«Бесконечный тупик»— роман современного русского прозаика, публициста и философа Дмитрия Галковского (1985). Текст произведения настолько велик (по объему он примерно равен «Анне Карениной»), что целиком он до сих пор не опубликован; и настолько разнопланов и противоречив по своей художественно-философской идеологии, что, когда в Москве в 1993 — 1994 гг. был «бум на Галковского», спровоцированный его резкими публицистическими статьями в «Независимой газете», фрагменты из «Б. т.» публиковались в таких идеологически противоположных журналах, как, с одной стороны, «Новый мир», а с другой — «Наш современник».

Б. т. чрезвычайно сложен по жанру — это и не автобиография, и не заметки на полях других произведений, и не классический постмодернистский пастиш (см. постмодернизм) — и в то же время и то, и другое, и третье.

За основу композиции Б. т. взят, по-видимому, «Бледный огонь» В. Набокова (см.) — одного из двух авторов на всей планете, которого Галковский признает и к которому относится всерьез (второй, вернее, первый и по хронологии и по значимости — В.В. Розанов, отсюда и чудовищный идеологический плюрализм Б. т.).

Б. т. строится как система примечаний нескольких порядков к непонятно написанному или не основному тексту. Выглядит это в виде фрагментов объемом, как правило, не более страницы: фрагменты текста автора (рассказчика) или цитаты из какого-либо русского писателя или философа; далее может идти комментарий к этому фрагменту; далее комментарий к комментарию; потом полифонически (см. полифонический роман) контрастный фрагмент собственного текста или другая цитата. И так далее до бесконечности — отсюда и название текста.

Таким образом, в Б. т. последовательно применены три основные риторические фигуры поэтики ХХ в. (см. принципы прозы ХХ в.) : текст в тексте (комментарии к собственным размышлениям); интертекст (коллаж цитат — скрытых и явных) и гипертекст (читать Б. т. можно по-разному — сплошняком, как он написан; ориентируясь по номерам и стравицам гипертекстовых отсылок; или «тематически», как это делалось при фрагментарных журнальных публикациях романа. Так, первый выпуск журнала «Логос» опубликовал в 1991 г. фрагменты, посвященные обрисовке личности и философии Владимира Соловьева; «Новый мир» печатал биографические фрагменты, связанные с детством автора-героя и его взаимоотношениями с отцом; «Наш современник» — «юдофобские» и иные «великодержавные» размышления героя-автора. В целом корпусе Б. т., который автор словаря читал в машинописи, все эти фрагменты идут вперемешку, подчиняясь законам авторских ассоциаций.

По жанру Б. т. все-таки наиболее близок к классической исповеди (Св. Августин, Жан-Жак Руссо, Л. Н. Толстой), но это исповедь особенная — постмодернистская, потому что исповедуется не автор, а его alter ego Одиноков. Обычно исповеди бывают не всегда правдивыми, поскольку за них ручается сам автор своим именем; исповедь Одинокова безусловно правдива и искренна, потому что это исповедь вымышленного персонажа, хотя ясно и то, что реальный Дмитрий Евгеньевич Галковскийцеликом разделяет все высказывания своего героя.

Поэтому Б. т. можно рассматривать как чрезвычайно своеобразный, но все же роман и, может быть, даже последний великий русский роман, а Галковского можно считать последним великим русским писателем (Владимир Сорокин — см. «Норма»/«Роман» — находится уже по ту сторону традиций русской прозы — это писатель эры «постхьюман», то есть постгуманистической эры, во многом писатель будущего, по крайней мере, «future in the past» («будущего прошедшего» — грамматическая категория в английском языке).

В двух словах идеологическая и одновременно художественная канва Б. т. — в бесконечных размышлениях Галковского-Одинокова о себе, о своем отце, о русской философии и русском языке, русской литературе. Этих рассуждений настолько много, и все они настолько интересны, умны и провокативны (см. ниже), что читатель просто утопает в них.

В числе основного корпуса идей Б. т. мысли, связанные с особенностями русского языка, как его понимает автор-герой. Русский язык, по мнению автора Б. т., обладает тремя фундаментальными признаками: креативностью (все сказанное превращается в действительность — ср. теория речевых актов) ; револютативностью то есть оборотничеством (все сказанное превращается в действительность, но в наиболее искаженном, нелепом и неузнаваемом виде); п ровокативностью (склонностью к издевательству, глумлению, юродству).

