«Школа для дурако» — роман русского писателя-эмигранта Саши Соколова (1974), один из самых сложных текстов русского модернизма и в то же время одно из самых теплых, проникновенных произведений ХХ в. В этом смысле «Ш. д.» напоминает фильм Андрея Тарковского «Зеркало» (см.) — та же сложность художественного языка, та же автобиографическая подоплека, те же российские надполитические философские обобщения.

Сюжет «Ш. д.» почти невозможно пересказать, так как, во-первых, в нем заложена нелинейная концепция времени -памяти (так же как и в «Зеркале» Тарковского) и, во-вторых, потому, что он построен не по сквозному драматическому принципу, а по «номерному». Это музыкальный термин; по номерному принципу строились оратории и оперы в ХVII — ХVIII вв.: арии, дуэты, хоры, речитативы, интермедии, а сквозное действие видится сквозь музыку — музыка важнее. Вот и в «Ш. д.» — «музыка важнее». Между сюжетом и стилем здесь не проложить и лезвия бритвы (позднее сам Соколов назвал подобный жанр «проэзией»).

Музыкальность, между тем, задана уже в самом заглавии: «школами» назывались сборники этюдов для начинающих музыкантов («для дураков»). Но в русской культуре Иванушка-дурачок, как известно, оказывается умнее всех, поэтому название прочитывается еще как «школа высшего мастерства для прозаиков», какой она и является. Другой смысл названия, вещный — это, конечно, метафора «задуренной большевиками» России.

В центре повествования рассказ мальчика с раздвоенным сознанием, если называть вещи своими именами — шизофреника (см. шизофрения). Между тем за исключением того факта, что с определенного времени герой считает, что их двое, и порой не отличает иллюзию, собственную мечту от реальности , в остальном это удивительно симпатичный герой редкой духовности и внутренней теплоты и доброты.

Действие «Ш. д.» перескакивает с дачи, где герой живет «в доме отца своего», прокурора, фигуры крайне непривлекательной (ср. Эдипов комплекс), в город, в школу для слабоумных. Герой влюблен в учительницу Вету Аркадьевну. У него есть также любимый наставник Павел (Савл) Петрович Норвегов, учитель географии, влюбленный, в свою очередь, в ученицу спецшколы Розу Ветрову. Впрочем, реальность этих «женских персонажей» достаточно сомнительна, так как Вета Аркадьевна Акатова в сознании героя легко превращается в «ветку акации», а последняя — в железнодорожную ветку, по которой едут поезда и электрички из города на дачу. А Роза Ветрова тоже легко «географизируется» в «розу ветров» — профессиональный символ учителя Норвегова, любимца всех учеников, разоблачителя всякой фальши и неправды, за что его ненавидят другие учителя и директор Перилло.

В центре сюжета-стиля три узла: влюбленность героя в учительницу и связанные с этим внутренние переживания и эпизоды, например явно виртуальное сватовство у отца учительницы, репрессированного и реабилитированного академика Акатова; превращение героя в двоих, после того как он сорвал речную лилию «нимфея альба» (Нимфея становится с тех пор его именем); alter ego Нимфеи выступает как соперник в его любви к Вете Аркадьевне; наконец, история увольнения «по щучьему велению» и странная смерть учителя Норвегова, о которой он сам рассказывает своим ученикам, пришедшим навестить его на даче.

Все остальное в «Ш. д.» — это, скажем так, безумная любовь автора к русскому языку, любовь страстная и взаимная.

«Ш. д.» предпосланы три эпиграфа, каждый из которых содержит ключ к сюжетно-стилистическому содержанию романа.

Первый эпиграф из «Деяния Апостолов»: «Но Савл, он же и Павел, исполнившись Духа Святого и устремив на него взор, сказал: о, исполненный всякого коварства и всякого злодейства, сын диавола, враг всякой правды! перестанешь ли ты совращать с прямых путей Господних ?».

Сюжетно этот эпиграф связан с фигурой Павла (Савла) Петровича, обличителя школьной неправды и фальши, которого за это уволили «по щучьему». Стилистически эпиграф связан со стихией «плетения словес», стиля, господствующего в русской литературе ХVI в., с характерными нанизываниями однородных словосочетаний, что так характерно для «Ш. д.» . Сравним:

«Опиши челюсть крокодила, язык колибри, колокольню Новодевичьего монастыря, опиши стебель черемухи, излучину Леты, хвост любой поселковой собаки, ночь любви, миражи над горячим асфальтом [...] преврати дождь в град, день — в ночь, хлеб наш насущный дай нам днесь, гласный звук сделай шипящим».

