М. ВАРТОФСКИЙ

РИСУНОК, РЕПРЕЗЕНТАЦИЯ И ПОНИМАНИЕ

(пер. Е.В.Зиньковского)

Я испытываю большое искушение дать этой статье подзаголовок «Размышления о тарелке на тарелке». Частично это вызвано тем уважением, которое я питаю к эссе Гомбрича «Размышления о лошадке на лошадке», частично — разочарованием в пристрастии англичан к пенсам с их овальным видом, частично же — убеждением, что философу, пожалуй, лучше не размениваться на мелочи.

Отсюда ясно, что в данной статье речь пойдет о знаменитой (может быть, печально знаменитой) философской проблеме образа, примером чего является круг, который при взгляде на него в наклонной плоскости представляется эллипсом. Я попробую проанализировать и защитить тезис о том, что круг в наклонном положении, представляющийся, как полагают, эллиптическим, на самом деле представляется круглым; рисуем же мы его в виде эллипса, с тем чтобы заставить его выглядеть круглым; поэтому рассуждения об эллиптичности внешнего вида — это рассуждения о том, как мы репрезентируем то, что видим, и о том, как каноны репрезентации влияют на наше видение.

Короче говоря, когда мы рисуем наклонные круги в виде эллипсов, мы рисуем эти объекты так, как их понимаем. Таким образом, утверждая, что мы видим наклонный круг в виде эллипса, мы тем самым утверждаем, что видим то, что мы видим, так же, как мы это нечто рисуем. Все это может показаться весьма запутанным, однако я надеюсь распутать данную проблему и внести в нее полную ясность, исключающую какие бы то ни было парадоксы или двусмысленности.

Защитниками «эллиптических» взглядов в философии являются такие исповедующие концепцию «чувственных данных» теоретики, как Дж. Мур и Ч. Брад, Б.Рассел, Д. Прайс, А. Айер и их «эллипсоидные» американские единомышленники. Я собираюсь показать, что в рассуждениях об эллиптическом виде объектов сторонники теории чувственных данных, отказавшись от своих соб- ственных ощущений, отказались и от доводов рассудка и произвели на свет философскую подделку — фикцию понимания,— выдавая ее в расчете на доверчивых простаков за чистую монету, т. е. за подлинную теорию ощущений. Отвергая или по крайней мере переосмысливая положения этих теоретиков, я рассчитываю перейти от рассмотрения эллипсов и кругов к обобщающему тезису о роли репрезентаций и рисунков-картин в познании нами внешнего мира.

Сделав эти вступительные замечания, перейдем к. краткому изложению предыстории проблемы. Исходя из заблуждения, на котором основывается большая часть теории чувственных данных, ее сторонники рассуждают примерно следующим образом: когда мы смотрим на тарелку или монету под любым углом, кроме прямого, эти круглые, как мы знаем, объекты представляются нам эллиптическими; поскольку эллиптичность не может быть частью поверхности этих объектов и поскольку их видимая форма изменяется по мере изменения угла, под которым мы на них смотрим, в то время как сами они, или их так называемые «подлинные формы», остаются неизменными, постольку то, что является нам, это не подлинная форма объекта, а «чувственно данное» или серия «чувственных данных». В тщательных построениях Прайса перед нами предстают целые семейства таких чувственных данных, причем некоторые из них — это так называемые нуклеарные чувственные данные, составляющие обычные твердые вещества, а некоторые являются частью так называемых искажающих серий. В интерпретации Рассела речь идет о пространстве перспектив, то есть об откровенно геометрических построениях, опирающихся скорее не на чувственные данные, как явления, а на законы геометрической оптики и законы трансформации перспективы. У раннего Айера в его работе «Основания эмпирического знания» теория чувственных данных сведена к «способу высказывания», для которого якобы нет различия между фактами, излагаются ли они с по- зиций теории чувственных данных или с позиций теории материальности объектов; таким образом, Айер обходит проблему онтологии «чувственных данных». Общим для всех этих теоретиков является то, что кажущуюся эллиптичность они с восторгом принимают как нечто данное или само собой разумеющееся.

