэр, продолжая традицию кантовской философии, объявляет — познанный мир есть представление. Познаваемый мир расщеплен на субъективное и объективное. Формой объекта являются время, пространство, причинность; законом для него является закон основания в различных ипостасях. Но — главное — все это суть априорные формы субъекта, которые он в процессе познания накидывает на познаваемые объекты, к подлинной действительности они не имеют никакого отношения. Время, пространство, закон достаточного основания — формы нашего рационального знания и феноменального мира, а не свойства вещей самих по себе. Следовательно, мы всегда познаем только содержание нашего сознания и потому рационально познанный мир есть представление. Это отнюдь не означает, что он не реален. Мир в пространстве и времени реален, но это эмпирическая реальность, не имеющая точек соприкосновения с подлинным бытием.

Итак, мир явлений рационален, ибо в нем с жесткой необходимостью действует закон достаточного основания, причинность и т. п. Соответственно рационально познаваем: рассудок, разум, понятия, суждения и все прочие средства рационального познания задействованы Шопенгауэром для познания наглядного мира. Рационалист не может не согласиться со всеми этими положениями немецкого философа, но с оговоркой: благодаря всем этим средствам рационального познания мы также познаем и само бытие. Иррационалист категорически возражает, ибо для него мир вещей самих по себе иррационален не в первом смысле слова (как еще-не-рациональное), но во втором.

Второй смысл иррационального состоит в том, что это иррациональное признается в его абсолютном значении — иррациональное-само-по-себе: то, что в принципе не познаваемо никем и никогда. Для Шопенгауэра таким иррациональным является вещь сама по себе — воля. Воля — вне пространства и времени, вне причины и необходимости. Воля — слепое влечение, темный, глухой порыв, она едина, в ней субъект и объект есть одно, а именно — воля.

Здесь пути рационалиста и иррационалиста полностью расходятся. Взаимозависимость рационального и иррационального как еще-не-рационального уступает место противоборству рационального и иррационального-самого-по-себе. Начинается это противоборство с прямо противоположного толкования роли и места разума в познании. В иррационализме разум, который дает рациональное знание о феноменальном мире, признается бесполезным, беспомощным для познания мира вещей самих по себе. Для рационалиста же разум — высший орган познания, «высшее апелляционное судилище» (Шопенгауэр). Чтобы утвердить эту роль разума, пишет Шопенгауэр, послекантовские философы (Фихте, Шеллинг, «бездарный шарлатан Гегель») даже прибегали к недобросовестной жалкой уловке: слово «Vernunft» («разум»), заявляют они, происходит от слова «vernehmen» («слышать»), следовательно, разум есть способность слышать так называемое сверхчувственное (Nephelococcygia, Тучекукуевск — не жалеет иронии Шопенгауэр). Выдумка эта, пишет Шопенгауэр, была встречена с беспредельным сочувствием, неустанно, с несказанным удовольствием повторялась в Германии целых 30 лет, даже легла в основу самых разных философских систем. Конечно, соглашается Шопенгауэр, «Vernunft» происходит от «vcrnehmcn», но лишь потому, что человек в отличие от животного может не только слышать, но и разуметь, однако разуметь «не то, что происходит в Тучекукуевске, а что один разумный человек говорит другому: вот что он разумеет, и способность к этому называется разумом»[2]. «Для Шопенгауэра разум жестко ограничен одной функцией — функцией абстрагирования, и он поэтому в значимости уступает даже рассудку: разум способен лишь образовывать абстрактные понятия, тогда как рассудок непосредственно связан с наглядным миром. Рассудок собирает в живом опыте материал для разума, на долю которого выпадает лишь простая работа абстрагирования, обобщения, классификации. Рассудок интуитивно и бессознательно без всякой рефлексии (для Шопенгауэра явление вторичное) перерабатывает ощущения и преобразовывает их в соответствии с законом достаточного основания в формах времени, пространства, причинности. Только от рассудка, утверждает немецкий философ, зависит интуиция внешнего мира, потому «рассудок видит, рассудок слышит, прочее глухо и слепо».

