Важное место занимают коммуникативные проблемы искусства и в произведениях Аристотеля. Поскольку, следуя традиции, он все искусства рассматривает как подражательные, в его эстетике получает дальнейшее развитие теория изобразительной репрезентации. Аристотель классифицирует изображения, кладя в основу различия в средстве (в чем совершается подражание), предмете (чему подражают) и способе (как подражают). Подражание осуществляется в красках, формах, в ритме, гармонии и слове. Вещи изображаются или так, как они были и есть, или как о них говорят и думают, или какими они должны быть ^[1]. Создание изображений, как и искусство в целом, это не просто деятельность, а творчество. Поэтому принцип создаваемых изображений заключается не в них самих, а в творящем лице ^[2].

    Соответственно, изображения выполняют различные функции. Во-первых, познавательную, так как они дают “знания”: взирая на них, можно “учиться и рассуждать”. Во-вторых, они доставляют удовольствие как от приобретения знаний, так и благодаря “отделке”, или “краске” и т.п.^[3]. В связи со второй функцией встает вопрос о красоте изображений, которая (как и красота всякой вещи) заключается в величине, порядке, единстве и целостности ^[4]. Целостность художественного изображения предполагает, что при перемене или отнятии какой-нибудь части изменяется и приходит в движение целое ^[5]. Развивая мысли Сократа и Платона об особенностях изображения “состояния души”, Аристотель отмечает, что посредством зрения мы воспринимаем только формы предмета, и воспринимаемые путем рисунка и красок фигуры суть скорее лишь внешние отображения этических свойств, поскольку они отражаются на внешнем виде человека, когда он приходит в состояние аффекта ^[6]. Напротив, в ритме, мелодиях, гармонии уже “в них самих” содержится воспроизведение эмоций (гнева, кротости, мужества и т.п.) и нравственных качеств, они ближе всего отображают реальную их действительность, поскольку, по видимому, существует какое-то сродство их (с душою) ^[7]. Иными словами, согласно Аристотелю, ритмы и мелодии не изображают внешние отображения эмоций, а непосредственно выражают сами чувства.

    Такова вкратце теория изобразительной репрезентации Аристотеля. Шведский исследователь Леандр Фолке справедливо отмечает, что в аристотелевской философии учение о мимезисе не было лишь эстетической теорией, но вообще разъясняло и истолковывало отношение человеческого духа к действительности ^[8].

    Ее существенное отличие от идей Платона связано с тем, что Аристотель при всех своих колебаниях между материализмом и идеализмом при истолковании искусства ближайшим образом опирался на материалистическую гносеологию. Вещи для Аристотеля не являются символами потусторонних идей, последние заключены в самих вещах, поэтому у Аристотеля искусство не является символизмом в платоновском смысле. Всякого рода попытки сблизить учение Аристотеля с идеалистическим символизмом Платона кажутся неубедительными. Так, Б. Бозанкет ставит вопрос о том, не склоняется ли теория “имитации” Аристотеля вообще к символизму ^[9]. Основанием для этого служит ему тот факт, что Аристотель очень высоко ставит способность искусства воспроизводить явления нравственного мира, этические свойства, характеры, то есть то, что не может быть репрезентировано чисто изобразительным способом. Верно, что все эти явления психической жизни требуют иной репрезентации и ее можно назвать символической. Но совершенно ясно, что эта интерпретация символизма в искусстве – ее можно назвать психологической – совсем другое, чем, по словам самого же Бозанкета, “символическое отношение к невидимой реальности, лежащей “позади” объектов чувственного восприятия”. Для Аристотеля “идеи”, “общее”, “форма” находятся не “позади”, а в самих вещах.

    Взгляды Аристотеля на репрезентацию психических явлений вплотную подводят к его учению о языке и словесном искусстве. Теорию языка Аристотеля с полным основанием можно назвать знаковой теорией, о чем, в частности, свидетельствует его работа “Об истолковании”. От природы, считал Аристотель, нет имен. Они получают условное значение, когда становятся символами... “Подобно тому, как письмена не одни и те же у всех людей, так и слова не одни и те же. Но представления, находящиеся в душе, которых непосредственные знаки суть слова, у всех одни и те же, точно также и предметы, отражением которых являются представления, одни и те же” ^[10]. Предложение также имеет условное значение вследствие соглашения ^[11].