Что ж, давайте зададимся весьма нефилософским вопросом: каковы факты восприятия наклонных окружностей? Как можно сделать заключение о том, какой нам представляется наклонная окружность? Попросту говоря, все мы знаем, почему окружность кажется эллипсом, и все мы вроде бы выказываем «визуальную мудрость», репрезентируя, или изображая, рисуя подобные наклонные окружности в виде эллипсов. Таким образом, мы с легкостью стали жертвами наивности нашей «мудрости», придя к общему согласию в том, что в конце концов то, что дано нам в чувственном восприятии (мы видим это без всякого труда), это эллиптичность внешнего вида окружности. Коли на то пошло, мы «видим» эллипс, пусть даже и «зная», что это наклонная окружность. Так, согласно классической точке зрения, постоянство формы сохраняется благодаря некоему перцептивному суждению, «интерпретирующему» или «корректирующему» эллиптичность внешнего проявления. Например, Гельмгольц называл это unbewusstes schluss, или бессознательным умозаключением, или суждением. Но каким образом мы можем сказать, что является нам в виде эллипса, из чего мы выводим такое суждение, сознательно или бессознательно? Если суждение бессознательно или если оно с необходимостью влияет на то, как мы смотрим, просто смотреть и видеть здесь, очевидно, мало, поскольку тогда мы никогда бы не смогли воспринять «неоткорректированный» или «непроинтерпретированный» вид. Кроме того, если только у нас нет какого-то независимого доступа к внешнему проявлению объекта, мы фактически будем строить гипотетические суждения об этом проявлении, а не из него. Иными словами, мы строим то, что Ч. Пирс назвал абдуктивными суждениями об «эллиптическом внешнем виде» как посылке, из которой следует (при условии еще одной посылки о том, что перцептивное суждение, придающее форме постоянство, есть логический вывод), что подлинная форма — это окружность. Но если независимого доступа к внешнему прояв- лению объекта, или к тому, что «дано» в качестве «чувственных данных», нет, то, во-первых, объект не может быть «дан» нам в каком бы то ни было перцептивном смысле, он может быть «дан» только лишь как суждение в гипотетической посылке, и, во-вторых, нет никаких логических причин, по которым «данная» форма должна быть в посылке эллиптической, а не квадратной, треугольной, грушевидной и т. п. Любая из этих форм посредством ряда трансформаций может привести к кругу и любая из них подойдет в качестве гипотезы, из которой путем «надлежащих» ad hoc трансформаций мы придем к «откорректированному» суждению о том, что то, что мы видим, есть наклонный круг. Очевидно, имеется некая причина, объясняющая, почему мы выбрали эллиптическую форму в качестве формы, «являющейся» нам; вернее, здесь не одна причина, а ряд причин. Совокупность применяемых нами трансформаций — это трансформации геометрической оптики, т. е. такие проекционные трансформации, которые — при проекции на ровную поверхность — приводят нас к так называемым законам перспективы в рисунке. Подобная проекция и превращает круг в эллипс. К тому же поскольку зрение связано с отражением света от поверхностей (можно сказать, что свет проецируется через апертуру с инвертирующими линзами, т. е. хрусталиком, на ровную поверхность, т.е. сетчатку глаза), формирование зрительного образа на сетчатке рассматривается как подобная проекция на ровную поверхность. Наша нейрофизиологическая модель зрения и глаза согласуется с этими законами геометрической оптики. Это подкрепляется также тем фактом, что, если бы мы могли увидеть образ наклонного круга, как он запечатлевается на сетчатке глаза (скажем, на сетчатке глаза кролика), мы бы увидели эллипс.