На первый взгляд может показаться, что Шопенгауэр просто поменял местами рассудок и разум в пику столь нелюбимой им немецкой классической философии. Нет, ведь как бы ни был хорош рассудок, он познает исключительно феноменальный мир, не имея ни малейшей возможности проникнуть в мир вещей самих по себе. Традиция же немецкой классической философии состоит в признании разума как высочайшей способности познания подлинного бытия. Лжефилософы, заявляет Шопенгауэр, приходят к нелепому выводу, будто разум есть способность, по самой своей сущности предназначенная для вещей по ту сторону всякого опыта, т. е. для метафизики, и непосредственно познает последние основания всякого бытия. Если бы господа эти, говорит Шопенгауэр, вместо того чтобы обоготворить свой разум, «пожелали им воспользоваться», то давно бы поняли, что если бы человек благодаря особому органу для разрешения загадки мира — разуму — носил в себе врожденную и только в развитии нуждающуюся метафизику, то по вопросам метафизики царило бы такое же полное согласие, как относительно истин арифметики. Тогда на земле не существовало бы такого разнообразия религий и философий, «напротив, тогда на всякого, кто расходился бы с остальными в религиозных или философских воззрениях, тотчас должны были бы смотреть как на человека, который не совсем в своем уме».

Для Шопенгауэра разум не только далеко не высшая способность познания, но даже является вторичным по отношению к организму[3]. Ведь внутреннее, «подлинное ядро единственно метафизическое и потому неразрушимое в человеке» есть, по Шопенгауэру, бессознательная воля. Интеллект (тождественный в философии Шопенгауэра разуму) есть простая акциденция нашего существа, ибо он представляет собою функцию мозга, который вместе с прилегающими к нему нервами и спинным мозгом — только плод, продукт и даже паразит остального организма, поскольку он непосредственно не входит в его внутренние пружины, а служит цели самосохранения только тем, что регулирует отношение организма к внешнему миру. Сам же организм — это видимость, объектность индивидуальной воли, ее образ как он является в мозгу и оттого он обусловливается познавательными формами мозга: временем, пространством и причинностью, следовательно, представляет собою нечто протяженное, действующее во времени, и материальное.

Итак, началом и человека, и бытия является иррациональная, т. с. непознаваемая, непостижимая воля. Воля как ядро подлинного бытия — это мощный, неутомимый, темный порыв, образующий подпочву нашего сознания. Это все, что мы можем знать о воле — безудержное, неотвратимое желание быть, желание, не имеющее никакой причины, никакого объяснения. Есть — и все![4]

Здесь я хотела бы сделать небольшое отступление и задаться вопросом: почему один философ становится рационалистом, другой — иррационалистом? Думаю, причину следует искать в особенностях духовно-психической конституции мыслителя. Философия — это прежде всего мировоззрение, в сокровенной глубине своей обусловленное первичной интуицией философа, т. е. чем-то далее необъяснимым, должным быть принятым как факт. Кто-то тяготеет к строгим, рациональным формам познания мира, бытия, и сам мир воспринимает как рационально организованный. Рационалистически настроенный мыслитель строит картину мира упорядоченного, закономерного, целесообразного с мелкими вкраплениями иррационального, которое под мощным воздействием разума в конечном счете рационализируется.

Иррационалистически настроенный мыслитель убежден, что в основу бытия заложены иррациональные силы, ускользающие от рационального познания Однако глубокий мыслитель не может просто остановиться перед непостижимым и всю страсть души отдает стремлению — не познать, но предельно близко подойти к тайне бытия. Платон, Кьеркегор и Шопенгауэр — философы, для которых иррациональное в бытии было тревожной, мучающей их загадкой, не дающей им ни минуты покоя еще и потому, что сама философия для них — не ученое занятие, но именно любовь к мудрости, заноза в сердце, боль души.

Но вернемся к нашей непосредственной теме. Итак, основой мира, силой, управляющей как ноуменальным, так и феноменальным мирами, по Шопенгауэру, является иррациональная воля — темная и бессознательная. Воля в неудержимом порыве, столь же иррациональном, необъяснимом, как она сама, создаст мир представлений. Воля как бессознательная сила не знает, почему она хочет реализоваться, объективироваться в мире представлений, но, глядя в феноменальный мир, как в зеркало, знает, чего она хочет,— оказывается, предмет се бессознательного хотения «не что иное, как этот мир, жизнь, именно такая, как она есть. Мы назвали поэтому,— пишет немецкий философ,— мир явлений зеркалом воли, се объектностью, и так как то, чего хочет воля, всегда есть жизнь (потому что в образе последней является для представления это хотение), то все равно, сказать ли просто воля или воля к жизни: последнее только плеоназм»[5].