А вот фрагмент знаменитого «Жития Сергия Радонежского» Епифания Премудрого (орфография упрощена):

«Старец чюдный, добродетлми всякыми украшень, тихый, кроткый нрав имея, и смиренный добронравный, приветливый и благоуветливый, утешительный, сладкогласный и целомудренный, благоговейный и нищелюбивый, иже есть отцамь отець и учителем учитель, наказатель вождем, пастыремъ пастырь, постникам хвала, мльчальникам удобрение, иереам красота» (ср. также измененные состояния сознания).

Второй эпиграф представляет собой группу глаголов-исключений, зарифмованных для лучшего запоминания:

гнать, держать, бежать, обидеть,
слышать, видеть и вертеть, и дышать
и ненавидеть, и зависеть и терпеть.

Сюжетно этот эпиграф связан с нелегкой жизнью ученика спецшколы — в нем как бы заанаграммирован весь его мир. В стилистическом плане этот стишок актуализирует мощную стихию детского фольклора — считалок, прибауток, переделанных слов, без понимания важности этой речевой стихии не понять «Ш. д.» . Весь художественный мир романа состоит из осколков речевых актов, жанров, игр (см. теория речевых актов, прагматика, языковая игра), он похож на изображенный в романе поезд, олицетворяющий поруганную и оболганную Россию:

«Наконец поезд выходит из тупика и движется по перегонам России. Он составлен из проверенных комиссиями вагонов, из чистых и бранных слов, кусочков чьих-то сердечных болей, памятных замет, деловых записок, бездельных графических упражнений, из смеха и клятв, из воплей и слез, из крови и мела [...] из добрых побуждений и розовых мечтаний, из хамства, нежности, тупости и холуйства. Поезд идет [...] и вся Россия, выходя на проветренные перроны, смотрит ему в глаза и читает начертанное — мимолетную книгу собственной жизни, книгу бестолковую, бездарную, скучную, созданную руками некомпетентных комиссий и жалких оглупленных людей».

Третий эпиграф: «То же имя, тот же облик» — взят из новеллы Эдгара По «Вильям Вильсон», в которой героя преследовал его двойник, и когда герою наконец удалось убить двойника, оказалось, что он убил самого себя. Здесь также важен не названный, но присутствующий в романе как элемент интертекста рассказ Эдгара По «Правда о случившемся с мистером Вольдемаром», где человек от первого лица свидетельствует о собственной смерти, так же как учитель Норвегов с досадой рассказывает ребятишкам, что он, по всей вероятности, умер «к чертовой матери».

Центральный эпизод «Ш. д.» — когда мальчик срывает речную лилию и становится раздвоенным. Срывание цветка — известный культурный субститут дефлорации. Смысл этой сцены в том, что герой не должен был нарушать «эйдетическую экологию» своего мира, в котором каждая реализация несет разрушение. В то же время это сумасшествие героя становится аналогом обряда инициации, посвящения в поэты, писатели. Именно после этого Нимфея видит и слышит, подобно Пушкин скому пророку, то, чего не видят и не слышат другие люди:

«Я слышал, как на газонах росла нестриженая трава, как во дворах скрипели детские коляски, гремели крышки мусоропроводных баков, как в подъезде лязгали двери лифтовых шахт и в школьном дворе ученики первой смены бежали укрепляющий кросс: ветер доносил биение их сердец [...]. Я слышал поцелуи и шепот, и душное дыхание незнакомых мне женщин и мужчин».

Ср.:

С точки зрения здравого смысла в романе так ничего и не происходит, потому что время в нем движется то вперед, то назад, как в серийном универсуме Дж. У. Данна (см. серийное мышление, время). «Почему, — размышляет сам герой, — например, принято думать, будто за первым числом следует второе, а не сразу двадцать восьмое? да и могут ли дни вообще следовать друг за другом, это какая-то поэтическая ерунда — череда дней. Никакой череды нет, дни проходят, когда какому вздумается, а бывает, что несколько сразу» (ср. событие). Это суждение — очень здравое на закате классического модернизма : оно окончательно порывает с фабульным хронологическим мышлением, отменяет хронологию.

«Ш. д.» — одно из последних произведений модернизма, и как таковое оно глубоко трагично. Но оно также одно из первых произведений постмодернизма и в этой второй своей ипостаси является веселым, игровым и даже с некоторым подобием «хэппи-энда»: герой с автором идут по улице и растворяются в толпе прохожих.

Так или иначе, это последнее великое произведение русской литературы ХХ в. в традиционном понимании слова «литература».