Однако против такого упрощенного взгляда на формирование образа имеются серьезные возражения даже на уровне нейрофизиологии зрения. Сетчатка — это искривленная, а не ровная поверхность; так называемая «поверхность» в действительности является множеством обособленных нейронов, функционирующих дифференцированно; так называемые районы визуальной проекции на сетчатке — это не простые, а сложные отображения спроецированных световых лучей (иными словами, рецепторы контура, краев и наклона «формы» имеют сложную организацию); наконец, у нас нет возможности «видеть» возникающие на сетчатке глаза образы при помощи некоего «третьего» глаза или «внутреннего видения». Все это хорошо известные факты, осложняющие «простую» теорию «картинного» зрительного восприятия мира. Таким образом, можно представить ряд возражений против тезиса, согласно которому мы «видим» то, что проецируется на сетчатку наших глаз: во-первых, можно просто утверждать, что ничего подобного не происходит; во-вторых, такое представление о зрении можно обвинить в голом теоретизировании, основанном на нашей вере и знании геометрической оптики и физиологии зрения. Короче говоря, можно сказать, что видеть наклонные круги как эллипсы — значит смотреть через очки, стекла которых закрашены абстрактной теорией.

Я думаю, это правда, но это не вся правда. Ведь о том, что он видит, глядя на наклонный круг, может рассказать человек, не связанный с этой теорией, или человек, которому о ней вообще ничего не известно. Это может быть «простак», который изложит нам именно то, что, по его мнению, он видит, в свободной от теоретизирования манере.

В эксперименте такой ответ можно получить несколькими путями. Экспериментатор может попросить испытуемого нарисовать то, что он видит. Он может показать испытуемому ряд фигур, предложив выбрать ту, которая, наиболее похожа на рассматриваемую. Можно, наконец, попросить его дать словесное описание (последний вариант может показаться наименее надежным в части описания различий между фигурами; вместе с тем эти визуальные различия могут быть описаны неискушенным, незнакомым с теорией геометрической оптики индивидом в таких выражениях, как «X» круглее «Y» или «Y» более плоский, чем «X», и более круглый, чем «Z», но об этом позднее). Опираясь на результаты известных экспериментов, Таулесс пришел к выводу, согласно которому то, что мы видим, это не круг и не спроецированный эллипс, а нечто среднее между ними. Вот что он писал:

«Обычно в учебниках психологии утверждается, что, когда мы смотрим на наклоненные к нам фигуры, их формы представляются нам не такими, как это диктуется законами перспективы, а такими, какими эти фигуры обладают «в действительности». Так, когда мы смотрим на круглый объект под непрямым углом, мы видим его не как эллипс, а как настоящий круг. Несомненно, верно, что такой объект, рассматриваемый под непрямым углом, считается обладающим своей подлинной формой. Верно также то, что в этом случае мы готовы к моторным реакциям именно на круглый объект. Тем не менее я не нахожу экспериментального подтверждения тому, какую форму мы в действительности видим. Когда субъекту показывают наклонный круг и просят выбрать из ряда фигур ту, которая аналогична по форме рассматриваемому им объекту, он без колебаний выбирает эляипс. Однако он выбирает такой эллипс, который сильно отличается от эллипса, соответствующего форме наклонного круга согласно законам перспективы: он выбирает эллипс, значительно более близкий к окружности. Таким образом, субъект видит наклонную фигуру не в ее «настоящей» форме и не в форме ее проекции по законам перспективы, а в форме, средней между ними» ¹ .

Таким образом, согласно Таулессу, «феноменальная форма» — это не тот эллипс, который должен бы был репрезентировать круг по законам трансформации перспективы, а эллипс «регрессирующий», стремящийся к «подлинной» форме, т.е. к окружности. Это значит, по Таулессу, что «перцептивное постоянство формы», ведущее нас к идентификации наклонного круга именно как наклонного круга, а не как эллипса во фронтально-параллельной плоскости, оказывает влияние на представляемый испытуемому объект-стимул, который он отождествляет с эллипсом, «корректно» представляемым как трансформация перспективы в соответствии с законами геометрической оптики ² .

Суть рассуждений Таулесса заключается, несомненно, в том, чтобы доказать, что так называемое перцептивное постоянство формы вовсе не постоянно и что вместо этого постоянства наблюдается нечто, именуемое им «компромиссом» между формой-стимулом, т. е. проекцией перспективы на сетчатку глаза, и подлинной формой, на которую настраиваются наши моторные реакции. Отсюда следует, что «компромиссная» феноменальная форма есть «феноменальная регрессия к реальному объекту». В отличие от этих опытов, когда испытуемым Таулесса показывали эллипсы или трапеции и просили их воспроизвести эти фигуры или подобрать им аналоги, подобных «искажений» форм объектов не наблюдалось: отношения между вертикальными и горизонтальными осями рисовавшихся и подбиравшихся фигур были очень близки к подобным отношениям у фигур- объектов.