Поскольку жизнь создает темная, мрачная, слепая воля в столь же безудержном, сколь и бессознательном порыве, то и ждать от этой жизни чего-либо хорошего — дело безнадежное. Зрячая воля, с горечью констатирует немецкий философ, никогда не сотворила бы тот мир, который мы видим вокруг себя,— со всеми его трагедиями, ужасами, страданиями. Только слепая воля могла построить жизнь, обремененную вечной заботой, страхом, нуждой, тоской и скукой. Жизнь — это «несчастное, темное, трудное и скорбное положение». «И этот мир,— пишет Шопенгауэр,— эту сутолоку измученных и истерзанных существ, которые живут только тем, что пожирают друг друга; этот мир, где всякое хищное животное представляет собою живую могилу тысячи других и поддерживает свое существование целым рядом чужих мученических смертей; этот мир, где вместе с познанием возрастает и способность чувствовать горе,— способность, которая поэтому в человеке достигает своей высшей степени, и тем высшей, чем он интеллигентнее,— этот мир хотели приспособить к лейбницевской системе оптимизма и демонстрировать его как лучший из возможных миров. Нелепость вопиющая!..»

Итак, воля хочет быть объективированной, и потому создает жизнь, а мы оказываемся несчастными заложниками темной воли. Она в слепом порыве самореализации создает индивидуумов, с тем чтобы тут же забыть о каждом из них, ибо все они для ее целей вполне взаимозаменяемы. Индивидуум, пишет Шопенгауэр, получает свою жизнь как подарок, приходит из ничто, в смерти своей несет утрату этого подарка и возвращается в ничто. Поначалу, читая эти строки Шопенгауэра, я невольно сравнивала его с Кьеркегором, который отчаянно и страстно боролся за каждого отдельного, единичного, в то время как немецкий философ писал: не индивид, «только — род — вот чем дорожит природа и о сохранении чего она печется со всей серьезностью... Индивидуум же не имеет для нее никакой ценности». Лишь спустя какое-то время я поняла, что и Кьеркегор, и Шопенгауэр озабочены одним и тем же — каждым отдельным человеком. То, что я сначала восприняла у Шопенгауэра как холодное равнодушное утверждение всенепременной истины, с которой нельзя бороться, на самом деле имело лишь внешнюю форму, за которой скрывалась мучительная мысль — как обороть эту истину? Мыслитель не мог примириться с ролью человека в качестве жалкого раба слепой воли, с его неизбежным исчезновением в ничто. Конечность бытия человека — вот основная забота и главная цель философствований Кьеркегора и Шопенгауэра. Оба были уязвлены фактом смерти и оба искали — каждый по-своему — выхода из тупика. Слепая, иррациональная сила распоряжается нашей жизнью и нашей смертью, а мы бессильны что-либо сделать. Бессильны ли? Здесь на помощь Шопенгауэру приходит именно его иррационализм. Националистически понятый человек — это сознание, разум, интеллект. Смерть гасит сознание, следовательно, прекращается существование. "Шопенгауэр пишет, что корень нашего существования лежит вне сознания, но само наше существование целиком лежит в сознании, существование без сознания не есть вообще для нас существование. Смерть гасит сознание. Но в человеке есть подлинное, неразрушимое, вечное — воля. Именно благодаря иррациональному началу в человеке он неуничтожим! Вот смысл, цель, высочайшая задача философии Шопенгауэра: раскрыть перед человеком истинную его сущность и истинную сущность мира. Человек, владеющий познанием сущности мира, «спокойно смотрел бы в лицо смерти, прилетающей на крылах времени, и видел бы в ней обманчивый мираж, бессильный призрак, пугающий слабых, но не имеющий власти над тем, кто знает, что он сам — та воля, чьей объективацией, или отпечатком, служит весь мир; за кем поэтому во всякое время обеспечена жизнь, равно как и настоящее — эта подлинная, единая форма проявления воли; кого поэтому не может страшить бесконечное прошлое или будущее, в которых ему не суждено быть, ибо он считает это прошлое и будущее пустым наваждением и пеленою Майи; кто поэтому столько же мало должен бояться смерти, как солнце — ночи».

Таким образом, человек, будучи в природной цепи одним из звеньев проявления слепой, бессознательной воли, тем не менее, выбивается из этой цепи благодаря своей способности постичь сущность и смысл бытия.