    Итак, у Аристотеля слова непосредственно обозначают объекты, имеющие психологическую природу – это представления, образы, мысли, чувства. Ясно, что когда Аристотель говорит в “Риторике”, что слова представляют собой “подражания” и что на основе этого и возникли искусства: рапсодия, драматическое искусство и другие ^[12], а также, когда он в “Поэтике” пишет о подражании при помощи речи, “словесных выражений” ^[13], речь идет о том, что подражание осуществляется на уровне представлений, образов, а не звучаний. Именно они, звучания – знаки (символы), сами же представления и образы – это копии, изображения вещей такими, каковы они есть или должны быть.

    Аристотелю была известна та особенность знаков и языка, которая позже (напр., у Ч. Морриса) в семиотике получит название “выразительности”. Выражение мыслей с помощью знаков, - пишет он, - отражает характер (говорящего), потому что “для каждого положения и душевного качества есть свой соответствующий язык” ^[14]. По-видимому, эту особенность знаков Аристотель видит в способности ритмов и мелодий непосредственно выражать чувства и нравственные качества, о чем уже говорилось ранее.

    Поскольку поэтика имеет дело со словом, постольку для нее есть условия, подобные условиям для риторики ^[15]. Ведь риторика имеет дело с тем, “что должно быть достигнуто словом”, в том числе и “возбуждение душевных движений” ^[16]. Понимая связь поэтики и риторики, Аристотель не подчиняет первую второй, что впрочем было характерно для античной эстетики (в особенности классического периода) в целом ^[17].

    Стоит отметить также такие особенности художественной “речи”, называемые Аристотелем, как ясность и необычность ^[18], выражение желаний и чувств, а также красоту слова, заключающуюся как в самом звуке, так и в его значении ^[19].

    В отличие от Платона Аристотель смотрит на язык как на надежное орудие истинного познания, подчеркивая связь между философией и исследованиями языка. Вместе с языком он вводит в сферу истинного познания и мир чувственных вещей, и “подражающее” им искусство. Античная эстетика, - пишет В.Ф. Асмус, - “в лице Аристотеля в короткое время пришла к взгляду на искусство как на познание, заслуживающее в полном смысле слова имени философского” ^[20].
Анализ эстетики великого философа античности служит еще одним подтверждением слов об “архиинтересном”, “живом” у Аристотеля, “о запросах, исканиях, приемах постановки вопросов” ^[21].

1) Аристотель.  Об искусстве поэзии. М., 1957, с. 40-44, 127.
2) Античные мыслители об искусстве, с. 143.
3) Аристотель.  Об искусстве поэзии, с. 48-49.
4) Там же, с. 63.
5) Аристотель.  Об искусстве поэзии, с. 66.
6) Античные мыслители об искусстве, с. 229.
7) Там же, с. 228-230.
8) Leander Folke.  Lessing als asthetischer Denker. (Yoterorgs Hogskolas Arsskrift. Band. XLVIII, 1942-3, Goteborg, 1942, s. 11).
9) B. Bosanquet. A History of Aesthetic, p. 61.
10)  Античные теории языка и стиля, с. 60.
11)  Там же, с. 56, 61. «Аристотелю, - правильно пишет А.П. Погодин, - ясна условность языка». (А.П. Погодин.  Язык как творчество. - «Вопросы теории и психологии творчества», т. IV, Харьков, 1913, с. 370).
12)  Античные мыслители об искусстве, с. 182.
13)  Аристотель.  Об искусстве поэзии, с. 56-57.
14)  Античные мыслители об искусстве, с. 192.
15)  Там же, с. 181.
16)  Аристотель.  Об искусстве поэзии, с. 101-102.
17)  J.W.H. Atkins.  English literary criticism: the medioval phase. London, 1952, p. 1-3.
18)  Аристотель.  Об искусстве поэзии, с. 113.
19)  Античные мыслители об искусстве, с. 185.
20)  В.Ф. Асмус.  Вопросы теории и истории эстетики. М., 1968, с. 108.
21)  В.И. Ленин.  Полн. Собр. Соч., т. 29, с. 325-326. (См. W. Girnus.  Statt «Zukunftslinien» - «Sinn und Form», 1969, Hf. 3, s. 567; G. Morpurgo-Tagliabue. La linguistica di Aristotele e lo struttaralismo. - «Lingua e stile», Bologna. 1967, anno II, numer 1, p. 1).