С тех пор в русле этой проблемы было проведено множество экспериментов. Было показано, что по мере удаления в ходе опытов признаков, связанных с интенсивностью (например, градиентов освещенности или текстуры) или контрастностью, уменьшалось и воспринимаемое постоянство формы. Фактически же если что и достигается подобными экспериментами, так это обеднение визуальной информации о демонстрируемых. наклонных кругах до такой степени, что до субъекта эта информация доходит в таком виде, который приближает ее к информации об эллипсе на фронтально-параллельной плоскости. Эйсслер ³   удалял признаки глубины за счет введения монокулярности. Лэнгдон ⁴   показал, что перцептуальное постоянство формы обратно пропорцио- нально числу упраздненных перцептуальных признаков, например признаков окружающей среды. Лейбовиц и Бурн ⁵   определили, что перцептуальное постоянство формы находится в прямой зависимости от длительности демонстрации объекта и его освещенности, т. е. перцептуальное постоянство формы уменьшается по мере ухудшения остроты зрения.

В других экспериментах было также показано, что это постоянство меняется в зависимости от умственного развития и тренировки. Таулесс, например, отметил, что хотя опытные художники и учителя, преподающие перспективу, также проявили определенную «феноменальную регрессию», они указывали формы-стимулы более точно, чем другие испытуемые. Иными словами, для них перцептуальное постоянство при воспроизведении форм-стимулов и подыскании аналогичных им форм было наименее характерно. Подобным же образом Лейбовиц, Васков, Леффлер и Глейзер в своем исследовании «Уровень умственного развития как переменная при восприятии формы» ⁶   показали, что самый сильный эффект постоянства наблюдался у макак-резусов и далее он уменьшался по мере возрастания интеллекта у других групп испытуемых (умственно дефективные, отстающие учащиеся, студенты-первокурсники психологического факультета, стипендиаты фонда Форда — таковы были эти группы в порядке ранжировки).

В целом все эти эксперименты были призваны доказать, что наклонный круг «представляется» в виде эллипса в той степени, в какой притупляется острота зрения или упраздняются обычные визуальные признаки, а также в той степени, в какой на входной стимул влияют «умственное развитие» и тренировка. Далее, подразумевается, что этиксперименты — явно или неявно — указывают на то, что «видит» субъект (в отличие от того, что ему показывают), как на самостоятельно определяемый объект-стимул (или самостоятельно определяемую форму-стимул). Таулесс не только дал новую формулировку обычно принятому в исследованиях перцептуальных постоянных различию между «подлинной» и «видимой» формами, но и ввел между понятиями «подлинная форма» и «феноменальная форма» промежуточное понятие «форма-стимул». Проблема в данном случае заключается в самостоятельном вычленении стимула, то есть определении, независимом от «феноменальной» реакции. Здесь, как и в психофизических экспериментах в целом, стимул определяется в рамках той или иной физической теории, а сила стимула измеряется в этих рамках как величина электрической энергии, или освещенности, или температуры, а «форма-стимул», как, например, спроецированный эллипс, «измеряется» или определяется (дефинируется) законами геометрической оптики. В то же время «подлинная» форма, с которой соотносится перцептуальное постоянство, определяется ее тактильно-моторными свойствами, т. е. определяется в трехмерном, евклидово-картезианском пространстве, считающемся для физических объектов каноническим. Плоскостные проекции геометрической оптики суть трансформации этого пространства, воплощенные в законах перспективы. Картезианская оптика и диоптрика позволяют, далее, построить физиологическую модель глаза, соответствующую этим самым законам. Именно эта модель и определяет в данном случае «форму-стимул» как спроецированный эллипс.