Здесь, конечно, нельзя не задаться вопросом, на каком основании Шопенгауэр, столь убежденно говоривший о полной непроницаемости для человека мира, вдруг объявляет об «адекватном воспроизведении сущности мира». Оказывается, что как бы ни был иррационален ноуменальный мир, существуют три пути подхода к нему — искусство, мистика и философия. Разговор об искусстве увел бы нас слишком в сторону, поговорим о мистике и философии.

Мистику и философию Шопенгауэра объединяет общее понимание характера универсума. Как справедливо пишет А. Стирнотт, для мистика, а я добавлю — и для Шопенгауэра, характерно убеждение, что «универсум не есть статичный, бездушный механизм, но динамичный, творческий процесс, из которого возникают отношения, значения, ценности, идеалы и духовные личности». И. Хуттон Хинд определяет мистику как попытку выйти за пределы физических и видимых явлений нашего земного и каждодневного существования и таким образом раскрыть тайну жизни. Мистицизм, пишет он, делает акцент на откровении, озарении, прямой вспышке (fash) озарения, которая раскрывает «внутреннее видение» (кстати, слово «мистицизм» связано с корнем слова, означающим «закрывание глаз»). Великая тайна, запрятанная в реальности, не подвластная науке, философии, логике, раскрывается, когда надменный и жалкий человек прекращает свои умственные усилия и учится ждать откровения уникальной реальности или уникальной истины. «Be still and know» («Будьте тихими и познаете») — говорит мистик нетерпеливым искателям знания и истины.

Уже из этих кратких замечаний следует, что Шопенгауэр, конечно, не мог пройти мимо подобного способа постижения основ бытия. Мистика, пишет немецкий философ, это — указание «к непосредственному проникновению в то, куда не достигает ни созерцание, ни понятие, ни вообще какое бы то ни было знание»[6]. Мистика и мистерия намечают пустое для познания место, «т. е. тот пункт, где необходимо прекращается всякое знание; и оттого этот пункт может быть выражен для мысли только отрицательным путем, а для чувственного созерцания он замещается символическими знаками, во храмах — темнотою и безмолвием, а в браманизме даже требованием приостановки всякого мышления и созерцания, в целях глубочайшего проникновения в недра собственного я, с помощью мысленного произнесения таинственного слова Оum». Мистик исходит из своего внутреннего, положительного, индивидуального опыта, в котором находит себя как вечное, всеединое существо. Ho именно в силу собственной специфики мистика обладает одним крайне существенным недостатком: у нее нет средств передать свой уникальный опыт другому. Мистик не может сообщить ничего, кроме своих собственных ощущений, ему надо просто верить на слово,. он никого, пишет Шопенгауэр, не может убедить; его познание несообщаемо. .

В отличие от мистика философ, по Шопенгауэру, обязан исходить из общего для всех, из объективного, перед всеми лежащего явления, а также из фактов самосознания как они заложены в каждом человеке без исключения. Философ не может ссылаться на интеллектуальные воззрения (выпад против Шеллинга), на мнимые непосредственные внушения разума, не может предлагать положительное знание о том, что навеки недоступно ни для какого знания. Философия должна принимать в число своих данных только то, на что можно с достоверностью указать в наглядном внешнем мире, в зиждущих наш интеллект формах для восприятия этого мира и в общем для всех сознании собственного я. Задача философии, заявляет Шопенгауэр, «должна ограничиваться миром: всесторонне указать на то, что этот мир такое, что он такое в своих глубочайших недрах,— вот все, что она может сделать, оставаясь добросовестной». Если вспомнить, что лейтмотивом иррационалистической философии Шопенгауэра является утверждение об абсолютной непостижимости основ бытия, то это не так уж мало! Безусловно, немецкий философ оказался в трудном положении — иррациональное бытие передать в рациональных, сообщаемых каждому формах. И он прекрасно это понимает. Философия, пишет он, подобно маятнику, колеблется между рационализмом и иллюминизмом (читай — иррационализмом). Рационализм, по Шопенгауэру, имеет своим органом интеллект, иллюминизм — «внутреннее просветление, интеллектуальное созерцание, высшее сознание, непосредственно познающий разум, богосознание, унификацию и т. п. и презрительно относится к рационализму как «светочу природы»[7]. Однако иллюминизм, подобно мистике, не владеет языком, способным передать внутреннее состояние индивидуума, поэтому «рационализм, рука об руку со скептицизмом, снова и снова выступает на сцену».