Все эти свойства русского литературного языка естественным образом объединяются в феномене русской литературы, которая в период своей зрелости, то есть в ХIХ веке, становится мощным орудием воздействия на реальность (идея в целом для ХХ в. вполне характерная — см. реальность, текст, абсолютный идеализм, «Бледный огонь», «Хазарский словарь»), но самое интересное, что, высказывая все эти идеи, Галковский, так сказать, вовсе не шутит — это своеобразная, пусть и изложенная на страницах философского романа, чудовищная «философия истории литературы».

Самая главная мысль — что литература, обладающая такой мощной креативностью (а то, что литература в России ХIХ в. заменила философию и чрезвычайно сильно воздействовала на реальность, не вызывает сомнений; достаточно вспомнить, например, «учебник жизни» — «Что делать?» Н. Г. Чернышевского), должна отвечать за то, какую действительность она построила (ср. гипотеза лингвистической относительности).

По Галковскому, так называемое революционное движение в России было цепью взаимных провокаций, предательств и карнавалов (см. карнавализация) : вначале революционеров «придумало» царское правительство, чтобы отвлечь общество от реально казавшихся ему (правительству) вредными идей славянофилов; потом эти «выдуманные революционеры», по законам русского языка, превратились в настоящих, но извращенных «бесов» и проникли в правительство, а оттуда сами создавали «реакционеров», чтобы было над кем устраивать террористические побоища. Интересна фраза Галковского о Достоевском, которого он — одного из немногих русских писателей — принимает всерьез:

«Если бы Достоевского, — пишет Галковский, — расстреляли в 1849 году, то он бы не написал «Бесов». Но тогда, может быть, не было бы в русской действительности и самих бесов».

Итак, революционное движение «написали», но написали неумело, по-русски, «топором и долотом», то есть не только креативно, но револютативно и провокативно. В результате получилась не история, а бесовское подобие истории с издевательством, юродством и глумлением над основами русской жизни.

Приведу большую цитату, в которой характеризуется старец Серафим Саровский, один из самых почитаемых русских религиозных деятелей (к которому и Галковский относится вполне всерьез). И тем не менее:

«К Серафиму в Саров приехала будущая Дивеевская старица Елена Васильевна Мантурова и попросила постричь ее в монахини. Серафим стал уговаривать молодую девушку выйти замуж (три года уговаривал). При этом он так, например, расписывал «прелести» семейной жизни:

«- И даже вот что еще скажу тебе, радость моя. Когда ты будешь на сносях, так не будь слишком на все скора. Ты слишком скора, радость моя, а это не годится. Будь тогда ты потише. Вот, как ходитьто будешь, не шагай так-то, большими шагами, а все потихоньку да потихоньку. Если так-то пойдешь, благополучно и снесешь.

И пошел перед нею, показывая, как надо ходить беременной.

— Во, радость моя!.. также и поднимать, если что тебе случится, не надо так вдруг скоро и сразу, а вот так, сперва понемногу нагибаться, а потом точно так же понемногу и разгибаться.

И опять показал на примере.

Вот таким образом кривлялся, глумился над женским естеством.

Да даже если бы он сказал пьянице какому-нибудь:

— А ты иди водочки-то выпей. Она скусная. Выпей ее, родимую, и лапушки оближи: «Ай-ай, сладко». Ноженьки-то твои тогда вот так, смотри, подогнутся, и рученьки милые трястись будут. И головушка набок завалится, закружится. То-то славно. Пей больше, ласковый, и всегда такой будешь. И ходи, смотри, осторожно тогда. Вот так, по стеночке, опираясь. Тело у тебя легкое, слабое станет, в канаву грязную и ребеночек маленький спихнуть сможет. Так что ходи, милый, тихо, ходи, милый, скромно.

Все равно страшно слушать. А тут над беременностью так насмехаться.

Но Серафим Саровский действительно русский святой. Эта святая русская ненависть к миру, издевательство над миром, обречение себя Богу.

Более того, Серафим любил мир. И так как его ненависть к нему была абсолютна, она и превращалась в абсолютную доброту, любование».

Б. т. написан на художественном языке ХХ в. — все эти предательства, оборотничества, речевой садизм, превращение текста в реальность и наоборот — все это было в ХХ в. Но все эти «признаки» и «приемы» изящной словесности оборачиваются, по логике же Б. т., в такую «посконную» глобальную русскую правду, что в этом и открывается чисто русское величие этого «безраздельного» произведения.