Теперь возникает вопрос: что же определяет так называемую «феноменальную», или «воспринимаемую», форму, которая, согласно экспериментам, отличается от эллипса? Сказать, подобно Таулессу, что между «подлинной» формой, которую должно порождать перцептуальное постоянство, и «феноменальной» формой существует «компромисс», еще явно недостаточно, поскольку это полностью переводит данную проблему в термины визуальных переменных стимула и тактильно-моторных переменных реакции, подразумевая тем самым, что этот «компромисс» есть просто компромисс между сенсорными модальностями. Однако результаты опытов самого Таулесса с преподающими законы перспективы учителями, а также опытов Лейбовица и его соавторов убедительно свидетельствуют о том, что опосредующим здесь является визуальное понимание. Под визуальным пониманием я подразумеваю в данном случае знание канонов визуальной репрезентации. Это понимание является приобретаемым: ему можно учить и ему можно научиться. Более того, его можно стимулировать в рамках самой экспериментальной ситуации соответствующими словесными индикаторами. В сжатом виде моя позиция заключается в том, что выбор эллиптической формы в качестве «видимой» формы наклонного круга есть функций общепризнанного канона репрезентации объекта в рисунке, а именно, канона линейной перспективы. Было бы бессмысленно утверждать, что наклонные круги рисуются, или репрезентируются художниками как эллипсы, потому что они приняли законы перспективы в качестве канонов «правильной» репрезентации — это граничит с тавтологией (что же касается принятия таких канонов, то это, означает согласие репрезентировать наклоннйе круги в виде эллипсов). Но в случае с испытуемыми, которые не являются художниками и которых просят подбирать тождественные формы, а не рисовать их, возникает вопрос о том, каким образом канон репрезентации объекта в рисунке распространяется и на этих не обремененных специальными знаниями индивидов. Право, экспериментальная ситуация такова, что ее стоит здесь рассмотреть.

В ходе всех вышеописанных исследований испытуемых просили воспроизвести, или репрезентировать, то, что они видят, путем выбора подходящей формы из целого набора либо вырезанных, либо нарисованных форм. Например, Таулесс пишет, что субъекта просили выбрать форму, «репрезентирующую ту, которую он видит». Таким образом, само условие получения доступа к тому, что «видится» испытуемому, тесно связано, во-первых, с его репрезентацией этого «видимого» и, во-вторых, с тем, что его просит репрезентировать экспериментатор. Следовательно, здесь присутствуют два момента, способствующие тому, чтобы объект репрезентировался в определенной степени в соответствии с к- анонической репрезентацией наклонного круга в виде эллипса и, значит, с нарушением принципа сохранения постоянства формы. Поэтому «регрессия», на мой взгляд, происходит не в направлении к «подлинному объекту», а от него, в направлении к канону репрезентации.