Итак, неустанно повторяет Шопенгауэр, философия должна быть сообщаемым познанием, т. е. Рационализмом. Но рационализм — лишь внешняя форма философии. Она использует понятия, универсальные категории для выражения общего знания, чтобы передать это знание другому. Но чтобы что-то передать, это что-то нужно получить. В философии это «что-то» — истинное знание о подлинном мире. Мы уже знаем, как мистика получает это знание, знаем, почему мистическое знание непередаваемо. Но это же знание получает и философия, утверждает Шопенгауэр, но философия не книжная, вторичная, а глубинная, первичная, рожденная гением. Гений в отличие от обыкновенного человека обладает таким избытком познавательной силы, способен на такое великое напряжение духовных сил, что освобождается на какое-то время от служения воле и проникает в глубины подлинного мира. Если для обыкновенного человека, говорит немецкий философ, познание служит фонарем, который освещает ему путь, то для гения оно — солнце, которое озаряет мир. Благодаря мощи своего ума и интуиции гений схватывает суть универсума в его целостности, и он видит, что этот универсум — сцена, арена, поле деятельности одной силы — воли, безудержной, неразрушимой воли к жизни. В своем самопознании гений через я как микрокосм постигает весь макрокосм. Важнейшее отличие философа-гения (для Шопенгауэра подлинный философ всегда есть гений) от ученого в том, что ученый наблюдает и познает отдельное явление, предмет феноменального мира, и остается на этом уровне — уровне мира представлений. Философ от единичных и изолированных фактов опыта переходит к размышлению над опытом в его целокупности, над тем, что имеет место быть всегда, во всем, везде. Философ делает предметом своего наблюдения существенные и всеобщие явления, предоставляя частные, особенные, редкие, микроскопические или мимолетные явления физику, зоологу, историку и т. п. «Его занимают более важные вещи: целое и великое мира, его существенное, основные истины — вот его высокая цель. Поэтому-то он не может в то же время заниматься частностями и мелочами; все равно, как тот, кто обозревает страну с вершины горы, не может в то же время исследовать и определять прозябающие в долине растения, а предоставляет это находящимся там ботаникам». Отличие философа от ученого, по Шопенгауэру, обусловлено двумя важнейшими факторами — чистым созерцанием и невероятной силы и глубины интуицией. Как рассудок на основе наглядных воззрений строит объективное знание о мире явлений, так гений на основе чистого созерцания и интуиции — через размышления и рефлексию — строит философское знание о ноуменальном мире. Поэтому философию следует сравнить с «непосредственным солнечным светом», а познание феноменального мира — с «заимствованным отражением луны». В таинственные глубины мира, непостижимые и необъяснимые («необъяснимое начало — удел метафизики»), нельзя, по Шопенгауэру, проникнуть иначе, чем с помощью чистого созерцания и интуиции, а выразить добытое можно лишь иносказательно, в образах и сравнениях. Ведь и вообще-то, пишет немецкий философ, «для уразумения глубочайших и сокровеннейших истин нам не дано иных средств, кроме образов и сравнений». Но это — промежуточный момент в философии, который она должна преодолеть, чтобы достичь понятийного выражения полученных результатов и передать их людям: «Отвлеченно, общо и отчетливо воспроизвести в понятиях всю сущность мира и как отраженный снимок показать ее разуму в устойчивых и всегда наличных понятиях — вот это и не что иное есть философия».

Таким образом, по мысли Шопенгауэра, философ должен свободно от всякой рефлексии с помощью чистого созерцания и интуиции постичь тайны бытия, а затем выразить и воспроизвести свое постижение ноуменального мира в рациональных понятиях. На первый взгляд, это тот же путь, которым идет рационалист — через иррациональное к рациональному. Но это — внешнее сходство, за которым скрывается глубокое различие. Для рационалиста иррациональное есть момент преходящий, его рационализация — дело времени и усилий познающего субъекта. Здесь вернее было бы сказать: не через иррациональное, а исходя из иррационального; приняв иррациональное как непознанный объект, как еще не решенную проблему и, использовав высшие познавательные способности, превратить его в познанное, решенное, рациональное. Для Шопенгауэра иррациональное — сердцевина подлинного мира, а именно: воля, воля же вне разума, вне сознания, вне всяких рациональных форм познания. «Уже одно выделение области воли,— пишет Фолькельт,— из-под всех форм закона достаточного основания недвусмысленно указывает на алогический характер этого метафизического мира. Закон достаточного основания означает для Шопенгауэра совокупность всего разумного, логически построенного, рационально связанного. И если воля выделена из области действия закона достаточного основания, то тем самым она превращена в иррациональную пропасть, в алогическое чудовище». Такое иррациональное есть иррациональное-само-по-себе, оно непреодолимо и рационализированно быть не может. Единственно, что здесь возможно — это интуитивное постижение и последующее изложение в понятийной форме, очень несовершенной, неадекватной, но носящей универсальный характер сообщаемости другому.

Решив проблему выражения иррационального начала в рациональной форме, Шопенгауэр оказывается перед другой, еще более сложной проблемой: как и почему бессознательная, иррациональная воля в своем глухом, темном порыве создает рациональный мир явлений, которым жестко управляют закон основания, причинность, необходимость, в котором наличествует не знающая исключений связь явлений по этим строгим законам? Мы не знаем, говорит Шопенгауэр, почему воля обуреваема жаждой жизни, но мы можем понять, почему она реализовалась в таких формах, которые мы наблюдаем в феноменальном мире. Воля создает видимый нами мир, объективируя самоё себя, взяв за образец идей — вечные формы вещей, еще не растворившиеся в множественности индивидуации (именно в этом, утверждает Шопенгауэр, истинный и первоначальный смысл платоновских идей). Идеи—неизменные, независимые от временного бытия вещей формы. Всеобщая воля в процессе объективации вначале проходит через сферу прообразов — идей, затем вступает в мир единичных вещей. Рационального доказательства, что дело обстоит именно таким образом, разумеется, быть не может. Здесь (как и у Платона) — интуиция философа вкупе с чистым созерцанием мира, подсказавшая гению идею идей. Трудно сказать, насколько эта интуиция верна, но бесспорно, что, во-первых, вряд ли можно указать другой путь объективации воли в виде закономерного, упорядоченного мира явлений (а он необходимо должен быть закономерным, как я писала выше, иначе — полный хаос); во-вторых, философия не может базироваться на доказательствах, переходя от неизвестного к известному, пишет Шопенгауэр, ибо для философии все неизвестно. Ее задача — построение единой картины мира, в котором одно положение органически следует из другого, где наличествует стройная, непротиворечивая, убедительная для всякого мыслящего человека цепь рассуждений. Если, тем не менее, встречаем противоречия, если не совсем убедительно звучит утверждение, что темная, глухая, бессознательная воля, лишенная даже намека на разум и сознание, выбирает в качестве образца своей объективации вечные идеи, то повинен в этом сам человек, закованный как в броню, в рациональные формы познания, менее всего подходящие для адекватного восприятия иррационального мира (впрочсм, довольно странно, что воля, создав стройный, гармоничный мир представлений, и будучи столь могущественной, не потрудилась создать такие формы познания, которые адекватно воспроизводили бы подлинный мир,— но это вопрос на засыпку, хотя Шопенгауэр отвечает на него: тайна мира раскрывается для избранных — гениев в философии и искусстве; музыка, по Шопенгауэру, вообще является непосредственным отпечатком воли).

Но вернемся к идее как вечному образцу, как прообразу объективации воли. Обыкновенный человек, поглощенный, «проглоченный» окружающей средой и замкнутый в ней, не «видит» идеи, а гений — «видит». Созерцание идей освобождает гения от власти воли, освобожденный от власти воли — он постигает ее тайну. Сущность гения и состоит в том, что он обладает способностью чистого созерцания идеи и потому становится «вечным мировым оком». В основе творчества гения, позволяющего ему постигать сущность подлинного бытия, лежит бессознательное, интуитивное, разрешающееся в конечном счете озарением, мгновенной вспышкой, что сродни мистическому знанию. Вдохновение — не разум и рефлексия — есть источник, импульс его творчества. Гений — это не упорный труд и кропотливая деятельность, логические размышления («белка в колесе», по выражению Шопенгауэра), хотя и это тоже, но потом, потом; в иррациональной интуиции, вдохновении, фантазии раскрывается гению как чистому субъекту, раскрепощенному, освобожденному от рассудочных форм познания, истинная сущность истинного бытия. И если мистик ограничивается мистически-интимным опытом, то гений «смутное ощущение абсолютной истины» облекает во внешние, яркие и выразительные формы в искусстве и рациональные формы в философии.