Приведу доказательства. Во-первых, что касается репрезентации субъектом воспринимаемой формы, то само условие этой репрезентации включает в себя его представление о том, какой она должна быть. Если следовать наивной точке зрения, репрезентация каким-то образом воспроизводит воспринимаемую форму объекта. Эта точка зрения лежит в основе и логики эксперимента, и термина «феноменальная форма»: действительно, репрезентация субъектом объекта недвусмысленно отож- дествляется с «воспринимаемой формой». Я же готов утверждать, что репрезентация не есть воспроизведение «воспринимаемой формы» (что бы под этим ни подразумевалось). Скорее, она устанавливает конкретное каноническое тождество форм (выбирая его из бесконечного множества таких тождеств). Иными словами, репрезентация — это конвенционально принятое установление тождества, которое кажется «правильной» или «подлинной» репрезентацией в силу принятия нами некоего «вокабулярия форм» (насколько я помню, это выражение принадлежит Гомбричу). В этом случае подходящей конвенцией является эллиптическая «картинка». Почему же тогда не прошедшими специальной подготовки испытуемыми воспроизвотся «регрессированный», т. е. стремящийся к окружности, эллипс? Этот вопрос многозначен; мы же разберем два его аспекта. Аспект первый. В этом вопросе подспудно слышится утверждение о том, что эллипс является подходящей для конвенции фигурой, потому что между ним и образом-стимулом имеется некая «естественная» связь. Но это утверждение, как я уже говорил, несостоятельно, поскольку мы не «видим» этот образ-стимул (если под ним подразумевается образ на сетчатке глаза; кроме того, «картинка» образа на сетчатке сама является «картиной»,— хотя в данном случае и нейрофизиологической,— или моделью, основанной на оптике и диоптрике XVII в.). Во-вторых, в вопросе имеется допущение того, что пер-цептуальное постоянство формы, оказывающее влияние на зрительный образ, есть функция тактильно-моторного восприятия и, так сказать, не есть врожденное свойство глаза. Но какими бы ни были межмодальные эффекты, я не думаю, чтобы ими можно было бы объяснить «регрессию субъекта к подлинному объекту». Я бы скорее утверждал, что тот компромисс, о котором говорит Таулесс, это компромисс между тем, что видит субъект,— а видит он наклонный круг — и тем, в каком виде, как он знает, он этот круг должен репрезентировать (в виде эллипса). Я бы сказал также, что этот компромисс является функцией умения использовать каноны репрезентации перспективы, т. е. функцией визуального понимания. Наши рассуждения усложняются из-за того, что испытуемых просят не нарисовать демонстрируемую им фигуру, а выбрать репрезентирующий ее аналог. Однако я бы сказал, что эти задачи близки друг другу, т. е. что визуально-кистевой навык рисования по законам перспективы эллипса непосредственно связан с видением его по законам такой репрезентации. В экспериментах это подтверждается следующим образом: в опытах Таулесса преподающие перспективу учителя отбирали формы, наиболее близкие к так называемой «форме-стимулу»; в опытах Лейбовица и его соавторов обезьяны и умственно де- фективные индивиды отбирали формы, наиболее близкие к «подлинной форме». И в первом, и во втором случае навыки испытуемых в рисовании были не причем. И там, и там решающим было визуальное понимание ими канона перспективы. Но это понимание находится в прямой зависимости от практики и приобретенных навыков рисования в соответствии с каноном. Поэтому «индекс регрессии» обычного испытуемого есть величина, обратная этим навыкам ⁷ . Отсюда репрезентация в целом есть функция визуального понимания, которым обладает субъект, причем оно зависит в данном случае от его практических познаний в области законов перспективы; это «знание», далее, определяется как способность субъекта рисовать фигуры в соответствии с этим каноном; в прямой связи с этим находится способность субъекта выбирать из совокупности форм те, которые наиболее близки к этому канону. Поэтому можно сказать, что субъект «видит» так, как он рисует.

Аспект второй. Вместе с тем выбор субъекта есть также функция того, что его просит репрезентировать исследователь. Здесь важно наличие аналогии между обеднением визуального представления путем изъятия перцептуальных указателей и его обеднением путем изъятия указателей вербальных. В вышеперечисленных экспериментах Эйсслера, Лэнгдона, Лейбовица и Бурна освещенность, длительность демонстрации, признаки окружающей среды менялись таким образом, что входной стимул от наклонного круга все больше приближался к входному стимулу от эллипса. Но аналогичный эффект можно вызвать умышленными или неумышленными вербальными указаниями, даваемыми субъекту. Когда испытуемого просят репрезентировать демонстрируемую ему «форму» или подобрать «форму», соответствующую той, которую он видит, путем выбора из совокупности вырезанных или нарисованных, двухмерных, абстрактных «форм», то тем самым выявляется уже не что иное, как некая абстракция из визуального поля. Вопрос «что за форму вы видите?» или указание «выберите подходящую форму» уже обедняют визуальное поле, направляя внимание испытуемого на абстракцию из части этого поля точно так же, как это происходит при уменьшении освещенности или времени демонстрации. Если же, назвав объект, я просто попрошу испытуемого, например, нарисовать тарелку, которая стоит перед ним, я думаю, что в большинстве случаев будет нарисована менее близкая к эллипсу фигура, чем если бы я просил «нарисовать форму верхней части тарелки». Последняя просьба обедняет перцептуальное поле, в ней содержится указание «субъективно», или, так сказать, «намеренно» убрать индикаторы окружающей среды, подобно тому как в других экспериментах эти индикаторы убираются «объективно». Художник, приученный к визуальной концентрации на абстрактном свойстве — «форме» и обученный изображению перспективы, сможет решить в своей репрезентации проблему так называемой «формы-стимула» именно благодаря тому, что абстрактное свойство, на котором он концентрируется, определяется теми же законами геометрической оптики, что и «форма-стимул». Но это уже история развития законов перспективы, о которой следует говорить значительно подробнее, чем это можно сделать здесь. Достаточно заметить, что «форма», взятая отдельно от «подлинного объекта» (по отношению к которому она является лишь одним из его свойств, хотя и чрезвычайно сложным),—это абстракция, обязанная своим выделением в равной степени как истории развития нашей репрезентационной, в том числе изобразительной, деятельности, так и тому, что помещается в поле нашего зрения.