Итак, в своем движении к самопознанию реализовавшаяся воля создает гения, «ясное зеркало мировой сущности». Раскрыв, обнажив «хитрость мировой воли», её всепоглощающую голодную страсть быть, ее неуемную жажду жизни, неблагодарный гений (ведь он как-никак любимое творение воли, призванное в качестве орудия самопознания воли, ее «светлое око») приходит к мысли о необходимости отрицания воли. Отринуть всякое хотение, погрузиться в нирвану — значит вырваться из плена безумной воли, перестать быть ее рабом. Человек, пишет Шопенгауэр, одержавший наконец решительную победу над волей после долгой и горькой борьбы с собственною природой, остается на земле лишь как существо чистого познания, как неомраченное зеркало мира. «Его ничто уж больше не может удручать, ничто не волнует, ибо тысячи нитей хотения, которые связывают нас с миром и в виде алчности, страха, зависти, гнева влекут нас, в беспрерывном страдании, туда и сюда,— эти нити он обрезал». Но раз мы, говорит Шопенгауэр, познали внутреннюю сущность мира как волю и во всех его проявлениях увидели только ее объектность, которую проследили от бессознательного порыва темных сил природы до сознательной деятельности человека,  то мы неизбежно приходим к выводу, что вместе со свободным отрицанием воли упраздняется беспрестанное стремление и искание без цели и без отдыха, упраздняются общие формы мира (время и пространство), как и последняя его форма — субъект и объект. «Нет воли — нет представления, нет мира». Оставаясь на точке зрения философии, говорит Шопенгауэр, мы достигаем крайней границы положительного знания. Если бы мы захотели получить положительное знание о том, что философия может выразить только негативно, как отрицание воли, то нам не оставалось бы ничего другого, как указать на то состояние, которое испытали все те, кто возвысился до совершенного отрицания воли и которое обозначается словами «экстаз», «восхищение», «озарение», «единение с Богом» и т. п. Но это состояние не есть собственно знание и доступно только личному опыту каждого, опыту, далее несообщаемому. Вот почему Шопенгауэр, будучи последовательным мыслителем, говорит об отрицательном характере своей философии. Думаю, философия как учение об иррациональной основе бытия иной быть не может. Моя философия, пишет Шопенгауэр, «достигнув своей вершины, принимает отрицательный характер, т. е. заканчивается отрицательным моментом».

Точку ставить, однако, рано. Если глубокие мыслители, отдавая должное рационализму, стремились, тем не менее, «снять» его сверхрационализмом[8], то Шопенгауэр глухо намекает на существование сверхиррационального. Шопенгауэр как философ приходит к отрицанию мира и как воли, и тем более как представления, но где-то в глубине души он надеется на существование мира, если можно так выразиться, мета-ноуменального, пребывающего за границами мира как воля. Трудно сказать, говорит ли в нем философская интуиция или религиозная вера (которую он, кстати, как и мистику, считает интимным делом верующего), но в своих произведениях он почти незаметным жестом, почти скрытно указывает на сокровенный мир непостижимого блага, на «царство благодати». Шопенгауэр как философ учит об отрицании воли, как человек — взыскует к сверхиррациональному. Но говорить об этом сокровенном мире, лежащем за алчной и грубой волей, утверждает А. Шопенгауэр, философия не имеет права. Дальше — молчание.

Какие же выводы следует сделать из рассмотрения рационального и иррационального на примере иррационализма Шопенгауэра? В философии до последнего времени более, чем широко распространено мнение, что иррационализм есть явление вторичное по отношению к рационализму: дескать, возник иррационализм только как реакция на слишком самоуверенный рационализм, утративший в своих притязаниях чувство меры. Это отнюдь не так. Иррационализм не только и не столько выступает против рационализма, сколько озабочен проблемой истины подлинного бытия. Решая бытийственные вопросы, он приходит к выводу об иррациональном начале бытия. Соответственно иррациональное-само-по-себе не является изобретением наших пессимистически настроенных (в результате катаклизмов XX в.) современников, но существует изначально, оно самостоятельно, самодостаточно, наличествует как в бытии, так и в познании. Преобладание в философской мысли Запада вплоть до XIX в. рационального есть лишь факт истории, момент развития несовершенного человеческого мышления. Ведь и квантовая механика появилась лишь в XX в., хотя явления, изучаемые ею, существовали и во времена Ньютона, а точнее — всегда. Непонимание и недооценка роли иррационального в бытии, в самом человеке и в обществе сыграли роковую роль, ибо многое, случившееся в истории человечества, можно было бы, если не предотвратить, то, по крайней мере, смягчить.