В то же время не прошедший специальной подготовки ребенок, рисуя наклонный круг, соблюдает принцип перцептуального постоянства. Детское изображение тарелки на столе выглядит примерно так, к это показано на рис. 1.

Ни трапециевидного сокращения в ракурсе прямоугольного стола, ни эллипсоидного сокращения круглой тарелки в детской репрезентации не наблюдается. Вместе с тем обратите внимание на то, что происходит, когда «правильная» репрезентация стола в перспективе сопровождается согласующимся с принципом перцептуального постоянства формы изображением тарелки в виде круга (рис. 2). Этот рисунок «читается» как изображение тарелки, стоящей на ребре под прямым углом к поверхности стола. Признаки (указатели, индикаторы) окружающей среды — прожилки на поверхности стола, укороченный размер двух его дальних от нас ножек — все это не позволяет воспринимать тарелку как лежащую на столе. На рис. 3 благодаря указывающим на перспективу признакам окружающей среды мы видим эллипс как наклонный круг, а если бы у нас были просто абстрактные формы прямоугольника и эллипса (рис. 4), такой интерпретации не последовало бы. Рис. 5 предполагает интерпретацию, аналогичную интерпретации рис. 3, но не столь однозначно, поскольку признаки «стола» (ножки, прожилки) и признаки «тарелки» (толщина ее ребра и т.д.) на рис. 5 упразднены. В этих условиях наиболее активно «работает» конвенция о репрезентации, определяющая проекцию трехмерных объектов на плоскость. Это сложнейшая трансформация, однако мы воспринимаем ее без труда: канон перспективы заложен в нас весьма основательно (подобным же образом мы, не моргнув глазом, принимаем совершенно иные каноны репрезентации, давшие нам Мики Мауса, «большеголо- вых» малышей мультфильмов и т.д.).

Секрет принятия нами канонов в этих исключительных, необычных случаях заключается не просто в нашем знакомстве с тем или иным рисованным персонажем, а в знакомстве со стилем рисунков или с их стилевыми комплексами. Однако в случае «правильного» изображения проекционного эллипса нормативность нашего знания заключается в чем-то еще (или так по крайней мере кажется). Никто не будет утверждать, что любого человека можно воссоздать по подобию Мики Мауса или Чарли Брауна. Тем не менее гротескное изображение дает похожесть. И не просто похожесть, но и проникновение в сущность персонажа и отражение этой сущности.

В случае же с «правильной» репрезентацией перспективы канон считается безоговорочным, а не просто одной из конвенций. По- моему, оба случая тождественны. Я думаю, тем не менее, все мы убеждены, что репрезентация перспективы фактически «ближе к тому, как вещи выглядят на самом деле», или, более того, именно так они и выглядят. В данном случае мы имеем дело если не с эпистемологическим, то во всяком случае с культурным фактом, требующим своего осознания. Но для этого пришлось бы углубляться в статус канонов изобразительной перспективы в значительно большей степени, чем мы сделали в данном случае. Оставим эту задачу для дальнейшего исследования, которое пока еще не завершено.

Сейчас же подведем предварительные итоги. Я утверждаю, что при нормальном восприятии объектов и при обычных видах деятельности, в контексте которых происходит это восприятие, мы видим именно то, что видим, благодаря принципу постоянства формы. Мы видим наклонные круги круглыми, т. е. как наклонные круги, а не как эллипсы, и лишь в абстракции мы отделяем форму от объекта, в результате чего становится возможным ее саму рассматривать в качестве объекта восприятия. Однако именно условие передачи видимого путем его репрезентации абстрагирующим образом вынуждает нас видеть круг в качестве круга. Как только нам требуется репрезентировать форму, так сразу же мы оказываемся пойманными в паутину канонов репрезентации. В современном мире нас связывают каноны, выведенные из геометрической оптики. Это относится как к нашим моделям физиологии зрения, так и к репрезентации нами того, что мы видим, путем рисования. Та же геометрическая оптика, согласно которой образом наклонного круга на сетчатке глаза является эллипс, дала нам законы перспективы, предписывающие репрезентировать наклонный круг в виде эллипса.

Но если этот канон столь всеобщ, то и в «принятом» нами способе репрезентации мы «прочитываем» эллиптическую репрезентацию как наклонный круг, производя, таким образом, при восприятии рисованных изображений ретрансформацию, то есть производя действие, обратное той трансформации, которую мы осуществляем, рисуя картины. Вот почему мы рисуем круги в виде эллипсов: мы хотим, чтобы они выглядели круглыми. По этой же причине, если бы мы рисовали наклонные круги круглыми, они бы казались нам неестественными.

Благодаря этому обнаруживается важный факт, а именно: столь исторически молодая теория, как теория геометрической оптики, или столь недавнее явление, как изображение в рисунке перспективы, в такой степени стали неотъемлемой частью нашего визуального понимания, или нашего визуального «здравого смысла», что могут оказывать влияние на наше визуальное восприятие окружающей среды. В дальнейших исследованиях я предполагаю показать, как это произошло, а также продемонстрировать, что мы можем одновременно иметь альтернативные, радикально отличные друг от друга каноны репрезентации.

Примечания

¹ Thouless R. Phenomenal Regression to the Real Object. The British Journal of Psychology, vol. 21, 1931, No. 4, p. 339.
² Р. Таулесс проводит сравнение между эт.им выводом и опытами Геринга со светом различной интенсивности. В опытах Геринга помещенный в густую тень белый диск кажется ярче, чем интенсивно освещаемый серый диск, хо на сетчатке глаза большей интенсивностью обладает образ серого диска. Аналогично этому в экспериментах Геринга с цветами освещенная ненасыщенным желтым светом синяя поверхность при взгляде на нее одним глазом через изолирующую ее от окружающей среды трубку выглядела бесцветной, а при взгляде обоими глазами и без изоляции — синей (хотя насыщенность этого цвета была меньше, чем при ее освещении белым светом). По мнению Таулесса, здесь также наблюдается «регрессия к «подлинному» объекту», т. е. к «подлинной» яркости, или интенсивности освещения, или «подлинному» цвету. (Это, возможно, более проблематично из-за большей неопределенности понятия «подлинный цвет» по сравнению с понятием «подлинная форма». Вследствие этого объекты-эталоны и свойства-эталоны для оценки перцептивного постоянства определены для цветов объектов не столь четко, как для их форм.)
³ Еisslеr К. Die Gestaltkonstanz der Sehdinge bei Variation der Objekte und ihrer Einwirkungsweise auf den Wahrnehmenden. Archiv fur Gestaltpsychologie, vol. 88, 1933, p. 487—550.
⁴ LangdonJ. The Perception of a Changing Shape. Quarterly Journal of Experimental Psychology, vol. 3, 1951, p. 157—165.
⁵ Leibowitz H. and Bourne L. E. Jr. Time and Intensity as Determiners of Perceived Shape. Journal of Experimental Psychology, vol. 51, 1956, p. 277—281.
⁶ Leibowitz H., Waskow I., Loeffler N.. G laser F. Intelligence Level as a Variable in the Perception of Shape. Quarterly Journal of Experimental Psychology, vol. 11, 1969, p. 108—112.
⁷ Речь о «навыках», «умении», «правильной» репрезентации и т. п. ведется здесь в соответствии с определенным каноном, то есть законами линейной перспективы. Поэтому отход Сезанна от этого канона не следует принимать за отсутствие «навыков» или «умения». Скорее, это намеренный выбор художником иного канона. Я думаю, это относится ко всем тем формам искусства, которые «нарушают» законы перспективы, например к романской живописи или классической китайской и японской живописи и рисунку.