Признание иррационального-самого-по-себс в свою очередь не должно вести к новой крайности — культу иррационального. Это тем более страшно, когда в качестве иррационального выставляется животный инстинкт, «кровь и почва». Еще Боэций сказал о человеке, что он есть «индивидуализированная субстанция разумной природы». Человек не может (и это очень хорошо показал иррационалист Шопенгауэр) пассивно останавливаться перед непознанным, даже если оно непознаваемо. Пафос человеческого существования состоит в стремлении понять максимум возможного и даже невозможного. Как писал К. Ясперс: «И высказывание посредством гипотетических невозможностей непонятного в игре мыслей на границе познания может быть преисполнено смысла»[9]. В своем познавательном движении человек подошел к самым границам познаваемого, открыл иррациональное, вставил в свои уравнения — пусть как х,— но это ближе к истине, нежели то уравнение, где отсутствует пусть и неизвестное, но необходимое составляющее.

Справедливости ради следует сказать, что существуют иррационалистические системы (как я назвала их выше — системы «второй свежести»), откровенно враждебные рациональному, разуму, презирающие разумное, противопоставляющие разуму антиразум (Ясперс — «противоразум»). Позитивный иррационализм не борется с разумом, напротив, ищет в нем помощника и союзника, но отнюдь не за счет преуменьшения роли и значения иррационального. Эту позицию прекрасно выразил уже упоминавшийся мною французский философ Анри де Любак: мы ощущаем, говорил он, желание погрузиться в глубокие источники, обзавестись орудиями, отличными от чистых идей, обрести живую и плодотворную связь с питательной почвой; постигаем, что рациональность любой ценой есть опасная сила, подрывающая жизнь. Отвлеченные начала не в силах постичь тайны, проницательная критика не способна породить хотя бы атом бытия. Но нужно ли разводить знание и жизнь, бездумно подчиняться всякой витальной силе? Мы опомнились и отошли от представления о мире, который может быть полностью постигнут и беспредельно улучшен чистым разумом. Мы познали, наконец, насколько он хрупок, но не хотим добровольно принимаемой ночи, в которой ничего нет, кроме мифов. Мы не хотим все время страдать от головокружения и исступления. Паскаль и св. Иоанн Креститель говорили, что все достоинство человека в мысли[10].

Действительно, я думаю, не следует заменять хрустальный дворец разума мрачными подземельями бессознательного, но и не следует исключать иррациональные пласты бытия и человеческого бытия, чтобы не исказить знание о подлинном мире и вместо истины получить ложь, вместо правды — опасную иллюзию. Тем более, что перекос в сторону рационалистического понимания мира не дал человечеству ни счастья, ни покоя. Справедливо писал Жан Маритен:

«Если желательно избежать мощной иррациональной реакции против всего того, что картезианский рационализм принес цивилизации и самому разуму, то разуму следует покаяться, выступить с самокритикой, признав, что существенным изъяном картезианской рассудочности было отрицание и отвержение неразумного, иррационального мира ниже себя и, особенно, сверхразумного над собой».

Еще одна причина неприятия, отвержения иррационального-самого-по-себе носит так сказать нравственный характер. В нас крепко засело убеждение, что иррациональное непременно должно быть чем-то негативным, несущим человеку если и не зло, то неудобства точно, а разум — лучший друг человечества, нечто светлое и доброе по самой своей сути. Это не так. Шопенгауэр, много размышлявший о свободе воли (одна из важнейших проблем его философии) и нравственности, убедительно показал, что разум находится вне границ морали: можно назвать вполне разумным поведение человека, отнявшего у нищего последний кусок хлеба, чтобы насытиться самому и не умереть от голода. Поступок разумный, рационально объяснимый, но глубоко безнравственный.

Итак, я пыталась показать, что рациональное и иррациональное в их взаимозависимости и противоборстве не только не исключают друг друга, но и необходимейшим образом дополняют друг друга. Это — категории, одинаково важные и значимые для философского исследования основ бытия и познания. Но их взаимозависимость не исключает их непримиримого противоборства. Здесь работает не гегелевская диалектика, но качественная диалектика С. Кьеркегора или даже скорее трагическая диалектика А. Либерта.

Поступать разумно и поступать добродетельно, пишет А. Шопенгауэр,— две вполне различные вещи. Разум так же соединим с великой злобой, как и с великой добротой, готов к услугам для выполнения как благородного, так и низкого замыслов (Мир... С. 90).